Текст книги "Миленький ты мой..."

Автор книги: Надин Арсени

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

В эти дни Марсель понял, что не умеет ждать. Он бесцельно слонялся из угла в угол, то и дело снимая трубку мертво молчавшего телефона, сам не зная зачем. Он неистово раздирал себе душу, обвиняя себя во всем происшедшем.

Алкоголь не приносил ему облегчения, но он пил без конца, словно поддавшись инстинкту саморазрушения. Марсель давно потерял счет времени. Единственной вехой стали для него телефонные звонки детектива, который давал знать о себе утром и вечером, ради того, чтобы сообщить, что расследование пока не принесло результатов, но он безусловно находится на верном пути.

Все это не могло продолжаться бесконечно, и вряд ли закончилось бы благополучным образом, но однажды под вечер, когда Марсель тупо сидел в своей комнате, уже изрядно нагрузившись и монотонно напевая Танину песню, которая стала лейтмотивом его существования, в его замутненное сознание ворвался звук автомобильного гудка, раздавшийся под окном.

Марсель рывком поднялся, покачнулся, но, с трудом удержав равновесие, кубарем, скатился с лестницы, в надежде встретить в вестибюле Таню. Вместо нее он увидел совсем другую женщину, которую сразу не смог узнать. Он практически забыл о ее существовании.

Франсуаз замерла на пороге при виде ввалившихся глаз, опущенных плеч, отросшей полуседой щетины на щеках Марселя. Шесть лет назад она рассталась с самоуверенным, идеально ухоженным молодым человеком, теперь на нижней ступеньке лестницы стоял, привалившись к перилам, чтобы не упасть, мужчина, возраст которого нелегко было бы определить. В первый момент ей показалось, что ей навстречу вышел старый барон, с которым час назад она говорила по телефону.

Не говоря ей ни слова, Марсель медленно развернулся и побрел назад, с явным трудом преодолевая ступени. Франсуаз догнала его и взяла за руку. Казалось, он не заметил этого, двигаясь с методичностью автомата.

Они вошли в его комнату, и она усадила его на кровать, села рядом и решительно налила коньяка в единственный стакан, стоявший на столике у изголовья.

Марсель тут же протянул к нему руку, но Франсуаз сжала его пальцы, и одним махом проглотила сама пахучую обжигающую жидкость. Только после этого она снова наполнила стакан и поднесла его к губам Марселя.

Они проговорили всю ночь, точнее, говорил Марсель, а Франсуаз молча слушала его, не перебивая вопросами и только мерно покачивая головой и забывая стереть бесконечно лившиеся из глаз слезы.

За окном занимался рассвет, и Марсель наконец умолк; он не чувствовал ничего, кроме полной опустошенности и одиночества. Франсуаз повернулась к нему и притянула его голову к себе на грудь.

Она гладила его по плечу с тоской узнавания этого сильного, мускулистого тела. Ее рука скользнула в широкий рукав его шелкового халата, нежно гладила мягкие волоски, ощущая нежную упругость кожи. Ей нечего было предложить ему взамен утраченного счастья, кроме себя самой, и она осторожно опрокинулась на спину, не разжимая объятий и всем телом ощущая навалившуюся на нее тяжесть тоскующего по другой женщине мужского тела.

В налетевшем на них страстном порыве была дерзость отчаянья, мука нежности и признательность. Это было скорее похоже на рыдание, чем на ликование двух мятущихся душ и тел. Полностью раскрепостившись, забыв о всякой стыдливости, Франсуаз отдавала ему себя, стоная от горя и наслаждения. Нежнейшие ласки Марселя были густо замешаны на звериной страсти, почти жестокости; он не замечал того, что делал ей больно. Франсуаз была благодарна ему за эту боль, – никогда в жизни ей не приходилось испытывать столь острого наслаждения. Это ощущение не имело ничего общего с тем, что происходило с ними в другой жизни, шесть лет назад.

Жизнь и время предъявляли свои права. Спустя несколько дней после появления Франсуаз, Марсель, несколько осунувшийся, но тщательно выбритый и безупречно одетый, появился на службе, где был принят сослуживцами с теплой сдержанностью прекрасно воспитанных людей. Все его вечера теперь были расписаны, – светская жизнь в Париже била ключом. Он был в моде, – феноменальный скандал, одним из главных героев которого он являлся, не мог не способствовать его популярности.

