Текст книги "Да осчастливит Аллах твой вечер!"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

НАГИБ МАХФУЗ
Да осчастливит Аллах твой вечер!
ПОВЕСТЬ

Сегодня я начинаю новую жизнь – жизнь пенсионера.

Проведя целую вечность на правительственной службе, я сгубил свою молодость и зрелые годы, вплотную приблизился к старости. Эта служба обязывала меня хранить верность королю, а после него – четырем президентам[1]1
  Имеются в виду король Фарук (1936—1952) и президенты республиканского Египта (с 1953 г.) М. Нагиб, Г. А. Насер, А. Садат, М. X. Мубарек. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть], но никто из них не обратил внимания на мое существование. Но главное не это. Вместо одних тягот на меня навалились другие, похлеще. Меня мучают память и воображение. Пожалуй, насекомое, копошащееся в помойке, счастливее меня, ведь у него нет памяти и воображения. Скорее всего, помойка даже доставляет ему наслаждение. Ну а между моей старой берлогой и помойной ямой почти нет разницы. Какая несправедливость, что я не встречаю этот день в новой, праздничной обстановке, в чистой, свежеубранной квартире. Да, мне уже не стать цветущим и плодоносящим древом! Я вспоминаю свою семью, и мое лицо перекашивается от гнева и горечи. Но время для сведения счетов безвозвратно миновало. Мне не верится, что я прожил в этой комнате со школьных лет до пенсионного возраста. На вид она почти не изменилась. Вот деревянная кровать. Как ты прочна, кровать-долгожительница! Твою силу и выносливость не сломили многие годы. Нынешняя мебель не может похвастаться такой дерзновенной мощью. Вот совершенно допотопного вида одностворчатый шкаф средних размеров, всю стенку которого занимает зеркало. Между двумя окнами – небольшой письменный стол с прочными ножками и выщербленной поверхностью, за ним я готовил уроки, когда учился в начальной и средней школе, а потом в университете. Рядом музейного вида софа-оттоманка. А вот персидский ковер – подарок к окончанию школы – единственная вещь, сохранившая свою красоту. Современная архитектура уже не знает ни таких огромных комнат, ни таких высоких потолков, ни такого паркета. Но самому зданию тоже впору отправляться на пенсию. А от прежней улицы Абу Хода осталось одно название. О, жалкие строения минувшего века, в темных закоулках которых таятся воспоминания молодости! Абсолютно ничего нового, кроме новых жильцов, сеющих вокруг себя отчужденность, неприязнь и страх. Я один в огромной квартире, состоящей из четырех пропыленных комнат и зала. Вместе со мной живут только тараканы и мыши. Я безуспешно борюсь с этими непрошеными гостями, с одиночеством и тоскою, а также со сладкими воспоминаниями, проклиная свою память и воображение. Наводя порядок в комнате и убирая постель, я думаю, что когда-то я был центром внимания и больших надежд в исчезнувшей навсегда семье. Я был огнем, вокруг которого роились прекрасные бабочки. Клянусь Аллахом, мир не видел таких красивых, нежных и соблазнительных созданий! Мои мечты были под стать скромным мечтам любого юноши: жениться и спокойно прожить свой век в семье, в окружении детей. Мне было несвойственно чрезмерное честолюбие, которым отличались иные мои друзья и коллеги. Некоторые достигли всего, чего хотели, и даже прославились. То, о чем мне мечталось, было для них лишь первым шагом на долгом пути. Почему же рухнули надежды и все приняло непредвиденный оборот? Почему я оказался сегодня одиноким пенсионером, чьи единственные друзья и собеседники – радио, телевизор и тягостные воспоминания? Вновь и вновь завязывается бесконечный диалог между мною и моими родными. Я говорю им: «Если бы не вы, то я был бы иным». А они отвечают мне: «Если б не судьба, то все мы были бы иными». Сердиться ли мне или поддаться чувству жалости, милосердия? В конце концов проклинать следует только судьбу.

После полудня меня, уставшего от жары, потянуло в кафе. Куда угодно, только бы не сидеть в этой ужасной, как тюрьма, квартире! Из прежних знакомых у меня никого. Одни умерли, а тех немногих, что остались, жизнь разбросала по всему городу. Дорога между улицей Абу Хода и кафе «Успех» на площади Армии приобрела вполне современный вид: разбитые тротуары, бурлящий людской поток, ужасающий рев, следующие одна за другой впритык машины всевозможных марок, пыль столбом. О былой красоте, умиротворенности и всепоглощающей тишине теперь можно только мечтать. Я нахожу Хамаду ат-Тартуши на его обычном месте – за столиком на площадке возле кафе, где он меня уже поджидает.

