Текст книги "Нефритовый трон"

Автор книги: Наоми Новик

Часть вторая

Глава 6

В самом начале плавания погода дарила их той особой ясностью, какая бывает только зимой: темно-синее море, на небе ни облачка. Чем больше они продвигались на юг, тем теплее делалось. Поврежденные реи и паруса заменялись новыми, и «Верность» день ото дня прибавляла ходу. За все время они заметили вдали только пару торговых судов, да высоко в небе пролетел однажды курьерский дракон. Это наверняка был сизарь, летун на большие расстояния, но даже Отчаянный не смог разглядеть, знаком тот ему или нет.

Китайские солдаты явились назавтра же после соглашения, с раннего утра, и намалевали на палубе широкую полосу, отделив ее часть с левого борта. Оружия при них, насколько можно было заметить, не было, но караул они несли исправно, сменяясь по трое. Авиаторы уже знали о ссоре, происходившей довольно близко от кормовых окон, и к присутствию часовых отнеслись крайне неодобрительно. На китайцев более высокого звания все и вовсе смотрели волком, не отличая одного от другого.

Лоуренс, однако, понемногу стал различать их – особенно тех, кто часто поднимался на палубу. Молодые люди радовались прогулкам и становились у самого борта, подставляя себя под брызги. Один, Ли Хонлин, был особо бесстрашен и пытался лазить по вантам, как мичман, хотя его костюм для этого мало годился. Длинный подол путался в канатах, полусапожки на толстой подошве не давали опоры в отличие от босых ног или тонких матросских башмаков. Соотечественников тревожили его экзерсисы, и они громко призывали его обратно на палубу.

Все прочие гуляли гораздо степеннее. Они часто усаживались на табуреты, которые приносили с собой, и беседовали, чередуя нисходящие интонации с восходящими. Лоуренс, хотя и не понимал ничего, чувствовал, что большинство из них не питает сильной вражды к британцам. Они всегда кланялись и держались учтиво – с виду, во всяком случае.

Только при Юнсине они меняли свое поведение и делали вид, будто здесь нет никого, кроме них. Но принц совершал прогулки нечасто, довольствуясь своей просторной каютой с большими окнами. Приходил он, видимо, лишь для того, чтобы посмотреть на Отчаянного. Тот еще не совсем поправился и спал почти круглые сутки, не зная, что происходит вокруг него.

Лю Бао и вовсе носа не казал из каюты с тех самых пор, как сел на корабль, хотя размещался на полуюте и до оговоренного участка ему было рукой подать. Еду ему носили слуги; через них же, видимо, Лю Бао и принц обменивались записками.

Шун Кай, напротив, проводил на палубе почти все светлое время дня, выходя туда после каждой трапезы. В случаях появления Юнсина он отвешивал принцу официальный поклон и держался в стороне, почти с ним не разговаривая. Предметами его интереса были устройство корабля и корабельная жизнь, особенно же артиллерийские стрельбы.

Последние Райли вынужден был сократить по настоянию Хэммонда, чтобы не беспокоить лишний раз принца; расчеты проделывали нужные манипуляции, не доводя дело до выстрелов, и лишь изредка разражались грохотом. Шун Кай, даже если он в ту пору отсутствовал, выходил, как только начинал бить барабан, и пристально наблюдал за учениями, ни разу не поморщившись при пальбе и откатах. Становился он так, чтобы никому не мешать – на драконьей палубе тоже было несколько пушек, и канониры взбегали туда. После второго или третьего раза они уже перестали обращать на него внимание.

В свободное от учений время он рассматривал пушки вблизи. Тяжелые сорокадвухфунтовые, с короткими стволами карронады драконьей палубы не обладали точностью длинноствольных орудий, зато и откат у них был меньше, поэтому много места они не требовали. Особенно восхищал Шун Кая неподвижный лафет, по которому двигалось взад-вперед чугунное дуло. За работой матросов и авиаторов он тоже следил во все глаза, не считая это, видимо, дурным тоном. Не меньший интерес вызывал у него сам транспорт – мачты, паруса и в первую очередь корпус. Лоуренс не раз видел, как он смотрит сверху на белые очертания киля и делает мелом наброски на палубе.

