сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Смотрит, как хрипло и беззлобно смеётся Дориан, осторожно откладывая посох на пол. Такой умиротворённый, спокойный, словно бы целый и невредимый, словно бы ничего странного нет в том, что они оба посреди библиотеки, а за окном плотная ночь, скоро небо начнёт синеть. Всё это злит Каллена неимоверно сильно.
— Время только зря потратил, — шипит раздражённо, разворачиваясь и направляясь к лестнице.
Нужно быть полным идиотом, чтобы воспринимать эту магическую сошку всерьёз, и как же рад Каллен этой ярости, что наворачивает в груди. Он решительно шагает вперёд и даже не задумывается о том, смотрят ли ему в спину. Какая разница? Сейчас он вернётся в свою спальню, ляжет в постель и через несколько часов наступит новый день, который снова будет наполнен отчётами для Кассандры и неутешительными вестями с трактов, который начнётся с утренней тренировки, где не нужно будет думать о том, каким сиплым казалось дыхание Дориана, когда Каллен волок его на третий этаж библиотеки. Как это прекрасно, когда не нужно думать ни о чём, относящемся к человеку, оставшемуся за спиной.
Его внезапно становится слишком много.
Это беспокоит Каллена. Это беспокоит его так сильно, что он обещает себе больше не патрулировать округ Скайхолда, чтобы не ввязываться в перепалки Инквизитора, на которые натыкается совершенно случайно, как сегодня. Это не его дела. Его дела — стратегия. Его дела — приказы и ставка командования. Плевать он хотел на…
– Каллен.
Дориан зовёт негромко, когда до лестницы остаётся всего пару шагов, и, судя по голосу, он больше не смеётся. Наоборот — в нём бездонное море какой-то болезненной тоски.
От собственного имени, слетевшего с его уст, Каллена пробирает мурашками. Он ещё не слышал, как его произносят тевинтерцы. Разница небольшая, но мягкая и тёрпкая, как тёплое орлесианское вино. За два месяца Дориан впервые назвал его по имени.
И Каллен почему-то останавливается у первой ступеньки вниз. Поворачивает голову и тяжело вздыхает куда-то в сторону.
– Что тебе нужно, Дориан? — спрашивает устало. Второй раз за вечер.
Дориан второй раз за вечер отвечает не сразу. Словно сомневается, стоит ли, но всё-таки говорит:
– Подай мне книгу с полки, будь любезен. Самому не дотянуться.
Каллен оборачивается. Он видит как Дориан, откинув голову на спинку кресла, смотрит в окно, и в лунном свете кажется, что его чёрные, растрёпанные волосы сплошь покрыты сединой. Он впервые не обращает внимания на то, как выглядит его причёска.
…Каллен не имеет ни малейшего представления, что с ним делает эта ночь. Когда он волочит Дориана в башню, закинув его руку на своё плечо и прислушиваясь к тяжёлому надорванному дыханию над самым ухом.
Как будто кто-то ударил в гулкий колокол, и ты понял, что с этого момента вдруг что-то изменилось.
Из целого ряда болезненных воспоминаний он всегда выбирает то, в котором боль самая острая и сладкая. Та боль, что граничит с чем-то бесконечно родным и до першащего горла знакомым.
Та боль, что часто является к нему во снах, таких редких сейчас: иногда он засыпает прямо за столом, уронив руку на один из бесконечных отчётов, порученных Кассандрой. Не засыпает — скорее, выключается. Как истощённый, вышедший из строя механизм. Осадный требучет, в который внезапно попал слишком здоровенный камень, сломав главные рычаги.
Только тогда ему видятся сны.
Яркие, как утренние лучи сквозь пальцы. Такие сны, каких на войне не бывает. Ему видится дом и отец.
Отец, которого ещё не сожрала скверна - в этих снах нет ни тени Мора.
Отец, который сгребает в кулак комья влажной, только вспаханной земли, подносит к лицу и глубоко вдыхает в себя её запах - дождя и солнца, - счастливо улыбаясь. Каллен улыбается ему в ответ, и сердце бьётся так больно, что кажется, будто вот-вот остановится, сохранив перед глазами этот образ из далёкого, почти ненастоящего прошлого. Разрушительное счастье, испытывая которое скорее выберешь смерть, чем возвращение в настоящее.
Обычно, просыпаясь, Каллен чувствует себя поверженным воином с проломленной грудиной. Могучий удар молота в самое сердце был бы милосерднее. Сны разрушают его, подбивают крепкие подпорки железного контроля и упрямой, больной сосредоточенности.