Он вышел на пенсию пятью годами раньше меня. Нашему знакомству способствовали преклонный возраст и одиночество. Его старость сразу заметна по морщинам, в чертах лица и голосе, он выглядит старше своих лет. Голова его бела как снег, брови опущены на веки, будто жесткая проволока, взгляд – потухший, и вместе с тем это очень общительный и веселый человек. Он одинок в том смысле, что у него нет друзей. Однако у него есть семья: преуспевающие сыновья служат в разных министерствах, с ним же в его доме на улице аш-Шарфа живет сейчас только жена.

При виде меня ат-Тартуши расплылся в улыбке, обнажив беззубые десны, и прошамкал:

– Привет. С первым днем пенсионной жизни! Да продлит Аллах твои годы.

– Что и говорить, тоскливо, – ответил я ему смиренно.

– По правде, на меня это подействовало сильнее.

– Каждодневные заботы не позволяют предаваться романтическим чувствам.

Он махнул задубевшей морщинистой рукой:

– Ты прав, старина Халим. Как-никак пенсия меньше зарплаты.

– Мне и зарплаты не хватало. А от тех, кто живет на пенсию, до жертв голода в Эфиопии – один-два шага.

Он беззвучно рассмеялся и, переменив тон, предложил:

– Может, попросить нарды?

– Времени у нас теперь сколько угодно, – отвечал я без особого воодушевления.

– Одиночество, вот твоя главная проблема, – произнес он с чувством.

– Да, работа в министерстве отняла полжизни.

– Послушай моего совета: как можно меньше сиди дома.

– Одиночество не только дома, оно и здесь, – сказал я задумчиво, ткнув себя в грудь.

– Ты, я вижу, не расстаешься со своей старой мечтой о женитьбе, – проговорил он улыбаясь.

– А разве возможность уже упущена? – спросил я с грустью.

– Наши возможности в руках всевышнего, но хватит ли у тебя пороху?

– Все сходятся на том, что я намного здоровее своих сверстников, – отвечал я с жаром. – Иногда мне даже кажется, что я вернулся в отрочество. Меня миновали все известные хронические болезни. Из хвороб был только насморк. Зубы целы и крепки, лишь на четыре коренных мне поставили пломбы. Я никогда не нуждался в очках ни для дали, ни для чтения, хотя, признаюсь, в последние годы почти не испытываю прежней любви к книгам. Но, чтобы не сглазить, не буду особенно распространяться. Честно говоря, образование не вытравило из меня веры в приметы.

– Если женишься, – сказал Хамада ат-Тартуши, – я буду только рад. Ну а нет, будь доволен судьбой. Не завидуй женатым, вроде меня, мы тоже можем тебе позавидовать. Клянусь Аллахом, ничто так не подрывает силы и не сокращает жизнь, как супружество и преподавание в средней школе!

Как часто я слышу от него эти слова! Они входят мне в одно ухо и выходят в другое. Да, мне не пришлось испытать его забот. Но, потеряв семью, я живу без горячей пищи, на бутербродах и консервах, довольствуюсь радио и телевидением. Однако я никогда не переставал мечтать о жене и детях. Даже сейчас. Какое-то утешение я нахожу в нардах. Час возвращения в ветхое здание на улице Абу Хода для меня самый тяжелый и грустный. Подружившись с Хамадой ат-Тартуши, я раскрыл перед ним многие секреты своей жизни. Когда я рассказал ему мою историю с Маляк, он спросил:

– Сколько ей сейчас?

– Она моложе меня самое большее на год или два.

– А что она представляет собой как женщина?

– Я не раз видел ее издали на балконе по дороге в кафе. Мне кажется, она... все еще женщина.

Тут он сказал с серьезным видом:

– Вдова, два сына постоянно живут в Саудовской Аравии; так же, как и ты, одинока, к тому ж твоя родственница. Навести ее, братец, пощупай ей пульс.

