Текст книги "Врата Валгаллы"

Автор книги: Наталия Ипатова

Соавторы: Сергей Ильин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Глубоко загнанный психоз. Но это – к Синклеру. Видимых осложнений я не обнаружил. Ни у кого из Шельм «кость не напряжена» до такой степени, как у вас. Вот, к примеру, видите вы флайер, – сказал «док», разводя пальцы, как всегда, когда собирался прибегнуть к метафоре. – Самый современный, мощный, самый, если хотите, красивый...

Рубен криво усмехнулся.

– ...и приведенный в совершенную негодность некомпетентностью и варварской эксплуатацией. Со сбитыми шестернями, двигателем, изношенным неоправданно частым применением форсажа, с топливной системой, заросшей нагаром от несоответствия заливаемого топлива техническим характеристикам транспортного средства, и маслом, не менявшимся сотню лет.

Рубен глянул на него исподлобья, из-под сдвинутых бровей. Метафора, говоришь? Ты сунулся с авиационной метафорой к мужчине с именем Эстергази?

– Я бы сказан, док: это всего лишь машина. Выгнутый и спаянный металлопласт, грубое существительное, материальное выражение и костыль для истинно горячего и живого глагола «летать».* * *

– Ха, Шельмы, считаки проверяйте, почту перевели!

Пилоты, кто более порывисто, кто – с ленцой, ничего особенно не ожидаючи, но до единого все потянулись к плоским коробочкам индивидуальных считывателей, куда по корабельной сети приходила электронная почта.

Ренн забился в тень своего угла, выглядя при этом настолько нарочито обособленно, что разом привлек общее внимание. В особенности забавников. Танно Риккен ради этого дела даже развернулся на своей койке головой в изножье. Тринадцатый, тварь наименее деликатная из всех, немедленно сделал вид, будто именно сейчас наконец понял, где отведено ему спальное место, запрыгнул на койку Ренна и, громко урча, тыкался под руку мордой. Рубен был почему-то совершенно уверен, что как минимум одним хитрым желтым глазом бобтэйл при этом косит в монитор.

Единожды Улле мягко турнул кота, но, даже свалившись с койки, тот сделал вид, будто не понял, и снова вспрыгнул к Ренну, лапами на грудь.

– Сколько их у тебя, Первый? – спросил с соседней койки Гектор Трине. – Двадцать?

– Нет, – хихикнул Эно Риккен. – Но она явно строчит не по письму в день. Это не благочинная переписка, это, я бы сказал... чат какой-то!

Притиснув Тринадцатого локтем, чтобы хоть как-то его обездвижить, Улле выключил считыватель и раздраженно объяснил зубоскалам, куда бы им пойти и каким образом удовлетворить чувство юмора. Потом вернулся к своим письмам. Видны были только ноги от колен, да смутно белел хвост бобтэйла, навязывающего пилоту свое общество.

Поусмехавшись на них из своего угла, Рубен Эстергази сел разбираться с собственной почтой.

В директории обнаружились четыре файла. Никто его не забыл и не уклонился от святой обязанности поддержать воина. Дед, отец, матушка и некто, подписавшийся одной К.

С Кирилла станется. Ради одного удовольствия держать криптослужбы в черном теле, Император вполне способен состряпать неудобоваримый текстик и даже потратить на него времени сверх того, что у него отнесено на «дружбу». Как сам Рубен уважал и ценил отца, и готов был выпрыгнуть из кожи вон ради одного одобрительного взгляда, так Кир с детства тянулся за ним самим. Иногда это выглядело даже провокационно. При всем при том собственные «наступания в лужи» бесили Кира изрядно, что выливалось в ряде напоминаний в смысле «кто тут хозяйствует». И когда Император сидел на планете, а Рубен – на внешней орбите системы, это его свойство не создавало совершенно никаких неудобств.

