Текст книги "Пока идут старинные часы"
Автор книги: Наталия Беззубенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Глава 6
С самого утра техника капризничает. Сайт проекта не грузится, окошко текстового приложения то и дело захлопывается. Тканев трясет у меня перед носом книгой в кожаном переплете и испаряется – выходит, разбираться придется самой.
У Александра Лаврентьевича уже есть посетитель. Из приоткрытой двери кабинета хранителя доносятся истеричные вопли Авдеева:
– Это возмутительно, Александр Лаврентьевич, просто возмутительно! Кто-то роется в моих записях! Перекладывает страницы с места на место! Листает мой ежедневник! Я отказываюсь работать в таких условиях!
– Присядьте, Олег Иванович. Давайте успокоимся, – раздается тихий ответ хранителя. – Посторонних здесь нет и быть не может. Возможно, вы сами переложили бумаги, а потом запамятовали. Может, уборщица пыль вытирала вот и сдвинула. Ничего же не пропало. Мы непременно разберемся в этом недоразумении.
– Да уж, разберитесь, Александр Лаврентьевич, разберитесь! Я пока не в маразме и отдаю отчет в своих действиях! Уборщица мой стол не трогает – лично запретил! Туристов в этом корпусе нет! Мы работаем в кабинете вдвоем с Бондаренко, но Сергей Вениаминович хорошо воспитан, чтобы шариться по чужим вещам. А кто тогда? Полтергейст?..
Авдеев продолжает причитания, а я внутренне соглашаюсь с ним. Паранойя развивается не только у меня. Или, если кажется двоим, это уже не паранойя? Кто-то хозяйничает и на моем столе. Распечатанные листы с рабочими пометками я раскладываю в строго определенной последовательности. На первый взгляд, все страницы на месте, а вот порядок расположения другой. И мелочи в моей комнате выдают присутствие чужака. Деньги, паспорт и даже платьице в жуткий цветочек – ничего не пропало. Но стопка вещей на полке слегка сдвинута. Молния на сумке не полностью застегнута, а я всегда затягиваю собачку до конца, такой пунктик из детства. Как-то на даче завелись мыши, и я искренне верила: при полностью застегнутой молнии грызуны не смогут пролезть внутрь. От мышей избавились, а привычка осталась. А вчера на пороге комнаты меня подкараулил незнакомый запах. Горьковатый, еле различимый, чужой. Окутал, пощекотал нос, холодком пробрался под футболку, сковал февральским морозцем позвоночник, заставил заглянуть под кровать, проверить защелку на балконной двери… «Сдикла ты совсем в своей усадьбе», – услышала я категоричный мамин диагноз, если бы решилась поделиться с ней своими подозрениями.
Разворачиваюсь и иду обратно, сейчас хранителю не до меня.
– Мы все непременно выясним, Олег Иванович… – долетает успокаивающий голос Александра Лаврентьевича.
– Помилуйте! Как же мы выясним, если у вас в коридорах даже камер нет? Может, у вас тут проходной двор, может, кто ни попадя отмычки подбирает к дверному замку…
Резко останавливаюсь. Слова Авдеева напоминают забытую бабушкину присказку «Всякому ключику свой замочек найдется». Надо собраться, вспомнить все-все предметы интерьера с замочной скважиной в доме Уварова. Мне нужна система. Все организованные люди составляют планы с множеством циферок, пора и мне начинать. Пункт первый. Бюро-секретер в малой гостиной! С откидной доской на шарнирах и множеством маленьких ящичков внутри! Срочно в музей, через двадцать пять минут заканчивается санитарный перерыв, и, если поторопиться, можно успеть в залы до первой экскурсионной группы. Но у входа Лёля, она сидит на лавочке, обхватив себя руками, и мерно, в такт движению покачивает головой – первый признак нервозности.
– Лёля, что-то случилось? Тебя кто-то обидел? – спрашиваю, припоминая недавний случай, когда мальчишка окатил ее из водяного пистолета и сильно испугал.
