Текст книги "Заборы и окна: Хроники антиглобализационного движения"

Автор книги: Наоми Кляйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

ИНФИЛЬТРАЦИЯ

Полицейские в штатском умыкают мирного организатора протеста против Зоны свободной торговли американских государств

Апрель 2001

– Ты где? – заорала я по своему мобильнику на его мобильник. Пауза, и затем:

– В Зеленой зоне – угол Сен-Жан и Сен-Клэр. «Зеленая зона» на языке протестующих – зона, свободная от слезоточивого газа и столкновения с полицией. Там нет оград, которые надо штурмовать, – и там только санкционированные шествия. Зеленые зоны безопасны. Считается, что там можно гулять с детьми.

– Хорошо, – сказала я. – Через пятнадцать минут я там. Я не успела надеть пальто, как раздался звонок:

– Джагги арестован. Ну то есть не то, что арестован. Скорее похищен.

Моя первая мысль – это я виновата. Я спросила Джагги Сингха о его местонахождении по мобильному телефону, наш разговор наверняка прослушивался – так они его и нашли. Звучит как идея-фикс? Пожалуйте в Саммит-Сити!

Менее чем через час в культурном центре церковного прихода Иоанна Крестителя шестеро свидетелей с опухшими глазами зачитывают мне свои рукописные показания случившегося – как самый заметный организатор вчерашних активных действий протеста против Зоны свободной торговли американских государств был выхвачен прямо у них из-под носа. Все дружно рассказывают, что Сингх тусовался с друзьями и все уговаривал их отойти подальше от охранного заграждения, за которое они зашли. Они все говорят, что он старался предотвратить противостояние с полицией.

– Он говорил, что положение становится слишком напряженным, – сообщил Майк Стоденмайер, активист из США, который как раз разговаривал с Сингхом, когда на того навалились сзади, бросили на землю и обступили три здоровенных мужика.

– Они были одеты как активисты, – рассказала Хелен Нейзон, 23-летняя жительница Квебек-Сити, трикотажные куртки с капюшонами, повязки на лбу, фланелевые рубашки, слегка расхристанные. Они повалили Джагги на землю и стали пинать. Все это так дико.

– И потом они его утащили, – сказала Мишель Люллен. Все свидетели рассказали мне, что когда друзья Сингха пошли к нему на выручку, то одетые, как активисты, мужчины достали полицейские дубинки, отогнали их и объявились: «Полиция». Сингха забросили в бежевый микроавтобус и увезли. У нескольких активистов на месте ударов открытые раны.

Через три часа после ареста Сингха – ни слова о его местонахождении.

Умыкание активистов на улице в машинах без номеров – таким вещам случаться в Канаде не полагается. Но за короткую карьеру антиглобалиста с Джагги Сингхом это уже случалось – во время протестов 1997 года против Азиатско-тихоокеанского саммита по экономическому сотрудничеству. Накануне акций протеста он шел один по кампусу университета Британской Колумбии, когда его схватили двое полицейских в штатском, повалили на землю и потом запихали в автомобиль без номеров.

Как он потом выяснил, его обвинили в оскорблении действием. Оказывается, несколько недель тому назад он так громко говорил в мегафон, что повредил барабанные перепонки стоявшего неподалеку полицейского. Обвинение, естественно, было снято, но цель была очевидна – продержать его за решеткой во время протеста, как, несомненно, его продержат взаперти и во время сегодняшнего шествия. С похожим арестом он столкнулся и в октябре во время саммита министров финансов Группы двадцати в Монреале. Ни в одном из этих неслыханных дел Сингха не разу не осудили ни за вандализм, ни за планирование или замыслы насильственных действий. Всякий, кто его видел, знает, что его самое страшное преступление – произнесение хороших речей.

Поэтому-то я и говорила с ним по телефону о встрече за несколько минут до его ареста – хотела уговорить его прийти на диспут-семинар Народного саммита, который я вела совместно с кем-то еще, чтобы рассказать полуторатысячной толпе о том, что происходит на улицах. Он было согласился, но потом решил, что пройти через весь город будет слишком трудно.

Не могу удержаться от мысли: то, что с этим молодым человеком обращаются как с террористом, многократно и без доказательств, как-то связано с его коричневой кожей и тем обстоятельством, что его фамилия Сингх. Неудивительно, что, по словам его друзей, эта якобы угроза государству не любит по ночам ходить в одиночестве.