Письмо от Адретт он проглядел, рассеянно улыбаясь: жанром мать владела в совершенстве. Письмо молодой матери взрослому сыну: очаровательное, легкое, отнюдь не пустое, исполненное уверенности, что «мальчик» не станет зря лихачить и ссориться с «другими детьми». Рубен не помнил совершено точно, когда Адретт приняла этот тон, по он уже вполне присутствовал, когда он исполнял при матери обязанности шофера... Или партнера по танцам па корпоративных и светских вечеринках, чтобы, как она со смехом признавалась, подразнить преобладающих там леди «среднего» возраста. Тон этот, к сожалению, предусматривал обязательный досмотр армейской почты на предмет государственных тайн.

Ознакомившись со всем комплектом, стандартным как по составу, так и по содержанию, Рубен потянулся и сцепил руки за головой. Улле швырнул в Риккена подушкой, но в того не попал, а угодил в Далена. Магне на своей верхней койке мучился с операцией, почти невозможной, а именно – с. помощью стандартного армейского считывателя пытался перевести зарплату на погашение родительского кредита. Со всей возможной флегмой он сунул снаряд себе под спину, и Ренну пришлось сбрасывать кота, топать через весь отсек – что громко сказано! – и с применением силы изымать свое.

Взгляд сам собой сосредоточился в одной точке. Шельмы хохмили и препирались где-то за пределами невидимой сферы, окружавшей комэска, когда тому удавалось «закрыться».

Он хотел другое письмо. Сожаление было неожиданно острым, и даже болезненным, словно в подвздошье вогнали гвоздь. Или в висок. Сколь угодно краткое письмо, может быть – из одной подписи. Вот как Кир кодирует себя единственной буквой.

Ты даже не знаешь, станет ли она ждать. Какие, в общем, у тебя на это права? Это вон Гринлоу успел. Позаботился, и вернется домой, будучи в своем праве. А у нее – свой комплект обстоятельств, исходя из которых она... Когда ты спустишься с небес, возможно, найдется какая-то совершенно другая девушка. Тебя удивляет собственное сожаление?

Едва только Рубен начал понимать суть отношений мужчин и женщин, его изучающий взгляд сразу обратился на мать и отца. Мягкая взаимная снисходительность и ирония, и ощущение, что они – вдвоем, даже будучи порознь, заставляли его и для себя в перспективе желать того же. И вот только сейчас его озарило, что принцип обрел лицо. И имя.

В «мужском» разговоре – инициатором которого, как Рубен догадался позже, несомненно была Адретт – отец предупредил быть «особенно осторожным» с той, кого мужчина с именем Эстергази посадит себе на шею. По крайней мере, чтобы после не сожалеть. Учитывая имущественные права и длительные командировки. Во всяком случае, повидав изрядное количество «драматических див», «задорных хохотушек» и «глянцевых обложек», Рубен достаточно легко распознавал «девушку с удочкой».

В жизни пилота Космических Сил секса обычно несколько меньше, чем хотелось бы. В этом смысле, разумеется, каникулы и отпуска у Эстергази даром не пропадали. Личное время – вещь дорогая. Никогда у Рубена не было ничего неосуществленного или подавленного. Обычно наживка объедалась в кругах несколько ниже собственного, и у него вошло в привычку по отбытии не оставлять координат.

Полагал ли он, что будет так же и в этот раз, когда, летя пассажиром, повстречался взглядом с усталой стюардессой, чья дежурная улыбка недвусмысленно посылала в Хель всех перевозбужденных кобелей? Надеялся, что она примет приглашение, придет на бал... ну и так далее, как оно в конечном итоге и вышло. В противном случае нашелся бы кто-нибудь еще. Один бы, пожалуй, не остался.

Вот только вернуть все назад он не хотел. Она была трогательна, как мокрый цветок. Испуганные глаза, умолявшие его – мужчину – найти единственное спасение для них обоих, спровоцировавшие его на приступ нежности, острой, словно физическая боль. Если бы она все-таки убежала... ведь кинулся бы следом, по кустам, наперерез, чтобы удержать ее силой. Сейчас, после того, как он сделал ее счастливой, насколько мог, и поневоле – несчастной, мерки были уже чуточку другими, чем даже когда они стояли в Тавире, глаза в глаза, и чуть не ножи приставив к горлу друг друга.

