Текст книги "Журнал Наш Современник 2007 #6"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

СЕРГЕЙ КОЗЛОВ ПОЭЗИЯ ДУШИ

Дмитрий Мизгулин. “География души”. Избранные стихи. Изд. “Художественная литература”. М., 2005

Дмитрий Мизгулин. Избранные сочинения. Изд. “Художественная литература”. М., 2006

О Дмитрии Мизгулине можно сказать двояко: питерский поэт, югорский

поэт. Так, например, по-разному говорят о нём и в Интернете и в критических статьях. Но настоящая поэзия шире, чем региональная география, потому что в основе её лежит поэзия души. И это привлекает читателя. Секрет такого успеха прост: стихи Дмитрия Мизгулина доступны и близки всем, что бывает характерно только при наличии народности поэта, помноженной на талант и сакральное отношение к Слову.

Поэт впитывает в себя боль и радость, поражения и гордость своего народа, своей Родины. И говорит об этом так, что строфы его становятся не только близкими и понятными каждому, но всякий может произнести их, как свои. Этот поэт наделён особым видением мира и людей, что даётся от Бога и сродни пророческому дару, а прозрения его, облечённые в музыку слова, становятся достоянием читателей:

Смотри, из этого окна

Ему видна была Россия,

Была судьба её видна…

Времена распада, болезни нашей Родины, приходящиеся на бурные и одновременно печальные 90-е годы прошлого столетия, нашли ёмкое и точное отражение в стихах Дмитрия Мизгулина. Сгустками боли такие стихи прорезают общую канву избранных стихотворений, оттеняя лирику и философию, цементируя драматическую историю России ХХ века.

На Родине – как на вокзале -

Сумятица и суета,

И сумрак в прокуренном зале

Такой – не видишь ни черта.

И кому из нас была не видна, не понятна, не знакома эта боль? При этом

в слове “знакома” так и напрашивается сделать акцент на “знаке”, “знаковости”, ибо такой подход определяет, подчёркивает степень значения событий.

Россия пьёт запоем, тяжело,

Как женщина, с надрывом,

безнадёжно,

С протяжным плачем, будто бы назло,

И, кажется, спасенье невозможно.

Оттого и “Тесно стало на кладбищах русских”. Так тесно, что “Места для боли в душе не осталось…”

Пламя пожара уже отметалось.

Нынче и пепел остыл.

Было Отечество. Было – и нету…

Ветер гуляет по белому свету

Между остывших светил.

Но русский поэт не был бы русским поэтом, если бы не помнил гордое слово Русь, не верил бы в неё, как Тютчев. Кстати, Дмитрий Мизгулин весьма оригинально продолжил строки великого русского поэта:

Умом Россию не понять,

А если нет ума – тем боле…

Поэт верит в Россию, как верят в Бога. Иначе жизнь теряет смысл. Так верили наши предки, коим досталось никак не меньше лиха, чем нам, и они не раз поднимали многострадальную Родину из пепла.

Но вновь восстали, поднялись

Из пепла города России,

И купола тянулись ввысь

Ажурные и золотые…

Однако, несмотря на светлую веру, Мизгулин не может отогнать тревожные мысли о будущем страны:

Законы вечные природы

Не отменить. Не осмеять.

Другие, видимо, народы

Россию будут населять.

Печальна участь человечья,

Уйдём, неся свою вину.

И незнакомые наречья

Нарушат храмов тишину.

Вроде бы нечего возразить на эти мрачные пророчества. Но у поэта есть главное богатство – язык. И он обращается к нему, чтобы развеять тягостные предчувствия:

Не решай судьбу иных столетий,

Не гадай о будущем в тоске,

Слушай, как степной полынный ветер

Говорит на русском языке.

Ещё одна опора, на которой удерживается поэтический мир Дмитрия Мизгулина, – вера. Красота и полёт русских храмов золотыми куполами в безбрежное небо поднимаются из стихов поэта. Они, как свечи, зажжённые во Славу Божию. И тот, чьё сердце бьётся в единой гармонии с Нагорной проповедью, входя в храм, знает:

Здесь не обдумывают речи.