Ореол мученика, чудом избежавшего последствий собственной экстравагантности, весьма украшал его с точки зрения дам высшего круга. Мужчины втайне завидовали его фантастическому приключению.

Уже на следующий день после визита Франсуаз в замок Бовилей, детектив сообщил о результатах своих поисков, – Таня жила в дешевом отеле в Латинском квартале, работала в вечерней газете и всюду появлялась в обществе своего коллеги, который ежевечерне провожал ее домой, иногда поднимаясь в ее номер.

Сначала это открытие потрясло Марселя, вызвало бурю бессильного гнева, но, взяв себя в руки и сравнив полученные сведения с тем, что произошло с ним самим накануне, он впал в размягченно-печальное расположение духа. Его сердце сковал холодный ледок, обычно именуемый бесстрастием. Ему казалось, что он заглянул в замочную скважину.

Вечером, к концу первого рабочего дня, он без колебаний снял телефонную трубку, набрал номер Франсуаз и пригласил ее на премьеру в Гранд Опера.

Теперь они стали вместе появляться на светских приемах и вскоре считались сложившейся парой. Спустя несколько недель Марсель переехал в огромную квартиру Франсуаз, оставленную ей мужем – хозяином сталелитейных заводов, после недавнего развода.

14

Таня жила, как в тумане, загнав на самое дно своей души отчаянье и тоску по навсегда утраченному счастью. Она неимоверно уставала, но не жалела себя, много работая, не пропуская ни одной выставки, читая до отупения. Вадим часто заезжал за нею или подхватывал прямо после окончания рабочего дня. Он таскал ее в гости к своим друзьям, водил на концерты. Благодаря Вадиму она открыла для себя новое наслаждение – до сих пор повергавшее ее в скуку – классическую музыку. Иногда они просто гуляли в Булонском лесу. Вадим расспрашивал Таню о новой России, рассказывал ей о прежней – то, что услышал от матери и отца. Он старался как можно меньше говорить с Таней по-русски, – скверное знание французского языка начинало серьезно мешать ей в работе и лишало полноценности общения с окружавшими ее людьми.

Иногда, попадая в те места, где она бывала с Марселем, Таня чувствовала неприятный холодок в сердце, но сознание того, что он где-то рядом, ходит по тем же улицам и видит те же картины городской жизни, порождало необычное ощущение не то горькой сладости, не то сладкой горечи.

Часто, снимая свои репортажи, Таня представляла себе Марселя с их газетой в руках, вглядывавшегося в сделанные ею снимки. Тогда она пыталась передать ему своеобразное, полное им одним понятных намеков послание, стараясь поймать в кадр вывеску бистро, где они были вместе, лицо старухи, у которой, он купил ей букетик фиалок.

Так прошел год. У Тани появилось много новых друзей, ее работы ценились все выше, что находило и материальное подтверждение. Впрочем, практическая сторона жизни не слишком волновала ее: она недостаточно долго прожила в доме Бовилей для того, чтобы успеть привыкнуть к роскоши, а ее нынешнее существование ни в какое сравнение не шло с предыдущими двадцатью годами полуголодного рабского существования на оставленной навсегда родине.

Вадим по-прежнему всюду сопровождал ее, оставаясь всего лишь Таниным другом. Каждый вечер, проводив ее домой, а иногда и поднявшись в ее номер выпить чашечку кофе или стакан виски с содовой, он прощался с нею, целовал ее в щеку и отправлялся ночевать домой. Вадим нравился Тане, хотя его трудно было назвать красавцем. Чуть асимметричные черты живого, подвижного лица, были очень выразительны. Казалось, что искры сыплются из светлых глаз, когда он смеялся. У него были надежные сильные руки, и иногда Таня ловила себя на том, что ей хочется оказаться в его объятиях. Вечерами ей было жаль отпускать его, но она все еще сохраняла застенчивость и не знала, как удержать его, не навязывая себя.

Вадим, давно уже переставший быть неопытным юнцом, с удивлением замечал, что робеет перед этой девочкой, боится вспугнуть ее, зачем-то пытается скрыть все чаще накатывавшие на него волны желания. Вдруг он понял, что любит ее.