Ливень, внезапный и сильный, хлынул в один из дней, в Тавире, застав их обоих на террасе. Девушка, весело и испуганно взвизгнув, убежала спасаться под крышу, как то, в сущности, свойственно девушкам, а он остался, подставив холодным, хлещущим с неба струям упрямый лоб и грудь. Тем самым напоминая себе, что он есть существо земное в той же степени, что небесное, и испытывая по этому поводу дикое веселье.

Ливень был свирепым, вода заливала глаза, Рубен не видел ничего, кроме бесформенных пятен разных оттенков серого, и даже захлебывался, смеясь сам себе. И даже не помнил точно, когда обнаружилось, что босым на досках настила он стоит не один, что, прижимаясь к нему, обнимая, укрываясь за ним от дождя, такое же насквозь мокрое, хрупкое, почти обнаженное, дрожит...

И только тогда стало пронзительно ясно, что дождь ледяной, и как легко причинить ей боль, и как невозможно... Сгрести в охапку, втащить, слабо отбивающуюся, в дом, затолкать под обжигающий душ, где целовать до самозабвения...

Помилуйте, я хочу всего лишь письмо. Сойдет и пустой файл, я сам придумаю, что могло там быть, был бы подписан.

Отец сказал бы, на этот раз ты с наживкой заглотил и крючок.

Ты не космический истребитель, и не мужчина, по правде говоря, если боишься принять своею грудью этот залп.

Басовитый вопросительный мяв вернул комэска в Н-18. Тринадцатый, опираясь лапами о койку, запрашивал разрешения обратиться. За сценой пристально наблюдали десять пар глаз. Улле Ренн, штатный почесыватель, был занят. Вспомнив, как это делал Вале, Рубен неуверенно пощекотал пальцем пушистое горлышко. Вероятно, зря, потому что бобтэйл понял его превратно, мгновенно запрыгнув комэску па живот. К счастью, форменные футболки – белого цвета. Улле, к примеру, приходилось охаживать комбинезон липким роллером не по разу в день.

Командирский считыватель тихонько пискнул и подмигнул зеленым. В самый раз, и возразить-то нечего.

– Время для спорта, Шельмы!

* * *

В спортивном зале палубы Н круглые сутки горели белые люминесцентные лампы. Тени от них были резкими, и даже знакомые лица в их свете выглядели странно. И еще он был совершенно пуст. Шельмы оставались одной из немногих эскадрилий, которые еще соблюдали график тренировок: слишком большие нагрузки приходились на пилотов в последнее время, и по доброй воле сюда приходили единицы. Рубен соблюдал строгость в этом вопросе. Продолжительное «напряженное лежание» в кокпитах вкупе с гравитационными перегрузками, перемежаемое бесцельным валянием, вело к атрофии мышц и остеохондрозам. Поддерживаемые в тонусе, Черные Шельмы поднимались по боевой тревоге относительно легко. Ну а еще это эффективно помогало против вредных и пустых мыслей. И против гормонов. А куда ж без них?

В этот раз Рубен подсуетился и захватил кольца сам, послав в сторону остолбеневшего Магне ослепительную улыбку. Кто не успел, тот опоздал, дружище! Полюбуйся, братец-Шельма, что может на снаряде мастер.

«Ракушка» в ухо, глаза – прикрыть. На этот раз в мозг наливалась музыка из старых фильмов: Лей, Морриконе, многочисленные «Бурные воды» Мориа, замысловатые фламенко Пако де Лусии. Тело превратилось в тугой клубок напряженных мышц, сладко тянущих, но – живых. Хорошо чувствовать себя живым.

Рубен с детства любил кольца. В сущности, вся его мускулатура была сформирована ими. Упражнения на кольцах отвечали его подсознательному стремлению к совершенству. Именно здесь особенно видно, если ты чего-то не можешь. Или можешь недостаточно хорошо. К тому же, закрывая глаза, он мог оказаться в любой обстановке – по желанию, сколько хватит воображения, а воображения ему хватало всегда. И потом, взметывая в воздух пластичное тело, послушное единственно его воле, не осуществлял ли он снова и снова, в еще одной доступной ему форме самое непреодолимое желание мужчины – летать? То, что он, покуда жив, никогда не сможет исполнять вполсилы.