Совокупив все свидетельские показания, небольшая группа начинает расходиться из культурного центра, спеша на ночную планерку. В дверях происходит заминка, и вот коридоры полны людей с красными лицами и слезящимися глазами – они суматошно ищут краны с водой.

Слезоточивый газ заполнил улицу у культурного центра и проник в коридоры. «Это больше не зеленая зона! Les flics s'en viennent![27]note 27
  Фараоны идут! (фр.)


[Закрыть]».

А я хотела занести все это в свой ноутбук в гостинице! Денис Беланжер, любезно позволивший мне воспользоваться разболтанным компьютером культурного центра, чтобы написать эту корреспонденцию, замечает, что на мобильном телефоне мигает индикатор сообщения. Оказывается, полиция закрыла весь район – никто не может выйти.

– Придется ночевать здесь, – говорит Беланжер. Придется и мне.

СЛЕЗОТОЧИВЫЙ ГАЗ ДЛЯ ВСЕХ

Ядовитые пары сводят вместе разрозненные группировки во время протестов против FTAA

Апрель 2001

Протесты закончены, начинаются поиски козлов отпущения. Мод Барлоу, возглавляющую Совет канадцев (Counsil of Canadians), осуждают за то, что не отозвала своих людей. Активист Джагги Сингх сидит в кутузке за якобы обладание оружием – не тем, которым он никогда не обладал и не пользовался, а театральной метательной машиной, с помощью которой на прошлой неделе, во время Американского саммита, перебрасывали через ограды в Квебек-Сити плюшевых зверушек.

Дело не в том, что полиция не поняла юмора, – она не поняла новой эры политического протеста, такого, который приспособлен к нашему постмодернистскому времени. Ибо не было такой личности, такой группы, которая могла бы отозвать «своих людей», потому что десятки тысяч пришедших протестовать против Зоны свободной торговли американских государств – это части движения, у которого нет лидера, центра и даже общепризнанного названия. И все же оно существует, бесспорно, несмотря ни на что.

В репортажах очень трудно передать то обстоятельство, что в Квебек-Сити не было двух протестов – «мирного» шествия трудящихся и «буйных» анархистских беспорядков, – а были сотни акций протеста. Одну организовали мать с дочерью из Монреаля. Другую – уместившиеся в один микроавтобус аспиранты из Эдмонтона. Еще одну – трое друзей из Торонто, которые не состоят ни в какой организации, кроме фитнес-центра. Еще одну – пара официанток из соседского кафе, во время перерыва на обед.

Конечно, были в Квебеке и хорошо организованные группы: у профсоюзов были автобусы, тщательно подобранные плакаты, разработанные маршруты шествий; у «Черного блока» анархистов были противогазы и рации. Но на протяжении нескольких дней улицы были также наполнены такими, кто просто сказал приятелю «Махнем в Квебек», и жителями города, которые сказали «Выйдем-ка на улицу». Они не присоединялись к одной большой акции, они вливались в момент.

Да и как иначе? Традиционные учреждения, когда-то организовывавшие людей в аккуратные, структурированные группы, находятся в упадке: профсоюзы, религии, политические партии. А ведь что-то дернуло десятки тысяч индивидуумов выйти на улицы – что? Интуиция, «нутром чую», – или глубоко человеческое желание быть частью чего-то большего, чем ты сам?

Была ли у них сформулированная партийная линия, детальный анатомический разбор внутренностей и наружностей FTAA? Не всегда. И все равно, от протестов в Квебеке нельзя отмахнуться как от бессодержательного политического туризма. Послание Джорджа Буша на саммите звучало в том смысле, что сами акты купли и продажи осуществляют для нас политическое руководство. «Торговля помогает распространению свободы», – сказал он.

Но именно этот обедненный и пассивный взгляд на демократию и отвергали на улицах. К чему бы еще ни стремились протестующие, все, несомненно, хотели вкусить прямого участия в политике. Результат слияния этих сотен миниатюрных акций протеста был хаотичен, порой ужасен, но часто вдохновлял. Одно можно сказать наверное: сбросив, наконец, мантию политического зрительства, эти люди уже не отдадут бразды мафии мнимых вождей.

И, однако же, протестующие станут-таки более организованными, и это имеет больше отношения к действиям полиции, чем к наставлениям Мод Барлоу, Джагги Сингха или, если уж на то ' пошло, моим. Если люди приехали или приковыляли в Квебек-Сити в глубоком недоумении по части того, что значит быть частью политического движения, то сразу по прибытии нас многое объединило: массовые аресты, резиновые пули, густая белая пелена газа.