Вопреки всему своему наружному любопытству, общительным он не выглядел, и причиной тому был не только его чужеземный облик. В нем ощущался скорее инженер, чем ученый-энтузиаст. Хэммонд пару раз подъезжал к нему и был встречен учтиво, но прохладно. Лоуренс со стороны ясно видел, что китаец совсем не рад обществу дипломата – хотя раздражения Шун Кай не выказывал и при разговоре с Хэммондом всегда носил маску вежливого внимания.

Пример Хэммонда говорил о том, что навязываться этому человеку не следует. Шун Каю, бесспорно, пригодился бы гид, сведущий в морском деле, но такт и языковой барьер в равной мере побуждали Лоуренса ограничиваться пассивными наблюдениями.

На Мадейре взяли пресной воды, пополнили стадо, которому визит славного звена нанес заметный урон, но в порту задерживаться не стали.

– Смена парусов пришлась кстати – я начинаю понимать, что ей лучше подходит, – сказал Райли Лоуренсу. – Не возражаете против Рождества в море? Мне не терпится испытать, осилит ли она семь узлов.

Они вышли с Фуншалского рейда торжественно, на всех парусах, и вскоре сияющее лицо Райли лучше всяких слов выразило, что надежды его оправдались.

– Почти восемь! Что вы на это скажете?

– От всей души поздравляю вас! – ответил Лоуренс. – Не думал я, что это возможно; она превосходит все ожидания. – На самом деле он сожалел, что они стали двигаться с большей скоростью – чувство, которого он прежде никогда не испытывал. В бытность свою капитаном корабля он не стремился достичь невозможного, полагая, что с королевской собственностью так обращаться негоже, но, как всякий моряк, любил показать свое судно во всей красе. В то время он искренне разделил бы с Райли его ликование и ни разу не оглянулся бы на тающий позади остров.

В честь новообретенной скорости Райли пригласил его и своих офицеров к обеду. Во время трапезы, когда на вахте стоял один только молодой лейтенант Бекетт, как назло, налетел шквал. В теории, оперируя математическими формулами, Бекетт мог бы обойти вокруг света шесть раз подряд, на практике же действовал самым нелепым образом. При первом негодующем рывке «Верности» все повскакали из-за стола, а Отчаянный испуганно рыкнул, но бизань-брамсель сорвало еще до того, как Райли и Парбек выскочили на палубу.

После этого шквал тут же умчался прочь, небо окрасилось в голубые и розовые тона, волнение стало для «Верности» почти незаметным. Свет еще позволял почитать, но тут на палубу высыпали китайцы. Слуги под руки вывели из каюты Лю Бао и доставили его через квартердек и бак на прогулочную территорию. Пожилой посол сильно изменился с тех пор, как его видели в последний раз, сбавил добрый стоун[10]10
  1 стоун = 6,35 кг. – Примеч. ред.


[Закрыть] веса и заметно позеленел. Лоуренс почувствовал невольную жалость к его страданиям. Лю Бао опустился на принесенный для него стул и подставил лицо прохладному влажному ветру, но лучше ему явно не становилось. Когда ему предложили какое-то блюдо, он только рукой махнул.

– Он ведь может умереть с голоду? – спросил Отчаянный, движимый больше любопытством, чем состраданием.

– Надеюсь, что нет, хотя для первого морского путешествия он несколько староват, – ответил Лоуренс и добавил: – Сходите за мистером Поллитом, Дайер, и попросите его подняться сюда.

Вскоре Дайер вернулся с корабельным врачом. Поллит ходил с Лоуренсом на двух его кораблях и потому пренебрег церемониями. Отдуваясь, он плюхнулся на стул.

– Да, сэр, что такое? Нога?

– Нет, мистер Поллит, нога лучше. Меня беспокоит здоровье китайского джентльмена. – Лоуренс показал на Лю Бао, и Поллит немедленно сделал вывод, что если тот будет худеть так стремительно, то вряд ли дотянет и до экватора. – Мореплаватели они неопытные и вряд ли знают средство от морской болезни столь злокачественного вида. Не подберете ли ему какое-нибудь лекарство?