Безликой, ко всему равнодушной силе гравитации Эстергази противостояли всегда и норовили обмануть уже в том возрасте, когда заучивали свое имя. Она олицетворяла для Эстергази понятие рока – а в рок они не верили!

Что– то изменилось в его чувстве пространства, в расстановке фигур, пробежали какие-то искры, биотоки мозга даже музыку окрасили в тревожные тона. Что-то, словом, было неладно и настойчиво выдергивало комэска из гиперпространства нирваны. Сопротивлялся, сколько мог, противостоя внутреннему дискомфорту, и даже стиснул зубы, но упражнения в борьбе с самим собой удовольствия уже не доставляли. Рубен довершил оборот, открыл глаза и спрыгнул па пол.

Кроме него, оказывается, никто не занимался. Шельмы стояли у избранных снарядов, напряженные плечи и спины говорили сами за себя, и только Вале, взмостившийся на брусья, глядел на всех свысока. На лице его – неслыханное дело! – был нарисован живейший интерес. Рубен поспешно выковырял из уха «ракушку».

– ... гарем старается, лижет из кожи вон...

– А вы тоже постарайтесь, глядишь – и вам позволим! – счастливый дар Магне Далена все на свете обращать в шутку.

Пятеро Кинжалов – Гросса нет среди них! – стояли у самого входа. Видимо, тоже зашли покрутиться-побоксировать, злой гормон погонять, ан занято. И не кем попало.

– Плюнуть некуда, чтоб в Шельму не попасть.

А вот лица у них нехорошие. Рубен, в конце концов прекрасно понимал Гросса, чья ненависть была исключительно классовой, своего рода крестовым походом, да в общем – обычная детская толкотня в песочнице в извечных попытках установить иерархию самцов, И хотя Кинжалы никогда не упускали случая показать в сторону Шельм «большой зуб», сам ритуал показывания зуба стал уже чем-то совершенно рядовым. Сопровождаемая диким хохотом, весь «Фреки» облетела реплика очнувшегося под капельницей Гросса: «Эстергази, чтоб он был здоров... триста раз... поймаю – пришибу!» Рубен, когда ее довели до его сведения, посмеявшись, посчитал инцидент исчерпанным. Или, точнее сказать, переведенным в сферу профессионального соперничества: кто больше уродов привезет.

Надо признаться, за последнее время в общем зачете Шельмы несколько раз пребольно нащелкали ближайших соперников по носам, то бишь по уязвимой гордости. Легко догадаться, чья эскадрилья служила в приватных разговорах Кинжалов притчей во языцех и первопричиной всех бед. К тому же Кинжалы неистово обожали своего комэска, и с этой точки зрения любой ушат помоев на князька Эстергази воспринимался ими делом благим, вроде священной мести за обиду, нанесенную кумиру. «Эстергази, мать его» звучало у них органично, как имя собственное.

Ненависть Ланге, командира Синего звена, была животной, необъяснимой и – совершенно индивидуальной. Не сказать, чтобы чувство это было для Эстергази внове, более того, процентов у десяти мужской части общества, с которыми он встречался в узких коридорах, примерно это чувство он и вызывал. Как с ним справляться – до сих пор оставалось для него неразрешимым психологическим ребусом. Ланге напоминал ему быка с выкаченными белками, мир которого подернут кровью. Пахнуло курсантской юностью, когда один пятерым с такими глазами он старался не попадаться. А в банде из пятерых такого и одного достаточно. И собой не управляют, и противника не считают. Бешенство заразно.

Гросса тут – предусмотрительно? – не было, и если эскадрильи сцепятся, отвечать придется старшему по званию из тех, кто тут есть. Ну-ка, догадайтесь с одного раза!

Откровенно говоря, он помедлил, прежде чем протолкаться вперед. Не мог придумать слов, чтобы успокоить тех, кого приводил в свирепое бычье бешенство один его вид, да что там вид – одна мысль о его благоденствии.

– Ребята, – окликнул их Вале со своего насеста. – У вас, я вижу, проблема? Хотите об этом... хммм... поговорить?