Их вечерние прощания становились все более неловкими и натянутыми, но к утру наваждение рассеивалось, и они снова встречались как ни в чем не бывало.

Они вышли на залитую солнцем улицу после конца рабочего дня. Весенний воздух перебивал привычный запах бензина. Таня с легкой грустью подумала о том, что приехала в Париж ровно год назад, – всего год или целую жизнь…

Вечер был совершенно свободен, и Вадим предложил ей отправиться за город – погулять, поужинать в придорожном ресторанчике. Обычно он сам придумывал маршруты поездок, и она всегда охотно соглашалась, мысленно благодаря его за избавление от необходимости принимать самостоятельные решения.

Но сейчас, помимо собственной воли, она произнесла название городка, расположенного неподалеку от поместья Бовилей.

Они сели в машину и поехали по шоссе, обмениваясь незначительными репликами. Таня притихла, а Вадиму не хотелось разрушать очарование первого по-настоящему весеннего вечера, к тому же, ему нравилось не только разговаривать, но и молчать с Таней.

Когда машина поравнялась с поворотом на боковую дорогу, при въезде на которую белела табличка «Частное владение», Таня так резко схватила Вадима за руку, что ему едва удалось выровнять руль и не дать старенькому шевроле оказаться в кювете.

Он повернул к Тане встревоженное, рассерженное лицо, хотел заговорить, но осекся. Она сидела совершенно неподвижна, с застывшим лицом и, не повернув к нему головы, едва слышно прошептала:

– Домой…

Они стремительно приближались к Парижу; молодая листва за окном слилась в сплошную зеленоватую дымку. Обычно Вадим не слишком быстро водил машину, но сейчас шоссе было почти пустым, и какая-то неизведанная сила, поселившаяся в нем самом и властно руководившая всеми его действиями, заставляла его резко отжимать сцепление. Он протянул руку и обнял Таню за плечи, она доверчиво прижалась к нему; слезы, не переставая, текли у нее по щекам.

Вадим поехал не к Таниному отелю, а к себе домой. Таня не возражала.

Они молча поднялись наверх, и Вадим усадил ее на старенькую тахту, потом вышел на кухню и вернулся с бутылкой и двумя стаканами.

Танины вещи свисали со спинки единственного кресла; она лежала, забравшись под одеяло, отвернувшись лицом к стене.

Вадим поставил стаканы и бутылку на стол, сел рядом с Таней, протянул руку и коснулся одеяла в том месте, где должно было находиться ее плечо. Таня потерлась щекой о его ладонь, замерла на секунду, потом резко развернулась к нему, отбросив одеяло, и, сверкнув глазами сквозь опущенные ресницы, взяла его за руку и властно притянула к себе.

Вадим не знал, с ним ли была Таня в эти минуты. На какую-то долю секунды эта мысль отрезвила его, но он тут же почувствовал, что ему все равно. Его нежность и мягкость не смиряли ее необузданной страстности, переходившей чуть ли не в агрессивность. Она делала с ним, все, что ей приходило в голову, с опытностью и страстностью зрелой и ненасытной женщины. Вадим полностью шел у нее на поводу, впервые оказавшись в подобной роли.

Утром, когда они лежали рядом среди скомканных простыней, не находя в себе сил, чтобы пошевелиться, измученные, выпотрошенные любовью, Таня едва прошептала, не повернув головы: – Прости…

Вадим зарылся лицом в ее растрепавшиеся волосы, – он не мог допустить, чтобы на этом все кончилось.

После этой ночи, подведшей черту под ее прошлым, – ночи прощания с Марселем и начала новой, совершенно другой жизни, Таня поняла, что она не одна. Она прочитала об этом в глазах Вадима и почувствовала, как нужна ему. Да она и сама не могла обойтись без него. С наслаждением открывала она для себя каждый изгиб его тела, проскальзывала кончиками пальцев вдоль длинного шрама на бедре (в двенадцать лет свалился с лошади), целовала родинку на животе (наследственная, как у отца), утыкалась носом в свежий синяк на шее (это ты, любовь моя, цапнула меня зубами сегодня ночью!).

У нее появилась потребность дарить ему счастье, и она стала нежна и покорна, с удовольствием уступая его ласковой мягкой силе. Она убедилась в том, что он тоже умеет быть властным, но это нравилось ей, так как он лучше нее знал, что именно может доставить ей удовольствие.