Здесь и покой, и тишина.

Мерцая, тускло тают свечи,

Как непрощённая вина…

На паперти сидит старуха,

Прохожий сумрачный идёт…

Пусть теплота Святого Духа

На нас, сердешных, снизойдёт…

У души своя география. Особенно у души поэта. И в общей географии поэтической России у Мизгулина есть своя река. А если верить названию одного из сборников поэта – две реки. Скажем, это могут быть Иртыш и Нева, питающие поэтический мир Дмитрия Мизгулина.

И всё же поэзия души пишется на безбрежном русском небе. Низком и усталом – на Югорском севере, тревожном и ветристом – над Питером (с заметным сквознячком из Петрова окна), на глубоком, намоленном и вечном – над всей Россией.

И полетит душа легка

Туда, где обитают души,

За грозовые облака…

Ибо

…Земные дни во мгле верша,

О небе думает душа.

И вместе с Дмитрием Мизгулиным я повторяю:

Нам всем конец? Не верю!

Рассеется мираж…

Крадущемуся зверю

Читаю “Отче наш”!

Русский композитор Валерий Гаврилин говорил: “Отличить настоящее от подделки просто: перестаёшь чувствовать себя чужим, знаешь, что сосед справа чувствует то же, что и ты…” Так было со мной, когда я углубился в книги Мизгулина: я чувствовал то же, что и он. По слову того же Гаврилина, русский характер складывается из “…святого отношения к жизни, из мудрости, из веселья, из лукавства, из зла, из борьбы с самим собою, из любви и из некоторых фантазий, которые переживает каждый русский человек”. Всё это есть у Мизгулина, поэтому он понятен и близок самому широкому кругу читателей, а я всего-навсего попытался сделать этот круг ещё шире.

Горноправдинск, Югра, 2007

ЛЕВ КОНОРЕВ «ВСЁ ПРОЙДЁТ, А КНИГА ОСТАНЕТСЯ…»

(Из воспоминаний о Евгении Носове)

В одну из последних наших встреч в Курске Евгений Иванович Носов рассказал мне прелюбопытный эпизод из писательской жизни своего иркутского друга Валентина Распутина. Оказывается, публикация в «Нашем современнике» распутинской повести «Прощание с Матёрой» не осталась без пристального внимания в «верхах», более того, вызвала серьёзное недовольство, вследствие чего Распутин был вызван в ЦК партии.

– Пригласил его на беседу, так это у них называется, секретарь ЦК Зимянин, – рассказывал Евгений Иванович. – Сразу начал пытать Валентина: для чего, мол, написана эта повесть, странная она какая-то и чуждая нашим устоям, непонятно, какую цель преследовал автор… Ну и т.д. и т.п. Валентин сначала отважно ринулся в защиту своего творения, стал объяснять, в чём смысл написанного, но Зимянин не захотел его выслушать, то и дело перебивал и гнул своё… И тогда Валентин – надо знать его характер – сразу замкнулся, ушёл в себя и больше уже не проронил ни слова. Как ни пытался потом партийный босс вызвать Валю на доверительный разговор, ничего не вышло. И завершилась эта, с позволения сказать, «беседа» одним лишь назидательным монологом Зимянина, а упорно молчавший Валентин так и остался при своём убеждении…

Рассказывал это Евгений Иванович со слов знакомой столичной журналистки, позвонившей ему домой, и были в его пересказе огорчение и обида за близкого ему собрата по перу. А закончил он собственным грустным комментарием:

– Вот уж дожили, так дожили: надо теперь ещё объяснять, о чём написана твоя книжка…

Я живо припомнил тот давнишний и полузабытый разговор, когда просматривал посмертное 5-томное собрание сочинений Е. И. Носова и в заключительном, пятом томе среди множества опубликованных носовских писем увидел письмо, адресованное В. Распутину. Оно примечательно тем, что в нём Евгений Иванович ведёт речь со своим иркутским другом как раз о том самом эпизоде в ЦК.

