Текст книги "Бессонница"

Автор книги: Надежда Кожушаная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Кожушаная Надежда
Бессонница

Надежда Кожушаная

Бессонница

Киноповесть

1. ДЕРЕВНЯ

У Маруси мать ведьма была, Оля.

Когда Ваня Олю ударил, Маруся дома была, а они ее не видели.

Ваня – это мужик один был, он с Олей жил, как муж.

Ваня ушел, Оля говорит:

– Кто здесь?

Маруся говорит:

– Я.

– А. Что ты хочешь?

– Ничего.

Мама помолчала, спрашивает:

– Горло поправилось?

– Поправилось.

– А почему ты со мной никогда не разговариваешь? – мама спрашивает. Сказала бы: мама, расскажи что-нибудь. Сдохну – кто с тобой поговорит? А мама много знает, умеет. А тебе ничего не интересно.

– У тебя грязь, – Маруся говорит.

– Это не грязь, – Оля щеку потерла, еще спрашивает. – А травы какие знаешь?

– Какие у нас есть, все знаю.

– Силы у тебя нет, – Оля говорит. – А то бы я давно научила. Я хотела. А может, рано. Вон, Наташа бы смогла.

– Какая? – Маруся обиделась.

– Да нет, я ее тоже не люблю. Она жадная. Может, я сама ничего не знаю. Может, мне кажется! – и смеется, а сама, конечно, про Ваню думает.

Потом Оля на улицу вышла и увидела, что Ваня с маленькими ребятами играется.

И напугала их.

А пугает ведьма не в человеческом образе, а как лошадь. А чтобы лошадь пропала, надо стрелять не в лошадь, а в тень от лошади.

Оля тогда сильно ребят напугала – Ваня и выстрелил.

Лошадь сразу пропала.

К Оле домой пришли – она уже лежит.

Прямо на груди рана.

Долго Оля умирала, мучилась: кричит, кукарекает.

У ней с дома князек сняли, кипарисом кадили в доме. Еще можно двенадцатый кол из забора вытащить и сделать из него крест.

А еще ведьма должна свои грехи передать другой девушке. Ведьма девушку сначала пугает: обращается свиньей или медведем. Или змеей.

Если девушка не испугалась – годится.

Девушка ведьме в ухо подует, и грехи от ведьмы ей перейдут.

Тогда ведьма умрет.

Маруся за маму так испугалась! Заплакала. Говорит:

– А ты наколдуй, чтобы не болеть! – и на Ваню кричит. – Иди отсюда!

Ваня ругается:

– А зачем она ребят пугала? Еще увижу – вообще уйду!

Оля Марусе говорит:

– Ты-то уйди! Иди, земли принеси, может, умру, – и плачет, мучается. Поешь, далеко идти, Ваня, обмотай ее, а то ей врасплох!

Ваня Марусю платком обмотал ("оберег" называется).

Маруся сверху сарафан надела.

Пошла.

Маруся на трех дорогах земли в стакан набрала, обратно идет, через лес.

А лес был нехороший: обязательно в нем или уснешь, или заблудишься. Туда редко кто ходил.

Маруся смотрит: а в лесу за кустами Наташа сидит, с мальчиком, забавляется. Наташа – про которую Оля говорила, срамная девка была, самая красивая. А мальчик меньше ее был, с такой большой головой.

Маруся их увидела и про землю забыла: интересно же.

Прокралась смотреть, а пока кралась – уже Наташа одна сидит, косу заплетает, а мальчика нету.

Наташа Марусю сначала не видела, говорит:

– Ой! Я испугалась... Ты что?

– У меня мама умирает, я за землей ходила. Мама умрет – я ведьмой буду. Буду колдовать.

Наташа говорит:

– А я в гости пошла, к тетке.

Маруся от нее пошла и стакан с землей забыла.

Идет – а тут как будто и ее кто-то гладит: по плечам, по шее. И целует.

Маруся замерла вся: как приятно! Оглянулась, а тот, кто гладил – точно как мальчик, с которым Наташа была.

Маруся побежала, смотрит: а мальчик – вот он идет. Совсем в другую сторону.

Кто же гладил?

Потом к дому пришла и захотела воды попить. Пьет и пьет из ведра, захмелела, как пьяная. Качается.

Ну, на нее никогда не смотрели. Она всегда как Олина дочка была.

Ее и не трогал никто, никогда.

Маруся домой зашла: мать кричит, ругается. И Ваня здесь.

А Марусе дома по-другому показалось: запах гнилой. А раньше никогда брезгливая не была.

Рана-то у Оли гниет, конечно.

Маруся жалела, когда мама болеет, говорит:

– Я рану помою.

