Текст книги "Лживая джинни"

Автор книги: Наталия Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Там гранили алмазы, – Гроо остается тверд. – Ничего по вашему профилю, инспектор. Вся магия, которая там применялась, была исключительно профессиональной. Ваши… эээ… сотрудники вторглись в сферу действия могущественного заклятья, но согласитесь – они просто не должны были там оказаться.

И если это в самом деле окажется так, полицию признают виновной во вторжении на частную территорию, повлекшем массовые разрушения и создание угрозы многим жизням. Дерек, разумеется, понимает это не хуже меня.

– Найдите мне хозяина гранильни, мастер Гроо, – распоряжается он. – Потому что меня очень интересует соответствие его профессионального магического набора номенклатурному списку.

Через четверть часа приводят хозяина, изрядно поцарапанного и временно лишенного способности к членораздельной речи. Взгляд, которым он одаривает нас, не поддается описанию. Работников и семейство откопали, но там же еще ценностей материальных погибло при обвале – из тех, что не по сейфам лежали, а в работе, на столах!

К тому же к новому образованию – Комитету по лицензированию профессиональной магии – мастера изначально отнеслись более чем подозрительно, и это еще довольно мягко сказано. В каждой сфере постоянно разрабатываются новые, более эффективные чары, все они непременно проходят опытный уровень, и чтобы включить их в список разрешенных, требуется вычерпать горстью океан бумажнойРаРа волокиты. Предполагается, что в итоге новые разработки будут сосредоточены в нескольких государственных институтах, но кустарные производства против. И немудрено: ведь если кому-то повезет создать новый магический инструмент, этот кто-то будет иметь преимущество над конкурентами ровно до того времени, пока оный инструмент не поступит в общее распоряжение. То есть – не будет сертифицирован.

Никто не любит перемен, кроме тех, кто не при деле.

Как бы то ни было, для нас сейчас доказать несоответствие примененных чар номенклатурному списку – значит спасти репутацию Управления и собственные афедроны.

– Да, – говорит мастер Балиан, получив на плечи плед, а в руки – чашку кофе, – это наши камни.

Мы все сидим в гостиной соседского дома, превращенной в бивуак. Я слушаю, готовый ловить ложь на слух, а Рохля пристроил на колене планшет и изготовился писать. Зубы мастера Балиана все еще немного постукивают о фарфор.

– Нет, я имею в виду, совсем наши. Мы их не покупали. Дамочка торговала только технологией. Превращала отходы в доходы, так сказать. А кто б не согласился?

– И вы взяли непроверенное заклинание?

– Ну мы его, во-первых, проверили. А во-вторых, заклинание она не продавала. Она все сама делала.

Рохля аккуратно откладывает перо:

– То есть, вы хотите сказать, упомянутая дама была с вами внутри?

– Точно. У нее все волшебство – в произнесенном слове, и она ни на что его не записывает. Делает работу, а ей за нее платят по факту. В чужие руки не отдает, да и подумать – это достаточно умно.

Это означает, что ее если откопают, то нам принесут, и то еще, вдобавок, что сопротивление сотрудникам полиции посредством неустановленной магии все же имело место.

– Мастер Балиан, я бы хотел знать совершенно точно, дословно и досконально, что именно происходило с «болотными огнями». От и до. И чем честнее вы будете, тем проще мне снять с вас вину.

На лице у Балиана возникает то же кислое выражение, какое мы недавно видели на лице мистрис Фанго. У него клещами рвут секреты. Но клещи он бы выдержал, а полицейское давление – нет. Комитет по лицензированию магии распростер над экономикой темные крыла.

– Достоинство драгоценного камня, – уныло начинает он, – состоит в игре и блеске. Ну блеск – это понятно, он зависит от полировки поверхности и угла, под которым падает первичный луч, а игра…

– …зависит от преломляющей способности минерала и нарезки граней на его нижней части, – прерывает его Рохля. – Итак, поскольку я знаю, что изменить свойства алмаза посредством волшебства практически невозможно, что вы там натворили с нижней частью? С павильоном?