Тогда эта странная идея меня рассмешила, однако же она прочно засела у меня в голове. Какие только картины я не рисовал в своем воображении! Мне и раньше виделось нечто подобное, особенно когда я испытывал сильные плотские желания. Маляк посещала меня, когда я готовился отойти ко сну; между нами происходил разговор и совершались действия, но это была прежняя девушка, девушка моего сердца и мечты, которую уготовила мне в жены сама природа. Как жаль, что это только сон! Не то чтобы это была исключительная любовь, пронесенная через годы. Любовь умерла. Я наблюдал за свадьбой Маляк как посторонний. Но как превозмочь одиночество и голод плоти? Я проклинаю превратности судьбы, что обрушились на мою страну и весь мир и настигли меня в моем собственном доме, кляну место своего рождения между улицей Абу Хода и площадью Армии. Я спрашиваю себя: был ли кто-нибудь до меня, кто бы родился, вырос и состарился в одном квартале, на одной улице, в той же самой квартире и даже в той же самой комнате? Кого обстоятельства хватали бы за глотку всякий раз, как он пытался сдвинуться с места? Моя злость достигает предела, когда я приближаюсь ко входу в старое здание, громоздкое и неприветливое в любое время дня, и вступаю на заваленную отбросами лестницу со сбитыми ступенями, потерявшими от грязи свой изначальный цвет. В здании нет ни привратника, ни служителей, а я ведь так люблю чистоту и порядок. В ноздри шибает тяжелый, затхлый запах. За всем этим, конечно, стоят инфляция, политика «открытых дверей», войны, порочность мировой экономики. Я лично не хотел ничего более, как только жениться на Маляк – дочери моего родственника Баха-эфенди Османа.

Однажды Хамада ат-Тартуши сказал:

– Не уверен, что наша страна благополучно преодолеет кризис.

– Подумай лучше о нашем с тобой «кризисе»! – возразил я ему с негодованием. – Ведь наша жизнь исчисляется днями, а жизнь страны – веками.

Мой друг любит поговорить на отвлеченные темы, я же всецело поглощен собственными заботами. Глядя на свое убогое жилище, я спрашиваю себя: «Неужели эти жалкие руины были колыбелью семейного уюта, благородных чувств и любви?!» Моя мать после Фикрии и Зейнаб родила шестерых мальчиков, которые поумирали еще в детстве, а уж потом произвела на свет меня. Возродив у родителей веру в отцовство и материнство, я стал любимой игрушкой двоих, нет, даже четырех людей. Разве можно забыть любовь ко мне Фикрии и Зейнаб? Все они хлопотали вокруг меня, когда отец брал меня с собой ради забавы и развлечения в кафе: мать причесывала, Фикрия надевала матросский костюмчик, Зейнаб чистила до блеска мои ботинки. Из своей комнаты выходил отец, одетый по последней моде, источающий аромат нежнейших духов, – само воплощение элегантности. Беря в руку трость с набалдашником из слоновой кости, он бросал на меня одобрительный взгляд сквозь очки в золотой оправе и говорил улыбаясь:

– Пожалуйте, Халим-бек[2]2
  Бек, или бей (турецк.), — ранее один из титулов знати в странах Ближнего Востока.


[Закрыть].

Отца звали Абд аль-Кави аль-Бек. «Бек» в данном случае – имя, но он добавлял это имя к моему как титул, хотя мой дед аль-Бек был всего лишь торговцем пирожками на улице аш-Шейх Камар. В кафе отец заказывал для меня мороженое и рассказывал своим друзьям о моем раннем развитии, добавляя при этом:

– У меня есть фотография, где он очень напоминает Саада Заглула[3]3
  Саад Заглул (1857—1927) – египетский государственный и политический деятель, основатель и лидер либерально-националистической партии «Вафд», возглавившей после первой мировой войны борьбу Египта за независимость.


[Закрыть] в детстве.

Надо признаться, мои глаза видят больше, чем следует. Вот мы собираемся за обеденным столом – семья в полном составе. Я люблю их всех, но это не мешает мне замечать недостатки. Мне не нравится лицо моего отца, особенно когда он снимает очки. Лицо у него худое, вытянутое, несколько сплюснутое, нос до смешного маленький, глаза узкие, еле прорезанные, лоб выпуклый – в общем, облик малопривлекательный. У матери изящная фигура, нежное лицо, большие красивые глаза, мягкие волнистые волосы, тонкий прямой нос. Правда, ее голос портят гнусавость и вечно недовольный, истеричный тон. Но больше всех не повезло Фикрии и Зейнаб, которые стали точной копией отца. Я же безо всякой для себя пользы унаследовал миловидное лицо матери. Вследствие такой несуразности в нашей семье прочно воцарилось невезение. Я был единственным счастливчиком, но и ко мне подкралась беда. В поведении и словах матери явно проявлялась нервозность, будущее всегда рисовалось ей в мрачном свете. С течением времени ее все больше и больше переполняла тревога. Она говорила отцу:

– Надо бы отдать девочек в школу.

