Текст книги "Мать"

Автор книги: Накамото Такако

3

Жизнь ставила перед Фумиэ такое множество трудных вопросов, что она не знала, как подступиться к ним. И нередко даже на работе она вдруг забывалась и сидела, подперев щеку рукой. Вот и сейчас она сидит так. Её сослуживица кореянка Ким Он Сун озабоченно спросила Фумиэ:

– Уэхара-сан, о чём это вы задумались? Об Амами?

Ким Он Сун родилась в Японии и говорила почти без акцента.

– Да, и об Амами… Но не только… Когда имеешь семью, приходится о многом думать.

– Да! Верно, жизнь – сложная штука…

Эта молоденькая кореянка с коротко подстриженными разделёнными посередине прямым пробором волосами, не знавшими перманента, говорила не по возрасту рассудительно. При этом на тонких губах девушки невольно появлялась смелая, задорная улыбка. У неё на родине, разделённой по 38-й параллели на Север и Юг, идёт жестокая борьба, а она здесь, в Японии, где так трудно живётся, старается внести свой вклад в эту борьбу. Она ещё не забыла, как её однокашники дрались с полицейскими, когда закрыли корейские школы.

У Ким Он Сун гладкая, нежная кожа на щеках и узенькие, чуть приоткрытые глаза. Ей нет и двадцати лет, а она уже давно знакома с невзгодами жизни. Вот с ней-то и решила посоветоваться Фумиэ о своём старшем сыне.

На том, чтобы Кадзуо пошёл работать в типографию, упорно настаивал муж. Да и сама Фумиэ понимала, что раз денег, необходимых для продолжения учёбы, достать неоткуда, то придётся мальчику устроиться на работу. И всё же ни Кадзуо, ни Фумиэ не могли примириться с мыслью, что он не будет учиться в высшем среднем училище.

– Почему вас так беспокоит, что он станет рабочим? Ведь будущее принадлежит нам, трудящимся, – категорически заявила Ким Он Сун.

Возможно, девушка вычитала или услышала на занятиях кружка то, что она сейчас говорила Фумиэ. Но в тоне, каким рассуждала эта почти девочка, была абсолютная уверенность в своей правоте. Ким Он Сун без малейшего смущения смотрела на Фумиэ, как бы стараясь внушить ей свои мысли.

– Да, конечно…

Восхищаясь убеждённостью Ким Он Сун, Фумиэ прочла в её глазах мечту о будущем. А девушка снова горячо заговорила:

– Странные вы, японцы: и голова у вас хорошая, и соображаете вы хорошо, но уж очень услужливы. – Оглянувшись вокруг и убедившись, что кресло директора и стулья других мужчин, работающих в этой же комнате, пусты, Ким Он Сун понизила голос и продолжала:

– Вот, например, наш босс то и дело приказывает вам: «сходи купи папирос», «сбегай за хлебом», – и вы идёте. Бросьте, не выполняйте такие поручения! Не за тем мы здесь находимся. Наша работа связана с переговорами о пошлинах, с торговлей, с борьбой против несправедливого, жестокого отношения к нам, корейцам. Мы пришли сюда не для того, чтобы быть на побегушках. Кому это нужно?

Фумиэ с удивлением, смешанным с испугом, широко открыв глаза, смотрела на Ким Он Сун. Фумиэ ведь тоже была вместе с теми, кто, невзирая на личные симпатии и антипатии, выступал против угнетения корейцев, вёл борьбу с японскими властями. Но ведь сейчас они говорили о личных делах Фумиэ, о её повседневных отношениях с людьми, и поэтому она оробела перед этой девушкой, так решительно защищавшей её интересы.

– Ведь я уже не молода, а вы, молодёжь, не всегда можете понять наши поступки, – сказала Фумиэ, стараясь охладить пыл девушки.

«Действуем мы по-разному, но стремимся к одному и тому же идеалу», – таков был скрытый смысл её слов. И тут ей вдруг вспомнилось, что Токико, перед тем, как уйти отсюда, из-за чего-то поссорилась с Ким Он Сун.