Вопреки правительственной линии на похвалы «хорошим» участникам протестов и осуждение «плохих», на улицах Квебек-Сити со всеми обращались жестоко, трусливо и без разбору. Силы охраны использовали поведение нескольких швырявших камни как наглядное для объективов оправдание того, что они пытались делать с самого начала – очистить город от тысяч участников законных протестов, потому что так удобнее.

Единожды придравшись к такой «провокации», они наполняли целые кварталы слезоточивым газом – веществом, которое, по определению, не разбирается, кто есть кто, индифферентно к границам действий, методам протеста, различиям в политике. Ядовитые пары проникали в дома, заставляя людей дышать через маски в своих квартирах. Раздражаясь на уносящий газ ветер, распыляли еще. Газ пускали на людей, обращавшихся к полицейским с жестом мира. Газ пускали на людей, раздававших пищу. Я встретила пятидесятилетнюю женщину из Оттавы, которая бодро сказала мне: «Я вышла на улицу купить сандвич, и на меня пустили газ – дважды». На людей, праздновавших что-то под мостом, пустили газ. На людей, протестовавших против ареста их друзей, пустили газ. На передвижную клинику неотложной помощи, помогавшую людям, на которых пустили газ, пустили газ.

От слезоточивого газа ожидалось, что он сломит протестующих, но вышло наоборот: он их обозлил и радикализовал, а членов анархистского контингента из «Черного блока» возбудил настолько, что они осмелились швыряться в полицейских канистрами от противогазов.

Пусть газ легок и разрежен настолько, чтобы витать в воздухе, но я подозреваю, что предстоящие месяцы покажут, что он обладает сильными связующими свойствами.[28]note 28
  Квебекская Ligue des Droits (Лига прав человека) выпустила отчет о бесчинствах полиции во время саммита. В нем документально описано несколько инцидентов, о которых раньше не сообщалось. С помощью лазерного прицела полиция выстрелила резиновой пулей по гениталиям участника протеста. К мужчине, уже лежавшему на земле, полиция применила шоковое оружие, а женщину на ходулях, одетую статуей Свободы, сбили струей из брандспойта по коленям, когда она приближалась к ограде. В том же отчете содержатся отвратительные подробности обращения с арестованными. Некоторых часами держали в наручниках в полицейских автобусах в сильно загазованных местах, прежде чем доставить в тюрьму. По прибытии туда многих раздевали догола, обыскивали и обливали холодной водой из шлангов («обеззараживание» после газа). И, несмотря на то, что власти очистили местную тюрьму еще до начала протестов (что обошлось в 5 миллионов долларов), многих арестованных держали по пять и по шесть человек в одиночных камерах.


[Закрыть]

ПРИВЫЧКАК К НАСИЛИЮ

Как годы полицейского насилия достигли кульминации в смерти итальянского активиста Карло Джулиани

Август 2001

20 июля 2001 года во время совещания Большой восьмерки (G8) в Генуе итальянская полиция убила выстрелом в голову с близкого расстояния 23-летнего участника протеста Карло Джулиани и переехала его тело шедшим задним ходом джипом. (Это выдержка из речи, произнесенной в Италии, область Эмилия-Романья, месяц спустя, на Фестивале газеты «Унита»).

Я освещаю эту волну протеста вот уже пять лет. И я с ужасом наблюдаю, как полиция переходит от перечного спрея к массовому применению слезоточивых газов, от газов к резиновым пулям, от резиновых пуль к боевым. Одним только этим летом мы наблюдали эскалацию насилия – от тяжелых телесных повреждений участников протеста в Гетеборге, Швеция, до убийства и переезда джипом участника протеста в Генуе. А совсем рядом спавших в школе активистов разбудили и избили до крови, устлав пол выбитыми зубами.

