Текст книги "Тайка"

Автор книги: Надежда Тюленева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Поняла.

– «Поняла»! – передразнил Николай. – Ничего ты не поняла. Ну ладно, – вдруг успокоился он и спросил с любопытством: – А Наташа? Она что, не сообразила, что вы на браконьерство ходили?

Тайка растерялась.

– Она… Она не ходила с нами…

– Ну ладно, не ходила, а знала, что идете? Ну-ко, где она? Позови-ко ее!

– А ее здесь почему-то нету… – У Тайки душа зашлась от страшного предчувствия.

– Как – нету? Где же она?

– Может, дома?

– Видели, что она следом за тобой побежала. Разве не догнала она вас, а? Разве не вместе ходили?

– М-м… – помотала головой Тайка. – Догнала. Да мы ее не взяли… Я думала, она вернулась…

– А чего же вы ее не взяли? – напирал Николай.

– Н-ну… это… она говорила… чтобы вернуться…

– И она вернулась одна?

– Не знаю. Мы не смотрели…

– «Не смотрели»! – горько усмехнулся Николай. – А как, интересно, ты чужой рисунок вместо своего сдала? Почему художнику мальчиком представлялась? Ладно, с этим после! А сейчас – марш домой! За Натальей. Приведешь ее сюда. Пусть вместе со всеми повеселится.

– Дядя Коля! – выступила из-за Тайкиной спины Нинка Крутогорова, эта проныра, эта к каждой дыре затычка! – А я шла через вашу ограду – у вас темно в окошках и двери снаружи заперты.

– Ах, качель вашу раскачель! – хлопнул Тайкин отец рукавицами об колено. – Что же делать-то будем? Не вернулась ведь она, видно, а?

Николай отбежал от костра и стал цепляться за пролетавших мимо на карусели. Притормозил одну гроздь, другую, третью… Карусель остановилась.

– Все сюда! – загремел Николай. – Все, все сюда!

Кто неохотно, кто со смехом, в ожидании новой выдумки стали собираться вокруг Тайкиного отца.

– Ти-хо! – скомандовал он. – Слушать внимательно. Кажется, пропала девочка! Все слышали? Похоже – заблудилась в лесу. Наташа это. Дочка Евгении Ивановны Калинкиной.

– Ага, видала я, как она через наш огород в Пеньковку уходила, дак то днем же было! А как возвращалась – не приметила. Хотя дотемна у окошка с прялкой просидела, – раздался из-за спин высокий женский голос.

– Надо искать. Надо искать, мужики! – твердо сказал Николай. – Кто пойдет-то?

Илья Крутогоров, конечно, вышел. Прогноз вообще первым выскочил. Еще четверо-пятеро нестройно сказали: «Я», «Что за разговор! Все пойдем».

– А вы, ребятки, давайте по домам. Скажите старшим: так, мол, и так. И кто может не может – пусть все немедля собираются на конеферме. С фонарями, с факелами. Дядя Илья их ждать будет. Илья! Соберутся – поведешь их к Межборке! У Федора-паромщика рупор возьмите. Пригодится. А я своих на Белое Крыло поведу. Не домой ли она подалась. Ружьишко попроси, Илья, у сторожа. Метель тут еще завивать стала! Мороз, правда, не велик, но метелища, лешак ее возьми, откуда только и взялась такая! Под Межборкой волков намедни видали! А-а! – застонал Николай. – А ну двинули, мужики! А ты, – сверкнул он глазами на Тайку, – дуй прямо домой, на печь, и чтобы с места не тронулась до моего прихода! Поняла? Найдут без тебя! И не смей ворохнуться!

* * *

Никто из мальчишек не уступил Наташе лыжни. Никто не пропустил вперед себя. И эти двое, что пришли вместе с нею, виновато оглянувшись, пристроились на лыжню последними. Наташа встала за ними, прошла немного. Остановилась. Глубоко вздохнула. Кольнуло где-то под лопаткой. Вздохнула еще раз, как бы проверяя свое ощущение. Кольнуло сильнее. Закашлялась. Когда кашель прошел, захотелось хоть на минуту присесть. Огляделась. Позади кладбище. Впереди лес. Да, а позади кладбище. Там есть куст рябины. Он сейчас пушистый весь, в длинных голубых иголочках инея. Там есть скамья. Удобная такая. Со спинкой. Можно посидеть, вытянуться. Наташа повернула назад.