– Он не мой пациент, и я не хотел бы услышать, что лезу не в свое дело. Едва ли их медики отнесутся к подобному вмешательству благосклоннее наших. Тем не менее я бы прописал ему сухари. От них желудку, как правило, никакого вреда, чего я не могу сказать об иноземной кухне. Сухари и, возможно, легкое вино – уверен, что это поставило бы его на ноги.

Лю Бао скорее всего привык к «иноземной кухне», но Лоуренс не стал возражать. В тот же вечер он послал китайцу большой пакет сухарей, из которых Роланд и Дайер с великой неохотой выбрали всех долгоносиков. В придачу он оторвал от сердца три бутылки очень легкого искристого рислинга – каждая из них стоила ему 6 шиллингов 3 пенса у портсмутского виноторговца.

После этого жеста Лоуренс почувствовал себя не совсем ловко. Он говорил себе, что сделал бы то же самое для любого другого, но в глубине души сознавал, что действует расчетливо, надеясь получить какую-то выгоду. О конфискации кораблей Ост-Индской компании он помнил не хуже любого матроса, провожающего китайцев угрюмым взором.

– В этом ведь нет их вины, – оправдывался он перед Отчаянным, – как не было бы моей, если бы наш король поступил сходным образом с ними. Раз наше правительство это дело замалчивает, вполне понятно, почему китайцы относятся к нему так легко. И они-то по крайней мере честно обо всем рассказали.

Эти рассуждения звучали не совсем убедительно, но что было делать? Он не мог сидеть сложа руки и на Хэммонда тоже положиться не мог. У Лоуренса сложилось впечатление, что дипломат при всех своих талантах не очень-то старается сохранить Отчаянного для Англии – дракон для него служит всего лишь разменной монетой. Переубедить Юнсина нечего и надеяться, но можно попытаться привлечь на свою сторону других послов. И если ради этого нужно поступиться собственной гордостью, то цена не столь высока.

Дальнейшие события подтвердили, что он действовал верно. Назавтра Лю Бао снова вылез из каюты и как будто немного поздоровел. На следующий день он послал за переводчиком и пригласил Лоуренса на свою сторону палубы. При нем находился один из посольских поваров. Его собственный врач, сообщил Лю Бао, посоветовал ему употреблять сухари со свежим имбирем, и они сотворили настоящее чудо. Он хотел бы знать, как можно их изготовить.

– Нужно взять муку, добавить немного воды – боюсь, это все, что я могу вам сказать. Они пекутся не на борту, но уверяю вас, что нашего запаса хватит не на одно кругосветное путешествие, а на два.

– Мне и одного более чем достаточно, – ответил Лю Бао. – Не пристало старику уезжать так далеко от дома и странствовать по волнам. На этом корабле я даже пары лепешек не в силах был съесть, но сухари! Сегодня я поел еще рисового отвара с рыбой, и меня ничуть не тошнит. Очень вам благодарен.

– Рад, что оказался полезен вам, сэр. Вы в самом деле выглядите гораздо лучше.

– Это весьма учтиво с вашей стороны, хотя и не совсем правда. – Лю Бао поднял руку, показывая, как висит на нем его нарядный кафтан. – Мне нужно хорошо потолстеть, чтобы стать прежним.

– Могу ли я в таком случае пригласить вас завтра к обеду? – Лоуренс счел пробудившийся аппетит вполне приличным предлогом для следующего шага. – У нас праздник, и я угощаю своих офицеров. Окажите мне честь и приведите с собой всех ваших соотечественников, которые пожелают прийти.

Этот обед прошел намного удачнее первого. Для Грэнби праздничные блюда оставались пока под запретом, но лейтенант Феррис проявил себя как настоящая душа общества. Молодой и энергичный, он был назначен командиром верховой команды Отчаянного совсем недавно, отличившись при Трафальгаре. В обычных обстоятельствах он мог надеяться стать вторым лейтенантом разве что через пару лет, но сейчас заменил беднягу Эванса, которого отослали домой, и явно стремился сохранить за собой эту должность.