В это время в комнату вошёл коренастый, среднего роста лысеющий мужчина лет пятидесяти. На тёмном, загоревшем лице его выделялся большой шрам. Это был Цой Хэ Сон, сборщик металлического лома из посёлка старьевщиков. На нём был потёртый коричневый джемпер и хлопчатобумажные галифе. Он даже не поздоровался и с вызывающим видом подошёл к столу Фумиэ.

– Говорят, вы японка? – развязно, нарочито грубым тоном спросил он.

Фумиэ не обиделась за бесцеременность и улыбнулась, взглянув на его неуклюжую фигуру: ей вдруг представилось, что голос идёт из пня.

– Да, а что?

– А то, что у меня к вам просьба именно как к японке, – Цой, неожиданно смутившись, провёл по лицу своими большими руками, а потом опустил глаза и начал говорить. От его вызывающего вида не осталось и следа.

У него есть сын, которому исполняется двадцать лет. Он хочет поступить на работу, но его нигде не принимают, потому что он кореец и рекомендацию даёт ему тоже кореец. Вот Цой и решил попросить Фумиэ поручиться за парня.

– Хорошо, я дам поручительство. Но где он? Вы привели его с собой?

– Сегодня нет. Завтра приведу обязательно, – лицо Цой Хэ Сона просияло от радости. Он закурил и разоткровенничался.

– Мой сын – крепкий парень, не боится никакой работы, готов пойти на самую тяжёлую и мучительную, лишь бы взяли…

Он с довольным видом затянулся, широко раздувая ноздри, потом кашлянул и продолжал рассказывать.

Его сын учился в начальном училище в самый разгар войны. Школьники японцы дразнили его: «Корейчонок, корейчонок!», но он не давал себя в обиду. Однажды, выведенный из себя, он пригрозил одному из забияк ножом. Директор вызвал в школу отца и накричал на него. Он сказал, чтобь сын Цоя не смел носить в школу ножей. В ответ Цой попросил директора, чтобы тот запретил школьникам дразнить мальчишку. Однако после этого ребята стали ещё больше издеваться над ним. Тогда Цой велел сыну взять с собой нож и, если уж не будет другого выхода, снова пригрозить обидчикам. В результате – опять вызов к директору и нагоняй. На этот раз отец категорически отказался дать обещание, что сын выбросит нож. Ведь директор не давал никаких гарантий. Так они ни о чём и не договорились. И Цой разрешил сыну в крайнем случае даже воспользоваться ножом. Теперь Цой с гордостью заявил, что благодаря такому воспитанию у его сына закалился характер, он стал храбр и не дрогнув, встретит любую опасность лицом к лицу. «Поэтому-то он и стал человеком, пригодным для всякой, самой трудной работы», – закончил Цой.

Затаив дыхание, с побледневшими щеками слушала Фумиэ Цоя. «Да, – думала она, – в нынешних условиях надо уметь постоять за себя, если живёшь в стране, законы которой не защищают тебя от дискриминации».

Цой Хэ Сон ушёл, и Фумиэ вспомнила, что её Хироо увлекается оружием. Чем это объяснить? Может быть, тем, что он уроженец Амами? Или он достиг такого возраста, когда мальчики начинают интересоваться оружием? А возможно, потому, что на улицах города всё чаще раздаётся топот солдатских сапог… Она мысленно перенеслась на родные Амами.

Островок, где родилась Фумиэ, расположен у южного берега Амами-Осима. В раннем детстве она слышала рассказы о том, как много лет назад, кажется, во времена Мэйдзи, с Амами-Осима на их островок прибыли чиновники налогового управления, чтобы разыскать лиц, тайно занимающихся винокурением. Островитяне устроили им торжественную встречу, три дня подряд щедро угощали и поили, а потом сказали: «Пойдёмте, мы покажем вам очень красивый вид!» Они отвели незваных гостей в пещеру, выходящую к Тихому океану по ту сторону острова, и сбросили со скалы в море. Тогда на остров прислали других чиновников. Переправиться сюда можно было только на небольшой лодке – других средств сообщения не было. Гребцами жители острова выбрали самых крепких и надёжных молодых парней. Забрав пассажиров, эти парни пригнали судёнышко к глубокому и сильному водовороту, и там оно перевернулось. С тех пор чиновники стали бояться этого острова и больше не появлялись.