Гной убрала, маме легче стало. Маруся ее еще погладила, как ее в лесу кто-то гладил: жалко маму.

Оля говорит:

– Ручки мои... Ляг, ночь уже.

Как ночь? Маруся за землей только утром ходила.

Спать легли. Ваня на полу лег, Оля говорит:

– А тебя кто звал?

Он говорит:

– Ну Оля!

Ждал сначала, когда Маруся уснет, и сам уснул.

Маруся ворочается. Говорит:

– Я стакан потеряла, я еще за землей схожу?

Мать молчит, понимает. Оля умная была. Только головой качает: а что делать?

И сама вспомнила, как ходила от матери. Говорит:

– Иди.

А тогда на улице мусор жгли и что еще у кого надо было спалить: листья или бревна подгнившие. Обычно каждый по дворам жгут, а тут что-то вместе собрались. Красиво было.

Маруся вышла, и люди ей по-другому показались: как будто маленькие.

Ей говорят:

– Маруся, ты что не спишь?

– Не знаю.

– Иди, пожалею.

– Не надо.

– Как мама-то?

– Болеет.

– Ну, может, и не умрет.

– Маруся у нас никогда не поговорит.

А про Ваню говорят:

– С Ваней держи ухо востро!

– А чо: ухо-то? От уха-то не убудет! – и смеются!

А Маруся взяла – и через костер прыгнула. А когда над костром прыгаешь, надо, чтобы волоски на срамном месте затрещали. А она наоборот: прыгнула и описялась!

Все смеялись так:

– Вот несчастье!

И Маруся тоже смеется.

– Иди домой, – ей говорят.

Она пошла – и прямо в коровью лепешку встала.

– Куда ты! – ей говорят. – В навоз вступила!

А ее прямо не остановишь: смеется – и все!

Допоздна потом смешила.

И знает, что домой надо, а так и не пошла. Вот ведь!

– Маруся! – Ваня ее позвал. – Иди-ка, маме помоги. Никак не умрет. Князек сняли, завтра будем крест делать. Все устали, давай-ка!

Это уже день был.

Маруся пошла.

Домой пришли, Оля спрашивает:

– Кого привел?

Ваня говорит:

– Марусю.

– Какую? – Оля говорит, – Нет, я уже думала. Она всю зиму проболела, забоится.

– Не забоится.

– Я не забоюсь, – Маруся говорит, – Я по лесу одна ходила. Правда! села.

Ваня ей сказал:

– Не крестись, ладно?

Маруся машет: ладно! Самой смешно, А нельзя смеяться!

Оля говорит:

– Дурочка! Я пугать буду, нельзя смеяться! – и сама тоже смеется. Ваня, уведи ее: такая ведьма!

Маруся говорит:

– Я больше не буду.

Оля на кровати села, дышит тяжело.

Ваня в сени вышел.

Оля говорит:

– Куда ходила?

– За землей.

А мать медведем обернулась.

Маруся выдержала.

– Маруся хорошая, – Ваня говорит из сеней.

Оля опять человеком стала, дышит тяжело:

– Трудно оборачиваться, – говорит. – Дай попить.

Маруся воды дает, а у Оли рука – змеей стала.

Маруся испугалась, воду выронила, убежала.

– Сука, – Ваня говорит. – Говно.

А Оля опять помощи просит, кричит, кукарекает.

Ваня говорит на Марусю:

– Кобыла костлявая, совсем мать не жалеет, – и Олю гладит ласково. – Я здесь, Оленька, родная моя. Больно?

Нравится ему, что Оля слабая стала.

Взял ее.

Оля ему говорит:

– Нравится?

– Я без тебя умру, Оля.

– Когда-нибудь умрешь, – Оля говорит и усмехается.

Ваня обиделся, толкнул ее:

– Скотина ты. Тебе все – в прорву.

Опять ушел.

А Маруся из дома выскочила и за рот держится: змея-то за губу задела, тошнит!

– На, заешь, – ей кто-то говорит и рябины дает.

Маруся посмотрела: а это Наташа стоит. Маруся рябины поела.

Наташа говорит:

– Стала ведьмой?

Маруся молчит.

– А как тебя мама пугала?

– А тебе что?

Наташа смеется:

– А я тебе от вашей рябины дала, теперь заблудишься! Ведьмачки, дуры!

Маруся рябину выплюнула, пошла и правда заблудилась: от ведьмы поешь сразу заблудишься. Можно несколько дней ходить.

Маруся и не знала, сколько ходила.

Потом увидела, что за ней кто-то идет. Она как побежит!

В лес забежала, кричит:

– Черт! Уйди, черт!