«От В. Помазневой (звонила домой) узнал, что тебя приглашали в «верха» на беседу, – пишет Е. Носов и тут же дружески подбадривает: – Как говорят, «не бери в голову», не принимай близко к сердцу. Всё пройдёт, даже уйдут сами беседчики, а книга твоя останется. Её теперь ни огнём, ни топором…».

И далее писатель рассказывает В. Распутину о непредвиденной реакции местного курского начальства на поступившую в книжные магазины повесть «Прощание с Матёрой».

«Любопытно, что само начальство хватало твою книжку в лихорадочном ажиотаже, – сообщает Е. Носов. – В Курске она так и не попала в продажу – разошлась из-под прилавка, так что если и пытаются ворчать на тебя за «Матёру», то чисто формально, сами не веря в свои слова».

Вот она, изнанка аппаратных «беседчиков» и иже с ними! Мудрый писатель Носов «просвечивал» их, как на рентгене, насквозь своим проницательным, всепроникающим взглядом. И как прозорлив, дальновиден он был в ту не столь уже давнюю пору, именуемую теперь застоем. Вот сейчас, по прошествии трёх десятилетий, думаешь: ну и где они, в самом деле, эти «беседчики», что осталось от них?.. А книга (книги!) Валентина Распутина, как и других близких ему по духу мастеров слова, оставшихся верными себе, сохранивших приверженность правде и народу своему, живут и поныне, не утратив своей изначальной значимости, и сейчас волнуют умы и сердца людей.

Говоря об эпизоде «допроса с пристрастием» В. Распутина, я совсем упустил из виду, что подобную же нешуточную «проработку» в своё время испытал и Е. Носов. Произошло это, правда, на местном, областном уровне.

Формальным поводом к «разборке» послужила публикация в «Правде» в юбилейном 1967-м году (50-я годовщина советской власти) критической статьи о журнале «Новый мир», в котором были напечатаны рассказы

А. Солженицына, в частности, получивший большой резонанс рассказ «Матрёнин двор». В ту пору в «Новом мире» впервые опубликовался и Е. Носов. Это были остросоциальные рассказы «Объездчик» и «За лесами, за долами». Они-то и стали мишенью, в которую нацелили свои критические стрелы члены существовавшей тогда в Курской писательской организации немногочисленной оппозиционной группы. Логика их рассуждений была тверда, как железобетон. О чём сигнализирует партийная печать?.. О засилии в «Новом мире» произведений космополитических и очернительских. Носовские рассказы опубликованы в этом же неблагонадёжном журнале, следовательно, им тоже присущи черты космополитизма и очернительства… И начались злопыхательские наскоки на писателя.

Однако здоровая часть собрания, а это было большинство курских литераторов, не дала в обиду Евгения Ивановича, дружно вступилась за коллегу и отбила нападки застрельщиков той «разборки». Тем не менее нервы писателю потрепали изрядно.

Об этом сам Носов рассказал в письме В. Астафьеву. «В связи со статьёй по «Новому миру», – писал он, – учинили мне на нашем писательском собрании головомойку (задним числом) за новомировские рассказы. Как же, раз была статья, стало быть, надо искать у себя космополитов и очернителей. Говорили, что в «Объездчике» даже погода неюбилейная: гроза, ливень и вообще – что я хотел сказать этим рассказом? Правда, ребята отбили, не дали меня топтать, но всё же настроение кислое. Так что и не знаю, о чём писать: о чём ни подумаю, всё, кажется, не пойдёт».

А между тем именно с тех подвергшихся обструкции рассказов начался крутой творческий взлёт Евгения Носова. Имя его и раньше было на слуху, но с публикацией в главном тогда литературном журнале страны писатель из Курска получил широкую всесоюзную известность и всеобщее признание как среди читателей, так и в кругу литературных критиков, сразу выдвинувших Е. Носова в первый писательский ряд. Понятно, что это очень радовало нас, курских почитателей носовского таланта, вызывало чувство гордости за своего именитого земляка.