На таком вот островке и родилась Фумиэ. Её отец, единственный из всех жителей окончил Кагосимскую учительскую семинарию, а впоследствии стал даже директором начального училища. Так что Фумиэ принадлежала к семье, занимавшей привилегированное положение. Сначала она училась в женском училище города Надзэ, потом – во втором отделении женской учительской семинарии в Кагосима, по окончании которой учительствовала в префектуре Кагосима. Тогда-то Фумиэ и познакомилась с учителем Уэхара Ёсихиро, тоже уроженцем островов Амами. У них были общие интересы, одинаковые вкусы. Оба они любили литературу, вместе читали Толстого, Ромэна Роллана и других иностранных писателей. Отец Фумиэ противился браку дочери. Но молодые люди были привязаны друг к другу и, несмотря на запрет, поженились. У них появились дети, которым они старались дать хорошее воспитание.

События послевоенных лет перевернули всю жизмь Фумиэ. В 1948 году Уэхара был приговорён военным судом к тюрыме за нарушение закона, запрещающего учителям и другим государственным служащим участвовать в политических движениях. И Фумиэ, которая ещё во время войны оставила преподавательскую работу, пришлось думать о том, как бы прокормить семью. Сначала она шила для продажи одежду, затем ходила из района в район и сбывала контрабандный рис. А трое маленьких детей оставались дома одни. Полиция то и дело отбирала у неё рис, и в конце концов Фумиэ пришлось заняться торговлей квашеной редькой. Она вставала до рассвета, погружала товар на коляску, прицепленную к велосипеду, и целыми днями разъезжала по Кагосима в поисках покупателей. После того как Уэхара отбыл срок наказания и вышел из тюрьмы больным туберкулёзом, они решили всей семьёй уехать в Токио…

В пять часов рабочий день заканчивался, и Фумиэ собиралась уже идти домой, когда в контору, с опаской озираясь по сторонам, вошёл Пак Тхай Вон, кореец, скрывающийся от принудительной репатриации. Воротник его пальто был поднят, мягкая шляпа глубоко надвинута на лоб.

У высокого, широкоплечего, закалённого физическим трудом Пака было скуластое с грубой обветренной кожей лицо, которое легко выдавало в нём корейца. Фумиэ давно нравились его крупная мужественная фигура и смелый характер. Пак Тхай Вон был руководителем одной нелегальной организации.

Столкнувшись с Паком лицом к лицу у самого выхода из конторы, Фумиэ улыбнулась. Он же оторопело уставился на неё широко открытыми глазами, очевидно, не сразу узнав. Но тут же лицо его расплылось в приветливой улыбке.

– А-а, это вы!.. – пробасил он.

В его тоне было столько неподдельной радости, что Фумиэ вспыхнула. Она казалась совсем крошечной рядом с этим, чуть не вдвое выше неё, мужчиной, загородившим ей дорогу. Она вдруг как-то странно напряглась вся, у неё перехватило дыхание. Дрогнувшим голосом Фумиэ произнесла:

– Какими судьбами? Как хорошо, что вы живы-здоровы! Ведь вы уже с полгода не показывались. Я даже беспокоиться стала, не случилось ли с вами чего.

– Пока в-в-всё в порядке, – и Пак засмеялся, привычным жестом шлёпнув себя рукой по толстой, как у буйвола, шее. Он с детства знал японский язык, говорил очень быстро, но иногда заикался.

Его громкий голос, массивная фигура, дышащая могучей силой, и диковатое лицо действовали на Фумиэ, как крепкое вино. Вспомнив, что жена Пака на десять с лишним лет моложе мужа и на вид ещё совсем девочка, Фумиэ почувствовала, что завидует ей.

– Вас так давно не видно, что я уже стала волноваться… – начала было Фумиэ, но вдруг сконфузилась, покраснела и замолчала.

Пак Тхай Вон не заметил состояния Фумиэ и ответил таким зычным голосом, будто она находится не рядом с ним, а где-то очень далеко:

– Ж-жив-то я жив… Да вот дела у меня н-неважные, туго приходится…

И он снова хлопнул себя по шее большой сильной рукой, пожал плечами и горько усмехнулся. Фумиэ поспешила распрощаться:

– Ну, берегите себя, смотрите не попадайтесь… Ведь вам грозит тюрьма или фронт…

– Спасибо. Вам тоже желаю в-всего хорошего.