Он подошел, говорит:

– Ляг.

Маруся как деревянная стала. Слушается. На землю легла, он – к ней. Она смотрит, и показалось ей, что это Ваня, мамин муж. Она сколько не спала уже!

Легла. А под спиной у ней сучок оказался. Ей больно стало, она Ваню отталкивает, а он не уходит. Она его бьет, руками, ногами, прямо по-настоящему, а он не уходит. Он не понимает, что ей больно, и не пускает.

Даже она его исцарапала.

Он побежал.

А Маруся камнем кинула, в спину попала, он спину выгнул – а лица у него нет. Одни глаза.

Маруся – гордая.

А на самом деле Ваня в другом месте был, точно. Он за Наташей ходил, которая Марусе рябины дала.

Кажется, вечером было.

– Наташа, – говорит, – Тетя Оля зовет.

– Не хочу я, – Наташа говорит, – Пусть Маруся идет.

– Маруся не жалеет мать. Зайди. Тетя Оля попугает, в потом ей в ухо подуй. Грехи уйдут – и все. Пожалей тетю Олю.

– Много грехов? – Наташа спрашивает.

– Много, – Ваня смеется. – Пойдешь? – а Ваня нежный был вообще-то.

Наташа говорит:

– Не хочу.

Потом пошла.

Ваня ждал.

Еще два мужика сидели, ждали. Долго.

Бабушка Надя говорит:

– Роза опять убежала.

– А что ты не смотришь как следует?

– К кабанам, точно.

Роза – это так свинью звали. Тогда все время свиньи к кабанам в лес убегали.

Наташа выходит из Олиного дома, не смотрит никуда. Глаза – другие. Домой пошла.

Из Олиного дома черные кошки ка-ак выскочат!!

И в Наташин дом побежали.

– Ну все, грехи ушли, теперь умрет, – мужики засобирались, крест не стали делать.

Марусе говорят:

– Иди за попом, чистый дом, все.

Маруся говорит:

– Дядя Ваня, ты зачем меня в лесу пугал? – а сама заигрывает.

Он говорит:

– Ты что? Я здесь был.

– Он правда был, – все говорят. – А кто тебя пугал?

Маруся говорит:

– Показалось.

Ваня ей сказал:

– Маме скажи: я утром приду. Ей отдохнуть надо.

А сам к Наташе пошел, когда уже темно стало.

Маруся к маме не зашла: дом-то без крыши, князек-то сняли. И так слышно, что тихо.

Маруся к церкви пошла через лес, где ей показалось, что ее Ваня пугал. Как крикнет:

– Ты кто?!

Он не отвечает.

Она тогда сказала, как ей говорили:

– Сука, говно!!

Еще можно по-матерному ругаться, если это оборотень или кто там. Банник, например.

Маруся в церковь пришла, попу говорит:

– У меня мама умирает, а я не захотела ведьмой стать.

Поп ее благословил, говорит:

– Постой тут.

Ушел за образом, потом выходит, а Маруся стоит посреди церкви и не двигается. Глаза – открытые.

Поп говорит:

– Маруся, ты что?

А она смотрит, как будто первый раз увидела.

Он ее по голове погладил, говорит:

– Маруся. Это тебя Господь благословил. Идем к маме?

А церковь в тот день нарочно другая была. Образа тогда поснимали, белили. Богородица стоит прямо на полу. Так и не видел никто, чтобы образа – на полу.

Поп говорит:

– Пойдем?

Маруся говорит:

– Я потом приду.

И осталась.

А Маруся, конечно, маленькая была. И болела всю зиму нехорошо. Ничего по-настоящему не умела. Стала заговаривать. А когда заговариваешь, надо имя знать. А откуда имя? Она же не знает, кто ей показался.

Например, надо сказать:

– Пойду я на теплые воды на гнилые колоды там мне снится там мне приснится во Ольху-молодняку со полного месяца выглянет выйдет щука-белуха из синего моря с золотой кожурой с золотой кожурой с двенадцатью зубами с тринадцатым языком с двенадцатью зубами с тринадцатым языком. Затяни-залижи мое горе-беду ах ты моя ненависть моя худоба лети по белу свету лети по белу свету по полям по болотам по текучим рекам вихрем-чадом раскатись разлетись на все четыре стороны! Тьфу! Тьфу! Тьфу! Тьфу! (Это плевать надо на все четыре стороны). От меня и от мужа моего названного (тут надо имя сказать, например, "Володимера") навсегда. Аминь!

Так это надо ночью читать, на полную луну, на перекрестке. А если желание загадываешь – тогда на первой заре.

А Маруся в церкви хотела читать!