Как это все могло произойти так быстро? Я должна с великим сожалением заключить, что это случилось потому, что мы позволили этому случиться, и под этим «мы» я подразумеваю всех добрых левых либералов в СМИ, в науке и в искусстве, говорящих себе, что ценят гражданские свободы. У себя в Канаде, когда мы несколько лет назад впервые столкнулись с использованием полицией перечного спрея и обысками с раздеванием молодых активистов, общество откликнулось гневным протестом. Это была сенсация. Мы задавали вопросы и требовали ответов, требовали подотчетности полиции. Это наши дети, говорили люди, они идеалисты, будущие лидеры. Ныне же подобные выражения перед лицом полицейского насилия против участников протестов услышишь редко. Отсутствие журналистских расследований, отсутствие гневного протеста со стороны левых партий, профессуры, неправительственных организаций, для того и существующих, чтобы защищать свободу самовыражения, – просто возмутительно. Действия молодых активистов подвергаются придирчивому публичному анализу – под подозрением их мотивация, их тактика. Если бы за полицией следили с десятой долей такой зоркости, с какой следят за этим движением, зверства, которое мы видели в прошлом месяце в Генуе, могло бы и не быть. Я говорю это потому, что последний раз была в Италии в июне, более чем за месяц до протестов. Уже и тогда было ясно, что полиция выходит из-под контроля, готовит оправдания для серьезного наступления на гражданские свободы и расчищает дорогу к крайним проявлениям насилия. Еще на улицы не вышел ни один активист, а уже было практически объявлено упреждающее чрезвычайное положение: аэропорты закрылись, значительная часть города покрылась кордонами. И, однако же, когда я последний раз была в Италии, все публичные дискуссии направлялись не на эти нарушения гражданских свобод, а на некую угрозу, исходящую от активистов.

Полицейская жестокость питается общественным безразличием, просачиваясь в социальные расщелины, на которые мы давно не обращаем внимания. Newsweek назвал смерть Карло Джулиани «первой кровью» движения. Это удобно, но как насчет крови, так часто проливаемой тогда, когда протесты против корпоративной власти проходят в слаборазвитых странах или в бедных регионах развитых стран, когда те, кто сопротивляются, не белые?

За две недели до сбора G8 в Генуе три студента были убиты в Папуа-Новой Гвинее во время протеста против приватизационной схемы Всемирного банка. Это едва попало в газеты, а между тем вопрос стоял совершенно тот же, что вывел на улицы тысячи людей в так называемом антиглобалистском протесте.

Это не случайное совпадение, что полицейская жестокость всегда цветет в маргинальных – маргинализированных – сообществах, направляются ли ее дула на запатистские сообщества в Чьяпасе или на коренное сообщество мирной Канады, когда активисты Первого народа[29]note 29
  Политически корректное название индейцев


[Закрыть] решают воспользоваться тактикой активных действий для защиты своей земли.

Полиция перехватывает, как в театре, наши реплики: выходим мы, входят они. Истинные боеприпасы – это не резиновые пули и не слезоточивый газ. Это наше молчание.

ФАБРИКАЦИЯ УГРОЗ

Итальянское правительство подавляет гражданские свободы после Генуи

5 сентября, 2001

В ритуал путешествия по Италии в августе входит сначала подивиться тому, как тамошние жители научились красиво жить, а потом горько посетовать на то, что все закрыто.

– Очень цивильно, – слышится замечание североамериканца об обеде из четырех блюд. – А теперь кто-нибудь, откройте этот магазин и продайте мне…

В этом году август в Италии был не совсем таким. Многие из южных приморских городков, где итальянцы обычно прячутся от туристов, почти пустовали, а жизнь в больших городах, против обыкновения, так ни разу и не замерла. Когда я приехала две недели назад, журналисты, политики и активисты хором сообщали, что это первое лето в их жизни, когда они не взяли ни одного выходного.

Да и как можно? Сначала была Генуя, потом После Генуи.

Последствием протестов против Большой восьмерки в июле стало перепланирование политического ландшафта страны – и каждому хочется использовать шанс в формировании результата. Газеты выходят рекордными тиражами. На собраниях, имеющих хоть какое-то отношение к политике, – полный аншлаг. В Неаполе я ходила на планерку активистов по поводу предстоящего саммита НАТО; в раскаленный класс набилось более семисот человек поспорить о «стратегии движения после Генуи». Через два дня конференция о «политике после Генуи» близ Болоньи собрала две тысячи; не расходились до 11 часов вечера.

Ставки в этот период высоки. Представляли ли 200 000 (кто-то говорит, 300 000) человек на улицах неодолимую силу, которая в итоге сместит премьер-министра Сильвио Берлускони? Или Генуя станет началом долгого периода молчания, когда граждане сочтут адекватными массовые собрания и ужасающее насилие?