Кладбище не было обнесено оградой. Неглубокий овражек окружал его. Зимой овражек заносило снегом, и казалось тогда, что кресты росли прямо во чистом поле, из белых снегов.

Наташа столкнула с лавочки снег, села бочком, облокотилась, положила голову на руку… Стала глядеть искоса вдаль. Слева, пониже кладбища, почти занесенные по крыши, клуни колхозного тока, а далее – вниз и вправо – белая равнина, плавно стекающая к реке. Где-то посередке этого разлива черными, серыми бусинками намечалась Пеньковка. Над некоторыми бусинками подымались косые хвостики дыма. Видимо, там, на равнине, дул ветер. А здесь, под защитой леса, – тишина. За речкой еще более мелкие бусинки Верховки. А дымы срываются и идут над ними, ныряя и припадая к самой земле. Верховка-то ведь и вовсе на гребне, всем ветрам открытая. Впрочем… Тут Наташа с удивлением обнаружила, что неровны оба берега. Волнами идут друг подле друга. Вот Тайкин дом – на самом юру, а напротив, в Пеньковке, – крутогоровская изба как бы во впадинке. Зато к середине Верховка западает, а Пеньковка взбирается на кручу. А далее – к магазину, к большой дороге, Верховка опять вскарабкается чуть ли не к небу, а Пеньковка скатится почти что в луговину… Потом оба берега выровняются понемногу, и Черная спокойно вольется в Тобол. У самого же истока – Верховка, это пашня, а у Пеньковки обрывистый, крутющий, как у оврага, склон. Здесь-то и стоит старая, развалившаяся мельница, на которой когда-то рыбачила Тайка.

Там, за Верховкой, так же, то взлетая, то опадая, тянулась темная полоса. Вдоль всего горизонта. Лес, березовые рощи, осиновые колки. Солнце садилось. Ветер вздувал порошу, и она розоватыми искристыми валами перекатывалась по холмам. С берега на берег. От леса до перелеска. Если долго смотреть на эти перекаты да переплески, то все начинает потихоньку покачиваться.

Наташа смежила веки, вздохнула глубоко – и опять кольнуло под лопаткой. Осторожно покашляла. Почувствовала, как зябнет спина. Надо бы подняться. А так не хочется! И не хочется открывать глаза!

Сквозь смеженные веки Наташа увидела, как качнулась и поплыла линия горизонта. Опустила глаза – и колыхнулась у ног земля. Словно вздохнули под землей. Испуганно прикрыла глаза. Говорят, есть такое состояние – летаргический сон. Говорят, бывали случаи, когда думали, что человек умер, а он спал. А вдруг все же спала мама, а сейчас проснулась? Если позвать ее тихонько, услышит? И надо, чтобы она не испугалась. Вот если она испугается, тогда она умрет во второй раз, и уже насовсем. Потому что от страха, говорят, разрывается сердце. А это тебе не сон, здесь уже ничем не поможешь. Наташа сидела с крепко зажмуренными глазами, пока не заломило в висках. Все не могла придумать, что же делать. А может, ей только показалось про это… А ничего такого на самом деле и не было? Стала медленно подымать веки – вздрогнул бугорок перед нею. Перевела взгляд на горизонт: нет, он неподвижен. К нему катится розовая волна пороши. Вот она докатилась до него, и он снова колыхнулся и стал как бы оплавляться. Опустила глаза Наташа – снова дрогнул снежный холмик под кустом рябины.