А потом совсем забыла, что надо, и говорит:

– Пожалуйста!

Никто не пришел.

Она плакала так!

Как взрослая.

На корточки села и Богородицу дразнит.

Домой пошла, прямо по кустам, изранилась – и не больно.

Домой пришла, говорит:

– Мама, меня черт замучил!

А Оля, когда причастилась, стала как старушка. Такая старушка одна раньше была, ее все любили. Говорит:

– А я причастилась.

– А что делать? – Маруся говорит.

– Посиди со мной, – Оля попросила. – А черта – нету. Его люди придумали. Ваня у Наташи, наверное? Ну и ладно.

Маруся села, черная вся, от несна.

Мама говорит:

– Все время думала: надо Марусю поучить. А Маруся заболела. А может и не надо учить? Не знаешь – умрешь, знаешь – еще хуже умрешь. А плохое зачем знать? Даже интересно: вдруг не будет плохого? Наташка, дура, думает, я чужим отдам! – и хихикает. – Да ладно, пусть порадуется. Ей всего-то год остался. Пол бы подмести. Чо-то я устала совсем, – на Марусю смотрит, улыбается. – Умру – поспишь. Если захочешь. Потом поймешь. Ты умница. Девочка моя Маруся. Кто еще у мамы есть? Одна моя дочка. Смотри: раз – и какая дочка получилась! Моя девочка. Маруся, никому не верь. Никто не пара. Всех люби. Прикинь, конечно, сначала. "На глазок". И люби. И научишься. Сначала надо хоть что-нибудь полюбить. А черт от несна кажется. Я, когда девушкой была, тоже не спала. Тетя Таня долго не спала. Потом все забывается. Господи, спаси и сохрани мою девочку! Не оставь Марусю! Маруся выросла как. Красивая.

И удивляется. Посмотрела на Марусю долго, говорит:

– А ты моя дочка?

Маруся обиделась, что мама сказала, что у Маруси как у всех, легла.

Оля говорит:

– А помой меня в тазу? Меня, когда поженились, твой папа в тазу мыл. Позови кого-нибудь. Дядю Сашу позови, он мою маму любил! Позови, он добрый! – и радуется так!

Маруся дядю Сашу позвала, они с ним Олю раздели, в таз поставили.

Оля смеется:

– Дядя Саша, давай, потанцуем? – и руками танцует.

Он говорит:

– Сейчас по шее получишь!

Пощекотал ее. Смеются оба. А Маруся не смеется, молчит.

Дядя Саша ушел. Оля на кровати сидит, волосы расчесывает. Расческу сломала: у ней волосы были толстые, густые. Другую расческу взяла – и опять сломала. И как заплачет! Кричит:

– Маруся, завари травки, я боюсь!

Маруся за травкой побежала, а Оля кричит про Ваню:

– Я же его лечила! Он больной был! А теперь поправился! – и плачет, плачет.

Потом успокоилась, устала совсем, совсем устала. Говорит:

– Да не надо травки, конечно.

Маруся легла, к стене повернулась, говорит:

– Господи Боже, да когда она умрет? Я спать хочу!

Долго не оборачивалась. Потом слышит, как мама говорит, совсем по-другому:

– Маруся. Иди-ка, выйди в сени.

Маруся ушла, сон у ней прошел. Говорит:

– Мама.

– Нельзя.

Маруся разозлилась, говорит:

– Я пить хочу!

Оля руку со стаканом высунула, лицо красное и смеется:

– А ты не бойся. Ты захоти – и поможешь мне. Захоти. Ладно?

Дверь закрыла и молчит.

Маруся подождала, дверь открывает.

Оля стоит страшная, старая, глаза не видят, а над ней лица летают, на Олю похожие, только молодые.

Маруся испугалась, как закричит:

– Ну-ка ляг! После бани куда пошла? Как горло заболит! – и кладет Олю спать, Оля слушается. – Я болела, теперь она заболеет?! Совсем уже с ума сошла?! – и даже радостно кричит. – Ну и вот: ей ноги помыли, а она ногу занозила, дура! Лежи тихо! Кому ты такая нужна? Никому не нужна! И я из-за нее не сплю!.. – рядом легла. – Глаза закрой. Смотри, как надо спать, – и тоже глаза закрыла.

Мама слушается, полежали тихо. Маруся говорит:

– Все приходят, а Оля стоит молодая, красивая. Волосы чистые. Все говорят: "Кто это?" Скажут: "Такая нежная! Такая родная наша! Самая главная!" Вот чего ты хочешь?

– Все-все, – Оля говорит шепотом.

– Вот и будет. Потому что только тебе будет. Только тебе.