Обычно, но не сегодня.
Сегодняшний сон другой. Он горяч и ярок, до последнего вспыхивает образами перед глазами. До последнего перехватывает дыхание и пропитывает жаром каждую мышцу. Сегодня, открыв воспалённые глаза, уставившись на заваленный исписанным пергаментом дубовый стол, Каллен в ужасе застывает, чувствуя, как колотящееся сердце холодеет.
Потому что сегодня ему снится вовсе не отец.
У одержимости запах вечного поиска.
У одержимости запах сладкий и запретный. Стыдный и словно бы ускользающий. У одержимости запах плавной жестикуляции и крепкого травяного чая. Каких-то одному Создателю известных пряностей, от которых ведёт голову, стоит только одержимости пройти неподалёку. Каллену категорически не нравится этот запах.
А Дориан… он явно что-то знает.
Он появляется повсюду. Его становится так много, что не уследишь, куда лучше не следует бросать свой взгляд. Где бы ненароком не наткнуться на нахальное лицо, скуластое и светящееся то ли самодовольством, то ли неясной никому гордостью.
Проходит достаточно времени, чтобы рваная рана на губе Дориана превратилась в тонкую затянувшуюся царапину, похожую на тёмный порез, покрытый кровяной коркой. Проходит достаточно времени, чтобы Дориан наконец-то смог ходить, не замирая изредка от резкого движения в сторону, не задерживая дыхания, непроизвольно касаясь ладонью повреждённых рёбер. Достаточно времени для всего этого, но недостаточно, чтобы Каллен объяснил для себя свой… интерес.
У него челюсти сжимаются каждый раз, когда он пытается дать этому какое-то объяснение. Две недели, каждый день из которых начинается с мысли: почему мне снится это? Мысль унизительная, заставляющая краснеть и закрывать лицо руками, зарываясь пальцами в волосы. Занимать руки чем угодно, лишь бы не позволить себе опустить их ниже пояса, хотя в паху так и ломит, и это похоже на какой-то затянувшийся кошмар.
Он выбрасывает мысли о своих снах из головы, как только открывает глаза и сухо сглатывает, чтобы хоть как-то промочить пересохшее горло. Он готов заплатить любую цену за то, чтобы забывать их, как забывал раньше, но эти… они не идут ни в какое сравнение со снами, которые он видел.
Раньше в них был дом и родные. Мия и Орден. Бесконечные поля Хонлита — чем Ферелден и мог похвастать, так это пейзажами. Теперь же…
Теперь Каллен в тихом отчаянии сжимает в кулаки свои волосы, успокаивает дыхание и поднимается с постели. Поддаться этому нельзя, но и не поддаться невозможно.
В ставке командования Дориан всегда становится напротив, будто специально. Складывает руки на груди, внимательно слушая мадам Монтилье, склонив голову и кивая в знак согласия с её словами. У Дориана снова аккуратно уложены волосы, и Каллен чувствует себя кретином, когда вместо того, чтобы смотреть на стратегическую карту Орлея, опирается руками о стол, опускает голову и исподлобья смотрит на склонённую голову Павуса. Тёмные вихры отливают синевой в солнечном свете, и, действительно, нужно быть настоящим идиотом, чтобы обращать на это внимание. Коротко остриженные над ушами, они кажутся светлее смоляно-чёрных, густых, слегка спадающих на одну сторону лба и чуть вьющихся на затылке. Прямые ресницы, аккуратные хрящи ушей и жилистая шея — это не то, на что мечтал глазеть Каллен в свои тридцать лет. Сколько он себя помнил, ему нравились только женщины. У него были только женщины. Он не собирался изменять себе, конечно же, нет. Но сейчас Каллен смотрит на кожаный открытый доспех Дориана, открывающий плечо для удобства ведения боя, смотрит на это плечо с небольшой выступающей косточкой на самом верху, гипнотической косточкой, по которой хотелось провести пальцами, и кровь ударяет в виски, как кузнечный молот по раскалённому металлу. Так, что искры летят.
Пока Кассандра с Инквизитором, изучая карты и переставляя с места на место флажки, негромко о чём-то спорят, Каллен клянёт себя и горит на медленном огне. Он коротко облизывает пересохшие губы, когда внезапно Дориан поднимает взгляд и встречается с ним глазами.
Каллен отворачивается почти рывком.