– Мы изобрели новую огранку, – наконец сдается мастер. – Это дорогое удовольствие – тренироваться на настоящих камнях, и не по средствам маленькой мастерской, но на собственном увеличенном мусоре, – он пожал плечами, – кто бы отказался? К тому же резать грани на увеличенном камне намного удобнее и проще. И я испытываю крайний стыд, – он неожиданно смотрит мне прямо в глаза, и в голосе его яд, – за то, что провожу презентацию лучшей своей работы не должным образом, а вот так.

– Однако «Россыпи» вы продали уже промышленную партию, не так ли? И эта промышленная партия состояла из нестабильных камней.

– Есть ли у «Россыпи» ко мне претензии? – прищуривается мастер, и мы вынуждены признать, что он прав. Состава преступления нет. «Россыпь» знала, что берет.

Однако это не играет уже никакой роли. Даже если бы до сих пор на Аннет де Белльтой, или как ее там, не числилось никаких противоправных действий, преступное увеличение целого взвода полиции имело место быть, и ей следует за него ответить. К тому же за нею есть след.

Потому что не надо этого гонева про «сферу действия могущественного заклятия». Нету у него никакой сферы, оно по типу узконаправленное, потому что иначе увеличились бы все предметы, бывшие к источнику заклятья намного ближе, чем невезучие ребята из опергруппы.

Попутно мы начинаем подозревать, что до тех пор, пока у ювелиров будет возможность ныкать джинни в рамках закона, они ее не отдадут. Она ж несет золотые яйца.

Последнее, как и ожидаю, сбывается. Никакой джинни в развалинах нам не находят.

* * *

Дома, в участке на нас обрушивается очередная беда. Оказывается, опера у нас были подряжены идти в праздничной колонне. Документы подписаны, Баффин уже отчитался в мэрии за предоставление персонала, да и сами ребята заинтересованы – им за участие в шествии положена надбавка к окладу.

После работы долго и нервно решаем эту проблему в кабинете начальника. В итоге соглашаемся, что лучше всего будет проявить наглость и пойти ва-банк. В конце концов, размер участников не оговаривался. Дать им барабаны и флаги, согласовать технику безопасности при перемещении в толпе, рекомендовать мэрии проложить маршрут шествия так, чтобы избежать мостов-путепроводов и… город такого точно не видел.

В открытое окно информируем ребят, ожидающих нашего решения во дворе участка, у костерка. Пока им пошили только спальники, но к утру обещали остальное. Разговор неожиданно продолжается жарким спором на тему «чем это считать». С одной стороны – явная нетрудоспособность, наступившая в результате производственной травмы. Однако с другой стороны, сотрудники явно лишены возможности вернуться домой, в родную нору, и в магический госпиталь их тоже не берут. Специалисты оттуда, конечно, выехали на освидетельствование, однако повреждений не нашли, а для разработки нестандартной магии лечения потребовали времени и финансирования. На что Баффин сказал: черт с ними, сами сдуются! Так вот, пострадавшие настаивают, чтобы время вынужденного простоя (хотя я бы это пролежем назвал!) им засчитали как командировку, с соответственными суточными, и включили надбавки за полевые условия, вредность и угрозу здоровью и жизни. Плюс день за три. Мотивируют это возросшими потребностями, и профсоюз, что характерно, на их стороне! К делу срочно привлекается магоаналитик, и вместе с бухгалтерией они рассчитывают, насколько реально возросли потребности. Есть еще одно обстоятельство, о котором пока не говорят вслух, но оно может стать критичным, когда возникнет. Я имею в виду – когда их организмам придет время избавляться от съеденного и выпитого. Это грозит городу настоящей экологической катастрофой, и бомжеватый дракон-мусорник, отбывающий свои пятнадцать суток на штрафстоянке, торгуется с нами: мол, так и быть, он вывезет «эти ваши бочки», а ему за это скостят оставшуюся неделю. Баффин скромно умалчивает, сколько времени потребуется им, чтобы уменьшиться самостоятельно.