Утром Лоуренс не сдержал улыбки, слыша, как тот наказывает мичманам вести себя за столом цивилизованно и не сидеть как болваны. Лоуренс подозревал, что Феррис заставил их даже выучить несколько анекдотов: за обедом лейтенант переводил красноречивый взор с одного на другого, и жертва, едва не подавившись, разражалась историей, мало подходящей для ее нежного возраста.

Сопровождавший Лю Бао Шун Кай по обыкновению походил больше на наблюдателя, чем на гостя, зато сам Лю Бао явно приготовился получить удовольствие. В самом деле, немногие могли устоять против молочного поросенка в румяной сливочной корочке, зажаренного на вертеле в тот же день. Оба посла охотно взяли добавки. Жареный гусь, приобретенный на Мадейре как раз для такого случая, тоже удостоился похвалы Лю Бао: эта птица в отличие от большинства своих корабельных собратьев сохранила дородность до самой кончины.

Старания хозяев наладить беседу тоже не пропали даром: Лю Бао все время смеялся и сам рассказал много забавных историй, в основном охотничьих. Только бедному переводчику не повезло: он без конца носился вокруг стола, перекладывая с английского на китайский и обратно. Атмосфера почти что сразу установилась самая дружелюбная.

Шун Кай больше слушал, чем говорил, и неясно было, весело ему или нет. Ел и пил он очень умеренно, хотя пирующий без препон Лю Бао добродушно корил его за это и наливал ему до краев. Но когда в каюту торжественно внесли пылающий голубым пламенем рождественский пудинг, когда его затем разрезали и отведали, Лю Бао сказал:

– Ты что-то скучен сегодня. Прочти-ка нам «Трудный путь», это как раз подойдет.

Шун Кай, вопреки ожиданиям, не стал противиться. Он откашлялся и продекламировал:

 
Вино в золотой чаше стоит десять тысяч монет,
Нефритовое блюдо с яствами ценится в миллион.
Я отшвыриваю прочь и чашу, и блюдо, мне противны еда и питье.
Когти в небо вздымаю, гляжу на четыре стороны света.
Пересек бы я Желтую реку, да лед сковал мои члены.
Преодолел бы горы Taйхан,[11]11
  Горный хребет на северо-востоке Китая.


[Закрыть] да в небе метель бушует.
Сидел бы я у пруда, где плавают золотые карпы,
Но мечта о бегущих к востоку волнах манит меня…
Всякий путь труден,
Всякий путь труден,
Какую дорогу я изберу?
Однажды я взлечу, и прорвусь сквозь тучи,
И устремлюсь в полет через широкое море.
 

Рифмы и размер, если таковые и были, пропали при переводе, но содержание авиаторы одобрили единодушно. Чтеца наградили аплодисментами, и Лоуренс с интересом спросил:

– Это ваше собственное сочинение, сэр? Я еще ни разу не слышал стихов, написанных от лица дракона.

– О нет. Это сочинил великий Лун Ли По во времена династии Тан. Я всего лишь скромный ученый, и мои стихи недостойны того, чтобы читать их в обществе. – Однако он с удовольствием прочел наизусть еще несколько классических произведений – Лоуренс восхищался памятью, способной вместить так много стихов.

Гости расходились в самом гармоническом настроении, тщательно избегая щекотливых англо-китайских тем наподобие кораблей и драконов.

– Дерзну сказать, что мы добились успеха, – поведал Лоуренс Отчаянному. Капитан пил кофе, дракон уплетал барашка. – В компании они вовсе не такие уж чопорные, а Лю Бао выше всяких похвал. Далеко не на каждом корабле встретишь такого приятного сотрапезника.

– Я рад, что ты так хорошо провел вечер, – ответил Отчаянный, задумчиво разгрызая кость. – Ты не мог бы повторить мне это стихотворение?

Лоуренс привлек на помощь всех своих офицеров. Утром, когда они все еще трудились над этим, на палубу вышел Юнсин. Послушав, как авиаторы твердят переведенные на английский строки, он нахмурился и лично прочитал Отчаянному стихи.

Он декламировал по-китайски, без перевода, но Отчаянный тут же без малейших затруднений повторил все за ним. Лоуренса уже не впервые удивляли его лингвистические таланты. Отчаянный, как все драконы, выучился говорить еще в скорлупе – но в отличие от других узнал за это время целых три языка и не забыл ни одного, даже самого раннего.