В первые недели после саммита внимание было жестко сосредоточено на зверствах полиции: на убийстве юного Карло Джулиани, на сообщениях о пытках в тюрьмах, о кровавом полуночном рейде на школу, где спали активисты.

Но Берлускони, по образованию специалист по рекламе, не собирается так легко уступить кому-то значение Генуи. В последние несколько недель он яростно перековывает себя в «доброго папашу», готового спасти свою семью от неминуемой опасности. В отсутствие настоящей угрозы он ее сфабриковал – в связи с какой-то неведомой конференцией ООН по проблеме голода, намеченной на 5-9 ноября 2001 года в Риме. Под звуки фанфар со стороны СМИ Берлускони объявил, что совещание Организации по продовольствию и сельскому хозяйству (Food and Agriculture Organization, FAO) не будет проводиться в «священном Риме», потому что, сказал он, «я не хочу видеть, как громят и сжигают наши города». Вместо этого совещание пройдет в некоем укромном месте (как в Канаде – очередную встречу G8 планируется провести в труднодоступном Кананаскисе в провинции Альберта).

Это бой с тенью в его самом типичном проявлении. Никто не собирался срывать совещание РАО. Мероприятие должно было вызвать несколько мелких акций протеста, главным образом со стороны критиков генетически модифицированных культур. Некоторые надеялись, что это совещание откроет возможность обсудить коренные причины голода, как конференции ООН по расизму в южноафриканском Дурбане разожгла дебаты о репарациях за рабовладение.

Жаку Диуфу, директору РАО, неожиданное внимание, кажется, по душе. Ведь несмотря на сокрушительный гнет мандата сократить голод в мире наполовину, РАО почти не привлекает к себе интереса извне – ни со стороны политиков, ни со стороны протестующих. Самая большая проблема организации в том, что она настолько не вызывает споров, что практически невидима.

«Я хотел бы сказать, что очень благодарен за все эти дебаты о перемене места совещания, – сказал Диуф журналистам на прошлой неделе. – Теперь люди во всех странах знают, что будет проведен саммит по проблемам голода».[30]note 30
  Кончилось тем, что совещание было отложено на июнь 2002 года. Оно прошло в Риме без инцидентов


[Закрыть].

Но пусть угроза беспорядков против РАО и высосана из пальца Берлускони, его действия составляют часть серьезной атаки на гражданские свободы в пост-генуэзской Италии. В воскресенье итальянский министр по связям с парламентом Карло Джованарди сказал, что во время ноябрьского совещания РАО «демонстрации в столице будут запрещены. Это наш долг, – сказал он, – запрещать демонстрации в определенных местах в определенное время». Подобный запрет на публичные собрания может быть издан в Неаполе на время предстоящего совещания министров стран НАТО, которое тоже перевели на загородную военную базу.

Шли даже разговоры об отмене концерта Ману Чао в прошлую пятницу в Неаполе. Музыкант поддерживает запатистов, поет о «нелегальных» иммигрантах и играл перед толпой на улицах Генуи. Очевидно, полиции этого достаточно, чтобы унюхать зреющие беспорядки. Для страны, которая помнит логику тоталитаризма, все это звучит до дрожи знакомо: сначала создать климат страха и напряженности, затем приостановить конституционные права в интересах охраны «общественного порядка».

Пока что итальянцы, похоже, не желают играть на руку Берлускони. Концерт Ману Чао прошел как планировался. Никаких беспорядков, конечно, не было. Просто семьдесят тысяч человек плясали, как сумасшедшие, под проливным дождем – запоздалое облегчение после долгого и трудного лета.

Толпы полицейских, окружавших концерт, наблюдали молча. Они выглядели усталыми – им бы выходной не помешал.

ЗАСТРЯЛИ НА СТАДИИ ЗРЕЛИЩА

Не превращается ли это в «Мак-Движение»?

Май 2001

Идея превратить Лондон на Первое мая в гигантскую доску для игры в «Монополию» звучала великолепно.

При всех привычных камешках, которые швыряют в огород современных протестующих, – что у них отсутствует фокус и ясная цель типа «Спасти деревья» или «Простить долги», – нынешняя волна антикорпоративного активизма являет собой реакцию на собственную монотонность. Наскучившись выявлением симптомов неолиберальной экономической модели – недофинансирование больниц, бездомность, растущее неравенство, бум тюрем, изменения климата, – участники кампаний теперь совершают очевидную попытку «устранить» стоящую за симптомами систему. Но как протестовать против абстрактных экономических идей и при этом не выглядеть пустозвонами или верхоглядами?