* * *

Он читал, что так бывает, но в высокомерии юности полагал, будто все эти шаблонные перехваты дыхания и мгновенные остановки сердца есть только художественные преувеличения, без которых книгу не продать. Но для самого Люция мир разбился на кучку разноцветных пикселей и осыпался с тихим шелестом, а после собрался вновь, и был уже другим, хотя при всем желании он не смог бы найти ни стыков, ни швов.

Девушка стоит у витрины, освещено только лицо: ангельски серьезное, чистое, безупречное, как полная луна в ночи, огромная и низко-низко над горизонтом. Либо в руки сейчас упадет, либо на головы, прокатится по миру и ничего после себя не оставит, но все равно – не страшно. Пусть. Оторопь только. Остальное скрывается в тени, которую сама же девушка и отбрасывает. Какое-то мгновение Люций молча недоумевает, как она может отбрасывать тень, и разве бывает тень от света?

Потом он осознает, что она невысокого роста, и что на ней шапочка с помпоном, а из-под шапочки завиток на лбу трепещет – цвета солнца. И от яркой витрины она отворачивается так независимо и гордо, будто и не смотрела туда только что из холода и тьмы.

– Ты – Люций Шиповник.

– Откуда тебе знать?

Высокомерное, где-то даже презрительное выражение мелькает на ангельском лице, и, свидетели Высшие Силы, оно ей идет.

– Когда-то я сотворила заклятие поиска на твое имя, – говорит девушка. – Теперь волей или неволей тебя будет сводить с каждым, кто держит его в уме.

– Не могу сказать, что это удобно, – парирует Люций.

– Да уж, банк не ограбишь, – смеется та.

– Я тоже знаю, кто ты. Ты Кароль, Альбин мне рассказывал.

Вместе они делают шаг по тротуару, так, чтобы не попадаться под ноги спешащим пешеходам, и вслед за очарованием приходит острая и сильная боль. Альбин-то, оказывается, рассказал не все. Хитрая тень словно напополам разрезала Кароль, оставив на свету сказочной красоты лицо, высокую шею и точеные плечи, и укрыв от первого взгляда ее тяжелый, будто чужой низ, неповоротливые бедра, искривленные в лодыжках ноги… Все, что стало видно в движении. Далеко с нею не уйдешь, да и встречные оглядываются на странную пару. Быть может, где-то есть такое волшебство, чтобы разобрать ее, а потом собрать обратно: правильно?

А может быть, все уже правильно? Потому что мне, Люцию, оказывается, нет никакого дела до встречных. Меня научили этому, когда воспитали аристократом. Нам нет дела до тех, до кого нам нет дела. Как может быть неправильной луна?

– А снять заклятие, – намекает Люций, – за ненадобностью?

– Подрасту, – ехидно говорит гномка, – подучусь, узнаю – как. Тогда обращайся.

Кароль учится в Магик-колледже на закрытом и привилегированном отделении Боевой магии. Умотаться, как круто, причем от собственного ее волеизъявления ничего не зависело. После того, как в минувшую Полынь ее природная магия засветилась, соответствующие государственные службы взяли двенадцатилетнюю гномку на карандаш. Все было сделано вежливо, ни у кого не осталось претензий. В любом случае это было интереснее, чем гранить камушки.

– И много вас там таких?

– Эта информация не разглашается, – отвечает она с шутливым чванством, потом смягчается. – У нас индивидуальное обучение. Я почти не вижу других, и не знаю, на что они способны. Такова политика школы.

– Сурово.

Она пожимает плечами. Независимая особа.

– Все не так страшно. Это в любом случае не тюрьма. Все дисциплины, в основном, психотерапевтические. Это же отделение Экстраординарной магии, они не могут научить меня, как мне исполнять мое волшебство! – она смеется. – Но они могут научить меня держать его в узде и доводить по моему желанию до пиковых мощностей. Жить с ним. Зарабатывать им. Быть специалистом.

– Ну а все остальное?

– Внутри своего дара можно найти все, – со спокойной убежденностью говорит Кароль. – А остального не так уж много нужно. И давай так. Тут никто не бессмертный мудрый эльф.