Оля лежит тихо, успокаивается. Одно лицо красивое на нее опустилось. Оля Марусю за руку взяла, говорит:

– Хорошо, да?

Маруся долго потом лежала, Олю гладила. И не страшно совсем.

Даже сама успокоилась, чуть не уснула.

Мама лежит тихо.

Маруся встала, воды попила, маме лицо водой помыла.

Мама лежит.

Маруся села опять: уже солнце поднимается, спать-то жалко, когда день.

Уже рябина поспела.

Когда Олю пришли убирать в гробу, все не понимали: поп был, исповедовал, а Оля лежит, как молодая, совсем когда замуж выходила. И губы – полные, красные.

Ваня говорит:

– Кто у ней был? – а сам злой.

Маруся молчит и на маму смотрит.

– Маруся, поспи, – ей говорят. – Уже сколько не спишь?

Маруся на кладбище не пошла. И не плачет.

Мальчик с большой головой ей сказал:

– Дядя Ваня велел, чтобы ты его рубахи отдала.

Маруся все отдала. И не порвала.

Потом Маруся убирала после людей, к ней девочка одна пришла горбатенькая, помочь: полы помыть, посуду.

Сколько девочке было: то ли десять лет, то ли сорок, никто не знал, она одна жила.

Они весело прибирали.

Девочка говорит:

– А почему ты не плачешь?

– Мама сказала: легко забудь.

Девочка горбатенькая ее хотела посмешить, говорит:

– А мне мама говорила: я маленькая была, меня черт подменил! Мама меня в люльке качала, а там не я, а полено! Мама восемь лет не знала.

Потом к ним еще одна девочка пришла, с братом, говорит:

– Дядя Сережа сказал: у него, когда мама умирала, тоже стала молодая. Он говорит: это хорошо.

Маруся говорит:

– Совсем не обязательно, если кого-то хоронят, значит, он умер.

Девочка с братом говорит:

– А как тебя мама пугала?

– И не пугала, – Маруся говорит. – Наоборот, мама сказала: детей нельзя пугать.

– Ты сейчас стала так на маму похожа! – говорит девочка.

А потом они вместе девочку горбатенькую нарядили как невесту.

А Маруся их вдруг как оставила, как побежит к мальчику, у которого голова большая, заплакала даже, говорит:

– Скажи дяде Ване, пусть он со мной живет, как с женой. А хочешь – ты приходи!

Мальчик говорит:

– Зачем?

Маруся на него посмотрела и говорит:

– А у тебя живот больной.

Мальчик говорит:

– А ты откуда знаешь?

– Я захочу – вообще тебя вылечу! – Маруся говорит и смеется.

– Ну захоти!

– Дурак, – Маруся сказала. И ушла совсем.

Потом на кладбище зашла. К могилке маминой не пошла.

Постояла.

Говорит:

– Мама.

Ночью у Маруси никто из деревни не был.

Наташа в ту ночь колдовала. Молодая, конечно, просто так стала превращаться.

Лисой ей понравилось.

Обратится в лису, пробежит по деревне. А потом остановится, человеком обернется – и опять лисой. Лает, мужиков за ноги хватает. Только Ваню не трогает. А он – довольный.

Мужики говорят:

– Наташка, уйди, сучка! Нельзя просто так оборачиваться! Сдохнешь!

А она не уходит.

Так жалко ее было.

Все тогда погуляли.

Почти что две четверти вина выпили.

Бабушка Надя даже матюкливую песню спела:

Когда серьги протыкают,

Завсегда уши болят.

Когда целочку ломают,

Завсегда края болят!

И прямо всю песню спела, до конца!

А ей тогда уже сто лет было!

Девочка горбатенькая говорит:

– Пойдемте к Марусе, она одна боится!

Куда там.

Кто-то видел: Маруся на горке сидела, смотрела на всех. Вроде ничего была, смеется, рот платьем закрывает. Особенно когда бабушка Надя пела.

А кто-то вообще думал: это Оля сидит. Хотел напугать всех.

А нет. Посмотрели: а это Маруся сидит.

И в другую сторону смотрит.

И все.

Девочка горбатенькая утром дозвалась, все пришли, а Маруся уже мертвая. Руки закинуты. И тоже раздетая, как Оля была.

Все смотрели.

Ваня говорит:

– Я знал: ее Оля все равно ведьмой сделает. Ее нельзя по-людски хоронить.

Девочка горбатенькая говорит:

– Неправда! Она мне сама говорила!

А Наташа говорит:

– Она мне сама сказала, что ведьмой будет.

– И даже не плакала, когда мать хоронила.