Фраза из арсенала психоаналитика Синклера, причем перепетая уморительно точно, обратила к нему шестнадцать пар недоумевающих глаз. Сидя на одном брусе и упираясь ступнями в другой, озаренный общим вниманием, парень буквально лучился. Рубен заподозрил недоброе, но промолчал, потому что сказать все равно было нечего.

– Древний мудрец доктор Фауст... или Фрейд?... поправьте, если ошибусь... – начал Иоханнес, наклоняясь вперед, грудью к выставленному колену, – толковал симпатии и антипатии, а также прочие влечения, склонности и движения души в зависимости от так называемых индивидуальных комплексов. Отложим в памяти этот момент и пойдем дальше. Чуть более поздние исследования показали, что человек, как это ни прискорбно, есть всего лишь совокупность сложных химических соединений. Ну, или это нам льстит думать, будто они достаточно сложные. Состояние каковых соединений друг относительно друга...

– Что он несет?

Рубен с изумлением обнаружил, что обзавелся колпаком-невидимкой. Быки, что стояли против него, склонив рога, и только арену копытом не рыли, определенно его не видели. Нет, конечно, тореадор по-прежнему тут присутствовал, но только в поле их зрения теперь попала ярко-красная мулета.

– В толк не возьму... но Фрейда к добру не поминают.

В пользу этого пункта Рубен бы голову прозакладывал.

– ...регулируется так называемыми гормонами. Серотонин, к примеру, заведует счастьем, кортизон – ужасом, адреналин – возбуждением, тестостерон – мужеством, эстроген... ну, это вам не грозит. У меня, – Вале запустил пальцы в нагрудный кармашек, – есть то, что вам поможет.

Даже Шельмы затаили дыхание. Помочь в этом случае, по разумению Рубена, могла только немедленная боевая тревога.

В руке фокусника появилась алюминиевая пластина с десятком больших таблеток. Белых и круглых.

– Контрасекс! – радостно возвестил Вале. – Тринадцатый с удовольствием поделится с братьями по оружию!

Может, он и еще что-нибудь хотел сказать. Опустив рога к земле, быки ринулись к брусьям, а Шельмы – наперерез. Их было все-таки больше, даже если не брать в расчет как боевую единицу самого Вале. Тем более, он и не подумал покинуть насест, рискуя, что снаряд опрокинут вместе с ним самим. Нападавших остановил, разумеется, не численный перевес противника и не присутствие старшего офицера. А исключительно одно то, что невозможно же идти врукопашную с безудержно, словно от щекотки, хохочущим противником.

– Стойте! – рявкнул Ланге. – Шельмам еще укажут их место, рано или поздно, и я буду в этом участвовать. А этого, – он ткнул пальцем, будто ставил точку или, скорее, восклицательный знак, – я объявляю лишенным мира!

Вале фыркнул носом в колени.

– Мужики, чё-то вы больно всерьез... – начал Дален.

У него, как предполагал Рубен, как раз были самые верные шансы на одном языке сговориться с эскадрильей, организованной по принципу фабричной банды. Сам-то Магне в этом направлении даже и не думал, с гордостью считая себя стопроцентной Шельмой.