А что если использовать настольную игру, которая уже поколениями учит ребятишек искусству владеть землей? Организаторы вчерашней первомайской акции «монопольного» протеста выпустили аннотированные карты Лондона с выделением таких общеизвестных мест, как Регент-Стрит, Пэл-Мэл и Трафальгарская площадь, призывая участников располагать свои первомайские акции на доске «Монополии». Хотите протестовать против приватизации? Ступайте на вокзал. Индустриализация сельского хозяйства? К «Макдональдсу» на Кинге-Кроссе. Ископаемое топливо? К электрической компании. И всегда носите с собой игровую карточку «Освободиться из тюрьмы».

Беда в том, что к полудню вчерашнего дня Лондон не выглядел как благонравная смесь народного просвещения с уличным театром. А выглядел он так, как выглядит в наши дни место любого другого массового протеста: блокированные силами порядка демонстранты, разбитые окна, заколоченные щитами витрины, отступательные бои с полицией. И в предпротестных войнах в прессе – тоже дежавю. Планируют ли демонстранты беспорядки? Не спровоцирует ли беспорядки само присутствие шести тысяч полицейских? Почему не все протестующие осуждают насилие? Почему все всегда говорят о насилии и беспорядках?

Так, похоже, выглядят сегодняшние акции протеста. Хочется назвать это «Мак-Протестом», потому что всегда одно и то же. И я, конечно, обо всем этом уже писала. Собственно, почти все, что я писала в последнее время, было о свободе собраний, об охранных '[заграждениях, слезоточивом газе и наглых арестах. Ну или о попытках намеренно ложного толкования протестов – что они, например «против торговли» или тоскуют о доземледельческой утопии.

В большинстве активистских кругов признано – как символ веры, – что массовые демонстрации всегда положительны: они создают боевой дух, демонстрируют силу, привлекают внимание прессы. Но вот что упускают из виду – что сами демонстрации не есть движение. Они лишь мгновенные вспышки, проявления повседневных движений, которые коренятся в школе, на работе, в квартале. По крайней мере должны корениться.

Я все думаю об историческом дне 11 марта нынешнего года, когда в Мехико вошли запатистские командиры – армия, которая привела к успешному восстанию против государства, а при этом жители Мехико не задрожали от страха – 200 000 из них вышли встречать запатистов. Движение на улицах было перекрыто, но никто не волновался об удобстве едущих на работу. И магазины не заколачивали витрин щитами: они устраивали «революционные» распродажи на тротуарах.

Что же – запатисты менее опасны, чем несколько городских анархистов в белых комбинезонах? Вряд ли. Просто марш на Мехико готовился семь лет (кто-то скажет, пятьсот лет, но это другая история). Это были годы выстраивания коалиций с местными организациями, с рабочими на фабриках maquiladora, со студентами, с интеллигенцией, с журналистами; годы массовых консультаций, открытых encuentros (митингов) по шесть тысяч участников. Случившееся в Мехико не было движением, это было лишь очень публичной демонстрацией всей этой невидимой повседневной работы.

Самые мощные движения сопротивления всегда укоренены на местах и подотчетны местным сообществам. Но один из вызовов, бросаемых нам жизнью в высоко потребительской культуре, против которой и протестовали вчера в Лондоне, – это отсутствие корней. Мало кто из нас знает своих соседей, разговаривает о большем, чем о тряпках, уделяет время общественным делам. Как может движение быть подотчетным, если истончаются местные сообщества?

В контексте городской неукорененности моменты для демонстраций, конечно, существуют, но, может быть, важнее моменты для выстраивания связей, которые делали бы демонстрации чем-то большим, чем театр. Бывают времена, когда радикализм – это встать против полиции, но гораздо чаще, когда радикализм – это поговорить с соседом.

Вопросы, стоящие за вчерашними первомайскими демонстрациями, уже не маргинальны. Продовольственные тревоги, генная инженерия, изменения климата, неравенство доходов, провалившиеся схемы приватизации – это все материал первых полос газет. И, однако же, что-то серьезно не так, когда акции протеста выглядят оторванными от корней, отрезанными от повседневных забот. Это значит, что показушная сторона движения принимается за менее захватывающее дело его выстраивания.