Пак протянул Фумиэ могучую руку. Она без колебаний вложила в неё свою. Его ладонь была широкой, с жёсткой дубленой кожей, а рукопожатие – сильное, как судорога. Фумиэ снова кровь ударила в голову. Пак выпустил руку Фумиэ и, бросив рассеянный взгляд, вошёл в контору. А Фумиэ засунула руку в карман и, всё ещё чувствуя крепкое рукопожатие Пака, вышла на улицу. «И как это я не научилась владеть собой», – ругала она себя.

На улице резко похолодало. Фумиэ сразу же озябла и машинально наглухо застегнула пальто. Уставившись в землю, она медленно побрела к стоянке автобуса. «Почему я так смущаюсь в присутствии Пака, почему он меня так волнует? – думала она. – Ведь он относится ко мне просто по-товарищески». Но в её жилах текла южная кровь, такая же горячая, как солнце её родины.

Когда Фумиэ подошла к остановке, автобус быстро удалялся, оставляя за собой газолиновый дымок. Она рассеянно глядела вслед машине. Тревога не покидала её. Она почувствовала себя совершенно обессиленной. Автобус скрылся – теперь придётся ждать целых тридцать минут. Время будто остановилось. Фумиэ бродила туда и обратно по тесной окраинной улочке, по обе стороны которой тянулись зеленные и мясные лавки, булочные, магазинчики, торгующие солёными овощами. Навстречу ей в вечерних сумерках плыли огни, вырывая из мрака то один, то другой дом и освещая Фумиэ. Лицо её всё ещё пылало от вол-нения. Ей хотелось и петь и говорить одновременно. «Я прямо, как молоденькая!» – с укором думала она.

Чистота и целомудрие в ней странно сочетались с горячностью. Но она умела взглянуть на себя со стороны и вовремя вспомнить о своём возрасте.

Фумиэ остановилась возле цветочного магазина и загляделась на выставленные в витрине букеты оранжерейных цветов. «Эти растения были раньше сплошь зелёными, а теперь они покрыты такими яркими алыми цветами, будто цветы эти прежде где-то прятались внутри», – подумала она, и её вновь захлестнула волна страсти.

Вот уже несколько лет у неё с мужем нет физической близости. Она прекрасно понимала, какое место в супружеской жизни занимает такая близость. И вместе с тем знала, что семейная жизнь не только на этом основана. Она постоянно заботилась о том, чтобы муж не чувствовал себя одиноким, и пыталась как-то отвлечь его от печальных дум. Она экономила на сладостях, иногда на игрушках для детей и покупала мужу книги. Несмотря на усталость, Фумиэ, возвратившись с работы, частенько сидела до поздней ночи, чтобы сшить ему из материала с ярким, весёлым рисунком ватное одеяло. Но сейчас её переполняло другое чувство, которое, как ей казалось, готово вот-вот перевернуть в ней всё.

4

Долго в эту ночь Фумиэ не могла заснуть. Только к рассвету она успокоилась немного и забылась в тревожном сне.

Они жили в сырой, болотистой местности, и ночью она сильно зябла. Слева от неё лежал Уэхара, справа – Кацуё. Головами к их головам лежали сыновья. Дети беспокойно ворочались во сне, и Фумиэ зажгла ночник, чтобы помочь им удобнее устроиться, поправить одеяло. Всё кругом было погружено в глухую тишину.

Уэхара часто кашлял. Он, по-видимому, тоже не мог заснуть. Вот он повернулся к Фумиэ спиной.

Кашель Уэхара отдавался в груди Фумиэ. Его спина высилась перед её глазами, точно стена, которой он хотел отгородиться от её чувств. Она тяжело вздохнула. Уэхара ставил силу духа и выдержку превыше всего. Фумиэ разделяла его мнение, и между ними должно было бы быть полное единодушие, но они часто по-разному воспринимали повседневную жизнь и по-разному реагировали на неё. Фумиэ хотелось бы рассказать мужу о чувстве, охватившем её при встрече с Пак Тхай Воном, и об ощущении, которое осталось от его рукопожатия. Фумиэ надеялась, что когда она, держа за руку Уэхару, сознается во вспыхнувшей в ней страсти, то найдёт в его взгляде прощение и спасение от самой себя. Она думала, что тогда чувство неудовлетворённости пройдёт и ей станет легче.