* * *

Очередная передышка, которая могла продлиться то ли пять минут, то ли пять часов. Ожидание тревоги изматывало почище боев. Шельмы лежали по койкам, большей частью молча. Свет был притушен, к вящему удовольствию комэска, который, пользуясь случаем, занимался дыхательной гимнастикой. Точнее, выполнял единственное упражнение – дышал глубже. На три счета глубокий очищающий выдох, чтобы почувствовать, как слипаются стенки легких. Пауза. На три счета вдох на полную емкость груди, так, что больно даже. Магне научил, и оказалось, что штука полезная, унимает сердцебиение, и грудь не так давит. Давило, правда, довольно сильно. На груди уютно свернулось пять кило кошатины. Тринадцатый, истинный Шельма по духу, моментально разобрался, кто в стае главный самец, и одному ему выражал пиетет. Стоило Рубену отлучиться по делам эскадрильи – бобтэйл немедленно отправлялся изъявлять верноподданнические чувства Ренну. Однако как только комэск появлялся в дверях – кот вспоминал о присяге. Так и получилось, что если Рубен его не сгонял, Тринадцатый устраивался у него на животе или груди, или в сгибе коленей, если комэск спал на боку. Сегодня шевелиться было особенно лень, и Рубен, лежа плашмя, отрешенно внимал восторгам Трине в адрес Аниты Козмо, ее сросшихся черных бровей и глубокого проникновенного баска. Были у Аниты, ясное дело, и другие достоинства: как большинство звезд, огребавших популярность в отзывчивой и непритязательной армейской среде, сценические костюмы она носила достаточно неумеренные. Особенной славой пользовался ее комби-купальник из черной кожи-флекс. В отличие от Мэри Зеро, уже столько лет мусолившей образ покинутой бэби-блондинки, Анита пела о «страстных и пряных ночах». Поклонником Мэри Зеро у Шельм числился Танно Риккен, а брат за него охотно и весело отлаивался от шуточек в адрес «естественной мужской страсти защитить и обогреть». Магне, без которого не обходился ни один треп «о бабах», полагал, что если есть пара нежных бедрышек, то прочее зависит уже только от систем наведения. Впрочем, эскадрилья давно уже была в курсе насчет валькирии его собственной мечты. Блондинка его роста, на каблуках-платформах, в коротком облегающем платье – непременно голубом! – мускулистая, с резкими движениями и непременно – непременно! – с длинными волосами, забранными в «хвост». Магне до мелочей продумал образ вожделенной богини – а Содд уверял, что даже и реплики за нее! – и даже уверения, что блондинки дороги" и даже комсостав стоит за ними в очередь, не могли сбить его с взятого курса.

Вот, кажется, как нас прикладывает, впору вовсе о женщинах забыть. Ан нет. Первыми пали барьеры самоограничений. И хотя любой из нас способен сейчас спать с женщиной только исключительно буквально, едва ли в часы относительного покоя кто-то может не думать о них.

Что до Рубена, он подозревал, что обе дивы суть цифровые манекены, и голоса их спроектированы с учетом рекомендаций психотерапевта и биотоков среднестатистического армейского мозга. В любом случае они вызывали у него желаний не больше, чем дешевые латексные модели на батарейках из каталога «Все для холостых». Если... нет, правильно будет сказать, когда он вернется, у него есть название авиакомпании... имя... и лицо.

– Эстергази! – в раздвижные двери Н-18 всунулась голова Гринлоу. – Ты не в курсе? В умывалке твоего пилота бьют!

Взвились – куда там боевой тревоге! Тринадцатый, оскорбленный в лучших чувствах, еще висел в воздухе, вздыбившись и растопырив лапы, а Шельмы уже грохотали по кишке коридора в сторону палубного санузла.

Бента Вангелис, оказавшийся шустрее прочих, влетел в умывалку первым, поскользнулся на кафельном полу – ах, эта вода! – и выехал на середину, отчаянно балансируя руками. Следом ввалились и прочие.

Ох, какое плохое дело. Их было трое. Вале хрипел и извивался, а закрученное на шее полотенце не оставляло ему ничего другого. Рубен хорошо знал этакое полотенце. Посредством точно такого же полотенца на первом курсе двое старших предприняли попытку выразить отношение к месту Эстергази возле трона. Если удачно его набросить, отпадает необходимость держать жертву – так судорожно она вцепляется обеими руками в удавку. Важно также как следует прогнуть ее назад, удерживая в миллиметре от падения. Человеку, чей мозг стремительно теряет связь с телом, кажется, что, потеряв равновесие, он сломает себе позвонки. Иоханнес был к этому близок: лицо побагровело, глаза закатились до белков. Один держал, запрокидывая Шельму назад, двое других жестоко и унизительно точно избивали его скрученными в жгуты мокрыми полотенцами. Тяжелыми, как дубинки.

После короткой схватки Шельмы выложили три тела в аккуратный ряд, прямо в лужу на полу. Трине, Йодль и кто-то из Риккенов устроились у них на спинах, придерживая локти в районе лопаток. Тощие мосластые предплечья Содда торчали из засученных рукавов. Улле Ренн выглядел настроенным весьма решительно, хотя угрозу в его случае представляли разве что ботинки на ногах.