На что он отвечал:

– Пусть Аллах меня судит, но я не унижу своего достоинства.

У отца с матерью были очень хорошие отношения, у Фикрии и Зейнаб с отцом – превосходные. Однако между матерью и обеими сестрами редко когда бывало все спокойно. Каждая из них испытывала страх, и потому они постоянно находились в состоянии напряженности и беспричинной вражды. Ох, эти вечные ссоры и горькие обвинения!

Однажды мой друг Али Юсуф – однокашник и сосед – сказал с убежденностью:

– Твое счастье, что у тебя богатый отец!

Я удивленно спросил:

– Почему ты так говоришь?

– Да это видно с первого взгляда. Он самый важный человек на нашей улице.

Я согласился с ним, мысленно сопоставив отца с Юсуфом-эфенди – отцом своего друга. Между тем Али Юсуф продолжал:

– А сколько тебе, старик, дают каждый день на карманные расходы!

Действительно, карманные деньги моих сверстников не превышали полпиастра в день, а я же получал целый пиастр[4]4
  Пиастр, или кырш, – мелкая монета, одна сотая египетского фунта (гинеи).


[Закрыть].

Отец брал меня иногда с собой в кафе или кино. Я был, как говорил мой друг Али, «из благородных». Наш дом в ту пору был, можно сказать, еще в юном возрасте – новее, чем дом Али Юсуфа и Баха Османа, отца Маляк. Ей-богу, мне доставляло счастье слыть благородным и богатым. Разве есть в мире что-либо прекраснее богатства? Я говорил матери:

– Мы богатые.

Она отвечала мне несколько в нос (это, пожалуй, единственное, что ее портило):

– Слава Аллаху, мы ни в чем не нуждаемся.

– У нас есть имение?

– Нет у нас никакого имения, – смеялась она.

– Тогда откуда же взялись богатства отца?

– От щедрот нашего Господа, сынок.

Очевидно, богачи не сообщают своим детям до поры до времени, откуда берется их богатство. Достаточно того, что мы ели, чего нам хотелось; в месяц рамадан[5]5
  Рамадан – девятый месяц мусульманского лунного календаря, месяц поста.


[Закрыть] кладовая наполнялась орехами, в праздник разговенья[6]6
  Мусульманский праздник по случаю окончания поста.


[Закрыть] – пирожными и печеньями, а в праздник жертвоприношения[7]7
  Отмечается на десятый день месяца зу-ль-хиджжа (двенадцатый месяц по мусульманскому календарю).


[Закрыть] полагался еще и барашек.

Мой отец, вне всякого сомнения, был состоятельным человеком. К числу его достоинств принадлежало и то, что он единственный в нашей семье читал – ежедневную газету и иллюстрированный еженедельник. От него и я перенял страсть к чтению. После того как мне наскучил детский журнал, я попросил отца покупать мне переводные повести. С тех пор моя жизнь потекла по-новому: я стал жить как бы в двух мирах – в мире повседневной действительности, где была школа и непременные ссоры женщин дома, и в мире фантазии, с героями и героинями романов.

Отец спрашивал меня:

– Тебя это не отвлекает от уроков?

– Но, папа, я ведь прекрасно успеваю.

– Тебе нужно получить высшее образование, диплом, – говорил он ободряюще.

– А ты, папа, получил такой диплом?

– В наши дни начальное образование было самым высшим, – отвечал он, смеясь. – Но, несмотря на это, я получил еще и специальность. В ваше время больше возможностей. Кем бы ты хотел стать?

– Я хотел бы быть как ты.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, чтобы у меня был такой же костюм, столько же денег и чтобы у меня был дом!

Он захохотал:

– Ладно, ответишь на мой вопрос, когда подрастешь.

Как и отец, я совершаю молитвы и соблюдаю пост. Женщины ограничиваются постом, но я ведь мужчина. Отец был добрым и нежным, любил пошутить. Когда он сердился, то запирался в своей комнате или надевал костюм и отправлялся в кафе.