Уэхара вот уже год не встаёт с постели, но Фумиэ стойко переносила все невзгоды. Она любила мужа, любила его задумчивый взгляд, в котором отражалась усиленная работа мысли, ценила его за высокую убеждённость и прежде всего – за честность. Правда, в последнее время Фумиэ стало казаться, что в их жизни не всё так гладко, как прежде, что в их отношениях появилась какая-то трещина и что-то стоит между ними. Она вечно так занята, ей и подумать об этом было некогда. Но теперь-то она видит, что происходит неладное и что её, Фумиэ, вот-вот может поглотить страшная пучина.

Уэхара всё решал с прямолинейностью и непреклонностью честного и твёрдого человека. Фумиэ же хотелось, чтобы он при этом проявлял хоть капельку простого, доброго человеческого чувства. Вот и сейчас её муж, не выказывая признаков переживания, велел сыну идти работать в типографию. Фумиэ же, хотя и понимала, что в нынешних условиях им ничего иного не оставалось делать, никак не могла примириться с этим. Где-то в глубине её души затаились сожаление и горе. Ей не давала покоя мысль: отдать сына в типографию – значит похоронить среди наборных касс и типографской краски его многообещающий талант, выбросить в море драгоценный жемчуг. Если откровенно поговорить с мужем, он лишь рассердится – кроме гневных упрёков от него ничего не услышишь, и она молчала. Но от этого слабый ветерок, начавший дуть сквозь щель в их отношениях, только усиливался, и всё больше и больше студил её сердце. Фумиэ принадлежала к таким людям, которые, будучи недовольны сегодняшним днём, начинают думать о лучшем будущем. И всё же она не могла жить лишь надеждами на завтра и мириться с тем, что её не удовлетворяет в настоящем. И недовольство росло и росло.

Фумиэ вдруг вспомнила Токико. И ей впервые стали понятны чувства, волновавшие подругу, которая, настрадавшись в одиночестве, с таким жаром излила ей свою обиду на мужа, покинувшего её. Теперь она с теплотой думала о Токико и по-настоящему сочувствовала её горю. Фумиэ стало досадно, что тогда она не приласкала подругу, не поплакала вместе с ней. «Как бы я поступила сейчас, если бы у Уэхары появилась какая-нибудь женщина? – подумала она. – Кто знает, может быть, сошла бы с ума? А если бы у меня был любовник?» Нет об этом она не должна думать! Во-первых, нет такого человека, которого она могла бы полюбить, а главное, зачем? Фумиэ вовсе не была в плену условных понятий о вечной супружеской верности. Просто она не представляла себе, что может быть счастлива с кем-нибудь кроме Уэхары. Однако как же назвать чувство, которое пробудилось в ней при встрече с Пак Тхан Воном? А, это просто минутный порыв! Оба они принадлежат к угнетённым народам и в знак солидарности пожали друг другу руки. Никакого иного значения их рукопожатие не имеет. Но, что это за огонь, который готов был спалить её? И ею вдруг снова овладело смятение. Её будто пронзило электрическим током. В одно мгновение в сердце её что-то вспыхнуло, как яркий фейерверк, и перед его ослепительным светом отступили и разум, и воля. Тело требовательно напоминало о себе, будто оно существует отдельно, независимо от неё. Фумиэ была потрясена… Растерянность и чувство вины ещё долго не оставляли её.

С желанием покаяться Фумиэ повернулась к спавшей рядом сестре. Кацуё до поздней ночи просидела за работой, и теперь мирно спала сном уставшего здорового человека. Фумиэ долго смотрела на сестру, и ей вспомнилось предание о Канцумэ, которое она не раз слышала у себя на родине.

Лет полтораста назад на южном берегу острова Амами-Осима, в селе Суко, расположенном неподалёку от деревни, где родилась Фумиэ, в бедной крестьянской семье жила девушка по имени Канцумэ. Она была красавица собой и очень хорошо пела. Случилось так, что пришлось ей стать служанкой у одного богатея в соседнем селе Нагара. А за горой в деревне Кудзи служил писцом в сельской управе молодой парень Ивакана. Канцумэ и Ивакана полюбили друг друга. Встречались они в горах, в шалаше, украдкой от ненавистного хозяина, который постоянно приставал к девушке. Свидания эти были единственной радостью в их жизни. Но вот хозяин проведал о их любви, и его обуяла бешеная ревность. Он поймал Канцумэ и избил её раскалёнными хибаси. Девушка не вынесла мучений и позора, убежала от хозяина и повесилась в шалаше, где виделась со своим милым.