Обычно с Евгением Ивановичем доводилось общаться в привычном кругу: на открытых писательских собраниях, если туда приглашали, на областных литературных семинарах, собраниях литактива, нередко – в редакциях газет, а то и просто при случайных встречах в городской уличной суматохе. И всё это – в пределах родного Курска. Но однажды совсем неожиданно встретились мы в Москве, в редакции журнала «Наш современник».

Было это, помнится, в начале января семидесятого года. Я тогда отдыхал в Подмосковье, под Звенигородом. В один из дней вскоре после праздничного новогодья поехал в Москву – захотелось, что называется, прогуляться. Потолкавшись в столичных магазинах и у газетных киосков, вспомнил, что собирался позвонить в «Наш современник». Там уже несколько месяцев находился мой очерк о сельских ярмарках, принятый, как меня известили письмом, к публикации, но не сообщили, когда его опубликуют. В ближайшей телефонной будке набрал номер знакомого мне зав. отделом очерка и публицистики Г. Фролова.

– Слушай, ты очень кстати объявился, – живо откликнулся он на звонок. – У нас в одиннадцать редколлегия, тебе не мешало бы подъехать, побыть среди наших… Да не волнуйся об очерке, уже стоит в первом номере. Кстати, у нас и журнал получишь. Так ты поспеши, жду…

Как я ни торопился, а к указанному часу не поспел. Встретивший меня в коридоре Г. Фролов сообщил, что редколлегия уже завершилась, но многие её участники задержались у главного и ведут там неспешный разговор. Попросив подождать, он скрылся за дверью редакторского кабинета. Через минуту вышел и позвал меня.

В просторном кабинете главного редактора за длинным столом находилось не менее десятка человек, сам же Сергей Васильевич Викулов, сосредоточенно-серьезный, сидел за массивным редакторским столом. Не успел я ещё оглядеться, как из застолья раздался удивлённый возглас Е. Носова:

– Лёвка, ты как тут оказался?!.

Я тоже был удивлён неожиданной встречей и очень обрадовался, что в кругу незнакомых мне людей оказался «свой» Евгений Иванович. Главный редактор, представив меня как нового автора журнала, пригласил за стол.

Оглядевшись и немного освоившись, я стал узнавать кое-кого из сидевших за столом. По левую руку от Носова оказался Виктор Астафьев, коренастый, с дублёным, словно грубо вытесанным лицом в глубоких бороздках морщин. Я видел его впервые, но сразу узнал по портретам из книг писателя. По другую сторону стола, как раз напротив Астафьева, сидел также узнаваемый молодой курчавый Виктор Лихоносов. Был здесь и новосибирский писатель Владимир Сапожников, приятель Астафьева и Носова, кто-то ещё из московских литераторов и сотрудники журнала.

Тем временем застольный сдержанный разговор не смолкал, и в этой разноголосице выделялся звучный, с гортанными переливами, весёлый тенорок В. Астафьева. Я прежде не раз слышал от Евгения Ивановича, какой Виктор Петрович балагур и весельчак, и теперь убеждался в этом воочию. Свои реплики и высказывания он пересыпал шутками и прибаутками, а то и крепким солёным словцом…

В отличие от Астафьева, Носов был немногословен, больше молчал, но как-то уж очень активно, сосредоточенно молчал и время от времени весьма кстати вставлял свои меткие реплики и замечания. Он и своего говорливого друга-сибиряка пару раз осадил, когда тот, увлекшись, чересчур перегнул в своих россказнях…

В одну из коротких пауз в разговоре Носов вдруг доверительно-заговорщицки обратился к С. Викулову:

– Серёг, а не послать ли нам молодого автора, – он кивнул в мою сторону, – в магазин, а?..

Сергей Васильевич вскинул вверх насупленные брови, затем почему-то перевёл пристально-строгий взгляд на меня и, чуть помедлив, скупо изрёк:

– Нет, не надо…

– Жаль… – усмешливо хмыкнув, произнёс Евгений Иванович и, повернувшись к Астафьеву, дружески ему подмигнул.