15

Служебное положение Марселя начинало диктовать ему свои условия. Он был достаточно умен и наблюдателен для того, чтобы вовремя обратить внимание на неясные намеки сослуживцев по поводу того, что их с Франсуаз семейный статус мог бы стать более определенным. Да он и сам чувствовал, что устал от положения вечного юноши.

После исчезновения Тани из его жизни ему некого было опекать и в душе его образовалась пустота, которую можно было заполнить, только взвалив на себя заботу о более слабом, чем он сам, существе, – например, о ребенке.

Он сообщил Франсуаз о своих намерениях прямо, без обиняков. Они были друзьями, и в их отношениях не было места ни недомолвкам, ни иллюзиям. Эти два одиночества очень уютно сосуществовали – под одной крышей, и в данном случае брак ничего не мог испортить. Франсуаз сразу же согласилась на его предложение, как, собственно, Марсель и предполагал. Они решили объявить помолвку сразу же по окончании парламентских рождественских каникул. Им пришлось поместить объявление об этом в газете и заняться необходимыми приготовлениями.

Им пора было выезжать. Оба не были любителями получать поздравления, тем более, что предыдущий опыт Марселя трудно было назвать удачным. Франсуаз ощущала легкое беспокойство по поводу того, как он перенесет вторую попытку на фоне печальных воспоминаний.

Несмотря на все эти соображения, она приложила все усилия к тому, чтобы подчеркнуть свою зрелую красоту, девизом которой были строгость и элегантность.

Она стояла перед зеркалом, когда в комнату вошел Марсель. Подойдя к ней сзади и увидя рядом с ее отражением свое собственное, он не мог не вспомнить о том, что не так давно другое зеркало отражало рядом с ним другое лицо.

Отбросив эту, жестоко кольнувшую его мысль, он достал из кармана маленькую коробочку и, вынув из нее матово поблескивавшее жемчужное колье, застегнул его замочек на шее Франсуаз. Потом поцеловал ее обнаженное плечо и вышел, не понуждая ее произносить непременные в подобных случаях слова восторга и благодарности.

За столом собралась почти та же компания, что и полтора года назад. Даже сосед Франсуаз слева был все тот же любитель подстольных ухаживаний.

Это обстоятельство не могло укрыться от внимательных глаз Жаклин Остер, всегда гордившейся своим остроумием, которое воспринималось окружающими скорее как грубая прямолинейность.

Сегодня она несколько задержалась и вошла в ресторанный зал уже в тот момент, когда официант открывал шампанское. Сделав общий приветственный жест, она наклонилась к Франсуаз и громко прошептала, лукаво скосив подкрашенные глаза в сторону соседа Франсуаз по столу:

– Смотрите, дорогая, чтобы вино не ударило и вам в голову.

Намек на всем известную историю с Таней был так очевиден, что сумел вывести из равновесия даже очень выдержанную Франсуаз. Защищаясь, она ляпнула первое, что пришло ей в голову. Демонстративно коснувшись довольно широкой бретельки своего темного вечернего платья, она тихо произнесла нараспев:

– Спасибо, Жаклин, вы очень заботливы, но ведь вы меня знаете, – голова не является моим слабым местом. Где тонко – там и рвется… – и она тонко улыбнулась, медленно проведя вниз по своему плечу. Но Жаклин не привыкла оставлять за кем бы то ни было последнее слово; она глубокомысленно изрекла, перейдя на еще более громкий свистящий шепот, фразу, которая должна была, с ее точки зрения, обойти все парижские салоны:

– Да, конечно, моя дорогая! – Ведь вы помните эту русскую поговорку – не в свои сани не садись?

Франсуаз испуганно повернула голову в сторону Марселя, который до этого принимал поздравления мужа Жаклин, и наткнулась на его холодный взгляд, пригвоздивший ее к месту.

В остальном вечер прошел без приключений. С трудом расслабив лицевые мышцы, сведенные судорогой, долженствовавших изображать улыбку, Франсуаз сидела на заднем сидении такси, глядя в затылок Марселю, на сей раз разместившемуся рядом с шофером.

Напряжение не оставляло ее, и дело было не только в усталости, но и в сознании совершенного ею маленького предательства.