Я понял, да. В игру «кто кому больше не нужен» ты выигрывала с детства. И сейчас не проиграешь. Потому что сейчас ничем не отличается от всегда.

– Согласен. И никто ни на ком не ездит, идет?

– О. Ладно, попробуем.

Идут рядом, мысли медленно ворочаются в голове в поисках темы, интересной обоим. Вот в чем не помощник эльфийское домашнее образование, будь оно сколько угодно высшее.

– А почему они не могут научить тебя магии? Разве преподаватели у вас не маги?

– Маги, конечно. Но вот смотри: какой магии можно научить? Той, что включается словами, так? То есть научить словам. Правилам. Хорошо – для стандартных заклинаний домоводства, ну или лечебных. Сиди весь день, вырабатывай норму: двадцать заклятий для починки горшков, пятнадцать – от спустившихся петель, восемь – для переноски тяжестей. Есть еще профессиональная магия. Ее уже преподают специалисты, но туда идет спецнабор по квотам от диаспор и профсоюзов. Есть аналитический факультет – так называемая Общая магия: теория, практика и философия предмета. Я слышала, там даже магические способности иметь необязательно, но туда такой коооонкурс! – она закатывает глаза.

– А в боевые маги конкурса, стало быть, нет?

– В боевые маги открытого набора нет. К тебе приходят и говорят – ты, мол, годишься. Я и сама знала, – взгляд Кароль становится задумчивым и упирается в стену, – что гожусь. Всегда знала.

– А родители не были против?

– Да нет. Это значило, что я состоялась. Хотя, конечно, им было бы спокойнее, если бы я гранила камушки. В этом они понимают и могут советовать. Для родителей это важно.

Люций не может вспомнить, чтобы ему кто-то что-то советовал. Может быть, от Альбина Мяты ему нужен именно совет – и все равно, в чем? Эльф ни о ком не скажет, что тот, мол, «старше» или «моложе». Эльф, по правде говоря, даже не поймет, о чем речь. Мы, соображает Люций, оперируем превосходными степенями, как, например, «Старейший» или «Младший», и то только для определения места в иерархии внутри Дома, но сравнительных возрастных степеней у нас уже нет. И при этом мы гордимся своим понятийным богатством. Ну не ирония ли?

И кстати, в отношении этой Кароль – сколько ей биологически? тринадцать или пятнадцать? – я не скажу: «слишком молода», и удивлюсь, если она сочтет меня «слишком старым».

– А твоя магия включается как-то иначе?

– Любая экстраординарная магия, – серьезно отвечает Кароль, – включается чувством. А твое чувство – оно только твое. Никто не испытает его в точности.

– Но погоди, – протестует Люций, – есть ведь техники, помогающие разделить чувство или включить, как ты выражаешься, то, которое нужно. Первая из них – художественное слово…

– Нет. Есть только общие слова. А что под ними подразумевается – то самое, в груди вскипающее! – оно свое. Любое твое чувство так же одиноко, как твоя смерть – ты в нем один, и по-другому не будет. Художественное же слово это только способ себя обмануть. Временно.

– И на каком же чувстве ты стоишь? Или это неправильный вопрос? Но раз я даже теоретически не могу разделить чувство, значит, я не способен магию попятить?

– Абсолютно. Моя сила, – она безмятежно улыбается, – держится на том, что весь этот мир против меня гроша ломаного не стоит. Мир может не соглашаться, но сути дела это не меняет. Права голоса у него нет.

– Да вы просто страшное существо, мэм, – иронизирует Люций. – Я даже не осмеливаюсь спросить, едите ли вы мороженое.

– А где же гневная тирада о низости моего морального облика?

– В терминах оговоренной системы ценностей и сам я, и мои гипотетические тирады имеют пренебрежимо малую стоимость. Зачем же энтропию множить? Так как насчет мороженого? На фоне того, что все фигня, кроме магии, да и магия, если подумать…

Кароль кивает, как кажется Люцию – одобрительно.