Та жизнь отошла в прошлое, и ее герои исчезли со сцены. Они спят вечным сном на кладбище Баб ан-Наср в склепе, одна половина которого отведена для мужчин, а другая – для женщин.

Я занимаю ту же комнату, что и прежде. Соседняя с ней комната отца еще пригодна для жилья. Ее украшают телевизор, радиоприемник и книги. В гостиной – обеденный стол, четыре стула и полупустой шкаф. Старая мебель продана по дешевке, и две другие комнаты полностью оголились. Кухни в общепринятом смысле этого слова у меня нет. Есть только небольшая газовая плита, на которой я готовлю себе кофе или чай. Питаюсь я бобами, тамией[8]8
  Тамия – блюдо из дробленых бобов, сваренных в масле с приправами – петрушкой, мятой, луком и чесноком.


[Закрыть], консервами, иногда яйцами. Поистине, пища мудрецов в наше сумасшедшее время!

Одиночество меня томит, и я упорно пытаюсь с ним бороться: включаю телевизор или отправляюсь в кафе. Читаю я теперь крайне редко – прошли те времена, когда спутниками моей жизни были отечественные титаны мысли и корифеи зарубежной литературы. Мой кругозор расширился, я стал просвещеннее, но на мои убеждения это нисколько не повлияло, вернее, не повлияло в такой степени, чтобы от них можно было отказаться. Я по-прежнему молюсь и соблюдаю пост и ожидаю неотвратимого конца. Увы, я не совершил в этой жизни ничего заслуживающего внимания. Меня одолевают скука и тоска, и до смерти опротивел дом. Меня преследует страх перед болезнями и смертью. Я боюсь, что мной овладеет немочь и не найдется никого, кто протянет мне руку помощи. Или что меня настигнет смерть и я буду лежать, пока не начну смердеть. Я говорю себе: «Гони прочь эти мысли, глупо тревожиться, пока не свершится назначенное судьбой».

Ат-Тартуши считает, что мне можно позавидовать. Неисправимый плут, нашел кому завидовать! Его сыновья утопают в роскоши. В начале каждого месяца он получает от них денежное пособие. Когда придет его срок, в доме у них соберется множество людей, и вся аль-Аббасия огласится громкими воплями. «Аль-Ахрам»[9]9
  «Аль-Ахрам» («Пирамиды») – старейшая египетская газета, издается с 1875 г.


[Закрыть] посвятит ему некролог, в котором будут такие слова: «О почившая душа, вернись к Господу своему удовлетворенною и умиротворенною! Под сень Аллаха сошел достойнейший педагог». За гробом пойдут уважаемые люди – друзья его сыновей и прочих родственников. Этому ничтожному, хотя и доброму, человеку устроят похороны по первому разряду.

Если же умрет Халим-бек, то не будет напечатано никакого некролога. Сообщение о его смерти появится лишь в отделе происшествий. Пусть Хамада завидует мне, если хочет. Он не знает, что такое одиночество, он не вдыхает в своем жилище запах тлена, он каждый день ест мясо, хоть у него нет зубов Он забывает о холодной постели, лишенной супружеского тепла, не знает, что значит лишиться женской ласки, не испытать отцовских чувств. Будь у меня друзья помимо него, я бы давно его проклял. Телевизор – тоже мой друг, и еще какой! Он вводит в волшебный мир фантазии и прекрасных женщин...

Жалкая, ничтожная жизнь! Но сам я – не такое уж ничтожество. До вчерашнего дня я был генеральным инспектором в министерстве просвещения. Я мог бы осуществить свои мечты, если бы не обстоятельства. Какой толк в мизерном повышении зарплаты, если из-за инфляции цены выросли вчетверо! В моем нынешнем положении виновата не только семья, но весь мир с его порочной экономикой и политикой. Я старался держаться от него подальше, но он не пожелал оставить меня в покое.