Вале, опираясь на локоть, заходился в кашле. Дален неуверенно стоял над ним: то ли поднимать, то ли дать очухаться. Единственный, кто, ступив на порог, не сделал ни единого движения, был Рубен. Старший офицер среди присутствующих, имевший право «поднять и двигать вопрос».

Коридор за спинами рассыпался гулкой дробью многих ног, па пороге вырос Гросс собственной персоной и еще восемь его пилотов: те, что числились в остатке.

– Что, Эстергази... Что за... дерьмо?

Вале наконец собрал себя в кучку. Дален помог ему подняться, но Иоханнес оттолкнул его руку и, шатаясь, побрел в ближайшую кабинку. Там его громко вырвало. Ни на кого не глядя, с видимым усилием дотащился до питьевого фонтанчика и, зачерпнув ладонью, сполоснул рот. Все молча смотрели на него.

– Иоханнес, ты хочешь, чтобы я дал делу законный ход? – Голос был совершенно чужим, холодным, сухим и таким презрительно-княжеским, каким и от рождения ни разу не был. – Должен предупредить, если он скажет «да», я покончу с тобой, как с комэском и добьюсь расформирования твоей уличной банды.

Вале покачал головой, хотя и видно было, что через силу. Против самого себя Рубен вздохнул с облегчением. Помимо писаного Устава, в армии, само собой, есть и неписаный. Не выносить на вышестоящее начальство то, что... словом, можно не выносить.

– Трое твоих напали на одного моего. Сам их накажешь. Так, чтобы я... нет, так, чтобы он остался удовлетворен?

– А я тебе должен за этого плюгавого педика?

Наверное, это длилось всего мгновение: кровавой яростью заволокло глаза. Эстергази даже испугался: не оно ли, не та ли самая роковая вспышка давления, о которой его предупреждали упорно и долго и каковым предупреждением он так неосмотрительно пренебрегал? Но и испуг был ненастоящий, того же рода, как в бою, когда веселое бешенство заставляло забывать обо всем. Там это было противостояние мастерства и техники, и чужой пилот точно так же был осведомлен о ставках в этой игре. Расстреливая чужой истребитель, он никогда не добивал катапультировавшегося пилота, поскольку это противно чести. Сейчас он не просто желал Гроссу скорой и мучительной смерти – он хотел убить его прямо сейчас и своими руками, раздолбать ухмыляющееся рыло прямо о мокрый кафель. И мог – вот что самое неприятное. Эскадрильи стояли кругом. Трое на одного – полное дерьмо, в глубине души это признавал каждый, но комэск против комэска – это шоу, в особенности если – эти два комэска. И лишь во вторую очередь повод к свалке стенка на стенку.

– Гросс, ты, надеюсь, понимаешь, что на этот раз...

Нет, не то. Ехидный прищур Гроссовых глаз, в которых если и есть тревога, то очень уж глубоко запрятана.

– Если ты отказываешься решать вопрос со своими людьми, я буду решать его с тобой.

– Даже так?

– Так. Вплоть до дуэли.

Гросс присвистнул.

– Вылетишь, – констатировал он. – И с комэсков, и со службы вообще. Хотя с твоей кредитной карточкой можно себе позволить.

– А с твоей – нет.

Победителем здесь будет не тот, кто приложит больше силы в нужную точку, а тот, кто удержит нерв.

– Да ладно, – сказал Ланге, которого в числе нападавших не было. – Шельмам гонору давно бы поурезать. На боевые операции ходим поди. И у нас поди-ка перекрестье прицела имеется. Можем ведь и не оказаться рядом... когда очень понадобимся.

Гросс цыкнул и зашипел, но поздно. Есть грань, которую научаешься не переходить, но для этого требуется житейский опыт и хотя бы минимум ума. Как ни странно, глупая ненависть Ланге столкнула камень с души Эстергази.

– Я этих слов не слышал, – сказал он. – Твой пилот их не говорил. Иначе возникнут сложности, которые действительно не нужны ни тебе, ни мне. Само собой, если вас не будет в нужном месте в нужное время... что это такое – ты сам понимаешь. Вопрос уже не дисциплины. – Он обнаружил, что улыбается, стоя так высоко, что Гроссу не допрыгнуть вровень даже на батуте. – Это называется другим словом.