* * *

Если Баффин желал произвести впечатление, ему это удалось, хотя едва ли кто-то думал о Баффине, глядя на наших гигантов-атлантов с разрисованными лицами и серьгами в ушах размером с одеяло. Мы обрядили их в набедренные повязки, укрепили по паре длинных флагов на плечах, и еще кто-то рекомендовал намазать тела жиром – от переохлаждения, и чтобы мускул играл. Ну а насчет макияжа по телу – это фасадный художник просто увлекся. Барабаны нужного размера позаимствовали в городском театре под открытым небом: излишне говорить, я думаю, что прежде они не расценивались как переносные. Работала с таким инструментом одновременно целая команда ударников, а иной раз, под удачную вечеринку плясала на барабане разудалая эльфа из Сорных.

Они и сейчас тут плясали, почти неодетые, в одних только перьях и в шариках надувных, и тоже жиром намазанные, только кто на них смотрел?…

Итак, наши люди медленно двигались в потоке шествия, по одному, чередуясь с праздничными платформами от других предприятий. Головы их терялись в облаках выдыхаемого пара, огромные ручищи размеренно бухали в барабаны. Вечерело, вдоль шествия зажигались праздничные гирлянды, в небе громыхнули первые фейерверки.

Наши сделали всю программу! В домах по ходу процессии народ прилипал носами к стеклам – и оказывался носами на уровне локтей наших ребят, которые, кажется, начали находить определенную прелесть если не в этом существовании, то, по крайней мере, в самом приключении. Никогда прежде на них не обращалось столько восхищенных глаз, и, пользуя молодежный сленг, скажу, что перло их как на дрожжах.

Разумеется, приходилось следить, чтобы кто-то не залез им под ноги по пьяни, однако это решалось банальными заклятьями ограждения, совершенно теми же, что используются, когда в городском воздушном пространстве следует колонна дракси.

Мы с Мусиком стояли на тротуаре, ели мороженое, сын впечатлялся и ахал во все стороны, и, по-моему, даже проникался перспективами папиной службы, а лично я наслаждался тем, что к нынешнему мероприятию не привлечен ни в каком качестве, кроме как зрителем.

Однако, как выяснилось, не все здесь разделяли мое состояние тихого блаженства внутри шумного праздника.

Один, завернувшись в темный плащ, на скате черепичной крыши сидел Физалис Паслен в мрачной решимости повеселиться в этот день по-своему. Под рукой у него были навозные бомбы, а карманы полны прыгательных заклинаний. Физалис любил быть звездой. Иначе у него пропадало чувство полноты жизни.

Великаны на улице его позабавили, но с деятельной мысли не сбили. Ограждение действовало только понизу, и было ориентировано на праздных зевак. Наверняка у Физалиса были свои сложные причины, почему бы праздник, превращенный в суматоху, нравился ему больше праздника, идущего своим чередом. Не мне в них копаться, да и не люблю я грязь этого рода. Однако когда наземь полетели навозные бомбы, и женщины завизжали, потому что на их лучшие наряды обрушились зловонные брызги, все головы задрались вверх, где, придерживая рукой широкополую шляпу, в развевающемся плаще красиво скакал с крыши на крышу Физалис Паслен.

– Вон, вон он, я его вижу!

Видимо, бумажку с заклятием, делающим его невесомым, наш маргинал рвал в прыжке. Дело, требующее хладнокровия и изрядной ловкости рук. Немолодой орк, стоявший с семейством неподалеку от нас, зыркнул из-под кепки и пообещал поймать недоумка и ноги вырвать.

Его попробуй поймай. Да и ловили уже, и неизвестно, кому от того было больше радости. Потому что каждый арест Физалис Паслен превращал в шоу одного актера, а ничего действительно плохого ему ж не сделаешь. Отпрыск Великого Дома, на честь которого самому ему начхать. Те б давно от него отреклись, однако молодец криклив не в меру, и писуч. И умеет нравиться таким же, как он, ну или хотя бы тем, кто мнит себя похожим. Затуманенный мусиков взор подсказал мне: это он летит там, в вышине, озаренный разноцветным пламенем, невозможно крутой и красивый, в развевающемся плаще…

Ну и какое лекарство от этой болезни есть у честного отца, кроме подзатыльника?