Где найти водопроводчика, чтобы починить кран в ванной? Интересно, сколько он возьмет теперь за услуги? Я был бы счастлив, если бы полдня спал, но не могу спать больше пяти часов в сутки. Мне нужно отдохнуть от мыслей о тебе, Маляк. Мои тайные беседы с тобой никогда не прекращались. Некое чувство подсказывает мне, что ты еще не утратила способности любить. Мы оба одиноки, Маляк. Почему бы нам не совершить сейчас то, чему злая судьба помешала раньше? Ат-Тартуши оживил во мне мысль о встрече с тобой, превратил меня в жертву навязчивой идеи. Мое воображение бешено заработало. Вот я нажимаю на звонок и жду. Открывается дверной глазок, она смотрит: «Ах, это ты... пожалуйста, заходи, как ты вдруг о нас вспомнил?» – «Да вот, шел мимо». – «Ну, милости просим!» Разговор ведется вокруг да около. Я искусно маневрирую, а сам не могу отвести взгляда от ее груди. Она читает мои мысли и подает мне едва заметный знак. Я сажусь рядом с ней, как в прежние дни. Ее слабое сопротивление лишь еще больше возбуждает меня, и вот мы уже глушим тоску, сливаясь в нежных объятиях.

Ах, если бы сбылись эти мечты, Маляк! Были и другие женщины, которых я и поныне встречаю на улицах квартала. От них веет ароматом прекрасного прошлого. Время безжалостно изменило их, а от прошлого остались одни имена. Они стали мне чужими, несмотря на мимолетные улыбки при встречах. Они теперь почтенные матроны и матери. Если бы не тяжкие обстоятельства, я бы взял одну из них себе в жены. Но что толку говорить об этом?

Сейчас я меняю нижнее белье один раз в неделю, чтобы сэкономить на стирке и глаженье. Ем кебаб только в особых случаях. О пенсионерах люди забывают так же, как об умерших. Некогда я парил орлом на крыльях цветущей юности. Приятельницы говорили моей матери: «Халим создан для Маляк, для Бусейны, для Ребаб, для Бисы». Мою же мать волновала больше трагическая участь двух ее дочерей. Годы шли, и надежды гасли. Все девушки, кроме Фикрии и Зейнаб, повыходили замуж. А к ним не подступались ни чужие, ни родственники. Я удивленно говорил себе: «Ведь на свете так много безобразных жен. Неужели богатств отца не хватит, чтобы уладить это дело?»

Я стряхивал с себя груз семейных забот и продолжал гордо парить на крыльях юности. Под разными предлогами в нашем доме появлялись, словно сияющие луны, в сопровождении своих матерей Маляк, Бусейна, Ребаб и Биса. В унылую атмосферу нашей квартиры врывались сполохи соблазна и кокетства; влеклись друг к другу взгляды, исполненные желания и страсти; не обходилось без нежного слова, произнесенного как бы невзначай, без легкого прикосновения или даже поцелуя, украденного незаметно от соглядатаев. Я любил всех и не останавливался ни на ком. В присутствии одной я на время забывал о других, но Маляк уже тогда отличалась от прочих силой характера и умом. Однажды, когда я был, не помню, то ли учеником средней школы, то ли студентом, мать спросила меня:

– Кто тебе из них больше нравится?

Я задумался, потом произнес:

– Не знаю!

– Но ведь должна одна из них хоть чем-то да выделяться?

Я подумал о Маляк, но тем не менее ответил:

– Все они похожи друг на дружку.

Засмеявшись, мать сказала:

– Я ничего так не желаю, как увидеть твоих детей, пока я жива. Господь, надеюсь, поможет Фикрии и Зейнаб, и тогда наступит твой черед.

Событий в моей тогдашней жизни было немного. Однажды в Восточной Аббасии я встретил Бусейну, и мы торопливо поцеловались. С Ребаб я обменивался символическими сувенирами, Бисе тайно вручал письма. С Маляк же я обходился без сувениров и писем: нам все говорили взгляды. Мне доставляло удовольствие быть светилом, вокруг которого девушки вращались, словно планеты. Ах, если бы собрать их всех вместе в одном гареме! Но Маляк медленно и постепенно входила в мое сердце, и огоньки звезд меркли в соседстве с восходящим солнцем. До сих пор перед глазами у меня стоит картина: Маляк – на женской половине в трамвае, медленно идущем по Аббасии, в своем белом платье, как столп света – высокая, в меру полная, с развитой грудью, светлокожая, с пышными, черными как смоль волосами и прелестными глазами.

Она окончила среднюю школу и хорошо знала домоводство. Задушевные беседы между родственниками, взаимные визиты и мои частые посещения ее дома привели в конце концов к тому, что нас стали считать женихом и невестой безо всякого объявления. Из-за этого другие сваты оставили Маляк в покое. Ее сестры повыходили замуж, а она ждала меня. Она – моя жена, а я ее муж! Завершив образование и получив должность, я мечтал только о том, как женюсь на ней. Я часто оставался с ней наедине в ее доме. Когда она устремляла на меня глаза, полные страсти и неги, я чувствовал себя как чайник на плите, крышка которого подрагивает и вздымается от клокочущего в нем пара. Мы обменивались поцелуями, но она не позволяла мне вольностей и мягко говорила:

– Всему есть предел.