Она мотает головой, и косички разлетаются по худеньким плечикам.
– А что тогда? – осторожно касаюсь ее бесчувственной руки.
– Уля пропала, – безразлично отвечает она.
– Уля? Твоя кукла?
– Ули нет, – она перестает раскачиваться и уставляется в пустоту. Как меня пугает такой мертвый взгляд!
Часы на экране телефона предупреждают: двадцать три минуты до конца санитарного часа. Ладно, бюро-секретер подождет:
– Хорошо, давай поищем твою Улю. Начнем с нашей скамейки? Последний раз я видела ее там. А ты?
Она безразлично пожимает плечами. Поиски длятся недолго. Вдруг Лёля ныряет в клумбу и за волосы вытаскивает оторванную кукольную голову. Протягивает находку мне. Молчу, на глаза наворачиваются слезы – что за чудовище так пошутило над больным человеком? Жестокая, злая шутка. Но Лёля не выглядит ни обиженной, ни испуганной. Ни даже удивленной.
– Уехать, надо уехать, – еле слышно шепчут ее губы. – Пропадешь, как Уля.
– Лёля, ты знаешь, кто это сделал?
В ответ мне пустой, бессмысленный взгляд, скороговоркой тихие слова:
– Уехать. Это тени, это все тени… Как Уля. Надо уехать…
Она поднимается с лавки, отшвыривает голову некогда любимой куклы в куст шиповника и, покачиваясь, идет в сторону парка. Предчувствие неотвратимой беды стремительно растекается по венам. По газону важно прогуливается ворон, посматривает в мою сторону, его хриплое карканье как насмешка над моей мнительностью. Всего лишь часть куклы. Всего лишь нездоровый человек с нездоровыми фантазиями. Меня ждет бюро-секретер с откидной доской на шарнирах и множеством маленьких ящичков внутри. Сверяюсь с часами, пятнадцать минут в запасе.
Прикрываю за собой дверь с табличкой «Санитарный час» и оказываюсь в сумраке холла. Стремглав по лестнице на второй – и я почти у цели. Внутри клокочет разочарование: в комнате я не одна. Авдеев. Спокоен, доволен жизнью и собой. Мне не терпится проверить свою догадку. Ключ-бюро-замок! Вот оно, в уголке притаилось, только руку с ключиком протяни! Натягиваю дружелюбную улыбку. Ограничиться кратким приветствием и прошмыгнуть мимо не удается. Олегу Авдееву хочется общения.
– Мила? И вас на растерзание телевизионщикам отправили?
– К-каким т-т-телевиз… кому?
– Александр Лаврентьевич попросил интервью дать Ковальчук. Вы же знаете Анфису Ковальчук с «Первого»?
Никакую Ковальчук я не знаю, но Авдеева и не интересуют мои познания о медийных личностях.
– Так вот, главный наш и говорит мне. Кому, как не вам, Олег Иванович, общаться с прессой? Кто, как не вы, обстоятельно расскажете о проекте…
Конец. Мне конец. Сейчас здесь окажется какая-то Анфиса. С камерой и микрофоном в качестве пыточных средств. А если меня прижмут к стенке и попросят что-нибудь рассказать? Не мое жалкое блеянье ожидают услышать зрители в вечернем эфире. Пора искать пути к отступлению.
– Эк-к-кскурсии… люди придут… – выдавливаю я, прикидывая, удастся ли мне затеряться в толпе, пока Авдеев толкает свои речи.
– А эти! Этих не будет, закрыли музей из-за репортажа, чтоб под ногами не крутились, – небрежно замечает восходящая звезда новостного выпуска.
Толпа отменяется, потеряться не выйдет.
– И скоро?