Он шкурой чувствует улыбку Павуса, перерезанную на две неровные части его раной, которая наверняка оставит после себя шрам. Это ничего, говорит он себе, судорожно пытаясь вникнуть в суть спора мадам Монтилье и Лелианны.
Это ничего.
Это может продолжаться бесконечно долго, думает он. Он думает: ведь если игнорировать проблему, она может уйти сама по себе.
И она бы ушла.
Если бы однажды Каллен не обнаружил себя, волочащего Дориана буквально за шкирку в полумрак каменного коридора, ведущего к складским помещениям и внутренней лестнице к Восточной Стене. Здесь тихо, из открытого окна слышны лишь удары железа о железо — на эту сторону выходит тренировочная площадка. Дориан почему-то молчит, хотя Каллен изо всех сил старается хорошенько встряхнуть его, пока целенаправленно тащит вперёд и пока не сворачивает на лестницу вверх, к патрульным постам. Он швыряет запыхавшегося Павуса спиной в стену. Тот морщится, видимо, ещё не все кости залечила магия.
Каллен не понимает, как это началось.
Вот он тренирует новобранцев, а потом вдруг чувствует направленный взгляд, от которого волосы на загривке шевелятся. Он почти пропускает удар, выбивает меч из рук молодого лейтенанта и резко оборачивается, вперившись в стоящего на другой стороне полигона под каменным балконом Дориана. Тот опирается спиной о стену у дверного проёма, смотрит прямо на него, и если бы в этом взгляде был хотя бы намёк на насмешку, Каллен бы просто отвернулся.
Может быть, разозлился бы по-настоящему.
Может быть, сделал бы что-то, о чём бы потом смог вспоминать без сожаления.
Но взгляд серьёзен и глубок. Как будто Дориан внезапно осознал что-то очень важное, что-то, чему здесь места нет. Словно он настолько сильно испуган этим, что даже на насмешку не хватает не то желания, не то сил.
И когда Каллен отшвыривает тренировочный меч на стойку, игнорируя громыхнувшую сталь висящего там оружия, когда он идёт прямо к нему, сжимая челюсти, пылая яростью из глаз, глаза Дориана слегка расширяются. Он становится похож на лиса, затаившегося в зарослях орешника. Он медлит всего секунду, а затем отступает в тень арки. Не бежит.
Он его ждёт.
И теперь, глядя как Дориан сухо сглатывает, прижимаясь плечами к стене и глядя на него, глаза в глаза — не так, как смотрела бы девушка, потому что роста он такого же, как и Каллен, — ему кажется, что он готов убить его прямо здесь. Убить, уничтожить, чтобы вылез вместе со своими чёртовыми глазами, чёртовыми волосами из головы, где он мешает, как стрела, пробившая плечо.
И сердце заходится так жарко и сильно, будто они оба стоят сейчас посреди поля боя и вокруг тысячи поверженных врагов, и руки выкрашены в их горячей крови.
– Чего ты добиваешься? — зло рычит Каллен ему в лицо, и звучит это как «что ты делаешь со мной?» или ещё более беспомощное «если ты не прекратишь, я за себя не отвечаю».
Дориан молчит, лихорадочно всматривается в глаза Каллена. На его лице какое-то сумасшедшее нетерпение, он словно не понимает, что хочет сделать больше, оттолкнуть от себя, или впечатать в стену, потереться, как кот, выгибая спину и закрыв глаза, об эту глыбу напускного льда и жаркой ярости.
– Как член военного совета, — сорванным голосом говорит Каллен, тяжело дыша, — я приказываю тебе, — взгляд Дориана опускается на его губы, — прекратить.
Павус смотрит на его губы, поедает их взглядом, как одержимый, словно ничего более желанного в мире не существует, и ничего более сумасшедшего, чем этот взгляд, Каллен просто не может себе представить. Павус смотрит на его губы и облизывает свои. Когда они стоят настолько близко друг к другу, когда соприкасаются одеждой и почти соприкасаются лицами, сложно ощущать что-то кроме горячего жара тела, сложно соображать и здраво мыслить.
– Ты чокнутый! На всю голову больной, — яростно хрипит Каллен, игнорируя острый запах одержимости, которым исходит Дориан. Игнорируя пересохшее горло и бешеные удары сердца, — я не собираюсь больше терпеть это. Я требую…
Каллен не успевает отшатнуться.
Рука Дориана поднимается и сжимает ткань тренировочной куртки, туго затянутой ремнями на груди. Движения пальцев суетливые и это так не похоже на обычные тевинтерские жесты, полные самолюбивой грации. Грации здесь нет. Дориан дышит приоткрытыми губами и с нажимом проводит ладонями по его грудной клетке, не отрывая торопливого взгляда от собственных прикосновений, словно боится, что это вот-вот прервётся. Словно тысячу раз представлял себе, как делает это.