«Еще три раза закрою и открою глаза, – решительно сказала себе девочка, – и если ТАМ, под холмиком, дышат, значит, она… спит. Спит, а не умерла! Ра-аз! – дышит… Два-а! – дышит… Три-и… Если дышит, я сейчас умру. Три с половиной! Если дышит, что же мне делать? Три и три четверти – если дышит… никто мне не поверит! А одной никогда не раскопать эту кору, этот проклятый панцирь!.. А они не поверят! Тогда, в тот день, я же всех их спрашивала: а может быть так, чтобы не умерла, а уснула… А они все, в один голос: «Глупенькая!» Нет, не поверят! Ах, что же делать?! Ну все, открываю глаза в последний раз!»

– Прости! Я давно за тобой наблюдаю, уже беспокоиться стал: не замерз ли человек?

– A-а! – помертвев, вскочила Наташа, и тут же, облегченно вздохнув, снова опустилась на лавку: человек! На лыжах! Кажется, это художник, что в их доме живет. Тогда, когда он приезжал в Белое Крыло у бабушки разрешения спрашивать насчет дома, Наташа болела и толком не разглядела этого человека.

– Идем скорее домой. Подымается метель, – обеспокоенно сказал художник.

Наташа обрадовалась, стала застегивать крепления. Но выпрямилась:

– Вы идите, я вас догоню!

– Я пойду очень тихо и буду ждать тебя у тока, – сказал художник.

Когда он отвернулся, она быстро опустилась на колени и, еще раз оглянувшись, не следят ли за ней, припала ухом к выпиравшему из-под снега бугру земли. Тихо. Тихо. Ни хрипа, ни стона, ни вздоха. Стало как будто легче, вместе с тем еще более одиноко и безнадежно как-то!

Девочка поднялась и сразу же почувствовала, что погода быстро ухудшается. Холодок проскользнул в рукава, за шиворот, по спине. Поразмяв немного пальцы рук, попрыгав на носках, Наташа вышла на лыжню. Силуэт художника у клуни трудно различим был в сумерках.

– Ты же замерзла! – воскликнул Аристарх Рюрикович, вглядевшись в лицо девочки. – Ну-ка впереди меня и бегом!

– Н-не м-могу б-бег-гом! Я з-за в-вами! – прошептала Наташа.

Тогда художник расстегнул ей крепления и внес ее под крышу. В клуне было черно и тихо. И пахло мышами. Художник стал небольно постукивать Наташу кулаками по спине, по плечам, похлопывать, растирать ей грудь, ноги. Взял за локти, заставил крутить руками, прыгать на месте, приседать, пробежал вместе с нею два круга. Немножко страшно было бежать в глубину, хотелось схватить за руку этого большого сильного человека. Но Наташа преодолела страх.

– Молодчина! – похвалил ее художник. – А теперь на лыжи и бегом! Под гору. Ты по лыжне, я по целине. Кто вперед? Бежим?

– Бежим! – засмеялась Наташа.

Они вышли из клуни, и тут же порыв ветра ударил им в лица снежным крылом. Но ветер уже не казался таким холодным и резким.

Наташа бежала впереди метров на десять, и ей было приятно чувствовать, что между нею и кладбищем есть добрая и надежная живая стена, и все тревоги, все печали, казалось, оставили девочку. Наташа первой съехала к реке, первой стала подыматься в гору. Но вскоре выдохлась.

– Что такое? Что случилось? – догнал ее художник.

– Вот здесь, – показала варежкой на икры ног, – как камень, и не шагнуть.

Совсем стемнело. Метель лепила навстречу, как штукатурила. Взглянули вверх – подъем только начинался. Даже если ногу растереть, на что тоже уйдет время, Наташе все равно не подняться самой.

– Встань-ка пока на носки моих лыж, – сказал художник, – а свои подай мне.

Сидя на корточках, на широко разведенные руки он положил скользящими поверхностями вверх Наташины лыжи. Рядом с лыжами положил свои и Наташины палки. Получилось подобие скамейки.

– Живо! Садись на лавку! – приказал он Наташе.

И та послушно уселась бочком, вытянув ноги вдоль «скамейки».