– Вторая смерть до сорока дней, значит, третью жди.

– Какая Оля ведьма! Ведьма, когда умирает, страшная!

– Ну прямо, конечно! У нее всегда корова прямо к дому приходила! И ручей ни разу не замерз!

– Ни разу.

– Нет, по-людски нельзя хоронить.

И похоронили Марусю как ведьму: она же не причащалась.

Гроб заколотили, потом яму вырыли под порогом, гроб в нее пронесли.

На развилку пяти дорог понесли, далеко.

Гроб закопали и кол осиновый в него вбили: если еще живая, чтобы умерла.

А Маруся из-под земли ка-ак застонет!!

Ваня обрадовался:

– Я говорил: ведьма!

А мальчик с большой головой говорит:

– А она меня вчера к себе звала! А я не пошел!

Все пошли обратно. Девочка горбатенькая одна осталась.

Разговаривала долго. Кол даже хотела вытащить.

Разве вытащишь?

Говорит:

– Маруся, я все время буду приходить.

Тоже ушла.

Обратно шли, на камушке один мужик пьяный сидел, из другой деревни.

Ему мужики говорят:

– Тебе сказали не приходить?!

Он говорит:

– Чего?!

И как стал драться!

Сначала его откидывали, а потом – он же все равно лезет – как стали бить!

Чуть не забили.

Потом бросили, пошли домой. Один кровью плюется.

А тут снег пошел, осенний. Самый злой снег: на голову падает, больно. В смысле, град, конечно.

И уже ругаться стали, что так далеко захоронили. Вот сейчас бы опять подрались.

А Ваня как закричит:

– Ой, вон же Роза, бабушки Надина свинья!

– Где?

Стали свинью ловить.

А свинья, когда с кабаном побудет, скачет, как дикая. А Роза была уже не настоящая свинья, а помесь от кабана. Ноги длинные, на любую горку карабкается.

Еле поймали.

Мальчик с большой головой поймал.

Грязь со свиньи обтерли, гладят.

– Сейчас с бабы Нади возьмем. По весу. Сколько тут? – свинью подергали. – Еще четверть! Скажем: баба Надя, жалко, что Роза убежала! – и смеются, счастливые.

И свинья довольная.

Четверть – это вина, значит.

Несли попеременке: тяжело все-таки.

Уже град прошел, когда к деревне подошли.

Вошли – а деревня рассыпалась вся. Трухой.

Ничего не успели сделать – все рассыпалось.

Но люди остались.

Стояли долго.

2. БАРИН

– А сегодня... тебя! – Барин, выглянув из избы, ткнул в одного из сидящих на лавочке.

Встал Халим, кучер.

– Халим? – Барин разглядел и обрадовался. – Очень хорошо. Тебя, говорят, покрестили? А праздника не сделали. Идем.

Они вошли в комнату с плотно завешанными одеялами окнами.

– Сейчас ты увидишь волшебство. Чудеса, – Барин усадил Халима в свое любимое кресло. Говорил таинственно и добро, как Барин должен говорить с "людьми".

Халим сел.

– Настоящее волшебство. Почему не посмотреть чудеса?.. Потому что их не бывает, да? Потому что надо работать, да? – он ходил взад-вперед, пристраивая свечки за мираклями так, чтобы древние греки, написанные на них наивно и искренно, оживали и мерцали в темноте.

– Начнем с мужчин. С мужиков. Не самое интересное, но смысл хороший. Это – цари. И Боги. Гермес. Бог-слуга. Слуга, но Бог, интересно, да? А стоят рядом, наравне. И никто не меняется от возраста. Как мы? Жизнь в детстве, жизнь в ученичестве, и следующая, в основном, бессмысленная жизнь. Основная. Жизнь.

Барин говорил и увлекался, забывая о Халиме.

– Ослепительное синее небо. Ослепительнее солнца. Так бывает. Вино, наполовину разбавленное водой. И тепло. Не в голову, а отовсюду. Как в материнской утробе, да?.. И от всеобъемлемости тепла – человеческое достоинство. В качестве парадокса. Ты – в утробе, но с достоинством! Хах-а!.. Без сомнений! "Я – и все!" Воистину: возлюби себя!

– Возлюби ближнего! – неожиданно вставил Халим.

– Ближнего как самого себя, – поправил Барин. – А по-человечески, в переводе, это означает: возлюби себя – и тебе будут приятны все остальные. А попробуй, возлюби себя! С этим жалким лицом, в этой одежке, зимой... и один из всех!.. Вот он хромой, – Барин ткнул в Эдипа, – а хорош! Потому что для них отрезанные ступни – это как родинка на щеке. Отличие. Я хромой, у тебя – родинка. Нет, я обожаю!