– Лоуренс, – взволновался Отчаянный, обменявшись с принцем еще парой слов, – он говорит, что эти стихи написал вовсе не человек, а дракон!

Лоуренс, еще не переваривший открытие, что Отчаянный умеет говорить по-китайски, совсем растерялся.

– Поэзия – странное занятие для дракона, но если в Китае они любят книги не меньше, чем ты, то неудивительно, что кто-то решил попробовать.

– Интересно, как он это сделал? Я бы тоже хотел, но разве я удержу перо? – Отчаянный приподнял свою переднюю лапу с пятью когтями и задумчиво уставился на нее.

– Я с удовольствием запишу все, что ты мне продиктуешь, – весело заверил его Лоуренс. – Тот дракон наверняка так и творил.

Он и думать забыл об этом, пока два дня спустя снова не поднялся на палубу, мрачный и озабоченный. Перед этим он много времени провел в лазарете. Лихорадка, трепавшая Грэнби, вернулась снова. Лейтенант лежал бледный и отрешенный, уставив голубые глаза в потолок. Губы у него потрескались, он ничего не ел, пил только воду в малых количествах и говорил бессвязно. Поллит не высказывал ничего определенного и только качал головой.

У трапа, ведущего на драконью палубу, капитана поджидал Феррис. Лоуренс, все еще хромавший, ускорил шаг при виде его лица.

– Я в затруднении, сэр. Он говорил с Отчаянным все утро, и мы не знаем о чем.

Юнсин и теперь, сидя в кресле, беседовал с Отчаянным по-китайски – медленно, громко, раздельно, поправляя ошибки, которые делал дракон. Кроме того, он чертил на принесенных с собой бумажных листах большие китайские иероглифы. Отчаянный смотрел и слушал как зачарованный, поматывая кончиком хвоста – это служило у него признаком крайнего возбуждения.

– Лоуренс, погляди: так у них «дракон» пишется.

Лоуренс поглядел. Иероглиф, на его взгляд, напоминал рябь, оставленную волнами на песке; смысл не прояснился, даже когда Отчаянный показал ему символы, обозначающие крылья и туловище.

– Всего одна буква для целого слова? – усомнился капитан. – Как же она произносится?

– «Лун». А «Тен» в моем китайском имени значит «селестиал». – Отчаянный с гордостью показал на другой иероглиф.

Юнсин наблюдал за ними обоими с бесстрастным видом, но Лоуренс уловил проблеск торжества в его взгляде.

– Хорошо, что ты провел время приятно и с пользой, – сказал Лоуренс и поклонился принцу. – Вы оказали нам большую любезность, сэр, взяв на себя этот труд.

– Я посчитал это своим долгом, – надменно ответил принц. – Изучение классиков многое позволяет понять.

Держался он по-прежнему неприветливо, но Лоуренс расценил разговор принца с Отчаянным как формальный визит, обязывающий и его самого сказать несколько слов. Непонятно было, какого мнения придерживается на этот счет сам Юнсин. Вольность Лоуренса, во всяком случае, не удержала его от дальнейших визитов: теперь он каждое утро являлся на палубу, давал Отчаянному уроки китайского и разжигал его аппетит новыми образчиками китайской литературы.

Поначалу эти ухищрения сильно раздражали Лоуренса – но Отчаянный развеселился впервые после разлуки с Лили и Максимусом, а рана до сих не позволяла ему летать. Не мог же капитан в самом деле винить его за то, что он занялся чем-то для себя интересным. Пусть себе принц лелеет надежду переманить Отчаянного к себе льстивыми восточными уловками: у Лоуренса не было ни малейших сомнений на этот счет.

Но время шло, и Лоуренс, видя неослабевающий энтузиазм Отчаянного, несколько приуныл. Свои книги они забросили ради китайских: их Отчаянный заучивал наизусть, поскольку не владел искусством чтения иероглифов. Лоуренс хорошо знал, что сам он – далеко не ученый муж. Его понятия о приятном времяпрепровождении ограничивались беседой, порой написанием писем или чтением не совсем уж устаревших газет. Под влиянием Отчаянного он сделался книгочеем, чего прежде и представить себе не мог – но разделять пыл дракона относительно языка, в котором ни аза не смыслишь, было гораздо труднее.