Больше всего Франсуаз досаждало именно мелочность ее поступка. Столько времени сдерживаться, проявлять любовь и участие, утешать и стараться отвлечь, столько времени скрывать свою ревность и страх, – и все это ради того, чтобы сорваться в последний момент. В последний? А почему собственно? Неужели это что-то меняет? Ведь Марсель не идиот, считающий до сих пор, что у Франсуаз были хоть какие-то основания хорошо относиться к этой русской алкоголичке-любительнице?

Она зябко передернула плечами и ткнулась носом в воротник своей меховой накидки.

Вернувшись домой, Марсель расслабленно опустился в кресло в гостиной. Голова была совершенно пуста, так бывает после завершения какого-нибудь долгого и нудного дела, когда уже некуда спешить и нечем занять себя. Минут десять он просидел почти неподвижно, тупо считая мелкие ромбики на абстрактной картине, висевшей в простенке прямо напротив него. Он проделывал это до тех пор, пока перед глазами не поплыли оранжевые круги.

Безумно хотелось спать, но Франсуаз уже засела в ванной и не выйдет оттуда раньше, чем через полчаса; заснуть раньше нее он чувствовал себя не в праве, особенно сегодня.

Марсель скинул пиджак, развязал узел душившего его галстука, тяжело поднялся и отправился на кухню. Ему не хотелось беспокоить прислугу в этот далеко не ранний час, и он решил сам сварить себе кофе. Марсель принялся изучать содержимое кухонных полок, позвякивая посудой и роняя железные банки, – он никак не мог найти кофе.

Собственная возня страшно его раздражала, он все резче открывал дверцы шкафов, все с большей силой их захлопывал; громыхал столовыми приборами и металлической посудой все яростней и в конце концов одним движением смахнул с одной из полок все ее содержимое, с ужасающим грохотом и звоном раскатившееся по кафельному полу.

Очевидно, это буйство продолжалось, пока он не лишился бы последних сил. Гримаса слепой ненависти исказила лицо Марселя, он бессмысленно сражался с посудой, как в свое время Дон Кихот с ветряными мельницами, и при этом совершенно не представлял себе, зачем он это делает, что именно пытается разрушить.

Вдруг он почувствовал, как кто-то больно сжал ему плечо. Марсель резко обернулся, его рука уже сжалась в кулак, чтобы ударить того, кто осмелился вмешаться в его расправу неизвестно с чем. Он обернулся и оказался лицом к лицу с Франсуаз.

Ее вид поразил Марселя. Она давно уже считала себя обязанной играть в прятки с собственным возрастом, и никогда не показывалась ему на глаза, предварительно не приведя в порядок свое лицо. Вечерами она подолгу колдовала в ванной, смывая дневной макияж и накладывая ночной. Теперь Марсель видел настоящую Франсуаз: мокрые волосы повисли слипшимися прядями, подтеки туши размазались по щекам, рот был приоткрыт от страха и удивления. Он застыл, словно его окатили холодной водой; опустил плечи, разом постарев на несколько лет; бережно снял со своего плеча влажную руку Франсуаз и вышел из кухни, оставив за спиной растерянную женщину в банном халате посреди полностью разгромленного пространства.

Марсель не надеялся заснуть, – слишком много переживаний свалилось на него в этот день: высказывание Франсуаз во время банкета, сделавшее болезненней воспоминание о прошлом трагическом опыте, о навсегда потерянной Тане; его собственная безобразная выходка дома; последовавший за нею приступ жалости к самому себе.

Вопреки всему, он заснул, не успев донести голову до подушки.

Франсуаз ворочалась с боку на бок, словно приняла из рук Марселя эстафету бессонницы. Она силилась понять, что с ними произошло, и во всем винила себя. Им всегда было легко в обществе друг друга: и когда-то давно, еще до многолетнего отсутствия Марселя, и потом, когда они поселились в ее квартире и сумели забыть о тех обстоятельствах, которые соединили их вновь. Сумели? А почему, собственно, она приписывает Марселю свои собственные ощущения? Может быть, только она уже ни о чем не помнит? Да и не помнит ли? Не честнее ли будет признаться себе самой, что она скорее делает вид, что ей удалось обо всем забыть?