Прошло время, и народ сложил песню о Канцумэ и её чистой и верной любви. Эту песню поют на родине Фумиэ и сейчас.

 
Ах, Канцумэ – красавица,
Судьба твоя оплакана,
Но жить навек останется
Любовь твоя к Ивакана.
 
 
Ещё вчера до вечера,
Бедой не разлучённые,
На счастье, счастье вечное
Надеялись влюблённые…
 
 
Ах, Канцумэ, умолкла ты,
Покинув мир страдания,
И рукавом лишь шёлковым
Взмахнула на прощание.
 

Иногда, напевая эту песенку, Фумиэ думала о том, что в её жилах течёт такая же кровь, как у Канцумэ. В своей сестре она также видела черты Канцумэ: если Кацуё полюбит, любовь её, конечно, будет так же горяча, как любовь Кан-цумэ.

Интересно, что сейчас снится Кацуё? Когда она спит, у неё такое невинное лицо. Другие девушки в её возрасте тратят время на кино и танцульки, на чайные церемонии и свидания, а она только и знает, что трудится, даже на дом берёт работу, – всё старается помочь Фумиэ свести концы с концами. Не может быть, чтобы Кацуё не знала девичьих грёз. Но к чему стремится, о чём мечтает она?

Кацуё с детства любила музыку. Ещё в начальной женской школе она мечтала поступить в музыкальное училище. У неё было нежное сопрано, которое сравнивали со сладким соком ананаса. А старший брат, поддразнивая её, говорил: «Ну, настоящая мисс Колумбия!»

Кацуё краснела, сердилась и убегала из дому, а на берегу моря, поросшем панданусом, снова начинала петь. Но вот вспыхнула война, пришла разруха, жить становилось всё трудней и трудней. Отец не позволил девушке пойти в музыкальное училище, и ей пришлось отказаться от своей мечты. Тогда она поступила в Кагосимскую женскую учительскую семинарию, потом перешла в женский учительский институт в Нара. Тем временем закончилась война, острова Амами, захваченные американцами, оказались отрезанными от Японии, денежные переводы от отца прекратились, и Кацуё была вынуждена бросить институт и уехать в Токио к дяде. Она поступила на работу, стала молчаливой, задумчивой. Теперь уже никто не слыхал её песен. Лишь изредка она напевала потихоньку «Интернационал» или какую-нибудь другую революционную песню.

Фумиэ была всегда так занята, что у неё не оставалось времени по душам поговорить с сестрой о её личной жизни. А именно этого ей очень хотелось бы…

Возле подушки Кацуё лежала книжка Леона Блюма «О браке». Девушка сказала Фумиэ, что взяла её в профсоюзной библиотеке и что за ней все охотятся.

Кацуё служила в центре города, в одном экономическом научно-исследовательском институте, где было много её сверстников. Они советовали ей прочесть эту книгу, так как решили в ближайшие дни собраться и поспорить о ней. И Кацуё каждый день после работы читала по нескольку страниц.

Накануне вечером, когда Кацуё читала, Фумиэ, сидевшая возле неё с шитьём, спросила, интересно ли.

– Очень интересно, есть просто удивительные места, – ответила Кацуё. – Говорят, что эта книга была издана в Японии ещё до войны, но сразу же запрещена. Знаешь, в ней написано, что мужчина и женщина должны свободно отдаваться своим чувствам и лишь после этого вступать в брак. Наверно, этим она и перепугала многих. Мне порой кажется – я говорю не только в связи с этой книгой, – что иногда у нас слишком перебарщивают. Не знаю, может быть, я ошибаюсь, у меня ещё нет опыта. Вот если бы ты почитала, ты бы правильно разобралась во всём.

– Да-а, мне хотелось бы иметь время, чтобы читать книги, – со вздохом ответила Фумиэ сестре, смотревшей на неё с ласковой улыбкой.