Я ловил мгновенье, она же обращала свой взор в будущее, делясь сокровенными мыслями:

– Устроишься на работу, отложишь из зарплаты сто гиней, и тогда все уладится.

– Папа не пожалеет для меня таких денег, – отвечал я самоуверенно.

– Твой отец – служащий, такой же, каким был мой!

– Нет, не совсем такой, – возражал я ей с улыбкой.

Вся улица знала о нашей любви. Она наполняла гордостью сердца моих родителей, над ней подшучивал мой друг Али Юсуф. Если бы не трагедия Фикрии и Зейнаб, то родители были бы вполне счастливы и не выказывали бы тревожную озабоченность, отец – изредка, а мать – беспрестанно.

Меня же занимала отнюдь не одна любовь, но я был создан только для беспорочной жизни. Для беспорочной жизни и отцовства.

Сегодня мы играем с Хамадой ат-Тартуши в нарды на чашку кофе. Я торжествую над ним победу, но вскоре воодушевление иссякает. Мы сидим и смотрим на площадь Армии, залитую яркими огнями. Как много женщин, мужчин, детей! История цивилизации наглядно представлена всевозможными средствами передвижения – от тачек и телег до автобусов и трамваев. Со всех сторон до нас доносятся разные звуки – разговоры, ругань, крики, пение. Хамада продолжает:

– Эта страна...

Он жалуется и негодует на все на свете. Мое спокойствие раздражает его.

– Тебя ничего не волнует.

– Я по горло сыт волнениями!

– Но ты видел на своем веку много событий, войн, людей.

– Ну и что?

– Ты думаешь только о себе.

– Я еще в худшем положении, чем страна.

– Но ты же интеллигентный человек.

– Пошел к черту!

Хамада громко смеется – он еще умеет весело смеяться – и произносит:

– Начни новую жизнь.

– То есть?

– Ты владеешь английским, учился на вечерних курсах менеджеров и секретарей при «инфитахе»[10]10
  Инфитах (арабск.) — либерализация. Имеется в виду политика «открытых дверей», проводившаяся президентом Садатом в 70-е годы, когда в Египет был открыт широкий доступ иностранному капиталу.


[Закрыть], что тебе стоит начать снова?

– Мне нужна передышка.

– Боюсь, ты привыкнешь к безделью.

– Не беспокойся за меня.

Объявлений о вакантных должностях сейчас много, и зарплата, как я слышал, приличная, но ее все равно не хватит, чтобы изменить мою жизнь.

Такая зарплата, увы, не позволит мне переехать на новую квартиру в один из современных жилых кварталов, правда, мой скудный рацион пополнится горячей пищей.

Я говорю Хамаде:

– Немного терпения – и ты услышишь приятную новость.

Он смеется:

– Ты должен высоко держать знамя пенсионеров!

Я наделен хорошим здоровьем, но что с того? И все же мне следует славить и благодарить Аллаха. Он знает о моих долгих лишениях и одиночестве и должен помочь мне. Ведь он милостив и милосерден. Я говорю Хамаде:

– Будь я крепче в своей вере, я был бы счастливее.

– Человек бывает либо верующим, либо неверующим, середины быть не может.

Я сердито отвечаю:

– Ты сегодня что-то остер на язык.

Он хохочет:

– Я не признаю веры у интеллигенции!

Я молчу. Он вечно брюзжит, а сам прекрасно спит по ночам. Но он – едва ли не все, что у меня осталось в эти жалкие времена. Где вы, друзья? Где вы, закадычные приятели?..

Из своей комнаты я слышу, как моя мать говорит матери Ребаб или Бусейны, точно не помню:

– Халим не может связывать себя, пока не закончит учебу.

Логика безупречная, но она меня бесит. Хорошо еще, это говорится не матери Маляк. Ведь Маляк спросила меня:

– Когда мы объявим о помолвке?

И в ответ услышала:

– Семейные обстоятельства не позволяют мне этого сделать до окончания учебы.