Она вспомнила те две недели, которые они недавно провели вдвоем в горах, решив воспользоваться отпуском Марселя, чтобы вырваться из плена светских обязанностей, ежевечерне затягивавших их в театральные и банкетные залы, заставлявших выслушивать тысячи глупостей, произносимых с самым глубокомысленным видом, и десятки действительно глубоких мыслей, серьезность которых тщательно камуфлировалась игривыми интонациями.

За все время знакомства они впервые оказались действительно одни, выбрав местом своего отдыха не престижный курорт, а дом их приятеля, затерянный высоко в горах. Франсуаз не была уверена в том, что они с честью выдержали это испытание.

Исчезнувшие из их жизни на целых две недели светские мероприятия образовали некий вакуум, который им предстояло заполнить без посторонней помощи. Марсель легче справился с этой задачей, – он любил кататься на лыжах, и проблема была для него решена – по крайней мере, днем. Франсуаз просто изнывала от скуки, читая до одурения старые иллюстрированные журналы, целая кипа которых была обнаружена ею в кладовке. Она считала минуты, остававшиеся до возвращения Марселя, но, едва появившись в дверях и избавившись от лыжного снаряжения, он валился на диван, разложив вокруг себя деловые бумаги и просил Франсуаз принести ему чашку кофе.

Разумеется, Франсуаз никак не выказывала своего недовольства, она просто включала телевизор и сидела перед светящимся экраном до тех пор, пока программа не заканчивалась.

В эти вечера компанию ей составляла бутылка виски, и однажды она так увлеклась общением с нею, что наутро не могла вспомнить, как очутилась в кровати.

Зато ночами Марсель не давал ей скучать. Им всегда было очень хорошо; и сейчас, ворочаясь в своей постели, где она находилась в полном одиночестве после вечера их помолвки, Франсуаз с горькой усмешкой подумала, что медовый месяц у них уже был.

В сон Марселя, больше похожий на обморок, ворвался отчаянный крик телефона. Это был именно душераздирающий вопль, а не звонок. Марсель давно собирался поставить другой аппарат, но все как-то руки не доходили.

Он никак не мог решиться открыть глаза и встать, надеясь на то, что их абонент решит, что никого нет дома и положит, наконец, трубку. Через некоторое время действительно стало тихо до звона в ушах, но спустя несколько секунд телефонное беснование возобновилось. Марсель не выдержал и, проклиная неизвестного, перепутавшего день с ночью, встал и снял черную эбонитовую трубку.

– Марсель! Ну, слава Богу, – ты дома! Я уже собрался было поехать туда сам.

– Куда? – Марсель с удивлением слушал прерывистый голос отца, который всегда был таким спокойным.

– В комиссариат полиции одиннадцатого округа. Мне только что позвонили оттуда, – у них находится Таня; кажется, она… не в лучшем виде. Они уже известили советское посольство, при ней нет никаких документов, и она говорит в том числе и по-русски… в основном, по-русски, но при этом часто упоминает твое имя, – поэтому комиссар и решил со мною связаться.

Марсель бросил трубку, ничего не ответив отцу. В его мозгу зазвучал пронзительный сигнал тревоги – он должен был успеть, опередить работников посольства. Стоит только Тане оказаться в их поле зрения, и судьба ее будет решена, ей уже не вырваться. Марсель не помнил, как оделся и сел за руль. Он опомнился уже у освещенного подъезда комиссариата и поставил машину так, чтобы максимально осложнить парковку еще одной машине, – лимузина с посольскими номерами поблизости пока не было видно.

Едва отворив входную дверь, он услышал крик, доносившийся из приемной. Текст можно было разобрать далеко не полностью, но того, что ему удалось понять, было более, чем достаточно.

– Ну что, твоя наконец-то взяла, вертухай проклятый? Давай, давай, – сразу волоки на допрос! Чего ждешь? Или ты меня хочешь только в компании с этим вашим Бовилем? – Таня выругалась уже по-французски и заговорила снова после глубокого вздоха, тоскливо и даже слегка доверительно:

– … Ну уж его-то, милый мой, тебе теперь не достать… Никому не достать, и она по-детски обиженно всхлипнула.