Было жаль и мне: так бы ещё азартнее, горячее могли разговориться писатели в тесном дружеском застолье…

Впрочем, разговор и без того продолжался непринуждённо-раскованный, доверительный, откровенный. Говорили, как водится в таких случаях, сразу обо всём: разумеется, о политике (а как же без неё?) и тут же – о самых свежих анекдотах, которых тогда рождалось великое множество, о замышлявшихся грандиозных проектах по переброске северных рек, о новых фильмах Сергея Герасимова и ещё о разном другом.

Сейчас не могу припомнить в подробностях всего, о чём тогда так оживлённо говорилось в кабинете главного редактора, но хорошо помню, какое глубокое впечатление производили те раскрепощённые, полные откровений разговоры писателей, их искромётные, без оглядки, суждения и споры. Во всяком случае, ничего столь откровенного, свободно выраженного не доводилось читать даже в самой либеральной по тем временам «Литературной газете», не говоря уже о других изданиях. Помню, что под впечатлением от услышанного я сказал во время короткого перекура Виктору Лихоносову, что эти разговоры, пожалуй, можно было бы целиком вставлять в художественные фильмы. На это писатель с грустной усмешкой заметил:

– Да кто же позволит такое…

После перекура заговорили о родной литературе. В разговор негромко включился В. Лихоносов.

– А всё-таки в нынешней русской литературе не хватает души, – с грустью посетовал он. – Согласитесь, друзья, душа утеряна, и это печально…

Произведения самого Лихоносова никак нельзя было отнести к разряду «бездушных», напротив, были они полны трепетной душевности и теплоты, исповедальной открытости лирического героя, каковым чаще всего выступал сам автор. В особенности это проявилось в его только что опубликованной в ту пору в «Нашем современнике» лирико-философской повести «Люблю тебя светло», вызвавшей немало толков в литературных кругах.

На высказанное замечание В. Лихоносова почему-то никто не отозвался, и было непонятно, согласились ли молчаливо с ним, или же сочли его высказывание не столь уж значимым.

От абстрактных рассуждений перешли к предметному разговору. И тон здесь опять задал Виктор Петрович.

– Вот ты, Серёга, не печатаешь мою повесть, маринуешь её у себя в столе, – обращаясь к хозяину кабинета, задиристо начал он. – А почему? Потому, видишь ли, что считаешь её пацифистской… Да вовсе не о пацифизме в ней речь, она – о любви на войне. Об огромной, чистой любви, какая редко кому выпадает. Может, одна такая на миллион… – И уже обращаясь не столько к главному редактору, сколько ко всем сидящим, Виктор Петрович продолжал: – Я ведь когда писал своего молоденького лейтенанта, то представлял вот его, Витю Лихоносова, совсем юного, целомудренного, ни разу ещё не целованного… Столько вложил в эту повесть!.. А ты, Серёга, не хочешь её печатать, – обратился он снова к Викулову. – Но я ведь, знаешь, не лыком шит… Меня, если дело на то пошло, даже упоминают в газетах рядом с Женькой Носовым, – лихо ввернул под конец В. Астафьев и слегка толкнул локтем в бок своего курского друга…

На это его озорное лукавство все разом заулыбались: хорошо знали, кого с кем рядом упоминают… Только один С. Викулов оставался по-прежнему сдержанно-строгим, лицо его было непроницаемым. На запальчивую тираду Астафьева он никак не отозвался, устремив неподвижный взгляд куда-то в сторону двери…

Уже неделю спустя, по возвращении в Курск, я при случае поинтересовался у Е. Носова, что же всё-таки будет с той астафьевской повестью.

– Трудный случай, – сказал Евгений Иванович. – Повесть-то превосходная в самом деле, я знаком с рукописью. Но могут не пропустить, придраться. И дело тут не в Викулове, зря Витя на него так буром… Викулов-то, знаю, и сам «за», но… Цензура может зарубить, вот что скверно. Всё же, думаю, как-нибудь это уладится…

К счастью, и правда, уладилось… Когда на страницах «Нашего современника» появилась замечательная «пасторальная» повесть В. Астафьева «Пастух и пастушка», я сразу понял, что на той памятной встрече в редакции журнала писатель говорил именно о ней. Сейчас даже трудно представить, что в современной русской литературе не было бы этого пронзительного астафьевского произведения. А ведь могло и не быть.