Как ни легка была Наташа, все же ко времени, когда оказались на горе, в ограде Тайкиного дома, художник весь взмок. Оба они, Аристарх и Наташа, облепленные снегом, представляли собой какую-то странную белую скульптуру. Он опустил девочку на землю. Скульптура разбилась, рассыпалась, снег корками отвалился от одежды.

Наташа неохотно взяла свои лыжи и палки.

– А мы раньше жили в том доме, где сейчас живете вы…

– Я знаю, – ответил художник.

Наташа побрела к порогу.

– Между прочим, в доме нет света… Держу пари, тебя ищут. Знаешь, идем ко мне. И пока ты попьешь чайку, обогреешься, я предупрежу, чтобы прекратили или не начинали поисков.

– Хорошо, – обрадовалась Наташа. – Но записку я все же оставлю. – Она нашарила в углу, в пазу между бревен, ключ, щелкнула замком. – А вы подождете меня?

– Конечно, подожду, – кажется, улыбнулся художник.

Через несколько минут они сидели в старом Наташином доме. В плите ровно ревело пламя. Искры с треском выскакивали через решетку и гасли на железном листе. Закипал чайник. На столе ждали овсяные сухари (мамины овсяные сухари!), мед, сливки. Наташе подумалось, что этот человек мог бы оказаться ее отцом. Ведь в листочке-то, который остался у нее, не сказано, где он погиб. Ну и что ж, что дядя Коля видел, как папа упал. Упал – могли ранить, пусть тяжело ранить. И контузить могло. Мог потерять память. Вот умерла мама, ее, Наташу, отвезли к бабушке, а он вернулся. Без них. И ничего не помнит. Надо ему рассказать о том, кого они оставили сейчас там – в ночи, под метелью. Гнется, мечется, хватаясь ветвями за снег, рябина. Были бы у рябины ноженьки – убежала бы тоже. А так стоит невольная мамина подружка, Наташа глубоко-глубоко вздохнула, чтобы прошел комок в горле. Поглядела искоса на художника. То что он выбрал именно их дом, что приезжал в Белое Крыло, что нашел ее на кладбище и нес сейчас на руках – разве это случайно все? Наташа внимательно рассматривала худое смугло-бледное лицо художника с проступающей каштановой щетиной. Сравнила мысленно с изображением отца на фотографии. Вздохнула: нет, совсем, ну ничуть не похож на папу этот дяденька.

– Твоя мама тоже рисовала? – спросил Аристарх.

Наташа молча кивнула и, помедлив, добавила:

– Но она не была художницей. Просто бабушка и дедушка, когда она была девочкой, брали для нее учителя рисования. Они жили тогда во Владивостоке.

– А этот рисунок на выставке? Он чей?

Наташа повела плечом: откуда знать мне? Ведь не я же устраивала выставку.

– Мне сказали, что он мог бы принадлежать тебе или твоей маме.

– Нет, все, что мамочка когда-либо рисовала, я храню у себя.

– Хорошо, хорошо, – засмеялся художник, а в Наташином сердце опять поднялся переполох от тихого ласкового его смеха: а что если вправду это ее отец? Могла же похоронка оказаться ошибкой. Вот в Межборке, говорят, был случай… – Давай-ка садись за стол, пей чай… Или нет, оставайся у огня, я поставлю все на стул возле тебя. А потом, если есть желание, посмотри мою работу. В комнате, в раме под простыней. А я уйду ненадолго. Ну… не скучай…

Наташа осталась одна в своем старом доме.

* * *

«Хоть бы мамки не было!» – страстно желала Тайка, подходя к ограде, и обрадовалась, ощутив на болтике замок.

В избе – темнота. Поелозила рукой в печурке – спичек нет. Села у стола – наткнулась на коробок. А свет вроде зажигать неохота. Спать бы, на горячую печку! Да, ей спать, а Наташу привезут застывшую, голодную… Если найдут еще!.. А с морозу ноги в горячей воде с горчицей хорошо погреть. Пошла к плите, прилепившейся, как теленок к корове, к боку русской печи. Плиту сложил отец на случай, если что на скорую руку сварить надо будет. Костерок сухих коротеньких полешек был в плите всегда наготове. Только кинь завиток бересты – и займется. Да вот бересты сегодня не было подложено. Тайка вспомнила, что на столе, где она взяла спичку, у нее зашуршала давеча под рукой какая-то бумажонка. Тайка взяла ее, запалила, сунула под поленья. И когда уже охватило эту ленточку пламя, заметила, как проступают на сером пепле черные мураши-буковки. «Может, деловая какая бумага-то была? – подумала Тайка и отмахнулась. – Прямо, деловая!»