– Интервью? – он поправляет тоненький галстук и сверяется с золотым циферблатом наручных часов. – Минут через тридцать-сорок обещались… Александр Лаврентьевич меня отправил: идите, с мыслями соберитесь. А я, как пионэр, всегда готов! Когда у меня брали интервью для «Филологического вестника» пару лет назад…
Напряжение отступает – у меня почти полчаса. Если бы он куда-нибудь вышел, если бы репортаж перенесли на улицу к старому дубу, я бы успела проверить все замочные скважины бюро. Сквозь плотный кокон моих мыслей пробивается по-женски визгливый голос, Авдеев входит в роль, готовится предстать пред камерой во всем своем великолепии.
–…в моей последней публикации в ваковском журнале я указывал на особенности вербализации концепта «пространство» в творчестве Уварова. Я обратил внимание на эксплицитный способ выражения…
«В бюро восемь маленьких ящичков и шесть больших, то есть у меня четырнадцать попыток», – мысленно подсчитываю я свои шансы.
–…примером концептуального поля более жесткой структуры в текстах писателя, по моим скромным наблюдениям, может служить…
«Начать нужно с верхних ящичков, они поменьше, под стать ключику, и только потом переходить к нижним», – продумываю я свою стратегию поиска замка.
–…на конференции в Праге в прошлом году я выступал с докладом. И, знаете ли, публика заинтересовалась. Вопросы были. А как вы, Олег Иванович, оцениваете…
«А вдруг там есть потайные ниши, надо все потщательней осмотреть, только как от него отделаться?» – вынужденная задержка слегка нервирует, но улыбка по-прежнему на моем лице, еще не отклеилась.
–…и мне, представляете, мне – ученому с именем! – предложили стать завкафедрой в филиальчике какого-то столичного вузика в нашем городе. Какое-то темное подвальное помещение…
Авдеев вещает и вещает, красуется перед самим собой. Ему и не нужно мое одобрение, ему нужны безропотные слушатели. Чувствую себя мушкой, которая барахтается в призрачной словесной паутине. Если паук высасывает из своих пленниц живительные соки, оставляя после трапезы пустую хитиновую оболочку, то Авдеев напитывается моей энергией. Усталость наваливается разом, отупляя, лишая способности двигаться. Голова кружится, стены зала подступают. Мне бы на свежий воздух. Прервать собеседника на полуслове? Развернуться и выбежать, не дослушав до конца? Воспитанные девочки так не поступают, воспитанные девочки всегда помнят о правилах приличия – крепко забитых сваях в фундаменте своих комплексов… Комната вращается, и я опускаюсь на край бордового дивана, известного в истории как «диван удовольствий» или «диван утех». Экскурсоводы смущенно – на экскурсиях бывают и дети – говорят об этом факте биографии известного писателя: «Все романтические встречи Уварова с прекрасными незнакомками разного социального статуса и происхождения заканчивались обычно на этом диване. После свадьбы Александра первым делом избавилась от напоминания о холостяцкой жизни горячо любимого супруга. Долгое время диван пылился на чердаке».
Где-то хлопает дверь, под тяжестью шагов поскрипывает паркет. И вот в гостиную заглядывает вихрастая голова Тканева в пилотке штукатура-маляра, улыбка от уха до уха. Вот мое спасение! Тканев забавен, неуклюж, но с ним всегда легко, он как пришелец с другой планеты, непонятный, непохожий на других. Увидев нас, он присвистывает, отвешивает шутовской поклон. Глаза леденеют, и улыбка трансформируется в едкую ухмылку:
– Вона как! А я-то думаю, куда Людмила Андреевна запропастилась! Традиции Уварова развиваете, так сказать! «Для романтических свиданий отыщем уголок мечтаний!» как в той сказке про гусыню, впрочем, «на этом мы закончим сказ – нет дела до чужих проказ», – и исчезает.
Представляю картину маслом: мы с Авдеевым выглядим озабоченной парочкой в поисках уединения. Я откинулась на диване и томно прикрыла глаза, слушая его самовлюбленные россказни. Он склонился надо мной, облокотившись на спинку, и пылко признается в чувствах к собственной персоне. И еще этот диван удовольствий. Может, не знал Тканев про диван? Вспоминается его ехидная улыбка. Нет, знал, еще как знал! Призрачная паутина разрывается, я вскакиваю.