Он перенес свечи к другому миркалю и пояснил Халиму:

– Женщин смотрим молча.

Они молча "осмотрели" греческих женщин, мерцающих в свете свечей, и Барин сказал только:

– А груди детские-детские, да?

Хорошо укрепил свечу, сел. Смотрел на мерцающую Афродиту с воинственным идиотом-мужем. Бык с Данаей.

Сказал, пожав плечами:

– Почему?

Не захотел терять вдохновения, встал и прекратил просмотр.

Задул свечи, увидел напряженного Халима, объяснил:

– И не потому что голые. А потому что мертвые! – пошутил.

Посмеялся и "благословил" Халима:

– У тебя очень хорошее строение лица. Тебя не обижают? А давай-ка, я тебя заберу. И поехали. Поздно.

Халим и Барин мчались в санях к Петербургу. Зима стояла настоящая, обжигающая.

Вдруг лошади захрипели, как если бы почуяли волка.

Сани стали.

– Что? – крикнул Барин недовольно.

На перепутье пяти дорог, на стволе, похожем на простой осиновый кол, висел бутон, сквозь приоткрытые створки которого видна была мякоть нежно-розового цвета.

Халим соскочил с коней и обошел кол кругом, щипля себя за щеки: так ли он видит, нет ли в том наваждения.

– Я замерзну! – крикнул Барин недовольно.

И так и не вышел из саней, пока Халим вырывал деревцо с корнем и оборачивал его шубой.

Они помчались дальше к городу, и Халим кричал Барину, что "совсем другой дорогой хотели ехать!.." "И никто не поверит!.." – и хохотал дьяволом.

"Нет, милостивая государыня! – писал Барин, сидя у себя в кабинете и поглядывая на часы. – Я не обещал Вам чуда, я велел ждать. И ждать – не ожидая!.. Жить и быть уверенной в том, что Вы достойны всяческих счастливых неожиданностей..." – отбросил письмо: ему было неуютно, он был раздражен и заинтересован приближавшимся событием. Налил вина, выпил и подумал вслух:

– Надо было зимовать в деревне. Спячка так спячка. И с "чудесами" проще: позвал бабку, бабка пошептала...

Дверь открылась за его спиной, вошел Халим и сказал торжественно:

– Сергей Андреевич, пора.

Барин вздрогнул неестественно, допил вино:

– Но учти: если мне не понравится!..

Халим торжественно и мрачно сиял. Барин взял свечку и пошел за ним.

"Какая жажда чуда живет в человеке! – думал он. – С чего? От лени? От усталости? От бессмысленности проживаемых лет? И почему каждый, придумав чудо, немедленно задается вопросом, за что, я – и чудо?! Ведь вот Халим решился отдать мне, значит, боится. А я, похоже, и купился... Глупость какая..."

Он, однако, дрожал, лоб его покрывался потом.

"Не надо было напиваться..." – подумал он.

Било полночь.

Халим, напряженный, стоял возле двери в комнату, где был спрятан привезенный кол. Обернулся на Барина. Тот ответил ободряющей улыбкой.

Ждали.

Часы пробили двенадцать – и плод, висевший на колу, раскрылся. Из бутона, вместо цветка, выскользнула на пол прозрачная фигура, в которой сразу можно было распознать женщину.

– Ой! – хрипло сказал Барин.

– Вот, – прошептал Халим: видно было, что он не в первый раз наблюдает это превращение.

Женщина же, едва коснувшись пола, подняла лицо и застонала глухим голосом, от которого у Барина побежали мурашки по телу. Поднялась и пошла неслышно в столовую, дальше. Халим перекрестил ей спину и зашептал молитву, христианскую, но с такой страстью, с какой молятся только неверные. А она повела спиной, как от ласки, как будто только и ждала молитвы.

Часы пробили три.

Барина трясло: он не знал, как реагировать, только присутствие Халима мешало ему убежать вон.

А Халим, приготовивший план, молча и гадливо выжидал, когда женщина попадется в его ловушку.

Она заплакала, села на пол и стала гладить доски, как будто успокаивала, обещала, радовалась. Всплескивала руками и качала головой. Легла, закрыв глаза.

Барин успокоился: женщина была красива, огня изо рта не изрыгала. Ему стало интересно. Интереснее.

Часы пробили шесть, запел петух.

Халим обернулся на Барина.

Тот понял.

– Простите! – сказал он.

Женщина повернулась на звук его голоса, он отпрянул: глаза ее были слепы. Боже!

– Я хотел бы... – начал Барин, но прокричал второй петух, и женщина стремительно скользнула к стволу.