Что же касается Дома Паслен, я подозреваю, будто бы пиар, создаваемый им этим блудным ощепком, пишется их Старейшим в прибыль. Имя Дома звучит, а эльфы из всего сделают шоу, и шоу их будет лучше всех. И если вы скажете, что я скучный старый консерватор, то так оно и есть. Слезы пожилой орчихи над испорченной выходной шляпкой меня почему-то не смешат. Ага, и расскажите мне про то, как я эльфов не люблю.

Казалось, ничто не способно помешать Физалису Паслену расшвырять его запас бомб. Он совершенно безнаказанно перелетал с крыши на крышу, прекрасно видимый в зареве цветных огней. Ловкий и дерзкий, райская птица над обывательским болотцем. Прыг-скок-пробежка. Главное не упустить момент и смыться прежде, чем иссякнут прыгучие заклинания. А то может выйти не смешно.

Упс! Он словно воткнулся в луну. Новая крыша, на которую Физалис только что приземлился, встретила его огромным лицом. Оное лицо показалось ему плоским, как блин и младенчески бессмысленным, он даже не понял сразу, что это один из Увеличенных Троллей нагнулся, чтобы рассмотреть поближе назойливого прыгуна. Физалис резко затормозил, чтобы не влететь тому прямо в полуоткрытый рот, развернулся и кинулся к другому краю, взмыл…

…и завис. Его осторожно взяли прямо в воздухе. Ну то есть это кретину-переростку показалось, что осторожно, на самом же деле когда его толстенные пальцы сомкнулись вкруг тонких эльфийских ребер, у Физалиса выбило дух, он успел только издать заполошный птичий вскрик и лишился чувств. А вы пробовали схватить на лету муху так ловко, чтобы взять ее анатомически правильно?

С моей точки зрения молодой сержант Банек заслужил только поощрение. В конце концов, он вполне бережно переложил обеспамятевшего эльфа в другую руку, даром что именно этой рукой он минуту назад лицо утер. Кончиком пальца поправил на том шляпу, расправил щегольской плащ, искренне стараясь сделать как было, потому что Физалис Паслен в некотором роде городская достопримечательность, и все на нем дорогое. Дунул ему в лицо, чтобы привести в чувство – лично вы хотели бы испытать подобный экстрим? – и только потом передал арестованного в руки подоспевшей бригады. Я считаю, что сержант Банек проявил максимум профессиональной выдержки и благоразумной инициативы, и должен быть упомянут в ближайшем приказе по Управлению. Сержант Банек несомненно тролль больших достоинств.

Забегая вперед, я скажу, что утром я специально осведомился насчет того, как Физалис Паслен провел праздничную ночь. Ничего, сказали мне. Быстро пришел в себя и затребовал перо и пачку бумаги – писать, как он сказал, политический памфлет. Мол, никогда прежде к нему не являлась метафора такого масштаба.

Словом, опять очаровал всех, засранец этакий.

* * *

Наверное, открытый городской бал был единственным местом, где гномка и эльф могли вместе провести праздничную ночь. В самом деле, не в Магик же колледж Люцию переться: к тому же Кароль предупредила, что колледж закроют, а гостей разгонят в самый неподходящий момент, когда, кажется, только и начаться веселью. К тому же многие разъедутся по домам, а она не хочет. Отрезано – так отрезано. Это к тому, что в колледже, на три четверти пустом, и праздник будет не в праздник, а так, жирная галка в списке мероприятий. И все на них будут пялиться. В Доме Шиповник, разумеется, тоже планировался бал, но для своих, и Люций не представлял, как он проведет туда Кароль. Зато выражения лица миссис Флиббертиджиббет он изучил очень уж хорошо, и был уверен, что Кароль оно хорошего настроения не прибавит. Ну и зачем тогда?