Авдеев презрительно улыбается и машет рукой в сторону испарившегося Тканева:
– Типичный пример неудачника. В тридцать с лишним и все писать кандидатскую. А тема! Фольклор, сказочки! Это несерьезно, я так скажу. Несерьезно! Вот я еще в аспирантуре… А вы знаете, Милочка, тему моей кандидатской?..
И тут я сбегаю. Без извинений и объяснений вылетаю из комнаты. Оказывается, иногда очень легко забыть о правилах приличия. «Это не то, совсем не то», – хочется кричать Тканеву вслед, но в коридоре уже никого нет.
Глава 7
Внутри бурлит. И дело не в просроченной ветчине на завтрак. Что он там себе насочинял? Как он мог подумать, что я и этот напыщенный индюк с манией величия, что между нами… что мы… Жгучее разочарование в его взгляде – вот что обиднее всего. Для него теперь я – одна из сотни Анжел, искательница острых развлечений и перспективных мужчин.
Я плетусь по каменистой тропинке под окнами усадьбы, плутаю между клумбами со столепестковыми розами (любимый сорт Александры Уваровой), наматываю круги почета вокруг необъятного старого дуба, посаженного писателем в годовщину деревянной свадьбы. Только бы подольше не возвращаться в кабинет, только бы не видеть его желчной усмешки, только бы не попасть под цитатные атаки.
Из веранды, увитой плющом, меня зовут.
– Мила, чай будете? Липовый с медом.
Поднимаюсь по просевшим деревянным ступеням. Меня слегка знобит, немеют шея и губы. Сейчас я рада любому обществу и любому чаю, главное, подальше от сказочника. Елена Лерх придвигает ко мне фарфоровую чашку с блюдцем (как чувствует, что сервиз может осиротеть на чайную пару из-за моих отбивающих чечетку пальцев):
– Давай на ты? Чего как пришибленная? Случилось что?
Качаю головой, самой бы понять, что меня беспокоит. Не первый раз надо мной насмешничают. И не последний. На веранде мы с Лерх чаевничаем, как и гости графа сто лет назад. Сделать поправку на нашу одежду из сетевого магазина и электрический чайник, и все как в уваровские времена: белые деревянные лавочки с резными спинками, длинный стол, тень от разросшегося по сетчатой перголе плюща, раскидистый дуб и лужайка с сортовыми розами.
Липовый чай успокаивает горло, мой голос уже не дребезжит, как разбитая телега на ухабинах. И лишь легкая судорога на губах выдает незначительное волнение:
– В д-дневниках места п-подвытерты. Намеренно. Аннотации п-полные не составить.
– А может, и не стоит все наизнанку выворачивать?
– Хочешь сказать…
– Имеет человек право на тайну? На сокровенное? – резко перебивает она. – А мы честной компанией копаемся в чужом белье, раскладываем по полочкам. И для чего? Чтобы на всеобщее обозрение выставить. Чтобы всякий мог поразвлечься, поржать.
– Д-д-достоверность…
– Да кому нужна эта достоверность? Вот я, к примеру, соотношу текст романа с дневниковыми записями. Главы по датам написания размечаю. Теги еще проставляю для быстрого поиска. Выискиваю, кому письмо писал, с кем встречался, с кем ругался, что ел, что пил Уваров, скажем, шестнадцатого января восемьдесят девятого года. А если еще и по часам с минутами удастся сопоставить! Оголяю так называемый скрытый семантический слой творчества. Но ты вот представь, читатель узнает, что во время написания главы, посвященной смерти главного героя, у Уварова с женой были проблемы сексуального характера (со всеми пикантными подробностями из дневника). Это как-то обогатит читательское понимание романа? Сделает художественный текст гениальнее?
Лерх рассматривает клумбу роз и горько усмехается.