Каллен задерживает дыхание, а затем с силой бьёт по его рукам.
– Остановись.
Дориан продевает пальцы в тугие ремни и сжимает стёганную кожу. Поднимает взгляд.
Говорит:
– Я пытаюсь.
И звучит это слишком тихо, чтобы быть ложью.
Каллену хочется впечатать кулак в стену рядом с головой Дориана. Каллену хочется взять меч и измесить тренировочный манекен в щепки. Каллену хочется, чтобы душащая ладонь наконец-то отпустила. Он хочет сделать что-то, чтобы прекратить всё происходящее. Он резким движением отталкивает от себя руки Дориана, сверлит его прямым взглядом несколько секунд, а потом обхватывает пальцами прохладные впалые щёки и одним слитным движением прижимается губами к его губам.
Создатель…
Дориан застывает, чуть ли не в струну вытягивается, поверить не может или наоборот — пугается. Каким-то краем сознания Каллен надеется, что его сейчас оттолкнут, но через секунду Дориан обхватывает его за затылок и с силой прижимает крепче к себе, поднимая лицо навстречу. Шумно втягивает воздух через нос, скользит рукой по горячей шее, вдавливает подушечки в выступающие гребни позвонков, царапает короткими ногтями — спину продирает дрожью от загривка до поясницы.
Каллен не понимает, когда отпускает челюсть Дориана из своей хватки.
Он не понимает, когда впервые наклоняет голову и прижимается к его губам по-настоящему, приоткрыв рот и языком собирая вкус крепкого чая. Он даже не замечает, когда Дориан хватается за его куртку и тянет на себя, прижимаясь спиной к стене, а животом — к его животу. Он трётся о Каллена всем своим гибким телом, судорожно дыша приоткрытым ртом, но не отрываясь от его губ. И соображать что-либо уже совершенно не получается, потому что всё это так похоже на те сны, что не дают ночами отдыха, а приносят только возбуждение и неудовлетворённую боль в паху, которая сейчас сменилась на невыносимо сладкую пульсацию.
И каждый из этих снов воплощается прямо сейчас.
Дориан жадно зарывается в его волосы пальцами, сжимает их в кулаки, и Каллен больше не думает ни о чём, когда позволяет себе слегка наклонить голову, расслабить губы и ощутить чужой язык у себя во рту. Это вовсе не противно — наоборот, кровь закипает в животе и в паху. Язык горячий, влажный, упругий и слишком быстрый — врывается внутрь и тут же отступает. Так быстро, что приходится обхватить его губами, чтобы не ускользал, не торопился, потому что вкупе с поступательными движениями, которые Дориан совершает, мягко толкаясь бёдрами, это по-настоящему сводит с ума. И жёсткая одежда под пальцами раздражает — хочется прикасаться к коже, потому что, Каллен уверен, кожа у Павуса гладкая и горячая, но всё что сейчас открыто — это шея.
И он обхватывает её руками.
Прости его Создатель, убереги, Создатель, но всё, чего он желает — это сильнее ощутить возбуждение Дориана, поэтому бёдра сами совершают сильный толчок, от которого тот запрокидывает голову и давится воздухом, сдерживая то ли вскрик, то ли стон, вцепившись одной рукой ему в волосы с такой силой, что кожу головы печёт и от этого хочется зарычать.
– Ты — отрава, — шепчет Каллен, задыхаясь, прижавшись лбом ко лбу, утопая в звериных янтарных глазах. Толкаясь бёдрами снова и снова, чувствуя, как напряжённый член, скованный плотной тканью штанов, трётся о член Дориана, а тот опускает руки и сжимает пальцы на его бёдрах, тянет на себя с каждым разом всё сильнее, дыша через рот. — Проклятая отрава…
– Да, — отвечает сбито. — Да-а…
И уже через несколько минут приходится с силой зажать Дориану рот, потому что он начинает издавать звуки, от которых всё нутро словно окунается в кипяток, и которые наверняка могут услышать патрульные на Стене. Каллен кончает, плотно прижав руку к напряжённым губам тевинтерца. Глядя, не отрываясь, на болезненный излом бровей и жёлтые глаза с расплывшимися во всю радужку зрачками, которые на миг закатываются прямо перед тем, как тело начинает сотрясать судорожная дрожь.