Он не хотел, чтобы принц торжествовал, и потому не выказывал открыто своего недовольства. Но Отчаянный, одолев новый отрывок и заслужив скупую похвалу Юнсина, прямо-таки сиял, и каждый такой случай Лоуренс расценивал как маленькую победу принца. Тревожило также заметное удивление Юнсина успехами Отчаянного и его радость по этому поводу. Сам Лоуренс полагал, что Отчаянный – умнейший дракон не свете, но совсем не желал, чтобы Юнсин разделял это мнение. Принцу вряд ли требовался лишний мотив, чтобы навсегда забрать Отчаянного себе.

Утешением служило лишь то, что Отчаянный постоянно переходил на английский, давая Лоуренсу возможность участвовать в разговоре – и Юнсин, чтобы не лишиться достигнутого, поневоле эту беседу поддерживал. Лоуренс при этом испытывал нечто вроде мелочного удовлетворения, но удовольствия не получал. Никакое духовное родство не могло отменить причины, по которой они с принцем стали врагами, да между ними и не возникло такого родства.

Однажды принц вышел на палубу рано, когда Отчаянный еще спал. Пока слуги устанавливали его кресло и готовили свитки для чтения, он подошел к борту посмотреть на океан. Вокруг сейчас простиралась синяя гладь, берега не было видно, с моря веял прохладный ветер. Лоуренс сам наслаждался этим бескрайним простором под чашей небес, где сверкали порой белые пенные гребни.

– Только пустыня способна быть столь унылой и незанимательной, – бросил внезапно Юнсин. Лоуренс, собравшийся было выразить восхищение красотой вида, прикусил язык, а принц добавил: – Вы, британцы, вечно путешествуете в поисках новых мест – неужели собственная страна вам настолько противна? – И он отвернулся, укрепив Лоуренса в убеждении, что свет еще не видел двух более несхожих людей, чем они.

Предполагалось, что корабельное меню Отчаянного будет состоять в основном из рыбы, наловленной им самим. Лоуренс и Грэнби заранее рассчитали, сколько мелкого и крупного скота им следует взять ради разнообразия и на случай штормов. Но Отчаянный все еще не мог охотиться из-за раны, и запасы таяли гораздо быстрее, чем показывали расчеты.

– Мы в любом случае должны держаться поближе к Сахаре, иначе пассаты умчат нас прямиком в Рио, – сказал Райли. – Пополним запасы в Кейп-Косте. – Лоуренс, понимая, что это сказано ему в утешение, кивнул и вышел.

Отец Райли владел плантациями в Вест-Индии, и у него было несколько сотен рабов. Отец Лоуренса, наоборот, был твердым последователям Уилберфорса и Кларксона.[12]12
  Уилберфорс Уильям (1759–1833) и Кларксон Томас (1760–1846) – британские аболиционисты, добившиеся впоследствии отмены рабства и работорговли в английских колониях.


[Закрыть] Он произнес в палате лордов несколько пламенных речей против рабства, упомянув Райли среди прочих рабовладельцев, позорящих, как он мягко выразился, имя христианина и марающих репутацию свой родины.

Этот инцидент в свое время охладил отношения между двумя друзьями: Райли был очень привязан к отцу, человеку куда более сердечному, чем лорд Эллендейл, и, естественно, негодовал, когда того оскорбили публично. Лоуренс же, не питая особой привязанности к собственному родителю и сердясь на то, что его поставили в столь неловкое положение, извиниться, однако, не пожелал. Он вырос среди брошюр Кларксона, а в возрасте девяти лет его свозили на бывший невольничий корабль, предназначенный на слом. Это произвело на его юную душу глубокое впечатление, и после ему долго снились кошмары. Они с Райли так и не примирились на этом предмете, но перемирие заключили: прекратили все разговоры на эту тему и старались не упоминать о своих отцах. Лоуренс попросту не мог вымолвить в лицо Райли, что ему противна самая мысль о заходе в порт, где торгуют рабами.