К слову о самоцензуре. Показательна в этом отношении история создания носовского рассказа «Два сольди». Рассказа острого, проникнутого горечью и глубоким состраданием к тяжкой судьбе деревенской женщины, оставшейся после войны без мужа и вынужденной ради того, чтобы прокормить и поднять на ноги подрастающую детвору, заняться небезопасным по тем временам промыслом – самогоноварением. Вот такая история крестьянки, вечной труженицы, которая в чём-то сродни героине солженицынского рассказа «Матрёнин двор». Примечателен рассказ ещё тем, что написан он на основе действительных, а не вымышленных событий, и происходят они в курской деревне Толмачёво, на родине писателя, а действующие лица произведения, в числе которых и сам автор, – реальные люди, связанные с рассказчиком узами деревенского родства и землячества.

И вот какова примечательная история создания этого рассказа. Замысел его возник у Е. Носова очень давно, ещё где-то в середине шестидесятых, тогда и была начата работа над произведением. В печати же рассказ «Два сольди» появился только спустя почти четыре десятилетия, в 2002-м году.

По свидетельству самого писателя, первоначальным толчком к замыслу рассказа послужило его пребывание на родине, в деревне Толмачёво. Посещение родных мест, встречи с земляками, которые и через два десятилетия после войны по-прежнему влачили жалкое существование, приходящая в упадок деревня наводили на грустные размышления. В письме

В. Астафьеву, написанному в ту пору, Евгений Иванович так рассказывал о своих тягостных впечатлениях от поездки на родину: «Побывал и расстроился… Увидел свою родную хату, забитые ржавым железом окна и надпись мелом на железе: «В этом доме никто не живёт». Года три назад там ещё обитала моя бабушка. А сейчас она переселилась под одичавшую сирень на кладбище… Никакой там деревни теперь не осталось, куча домов, населённых шустрой жуликоватой публикой, поголовно работающей не на земле, а кто на железной дороге, кто на стройке, кто на базах, кто шофёрами. Какой-то люмпен… Словом – поедешь, и одно расстройство… Много я увидел и услышал такого, что скулы ломит…».

Писатель тогда очень загорелся возникшим у него замыслом рассказа «Два сольди» и вскоре принялся за работу, которую сам особо выделял

в ряду других своих сочинений – так взволновало его задуманное новое произведение, таким значимым представлялось оно ему. Об этом же свидетельствуют и строки из носовского письма писателю В. Белову: «А вот сейчас, кажется, зачесались руки – напишу наконец «Два сольди», от которого у самого мурашки по спине…».

И вдруг узнаём, что работа над рассказом, так увлекшим Е. Носова, неожиданно остановлена, причём не просто остановлена на какое-то время, как это нередко бывает у пишущих, а заброшена вовсе…

Что же случилось? Тогда, помнится, прошёл слух, что, мол, просто не заладилась у писателя работа над этой вещью. И всё-таки трудно было поверить, что у такого мастера, как Носов, просто вот так, беспричинно, прервано писание рассказа, столь глубоко им продуманного, эмоционально прочувствованного, от которого у него, по собственному же признанию, «мурашки по спине»…

Позволю высказать на этот счёт своё предположение, возможно, небесспорное, но основанное, на мой взгляд, на веских аргументах.

Вернёмся к уже упоминавшемуся носовскому письму В. Астафьеву, где Евгений Иванович рассказывает об учинённой ему на областном писательском собрании «головомойке» за опубликованные в «Новом мире» рассказы. Вчитаемся ещё раз в его «резюме» после той «разборки»: «Так что и не знаю, о чём теперь писать: о чём ни подумаю, всё, кажется, н е п о й -д ё т» (разрядка моя. – Л. К.).