– Или живописует в романе идеальную семью, основанную на доверии и сердечной близости между супругами, и тут же в дневнике – про пошлое удовольствие, подаренное случайной любовницей. И что, прикажешь, с этой достоверностью делать?
– Тогда как-то осторожно? Не все… оголять?
– А как узнать эту границу? Что можно, что нельзя? Созвать экспертную комиссию? Исходить из своих представлений о прекрасном и дозволенном? Так у каждого они свои, эти представления. По поводу твоих вытертостей в дневнике… Вышвырнул Уваров кого-то или что-то из своей жизни, уничтожил все упоминания, значит, были на то причины. Вышвырнул, нас забыл спросить… Закурю?
Она затягивается, колечко дыма моментально рассеивается, оставляя в воздухе легкую горчинку.
– Лена, п-почему ты здесь, если тебе так противно? – набираюсь смелости и спрашиваю.
– Все банально: из-за денег, – Лерх грустно улыбается, выливает остатки чая под куст сирени. – Помнишь, пожар в день приезда?
– Ты сказала, что не любишь пожары.
– Не так, я дурею от запаха гари. Колокольчик Павлова.
– У тебя кто-то умер? Из близких.
– Да. Ближе не бывает. Я сама, – звучит странно, сидящая напротив Лерх со своей экспрессивностью живее всех живых.
– Мне восемь. Ирке, сестренке, четыре. Мама на работе. Я за старшую. За окном весна, салочки-резиночки и мальчик, первая любовь, сейчас даже имени его не помню. А у Ирки тихий час. Я же на чуть-чуть. Заигралась, загонялась с подружками. А потом… Сирена пожарной машины, блестящие каски, черные шланги-змеи, толпа зевак около нашей деревянной двухэтажки. И в толпе мамины глаза, – у Лерх тот же затравленный взгляд, ужасно потеряться навсегда вот в таком дне – и не сбежать от себя, и не забыться. – Мама за всю жизнь ни словечка мне про тот день не сказала. Но так и не смогла меня простить. До последней минуты.
– Ира умерла?
– Нет, Ира осталась жить… не знаю, жизнь ли это. Шесть операций и инвалидность. И реабилитация, бесконечная дорогая реабилитация. Нам все время нужны деньги. В журнале много не заработаешь, поэтому я здесь. Хватаюсь за все подряд.
– Она в сознании?
– В сознании, да еще каком! Знаешь, какие проекты домов рисует! Сейчас покажу, – Лерх быстро перелистывает фотографии на своем телефоне и показывает мне. – Ей бы еще подучиться.
– Красиво. И ты не можешь себя простить…
– Вот только не нужно меня жалеть, хорошо? – кажется, что короткие волосы Лерх щетинятся, как иголки ежика.
– Не жалею… Я бы так не смогла.
– Смогла бы. Куда бы ты делась, – грустно улыбается Лерх, но без прежней воинственности. – Даже не знаю, зачем тебе все рассказала.
Между нами протягивается ниточка хрупкого доверия, боюсь испортить все неосторожным словом.
– Иногда нужно кому-то высказаться, – говорю, с нежностью вспоминая свою маму.
– Последний раз, когда я «высказалась», то потеряла и любимого мужчину, и друга в одном лице.
– Он сбежал, когда узнал о твоей… что ты не одна?
– Нет, не сбежал. Честно признался, что не сможет делить меня еще с кем-то. Не каждый мужик примет женщину с ребенком. А тут… Он предложил поместить Иру в интернат. Хороший, дорогой интернат за его счет. Сдать, как ненужную зверушку. Короче, мы разбежались. И мужчин я вычеркнула из своей жизни. Ну так, есть для встреч, ничего серьезного. И все не то…
На ее лице усталость и, кажется, обреченность, столько лет жить с неподъемным грузом вины. Переживая за сестер, я почти забываю про Тканева.