Вместо этого он спросил Кейнса, нельзя ли выпустить Отчаянного на охоту – тот ведь как будто совсем поправился?

– Лучше не надо, – уклончиво ответил хирург. Лоуренс насел на него, и Кейнс наконец сознался, что рана заживает не так хорошо, как желал бы он. – Грудь у него все еще горяча, и под кожей прощупывается что-то вроде очага нагноения. Настоящего беспокойства это пока не внушает, но с полетами лучше погодить еще пару недель.

Этот разговор всего лишь наградил Лоуренса лишней заботой – а их и так имелось немало, помимо недостатка провизии и неизбежной остановки в Кейп-Косте. Авиаторы, ввиду ранения Отчаянного и решительных возражений Юнсина против летной практики, большей частью бездельничали – в то время как матросы, чинившие повреждения и пополнявшие груз, были по горло заняты. Ни к чему хорошему такая ситуация привести не могла.

На Мадейре Лоуренс попытался устроить экзамен Роланд и Дайеру и очень быстро понял по их виноватому виду, что школьными занятиями они полностью пренебрегают. Оба имели самое смутное представление об арифметике, не говоря уж о более сложных математических науках. Совершенно не знали французского. Когда он дал Роланд книгу Гиббона, она так запиналась на каждом слове, что Отчаянный стал ее поправлять. Дайер хотя бы помнил таблицу умножения и кое-какие грамматические правила, она же с трудом считала дальше десяти и очень удивилась тому, что у речи, оказывается, есть части. Проблема свободного времени вестовых решилась, таким образом, очень просто; Лоуренс, коря себя за то, что так запустил детей, взял на себя роль их наставника.

Оба они были, можно сказать, любимчиками всего экипажа – после гибели Моргана их начали баловать еще пуще. Их ежедневная борьба с грамматикой и делением очень всех веселила, но когда мичманы «Верности» позволили себе какие-то ехидные замечания на сей счет, крыльманы не стерпели, и в темных углах транспорта начались потасовки.

Поначалу Лоуренс и Райли лишь усмехались про себя, получая самые нелепые объяснения относительно подбитых глаз и расквашенных губ, но когда такие же украшения появились у взрослых, стало уже не до смеха. Неравномерный труд и затаенный страх перед Отчаянным побуждал моряков чуть ли не каждый день задирать авиаторов, и Роланд с Дайером здесь были уже ни при чем. Авиаторов, в свою очередь, возмущала неблагодарность флотских – ведь Отчаянный, как-никак, спас их всех.

Первый взрыв случился, когда корабль миновал мыс Пальмас и повернул на восток. Лоуренс дремал у себя на палубе в тени Отчаянного и не видел, что в точности произошло. Его разбудили крики и топот множества ног. Мартин, окруженный со всех сторон, крепко держал за локоть Блайта, помощника бронемастера; на палубе лежал один из мичманов Райли – из тех, что постарше, – и лорд Парбек кричал с полуюта:

– Заковать этого человека в кандалы, Корнелл! Немедленно!

Отчаянный поднял голову и рыкнул. Звук, к счастью, не достиг силы «божественного ветра», но толпа тем не менее отхлынула на приличное расстояние.

– Я не позволю, чтобы моих людей сажали в тюрьму, – заявил дракон, сердито мотая хвостом. Он распростер крылья, и корабль содрогнулся. Ветер дул из Сахары, позади траверза; все паруса были приведены в крутой бейдевинд, чтобы удержать судно на курсе зюйд-ост, и крылья Отчаянного оказывали как раз обратное действие.

– Отчаянный! Прекрати немедленно! – закричал Лоуренс. Он еще ни разу не говорил с драконом так резко, и тот в изумлении свернул крылья. – Парбек, я сам разберусь со своими людьми, с вашего позволения. Бронемастер, стоять на месте. – Лоуренс отдавал приказы быстро, опасаясь открытой войны между моряками и авиаторами. – Мистер Феррис, сведите Блайта вниз и поместите его под арест.

– Есть, сэр! – Феррис уже проталкивался через толпу.