Понятно, что «не пойдёт» потому, что написанное может оказаться очень резким, остро-злободневным и, как выражались тогда, «не в духе времени»… А ведь тот задуманный писателем рассказ, судя по всему, обещал быть именно таким – острым, колючим… На это указывает и признание самого Е. Носова в другом его письме В. Астафьеву: «Есть тройка хороших тем – давно я на них облизываюсь. Одна – тяжёлая, трудная – «Два сольди» (про самогонщицу, ты знаешь)». И тут же – о трудностях с публикацией уже написанных произведений: «Дело это такое. Ц е н з у р а с е к а н ё т (разрядка моя. – Л. К.), обстоятельства могут быть не те, не попадёшь в жилу…».

Так не потому ли Е. Носов и прервал в самом начале работу над тем «тяжёлым, трудным» рассказом и прибегнул к самоцензуре, что со всей очевидностью осознал: задуманное произведение, каким оно ему виделось, явно будет не «в жилу» и, следовательно, заранее обречено, а писать в ящик стола, надо полагать, не хотелось…

Повторюсь: это всего лишь предположение, вовсе не претендующее на безоговорочность. Однако и приведённые здесь аргументы, думаю, совсем не беспочвенны. Во всяком случае они, как мне представляется, ближе к истине, нежели простое объяснение неожиданно прерванного творческого процесса только лишь «незаладившейся» у писателя работой над новым произведением. Причина, думается, гораздо серьёзнее и глубже…

Тем не менее рассказ «Два сольди» всё же был, как мы знаем, написан. Написан и опубликован спустя несколько десятилетий после возникшего замысла и первоначально начатой работы.

Блестяще написанный рассказ производит неизгладимое впечатление неординарностью и остротой поднятой темы, глубиной показа подлинно народной крестьянской жизни, недюжинным самобытным характером главной героини, которую впору поставить в один ряд с некрасовскими женщинами… Можно только представить, как оглушительно громко прозвучало бы это носовское произведение, появись оно тогда, в середине шестидесятых.

И всё-таки, вопреки всем препонам, Е. Носову, как и его близким по духу литературным собратьям, удавалось сказать своё сокровенное слово. Это слово высокой художественной пробы не тускнеет от времени, потому что оно полновесно, многозвучно, живописно и мастерски отточено. Недаром В. Астафьев, сам мастер высочайшего уровня, назвал Е. Носова «лучшим стилистом в современной русской литературе». Блестящую оценку писательского дарования своего друга он высказывал и в письмах самому Евгению Ивановичу. «Сейчас я прочёл «Тёмную воду» и могу только повторить то, что писал летом, – сообщал В. Астафьев в ноябре 1993 года. – Болезнь тяжёлая твоя, вопреки моим тайным ожиданиям, нисколько не отразилась на твоём, пышно говоря, «пере», всё так же оно точно, красочно, певуче и проникновенно, всё так же ты лучший стилист в современной литературе, и дай тебе бог здоровья и мужества».

В наши дни книги Евгения Ивановича Носова, как и других больших русских писателей, к сожалению, выходят не часто и мизерными тиражами – таково «веяние» рыночной стихии. Но всё же время от времени что-то издаётся из творческого наследия мастеров отечественной словесности. Два года назад стараниями курян в московском издательстве «Русский путь» вышло прекрасно оформленное 5-томное собрание сочинений Е. И. Носова, приуроченное к 80-летию писателя. Однотомники избранных носовских произведений изданы также в Белгороде и Иркутске.

Книги Евгения Носова не подвластны забвению. Эту мысль не раз подчёркивали многие критики и литературоведы, писавшие о повестях и рассказах писателя-курянина. Пожалуй, наиболее весомо и прозорливо высказался о творчестве Е. Носова литературный критик А. Кондратович,

заметивший, что время всё рассудит по справедливости, и подлинно художественные произведения прочно утвердятся «на своём законном месте», потому что стоят они «на прочных, не подвластных годам устоях правды и мастерства». «Но и не одно время – судия, – добавляет критик. – И нам, современникам нынешней литературы, дано некоторое понимание. И, думается, в оценке прозы Евгения Носова мы и само время не просчитаемся: из наивысшей литературы он не выпадет. Нет».

Сам Евгений Носов безгранично верил в силу художественного слова и утверждал это как незыблемый постулат: «Всё пройдёт, а книга останется…». Истинно так!