Поставила на плиту чугун воды, еще накинула несколько чурок, взяла кусок хлеба из-под полотенца, посыпала солью и вскарабкалась на печку. «Эх, так и не поверила, что не подставлялась я за ее имя! Чего ж она не вернулась-то? Если пошла по следу (а мы по одной лыжне шли, одной возвращались), уж давно бы дома была! Вот разве вообще на Белое Крыло повернула?.. Дак опять не могла она Митю бросить. Нет-нет, в деревне она у кого-то». И тут у Тайки просто зачесались пятки от нетерпения, захотелось промчаться по соседям, проверить свое предположение насчет Наташи, которая вернулась, но, обиженная, сидит у кого-либо из учительниц, подружек Евгении Ивановны. Да вспомнила Тайка строжайший наказ отца – из дому ни на шаг, а больше того, устыдилась, что это она себя просто заговаривает, отвлекает от несчастья, пытается замазать свою вину. Но куда же это, однако, бабушка с матерью делись… И Митяйки на катке не было. Ах, да они же на хутор к деду Филиппу собирались. Зайцы его пасеку одолели, так он еще зайчатины обещал. Митю сманили тем, что сулили показать, как зайцы мед воровать ходят. А они вовсе не за медом, а кору глодать на яблонях в дедовом саду прибегают. Вот тоже дед глупый какой! Взял бы лучше да кормушек им понаделал, они бы и не лезли… И пусть едят сами свою зайчатину!

За такими размышлениями Тайку и убил наповал сон. И то: долгий был нынче день. Сколько километров протопали бедовые ноженьки! Куда только не гоняет их хитроумная Тайкина голова!

* * *

Едва Наташа осталась одна, мир призраков и теней придвинулся и обступил ее. Она боялась обернуться. Боялась поднять глаза. Казалось, и сливки, и мед, и чай, и сухари – все это, аккуратно разложенное и расставленное справа от нее, на стуле, застеленном холстинковой салфеткой, все это подала мамина рука. И мамина рука накинула на ее плечи мохнатый клетчатый шарф, так напоминающий их плед, и мамина рука укутала ноги ее вязаной шерстяной фуфайкой… Сама мама там, за спиной, в другой комнате. Занята чем-то. Быть может, просматривает ребячьи рисунки. Сейчас она закончит с ними и выйдет. Да-да, скрипнула половица. Приоткрылась дверь, пахнуло холодком из комнаты… Идет! Сейчас положит руки на плечи Наташи, погладит по голове…

Наташа медленно, очень медленно встала. Не глядя сунула ноги в валенки, которые не успели не только просохнуть, но даже согреться. От них шел пар. Шубку одевать не стала, взяла под мышку, бесшумно переступила порог и притворила, прижала спиной дверь. Потом быстро, на цыпочках преодолела сени. И, не помня себя, перелетев дорогу, очутилась у крыльца Тайкиного дома. Вбежала в избу – та же темень. Позвала вдруг сломившимся голосом:

– Бабушка Пантелеевна! Вы здесь?

Тайка вскочила спросонья:

– Баб, это ты?

Наташа вмиг оказалась на печи, вцепилась в Тайку, уткнулась носом в се колени, заплакала обильными горячими слезами так безысходно, как не плакала и на похоронах матери.

Тайка, смешная и бедовая проказница Тайка, Тайка-мальчишка, преобразилась вдруг в маленькую мудрую женщину.