– Мистер Мартин, немедля ступайте ко мне в каюту, – громко добавил Лоуренс. – Мистер Кейнс, подойдите. Все остальные – займитесь своими делами.

Он видел, что самый опасный миг миновал, и надеялся, что дисциплина возобладает. Но Отчаянный, припав к палубе, смотрел на него с испугом и отпрянул, когда капитан протянул к нему руку.

– Прости меня, – со спазмом в горле произнес Лоуренс. Он не знал, что еще сказать: поведение Отчаянного действительно угрожало безопасности судна – и если он будет продолжать в том же духе, команда попросту откажется работать из страха перед этаким чудищем. – Может, ты повредил себе что-нибудь? – только и спросил капитан, когда к ним прибежал Кейнс.

– Нет, – очень тихо ответил Отчаянный. Он молча подчинился осмотру, и Кейнс подтвердил, что резкое движение не причинило ему никакого вреда.

– Пойду поговорю с Мартином, – произнес Лоуренс.

Отчаянный, ничего не сказав, свернулся клубком и прикрыл крыльями голову.

Каюта, несмотря на открытые окна, раскалилась от солнца и смягчению гнева никак не способствовала. Мартин расхаживал по ней, одетый очень скудно по случаю жаркой погоды. Он уже два дня как не брился, отросшие волосы падали ему на глаза. Не совсем понимая, в каком состоянии духа пребывает его капитан, он начал говорить, как только Лоуренс вошел в дверь.

– Я один во всем виноват. Не надо было мне этого говорить. – Лоуренс дохромал до стула и сел. – Блайта наказывать не за что, Лоуренс.

Капитан успел привыкнуть к вольному обращению, принятому в среде авиаторов, и обычно не обращал на это внимания – но в данных обстоятельствах фамильярность Мартина прямо-таки взбесила его. Мартин, прожженный его яростным взглядом, побледнел под всеми своими веснушками, сглотнул и добавил:

– Капитан, хотел я сказать. Сэр.

– Я сделаю все, чтобы навести в экипаже порядок, мистер Мартин, – то есть больше, чем полагал необходимым до сего дня. – Лоуренс ценой большого усилия умерил снедавшую его ярость. – Рассказывайте.

– Я не хотел, – начал сызнова присмиревший Мартин. – Этот Рейнольдс цеплялся к нам всю неделю. Феррис велел нам не обращать на него внимания, но сегодня я шел мимо, а он сказал…

– Довольно с меня ваших басен. Что именно вы сделали?

– Ну, – покраснел Мартин, – я ему ответил… предпочел бы не повторять, какими словами, а он… – Мартин замялся, не зная, как закончить рассказ без новых обвинений в адрес злосчастного Рейнольдса, и выпалил: – Короче говоря, сэр, он собирался бросить мне вызов – вот тут-то Блайт и сбил его с ног. Он, Блайт то есть, знал, что сам я не могу драться, и не хотел, чтобы я отказывался от поединка при флотских. Честное слово, сэр, это я виноват, не он!

– Здесь я с вами согласен. – Плечи Мартина, как злорадно отметил Лоуренс, поникли при этих словах. – И когда в воскресенье Блайта будут сечь за то, что он поднял руку на офицера, помните, что он расплачивается за вас. За то, что вы не совладали с собой. Всю неделю вы будете оставаться в своем помещении и подниметесь наверх, только когда вас вызовут.

– Да, сэр, – еле слышно ответил Мартин и побрел, спотыкаясь, прочь. Лоуренс тяжело дышал в душной каюте. Гнев покидал его медленно, уступая место подавленности. Блайт не просто спас репутацию Мартина – он отстоял честь всех авиаторов в целом. Мартин, отказавшись драться на глазах у всей корабельной команды, опорочил бы эту честь, хотя устав воздушного корпуса и запрещал дуэли.

При всем при этом случай был ясен и не допускал никаких поблажек. Блайт ударил офицера при свидетелях, и Лоуренс должен был примерно его наказать, чтобы удовлетворить моряков и отбить у своих людей охоту к подобным выпадам. Мало того, экзекуцию будет производить помощник боцмана, который наверняка порадуется возможности отыграться на авиаторе.