Халим пытался удержать ее, но она вырвалась и очутилась рядом с Барином.

– Я! – крикнул Барин, обхватил ее – и началась борьба.

Она вилась и выскальзывала из рук, он, стараясь удержать ее, почувствовал вдруг в себе азарт и желание показать силу.

Тело ее было в его руках, и он изнемогал от восторга и ужаса, когда оно становилось то жидким, то холодным, то обжигало огнем, но он уже увлекся и теперь не выпустил бы ее ни за какие богатства.

– Нет, нет, ну нет! – говорил и кричал он. – Стой!.. Какое тело, Господи!.. Халим, закрой форточку!.. Больно? Не буду... Что ты хочешь: чтобы я умер на месте? Любишь, когда мужчина плачет? Зачем, девочка?.. Глупо. Тише. Тише. Все будет хорошо, все-все... Все, что у меня есть, девочка! Тонкая... Кто еще у меня? Хорошая, это я... Господи, какое тело... Не пущу.

Она обмякла, поникла. Погасла.

– И ничего не надо объяснять, да? – говорил он. – Все хорошо.

– Кто ты? – она обняла его лицо прозрачными пальцами, и он увидел, как оживают ее слепые глаза, как проявляются в них прожилки.

Ему захотелось даже прочесть стихи, но он запутался в гекзаметрах и бросил.

Прокричал третий петух, женщина вырвалась-таки от Барина, но Халим накинулся на нее с сетью, заготовленной заранее, и она упала и покатилась по полу.

– Все, – Халим вытер лицо и мрачно смотрел на добычу. – Убить?

Барин осторожно распутал сеть, касаясь женщины мягко, нежно. Сказал:

– Больше ты не будешь исчезать. Ты – дома.

– Холодно, – сказала она.

Он взял ее на руки, пошел-понес к себе, осторожно целуя ее в висок. Обернулся на Халима:

– Кол! Сожги! – с таким выражением, как если бы кричал: "Победа!"

Халим долго сидел перед колом на дворе, думал. Потом взялся колдовать. Снял с шеи крест, чтобы не мешала чужая вера, сложил руки по-мусульмански, долго шептал молитву, раскачиваясь взад и вперед. Ждал еще чуда.

Чуда не получилось больше.

Он вздохнул, надел на шею крест и торжественно, теперь по-христиански крестясь и кланяясь, сжег кол в специально вырытой яме.

Барин лежал на спине и смотрел, как ест его женщина.

– Почему ты никогда не спишь? – спросил он и с удовольствием сытого провел ладонью ей по спине.

Она выгнулась от удовольствия.

– Кушай-кушай, – он убрал руку. – И ест, как нелюдь.

В окно был виден двор, покрытый снегом.

– А снегу-то! – сказал Барин. – Мы с ума сошли: пол-зимы дома, – и опять, пальцем, погладил ей спину. – Ну что: совсем ничего не помнишь?

– Нет, – она весело покачала головой.

– Жалко. Мне с детства хотелось уметь что-нибудь... "нечистое".

– Зачем?

– Я наколдовал бы женщину, которая принесла бы мне удачу. И если она полюбила бы меня, я сделал бы ее счастливой.

– Значит, уже не надо колдовать, – она обняла его, целовала ему руку, ласкалась.

– А чего бы ты хотела? – спросил Барин по-барски.

– Жить, – она ответила без паузы.

– Умница, – он рассмеялся и ласково прижал ее к себе.

Они не видели, что в щель двери за ними смотрит Халим. Он теперь постоянно следил за ними. О чем он думает, было неясно: он умел делать бесстрастное лицо.

Но – подсмотрев за ними – Халим шел в прихожую, где стояло зеркало в серебряной оправе, и там; от души, не стесняясь (он знал, что они не придут), рассматривал себя. Делал выражения лица, осанку.

Странно, но ему больше всего нравилось, когда лицо его становилось сладким и слезливым, нежным.

Как сахар.

Как сливовый отвар.

Потому что после такого "отвара" ему хотелось плакать и грустить о себе.

И он успокаивался, забывал о Барине, мел полы под свою, нехристианскую песню.

А потом опять шел подглядывать.

Мари и Барин, наконец, выбрались из спальни и пошли осматривать остальные комнаты дома. В доме шел ремонт, видимо, давно. Можно было разглядеть остатки старого устройства и комнаты, почти готовые.

– Здесь будет камин, – показывал Барин. – Придется пробить крышу, но я знаю мастера, сделает. Двор накроем стеклом, и там будет оранжерея. Скоро опять будут модны оранжереи, я всегда чувствую! – он был горд и доволен своим "творчеством".