– Хорошо. – Гросс сделал чрезвычайно важный шаг назад, подчеркнув тем самым уступку, но по-прежнему глядя Эстергази в глаза. – Я их накажу, всех... четверых. За идиотизм! Надеюсь, будешь доволен.

– Не буду, – сказал Эстергази.

Еще секунду они мерились харизмой, потом Шельмы, повинуясь жесту Лидера, слезли со спин поверженных врагов, те поднялись, в комбинезонах, сплошь пропитанных водой, и, ни на кого не глядя, вышли первыми. Ни один из Шельм не тронулся с места, пока все остальные Кинжалы следом за своим комэском не покинули поле боя.

– Свободны, – сказал Рубен уже своим нормальным голосом.

Из всех побед эта была самая тяжелая.

Не торопясь и проходя в двери по одному, пилоты потянулись обратно.

– Вале!

Иоханнес вздрогнул, обернулся, взглянул – как обжег. Рубен даже вздрогнул непроизвольно.

– Я говорил по одному не ходить?

– Так точно, командир. Съер.

– Индивидуалист?

– Вроде того.

– Я тоже, – неожиданно признался Рубен. – Как по мне, подходящее качество для аса.

* * *

Если прикрыть глаза, меру наполнения пространства чувствуешь, слыша хождения и стуки, и негромкие голоса, какими приветствуют друг друга давно знакомые люди, кому уже не столь важно соблюдение субординации. Тремонт сел рядом с Крауном, и кадровик не стал поднимать век, потому что и сам знал: лицо старого друга было от усталости серым, а взгляд – беспокойным. И это попятно: из всех, кто тут сегодня собрался, на пего пришелся главный удар. Вот только сейчас ему выпало «накачивать героизмом» сто семьдесят смертельно уставших, плохо побритых парней, тяжко молчащих на грани тихой истерики. Сто семьдесят. А две недели назад было двести сорок. Крауну не было нужды смотреть, чтобы узнать чифа летной части по... а собственно, по чему? По характерному ощущению тепла, происходящего, должно быть, от трепета его внутреннего огня? Вольно или невольно Краун переносил чувство восприятия этого огня с Винсента, которому искренне симпатизировал, на всех знакомых пилотов, поскольку ему казалось – оно принципиально свойственно им. В той или иной степени, разумеется.

Размеренные тяжелые шаги Эреншельда. Торопливая трусца сопровождающих его адъютантов. Характерная, обманчиво-ленивая поступь командира десантной эскадры. Главный инженер. Главврач. Легкая щегольская ниточка Клайва Эйнара. Звуки. Эхо. Авианосец – не что иное, как огромная пласталевая коробка, в которой резонирует все на свете. Включая боль, отчаяние и смертный страх.

Это заседание проводилось малым кругом, в персональном кабинете вице-адмирала. Конференц-зал для собиравшейся компании был бы слишком велик. Адъютант включил мониторы на стенах, чтобы командиры приданных «Фреки» крейсеров могли участвовать в совещании виртуально.

– Приветствую вас, господа, – сказал Эреншельд, садясь во главе стола. – Поговорим о сложившейся ситуации. Я располагаю персональными докладами всех начальников служб. Следует, я думаю, провести перекрестное ознакомление. Капитан Краун, начнем с вас.

Ланселот Краун щелкнул клавишей считывателя, отправляя на аналогичные устройства присутствующих материал своего отчета.

– Еще перед началом боевых действий аналитические расчеты предполагали, что в случае продолжительного массированного наступления нашим узким местом становится ограниченность людских ресурсов. Наши потери на сегодняшний день составляют, – он перевел взгляд на равномерно струящиеся на мониторе строки, – тридцать процентов личного состава. Его наиболее квалифицированной части. Пилотов, – у него странно онемели губы. Далеко не каждый, с кем сталкивала его служба, способен был спровоцировать его на проявление эмпатии. Краун считал себя уравновешенным человеком. Тем не менее, сейчас он отчетливо ощущал и служебную панику Тремонта, и его вполне человеческую боль.