Она пошла на уступку. Ее мать скрепя сердце тоже вынуждена была согласиться. Пока я учился в университете, Бусейна, Ребаб и Биса вышли замуж. Расставание с каждой невестой отзывалось в моей душе болью, но эта боль была преходящей: она не оставляла глубоких следов. Брак сильнее влюбленности. Его чары прекраснее и долговечнее. Розовые мечты юности быстро рассеиваются, как аромат духов от спешащей мимо женщины. Пока я жив, не забуду слов Маляк в минуту откровения:

– Если бы даже у меня попросил руки принц, я бы ему отказала, у меня нет ничего, кроме тебя.

Маляк казалась мне верной и надежной, вернее любой истины на свете. Ах, то была великая, настоящая любовь! Она одержала окончательную победу в счастливый незабываемый день.

Из окна своей комнаты Маляк увидела, как я обмениваюсь знаками с Бусейной. При первом же посещении нашего дома – в сопровождении матери – она бросилась ко мне в комнату и застенчиво спросила:

– Тебя можно поздравить?

Я удивился:

– С чем?

– С Бусейной!

Мне стало стыдно. Я посмотрел на нее долгим взглядом. Она храбро, в упор глядела на меня. Гордость не позволяла ей выказывать ревность. Как прекрасна она была в ту минуту!

В порыве искреннего счастья я прошептал:

– Никто, кроме тебя, Маляк.

Тогда она громко сказала, чтобы ее голос был слышен за дверью:

– Дай мне почитать какую-нибудь книгу.

– Ты читала «Магдалину»[11]11
  Переложение на арабский сентиментального романа французского писателя XIX века Альфонса Карра «Под липами», выполненное известным египетским литератором М. Л. аль-Манфалюти.


[Закрыть]?

– Да.

– Тогда возьми «Вертера».

– Давай, – произнесла она улыбаясь.

С той поры другие девушки утратили для меня свое очарование. Все мои помыслы были теперь о браке. Как уже говорилось, я был создан для безгрешной жизни. Я не такой, как Али Юсуф и остальные.

Однажды вечером приятели сказали: «Пойдем прогуляемся, попытаем удачи». Ну что ж, попытаем!

Как давно это было!..

Сегодня по пути в кафе я спрашиваю себя: «Неужели мне суждено до конца моих дней ходить этой осточертевшей дорогой между улицей Абу Хода и площадью Армии?» Неисповедимы пути Господни! Я представляю себе, как возвращаюсь домой из кафе, и моя мимолетная радость тускнеет. Весь облик Аббасии вызывает у меня отвращение, словно лицо какой-нибудь уродины. А еще говорят, что настоящая жизнь начинается после шестидесяти! Как хочется видеть вокруг себя все новое, дышать чистым воздухом, бродить среди тенистых деревьев, величаво расхаживающих красавиц. Хорошо бы пойти в клуб, где много друзей и развлечений, почувствовать тепло и уют, которые отвлекают от мыслей о болезнях и смерти. Молодость и деньги – вот счастье в этом мире. Повсюду говорят о неожиданно выпавшем богатстве, о сногсшибательных вечеринках в снимаемых на ночь номерах, о «золотых» балах в отелях. Где путь, что ведет в этот волшебный мир?

Мои товарищи – где они? Однажды я повстречал возле кафе «Америкэн» доктора Хазима Сабри. Мы поздоровались за руку, обменялись двумя-тремя словами и расстались! Кто поверит, что мы были неразлучны все детские и школьные годы? Кое-кого унесла смерть. Остался только этот добрый старикан. Вот он уже машет мне рукой со своего привычного места. И говорит с серьезным видом:

– Я знаю, что тебя привело сюда сегодня так рано.

– Что?

– Кризис доллара и египетского фунта!

Я от души рассмеялся, что со мной случается редко.

– Да не смилуется над тобой Аллах, старик!

Он важно произнес:

– Я видел тебя во сне!

– Правда?

– Мне приснилось, что ты едешь на осле, а на голове у тебя большая чалма. Потом ты снял чалму, помахал ею в воздухе и пришпорил осла каблуками. Я спросил тебя, куда ты направляешься, и ты ответил, что едешь в Мекку совершать малый хадж[12]12
  Малый хадж, или умра, – паломничество в Мекку, совершаемое вне установленного срока.


[Закрыть].

– Ты можешь истолковать свое сновидение?

– Конечно. Тебе предстоит доброе дело, но прежде ты должен отбросить плохие мысли!