Фумиэ залюбовалась этой чистой улыбкой. «Нет, её не коснётся пошлость», – подумала она. Фумиэ нередко задавала себе вопрос, любит ли кого-нибудь Кацуё. И сколько ни старалась, не могла заметить в сестре ничего, что говорило бы об этом. Кацуё всегда была благоразумна, рассудительна, собранна, а это, как известно, не свойственно влюблённым.

Как же выросла Кацуё! – удивилась в душе Фумиэ.

В детстве она была непослушной и шаловливом девочкой, должно быть, по-тому, что отец очень баловал её. Фумиэ, старшая сестра, никак не могла справиться с ней. Когда Кацуё училась в женской школе в Надзэ, Фумиэ уже преподавала в школах префектуры Кагосима, и они редко виделись. Фумиэ почти ничего не знала о том периоде в жизни младшей сестры. Когда им доводилось встречаться во время каникул, они зачастую не могли понять друг друга и Фумиэ чувствовала со стороны сестры какое-то отчуждение. А теперь Кацуё так помогает ей и так ведёт себя, будто это она, Кацуё, старшая сестра.

Фумиэ задумалась. А почему всё-таки Кацуё живёт вместе с ними? Не связано ли это с какими-нибудь её планами? Конечно, они родные сёстры. Но у них разные характеры, разные интересы. Фумиэ даже не знала ничего о Кацуё как о женщине, о её сердечных делах. На какое-то мгновение у неё вдруг появилось мучительное подозрение. Но она тотчас же отбросила нелепую мысль… Они не только сёстры, они – амамичанки. У её сестры ясный, светлый ум, она чиста и благородна. Да, Кацуё вполне сложившийся человек. Фумиэ не о чем беспокоиться: сестра смело шагает по жизни и не оступится, она сумеет решить любой вопрос. Тут Фумиэ с заботливостью старшей стала думать, как бы поскорее освободить Кацуё от их семьи, так её связывающей, и помочь девушке устроить собственную жизнь.

Приедет отец, обязательно заведёт разговор о Кацуё. Когда-то он был против брака Фумиэ с Уэхарой. Потом у них появились дети, и он почти смирился. Но когда Уэхара после войны попал в тюрьму, её семья опять впала в немилость. И если теперь, воопользовавшись приездом в Токио по служебным делам, отец решил зайти к ним, то это можно объяснить лишь его желанием поговорить о младшей дочери. У Фумиэ щемило сердце при мысли о предстоящей встрече.

Фумиэ почти всю ночь не спала и утром встала с разламывающейся от боли головой. На улице моросил дождь. Тэцуо и Хироо могли ещё поспать: у них весенние каникулы. Но Кацуё нужно спешить на работу, а Фумиэ должна уже сегодня отвести Кадзуо в типографию, в район Усигомэ.

Кацуё раньше всех покончила с собранным на скорую руку завтраком.

– Ну, Кадзу-тян, не вешай голову! – сказала она племяннику на прощанье. – Надо бороться за свою судьбу, хоть это и не всегда легко. Держись бодрее!

Фумиэ уложила в небольшой чемодан самые необходимые сыну вещи, потом открыла окно, чтобы посмотреть, перестал ли дождь. И тут в глаза ей бросились лук и стрелы, висевшие на невысоких перильцах за окном. Лук был неумело сделан из бамбука, а стрелы – из металлических прутьев от зонтика. Конечно, это забавы Хироо.

– Хиро-тян, что это такое?

– Это оставил Ёси-тан, – испуганно ответил Хироо, сидевший за обеденным столом.

Фумиэ насторожилась.

– Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не водился с ним, а ты даже в такие дикие игры играешь!

– Да я не играю… – продолжая сидеть к матери спиной, неуверенно протянул Хироо.

Но теперь Фумиэ не сомневалась, что Хироо всё ёще продолжает дружить с Ёсицугу.

– Сейчас же, на моих глазах сломай и лук и стрелы! – приказала она сыну.

– Ладно… – глухо отозвался Хироо, но даже не шевельнулся.

– Не хочешь? Ну, тогда я сама выброшу это.

Хироо продолжал сидеть. Ему никогда не покупали игрушек, и для него эти стрелы и лук были настоящим сокровищем. Вдруг неожиданно, как ружейный выстрел, раздался голос отца:

– Хироо! Что тебе говорит мать?