– Ну-ну, чего ты, – сначала испуганно, затем все более уверенно приговаривала она, – чего ты, Калиночка, испугалась? Ну чего ты? А тебя-то все ищут! А я воды греться поставила! Сейчас ножки парить в горчице будем. Да успокойся ты. Никому я тебя не отдам. Никто тебя здесь не обидит. Ну, Наталочка? – И Тайка, никогда, никого не допускавшая до себя с лаской, Тайка, позволявшая себе в виде исключения полизаться с рыжим Петькиным щенком, гладила Наташу по волосам, по лицу, целовала в мокрые соленые щеки. И все шептала что-то ласковое: – Спать, спать, мой котеночек! Спать, сестричка моя, моя доченька! Печка горячая, ложись, я тебя укрою, я с тобой! – и укладывала Наташу на свою руку, и натягивала на нее старое ватное одеяло.

Так они и уснули обе, не дождавшись, не услышав, как вернулся с художником отец. Отец, решив самолично убедиться, что Тайка тоже дома, полез с фонариком на печку и обнаружил, что и вторая девочка здесь же. Художник удивился и ушел. А ближе к полуночи заявились тетка Устинья, бабушка Пантелеевна, дед Филипп и Митяйка. Митяйка спал, разумеется. Сонного, его подложили девчонкам под бочок. Приехали гостеваны на ночь глядя потому, что боялись остаться на хуторе до утра. К утру дорогу могло перемести окончательно, и тогда бы сидеть им там еще неделю.

* * *

Тайка проснулась от громкого треска. Едва светало. На стеклах и по стенам играли теплые блики. Топилась печь. Стреляли сосновые чурки. Бабушка неслышно возилась в кути, раскатывая на залавке сочни. Мать, видно, доила корову. Из горницы доносился отцовский храп. Вдруг к нему присоединилось потешное тоненькое сопение. Рядом, почти под мышкой у Тайки. Митюшка! Значит, приехали! Да ведь им уже и уезжать сегодня! Тайка разглядывала спящих своих друзей. Митя спит, как маленький богатырь, маленький Илья Муромец, руки-ноги широко разбросал. У Наташи ресницы и во сне вздрагивают. А возле губ волосок прильнул. Тайка хотела убрать, а это морщинка. Протянула ладонь погладить подружку по голове – Наташа открыла глаза.

– Сама проснулась, а меня не будишь? – с шутливой обидой спросила она.

Внизу под полатями раздался стук, дробный топот, потом веселое журчание. Бабушка, выхватив из-под шестка пустую консервную банку, бросилась в этот полный звуков угол. Девчонки развеселились. Уж эта Зимка!

Вскоре пришла мать и принялась печь лепешки.

– Девчонки, айдате поешьте горяченьких с парным молоком, за вчерашнее. Вчерась, говорят, голодные уснули! – позвала она.

Едва те сели за стол, в сенях хлопнула дверь, прихлынули тонкие голоса, шаги. На пороге появилась ватага ребятишек. Еще за последним не затворилась дверь, а они уже бойко затянули колядку:

– …Сами, люди, знаете, зачем мы пришли. За копеечкой. Открывайте сундучки, доставайте пятачки. У кого нет пятака, то корову за рога – со двора!

Свесил голову Митя. Из горницы выглянула заспанная бородатая физиономия деда Филиппа.

– Что-о, за гостинцами, детвора, пришла? – Дед был в подштанниках и потому из дверей высунул только одну руку да голову. – Дай-ко, сестрима, мой шубник! – попросил он хриплым добрым голосом.

Бабушка подала ему полушубок. Дед Филипп выгреб из карманов мелочь и раздал ребятишкам. Тайкина мать притащила из кладовки сырчиков, оделила каждого. Подумала и достала с полки еще пакет с конфетами, привезенными Наташей в гостинец.

– Нате по конфетке. Поддуло вам нынче у меня. Бегите, бегите теперь…

Ватага с шумом высыпала на улицу, загомонила:

– Это у них гости, дак тетка Устинья раздобрилась. А то бы угостила она нас, как же! Ухватом!

– Теперь куда?

– К Молоховым. У них поминки по бабушке Ивановне.