Марсель уже стоял на пороге приемной, где разыгрывалась уникальная для парижской полиции сцена… Таня подняла зареванное лицо, явно приготовившись опять перейти в наступление, но наткнувшись взглядом на испуганные глаза Марселя, словно окаменела, она сжалась на стуле, вцепившись побелевшими пальцами в коричневое сиденье.

Разом окинув ее взглядом, Марсель был поражен тем, как она изменилась. Это уже не была ни диковатая девочка-медсестра из лагерного лазарета, ни опьяненная любовью молодая женщина, скакавшая рядом с ним на лошади по аллеям родового поместья.

Даже сквозь ее пьяный раздрызг проступали черты уверенной в себе, абсолютно свободной, знающей себе цену женщины – в меру элегантной, в меру экстравагантной, в меру развязной. В руках она сжимала смятый газетный лист, в середине которого было набрано жирным шрифтом объявление о том, что барон М. де Бовиль и мадам экс-Дюамель имеют честь объявить о своей помолвке…

«Вертухай», с поразительным спокойствием перебиравший бумаги на своем столе, вывел Марселя из оцепенения, вопросительно произнеся его имя. Марсель быстро обернулся, решительно приблизился к стражу порядка и протянул ему свою визитную карточку, не забыв приложить к ней весьма солидную банкноту. Потом бросился к Тане, схватил ее в охапку и потащил к выходу.

На сей раз Таня не сопротивлялась.

Уже в дверях полицейского участка они столкнулись с двумя одинаково и добротно одетыми молодыми людьми. Их манера держаться не оставляла ни малейших сомнений относительно их национальной принадлежности и рода занятий. Марсель шутовски поклонился и обняв пошатывавшуюся Таню, которой не нужно было демонстрировать актерских способностей, завопил во все горло популярную песенку. Молодые люди брезгливо попятились, пропуская подгулявшую пару, потом, не мешкая, вошли в дверь полицейского участка.

Марсель рывком распахнул дверцу роллс-ройса и впихнул Таню на переднее сиденье, потом вскочил в машину сам и рванул с места. Они мчались по ночному городу, словно опять, как полтора года назад, пытаясь уйти от погони. Несмотря на зимний морозец Марсель опустил стекла со своей и с Таниной стороны, и теперь ледяной ветер трепал ей волосы, хлестал ее по щекам (… как пощечины пронеслось в трезвеющей Таниной голове), выдувал злой, беспомощный хмель. Ей не было стыдно за себя перед молча смотревшим вперед Марселем, – это была ее жизнь, и она была вольна распоряжаться ею сама, как умела.

Два последних дня, проведенных ею наедине с Парижем и алкоголем, заставили Таню почти забыть о том, с чего собственно все началось; она помнила только газетный текст, бросившийся ей в глаза, когда она рылась в редакционной почте.

В тот момент она сразу рванулась к Вадиму, но он уже отъезжал со стоянки, торопясь на срочный репортаж, и она почувствовала себя брошенной и никому не нужной, глядя вслед удалявшемуся на второй скорости красному шевроле. Все последующее осталось в ее памяти в виде пестрых мозаичных картинок в крутящемся детском калейдоскопе. Она билась, как рыба, попавшая в сеть, уходя из одного бара и тут же попадая в следующий. Ей казалось, что она все время возвращается в одно и тоже место, разговаривает об одном и том же с одними и теми же людьми, последним из которых оказался «вертухай» в высокой черной фуражке. И только с Марселем она пока не обменялась ни одним словом. Таня с трудом повернула к чему раскалывавшуюся от нестерпимой боли, совершенно пустую голову (и что только там может так болеть?) и спросила: – Куда ты везешь меня?

– Домой, – Марсель не отрывал глаз от дороги.

Они неслись по загородному шоссе, и Таня, жительница Латинского квартала, по достоинству оценила значение слова «домой». Марсель по-прежнему не оборачивался, его губы были скорбно сжаты. Таня почувствовала, что они едут «домой» порознь, причем это был его дом, а она несется от своего прочь, убегает оттуда, где ее ждут. Глядя в темноту за окном, она видела растерянное лицо Вадима.

Марсель, сидя за рулем, был так сосредоточен на чем-то своем, что его черный роллс-ройс чуть не пролетел поворот на боковую дорогу, и ему пришлось резко затормозить, настолько резко, что тяжелый автомобиль едва не врезался в бок красного шевроле, стоявшего на обочине…

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15