– Ты ругалась по телефону… Это он? Извини, – поспешно добавляю, понимая, что лезу не в свое дело.
– Брось, Мил, это мне нужно держать себя в руках, а не орать на весь коридор. Да, он. Переосмыслил. Осознал. Раскаялся. Готов принять меня с сестрой. Готов любить обеих. Но я ему не ве-рю.
– Почему?
– Да кому я такая нужна? Безалаберная дура. Так, для пошлых адюльтеров в самый раз. Любовь только в книжках, да и та ненастоящая. Уж мы-то с тобой знаем. Так что я сама по себе, – она гасит окурок в блюдце. Откровенности закончились.
И вдруг слова вылетают сами собой, ни о чем подобном я и не собиралась спрашивать:
– А если человек думает о тебе плохо? Совсем плохо?
– Наплюй и разотри, – без раздумий отвечает Лерх. – Человек этот тебе нравится?
– Нет! – почти выкрикиваю. Конечно, нет! Тканев?!
– Ну и тем более. Помнишь дедушку Фицджеральда? «Многие склонны преувеличивать отношение к себе других. Почему-то им кажется, что они у каждого вызывают сложную гамму чувств». Возможно, ты преувеличиваешь. Тут другой вопрос. Почему тебя волнует, что он о тебе думает?
– Просто…
– Просто не бывает, Мила. Не бывает, – Лерх уходит, и тут я вспоминаю, где мне раньше встречался горьковатый запах ее сигареты – на пороге моей комнаты.
К бюро подбираюсь вечером. Пока мне не везет: замочные скважины велики для моего ключика. Ключ-замок, замок-ключ, – твержу я заклятие в лучах заходящего солнца. Говорят, у старинных предметов свой голос, надо только услышать его. До боли сжимаю ключ в кулаке, зажмуриваюсь. Шум ветра в деревьях, простуженное карканье ворона, окрик Анны Никитичны на зазевавшегося работника. Ключ молчит. Или тайны еще нужно заслужить, их не выкладывают так, с ходу, первой встречной? Хорошо, не хочешь помогать – не надо.
Дальше в моем списке предметов «на проверку» значится столик из красного дерева с резной тумбой на звериных лапах. На месте замка зияет дыра, его попросту вытащили. Третьим пунктом – комод в комнате Александры Уваровой. Но и здесь неудача: ящики вовсе не запираются на ключ…
Вероятно, все дело в крошечных буквах на ключе. Теперь заклинанье другое: PHS, PHS, PHS, – безостановочно вертится в голове. Приходится возвращаться к исходной точке – к старой, потрепанной временем уваровской тетради из столичного архива. Только дневник остался в кабинете, вдруг там Тканев, а я еще не определилась, как вести себя. Пока понятно только одно – держаться от него подальше. Только как это сделать в комнате четыре на пять? Персональный кабинет мне, понятно, никто не выделит.
В стеклах темных окон отражаются отблески розового заката – в комнате его нет, хоть какая-то удача за сегодняшний день. Поднимаюсь, дверь приоткрыта. Все-таки злобный сказочник здесь, шебуршится, как вредный грызун, в сумерках. Ничего он мне не нравится. Сейчас выскажу ему – поспешные выводы делают только кретины и… и… Мысленно перебираю фразы, которыми можно было бы выстрелить и ударить побольнее, но ничего этакого не приходит в голову. Не узнаю себя, прежнюю тихую Люсю. Отойти в сторону, затаиться в укромном уголке, накрыться ушами и сидеть, тихонько сглатывая соленые слезы, – мое несгибаемое кредо. Меня разозли, впервые в жизни захотелось дать сдачи.
Над моим столом завис в забавной позе краевед Бондаренко: согнувшись в три погибели и вытянув шею, он беззвучно шевелит губами, всматриваясь в мои записи. Вот и открылась причина беспорядка на рабочих местах. Обычно в неловких ситуациях слегка покашливают, чтобы привлечь внимание нарушителя. Но мне не до сантиментов.