Голос этот как бичом хлестнул всех. Гнев обычно молчаливого Уэхары был страшен. Испуганный Хироо вскочил, схватил лук и стрелы и опрометью бросился на улицу…

Фумиэ задержалась. Она хотела дождаться возвращения Хироо. Но время шло, а мальчик не появлялся. Тогда она стала торопить Кадзуо:

– Пора идти. Видно, Хироо не скоро вернётся.

Кадзуо подошёл и опустился на колени у постели отца.

– Ну, будь здоров! Самое главное – поскорее привыкнуть к работе, – сказал Уэхара. – Будет свободное время – приходи. Мне о многом надо поговорить с тобой.

Кадзуо, потупившись, кусал губы, стараясь сдержать обуревавшее его волнение.

– До свиданья! Я пошёл… – произнёс он хрипловатым голосом и, поклонившись, отошёл от отца.

Уэхара тоже едва владел собой: на него нахлынула жалость к сыну. В глазах его можно было прочесть: «Подожди, не уходи!». Фумиэ поняла его взгляд. Ей всей душой хотелось, чтобы Уэхара остановил Кадзуо. Вдруг он закрыл глаза и кулаком прикрыл рот, как бы надеясь таким образом помешать вырваться наружу непрошеным словам жалости.

Фумиэ, очнувшись от оцепенения, охватившего её, уже печалилась не только о том, что ей приходится провожать сына из дома: её сейчас больше беспокоило поведение Хироо, чем будущее Кадзуо. «С него ни на минуту нельзя спускать глаз», – подумала она.

Когда они пришли в типографию, там уже собралось около десяти подростков, которые так же, как и Кадзуо, окончили в этом году среднюю школу новой системы и теперь в поисках работы пришли сюда с отцами или старшими братьями. Для всех них это было первым столкновением с пасмурной стороной жизни, и они поёживались, как от холода в ненастную погоду. Вскоре появился старый рабочий Такэмура-сан, которого Фумиэ просила помочь Кадзуо устроиться на работу. На его попечение она и оставила сына. Отныне Кадзуо будет жить в общежитии.

Простившись с сыном, Фумиэ пошла домой. Почему-то ей вспомнилось вдруг, как после суда над мужем она ходила к нему в тюрьму на свидание. «Что это я печалюсь, будто Кадзуо попал в неволю… – успокаивала она себя. – Сколько ещё воды утечёт, прежде чем для японских рабочих настанет светлое, желанное будущее! Сколько ещё перемен произойдёт в жизни Кадзуо до этого!..»

Возвратившись, Фумиэ застала Хироо дома: он сидел у окна, подперев щёку рукой, и безучастно смотрел на моросящий на улице дождь. Она подошла к нему, но он даже не пошевелился. Его сжавшаяся в комочек фигурка с втянутой в плечи шеей выражала беспомощность и обиду; он не привык к окрикам отца. «Что-то получится из него?» – спрашивала себя Фумиэ. Опустевшая после ухода Кадзуо комната казалась ей непривычно большой и печальной. Ей стало жаль Хироо. Она положила руку ему на плечо.

– Ну, Хиро-тян, будешь хорошим мальчиком? Я сейчас иду на работу, смотри не балуйся такими опасными вещами. Я куплю тебе какую-нибудь игрушку.

Фумиэ ушла, но сердцем она всё время была с сыном, как будто её связывала с ним невидимая нить.

В тот же день вечером к Фумиэ неожиданно пришёл её отец Мацуока Митимори. Дядя позвонил Кацуё на работу, и та вернулась пораньше домой.

Когда отец, официальный и натянутый, появился в их тесной комнатушке, Фумиэ до того растерялась, испугалась и сконфузилась, что всё её маленькое тело стало трясти мелкой дрожью.

Отцу исполнилось шестьдесят лет. У него были правильные и благородные черты лица. Его внешность несомненно выигрывала от больших усов и крупного лба. Роста он был небольшого, но своей гордой осанкой выделялся даже среди жителей столицы. По окончании войны он оставил место директора начальной школы и устроился на работу ответственным чиновником гражданской администрации города Надзэ. По служебным делам он и приехал в Токио.