К тому же он и сам не хотел торчать на домашнем балу. Все те же позы, все те же лица. Сколько он этих балов перевидал, и все они были одинаковы. Мы все умеем красиво стоять, пить и вести изысканные речи.

Хочешь уединения – ступай в толпу. Вот мы и отправимся на публичный бал, где никому до нас не будет дела.

Как в Полынь.

Или это еще одна моя попытка вырваться из круга? Неприятие обязательств, наложенных на тебя… чем? Традицией и обстоятельствами рождения?

Любовь как роза красная цветет в моем саду…

Впрочем, кто, кроме певца, говорит тут о любви, даже учитывая, что у доброго эльфа сто пятьдесят смыслов на это слово, и сто сорок из них не заставят трепетать сердце?

Во всяком случае, тут было весело. В конце концов, на Люции не написано, что он Шиповник. Сюда, в Публичный Зал пришли те, кто больше нигде сегодня быть не обязан, а стало быть те, кто намерен просто веселиться, пусть даже не на самую трезвую голову. Много парочек, в том числе и не такие еще чуднЫе, как они с Кароль. Даже если рассматривать их как парочку. В глубине сжимавшегося от отчаянной храбрости сердца, глядя в ее румяное лицо, обрамленное пшеничными кудрями, Люций думал: а почему бы и нет? Ну или думал, что думал, а что думала Кароль – ему неизвестно. Кароль это Кароль. Едва ли он удивился, увидев, что на бал она явилась в черных чулках и клетчатой юбке, достаточно короткой, чтобы не скрывать ее изуродованных щиколоток.

Тут, видимо, пролегала некая граница. Разумеется, они не танцевали, потому что… ну, вы понимаете. Потому что здесь кончался эпатаж и начиналось унижение, и обоим будет лучше, если ее берет с помпоном сидит на голове задорно, а носик смотрит вверх.

Зеленые стены Публичного Зала сверкали инеистыми звездами, а в центре громоздилось украшенное Древо, такое большое, что под нижними его ветвями приютился целый оркестр, правда, небольшой. Музыка не пела пронзительно, словно сквозь слезы, не кружила и не вдохновляла, как то положено музыке на прочие времена, но словно катилась с горки, рассыпая бубенчики, колола каблучком орешки, и будто бы большой волшебной мутовкой сбивала в единую крепкую пену фабричных орков и добропорядочных гномов, людей, троллей, разночинных эльфов и множество других соседствующих друг с другом рас и пород. В оркестре нынче не было лаковых скрипочек и золотых труб, но только аккордеоны и волынки, и танцы тоже особенные: притопы и прихлопы, а еще – хоровые выкрики в такт. С музыкой смешивался запах хвои и мандаринов.

Ему показалось, или он узрел в толпе настоящую знаменитость? Здесь была Мелоди Маркет, та самая прорицательница, кого осенило то пророчество про ребенка. Рожденный якобы в этом году станет центром вселенной и средоточием волшебства, Королем, Яблоком, чья… не власть, но самое существование лежит в основе всего мироустройства и является источником магии в каждом акте волшебства, во всяком Слове Силы, в любом магическом чихе. Люций знал прорицательницу в лицо: после того, как она стала знаменита, ее приглашали в аристократические Дома, и он знал точно, что Глава Шиповника Гракх показывал ей своего сына, рожденного ему Чиной Акацией. Мол, не он ли?… «Может быть!» – ответила на то ушлая тролльчиха, потому что только полный дурак скажет Гракху Шиповнику «нет». Особенно в столь животрепещущем вопросе. Ибо как же может быть обойден величием ребенок, выхваченный из-под проклятия, рожденный, когда все проклятия временно прекратили свои злокозненные действия?! Или скорее так: как смеет кто-то быть более велик?

Вы скажете, что это ревность, но – с чего это вдруг ему все и сразу?

Мелоди Маркет трудно не узнать: у нее на носу слева роскошная бородавка размером со спелую сливу, адски похожая на прилипчивое проклятие, потому что иначе с чего бы от нее не избавиться при помощи магии? Сама предсказательница рядится в яркое с тех пор, как вошла в моду. Видна отовсюду, общается охотно, громко говорит. Ловит свой момент, а бородавку лишь слегка примазывает серебристо-сизым тональным кремом. По-хорошему, любой может подойти к ней и спросить о чем угодно. Люций весь один сплошной вопрос, но подумав как следует, он так и не находит в себе интереса спросить о чем-то конкретном. Все конкретное, будучи вычленено из вопроса по имени «Люций», само по себе мало и неинтересно.

Эту ночь называют Ночью Обещаний, недаром она знаменует порог года. Но какое обещание хотел бы получить сегодня сам Люций? Наверное сейчас, в эту минуту он хотел, чтобы его пожелания счастья исполнялись, и думал, что одного этого ему хватит на все бессчетные годы эльфийской жизни. И что не хотел бы знать того Люция, который однажды перестанет этого желать.

Впрочем, у него не было времени подумать об этом связно. Ночь Порога летела, словно в вальсе, едва касаясь пола башмачком, и оставалось только пожалеть, что она коротка – по крайней мере, когда эта мысль нагоняла Люция, или это он ее нагонял. Какой мучительно долгой бывала она дома! Все они, похожие одна на другую, столько их ни было на его веку. Как хорошо, что…

Следуя за Кароль, он протиснулся к фокуснику, забавлявшему публику. Тот жонглировал сперва острыми ножами, затем факелами, а потом, от души хлебнув красного вина – и вовсе сырыми куриными яйцами. Публика была благосклонна, и даже когда яйца весело дрызгали о мраморный пол, гремела аплодисментами и взрывалась шутливыми криками.

Кароль сдвинула к переносице золотые брови.

– А мне, – спросила она, – можно попробовать?

– Доставь нам такое удовольствие, красотка! – немедленно отозвался затейник. – Что тебе дать, яхонтовая? Апельсины подойдут?

Три оранжевых плода немедленно возникли в его протянутых руках: должно быть, он прятал их в рукаве для следующего фокуса, но впрочем… он ведь тоже мог оказаться банальным волшебником!

– Нож, – попросила Кароль. – Да, и еще яйцо, пожалуйста. Нет, одно. Оно точно сырое?

– Обижаете, мэм! Ну сами проверьте, если хотите

Кароль не повелась – а может, это было сделано на публику! – и проверила, крутанув яйцо на полу. Сделав полтора вялых оборота, яйцо остановилось, и девушка согласно кивнула. Толпа потеснилась, дав ей место, и стихла. Излишне говорить, что Люцию тоже было весьма интересно.

Из развернутого пред нею веера ножей Кароль выбрала кухонный, с широким бледным лезвием «рыбой» и острым кончиком, который даже пальцем попробовала. Про те, что круглые, сказала решительно: «не пойдет!»

Она положила яйцо на плоскую сторону ножа. Ближний круг стих, дальний давился вперед с криками «ну что там показывают?» На дальних шикали недовольно. Яйцо лежало на ноже.

Ап! Кароль наклонила нож, яйцо покатилось вниз, набирая ход. Зрители – и вместе с ними Люций! – издали общий «ых!» В самом деле, что за фокус – разбить яйцо, даже прокатив его по ножу? Ан нет, не все еще. Все так же сведя густые гномские брови в линию, Кароль остановила падение яйца, поймав его на острие и поставив нож стоймя. Ближние зрители коллективно подавились вдохом, и сама Мелоди Маркет соизволила подойти ближе, но это был еще не конец фокуса. То самое сырое яйцо, что наотрез отказывалось вращаться, будучи положено на бок, вертелось как юла, поставленное на попа на самое острие.

– Ты его что ли сварила, пока… эээ… вертела? – предположил кто-то. Рука у Кароль дрогнула… хотя Люций смотрел не на руку, а в лицо, и заметил, что дрогнула бровь. Яйцо соскочило с ножа и, кокнувшись об пол, окатило зевак желтыми липкими брызгами. Народ заорал и прянул в стороны, но как будто не обиделся. Кароль виновато пожала плечами, но особенного раскаяния Люций в ней не заметил.