– Айдате лучше к Крутогоровым! У этих опять сваты приезжают. Младшую, Танюху, сватают за Борьку-хорька из Межборки.

Митя заволновался:

– Пошли и мы! Бабушка Пантелеевна, дайте нам ту красивенькую вышитую торбочку, с которой мы вчера в магазин с вами ходили.

– Нам нельзя, Митя, – смеясь, остановила его Наташа. – Мы же пионерки с Таей.

– Тогда я один пойду, – не отступил Митя. – Научите меня колядовать.

– Вы, молодой человек, садитеся поскорее за стол, – вышел из горницы уже одетый по-дорожному дедушка Филипп, – да путь-дорожка нас ждет.

Митя засопел, надулся, стараясь не зареветь, слез с полатей. Зимка потянулась к нему оранжевыми теплыми губами. Мальчишка сунул ей один палец, та радостно ухватилась за него и аппетитно, со свистом зачмокала, блаженно закатив лиловые, в белых игольчатых ресницах глаза.

Едва не плача, Митя пошел умываться.

– Таиска, подлей-ко в рукомойник воды, – велела бабушка, – а то мужики неумытыми останутся. Сраму-то!

– Да с ледком, с ледком, хозяйка, – требовал дед Филипп у Таиски.

Последним поднялся отец. Позавчера они почти весь день – и ночи прихватили – возили на тракторах сено, вчера была карусель с этой каруселью, и он так упластался за всеми этими делами, что и сейчас чувствовал себя разбитым. Но жаловаться не любил. Черти на душе скребут, руки-ноги подламываются, а он все с усмешкой, с шуткой. Таискина мать так прямо из себя выходила от этой его привычки.

– Ну-ка беги сюда, Дмитрий! Я тебя бородой поколю. Как ты думаешь: бриться мне или бороду подрастить?

Митя дул губы.

– Ну, мужик, ты это зря. На сердитых воду возят. Вот мы с дедом Филиппом договоримся, он тебя на подледный лов возьмет. Знаешь, как волк в проруби рыбу ловил? Вот и мы с тобой так же.

Митя оттаял, ухмыльнулся:

– Да, а где же у нас хвосты?

– А мы бабушку Пантелеевну попросим к нашим шубам по коровьему хвосту присобачить.

– По коровьему – и присобачить? Тогда уж прикоровить?

– Да, ты в карман за словом не лазаешь, – рассмеялся дядя Николай.

Провожать гостей сбежались все Тайкины и Наташины приятели. Митяйка давно успокоился. В руках он держал плетенную из стружек пестерюшку, доверху наполненную самоделками Пети Сорокина. Наташа тихо плакала у бабушки на груди. Тайка хмурилась и досадливо морщила нос. А бабушка Пантелеевна все наговаривала:

– И ветры возвращаются на круга свои. Ты по своему кругу идешь, у Тайки свой круг. Где-то, даст бог, они и сойдутся. И встретитесь, может. А ты вот давай учись, да, как мамка, в деревню нашу учительствовать приезжай. Да будет слезы-то точить. Не то глазки выцветут.

– Приезжайте на лето, – говорил дядя Николай, закрывая Наташе ноги попонкой. – С бабушкой Полиной Яковлевной приезжайте. Ее ведь помнят тут, любят. И деда вашего помнят. Устинья, приглашай в гости, – повернулся он к жене. Потом обратился к деду Филиппу: – Дак от белого лица до самой сырой земли-матушки, – он сделал раздольный жест, – поклон Полине Яковлевне.

Тайкина мать смотрела вслед саням добро и растерянно. Будто все хорошее что-то хотела сказать и вот опоздала. И действительно, опоздала. Вдруг охнула:

– Матушки мои! Забыла! Для чего ты, мамонька, целое утро сочни раскатывала, для чего лапшу резала! В гостинчик ведь хотели, а?

– Ну ты, Устинья!.. И что тебе сказать! – сокрушенно покачал головой своей кудрявой Николай. – Сама теперь поедешь.

– Что ж, заодно и родственничков навещу твоих.

– Так ведь они и твои же.

– Ну, наших.

– То то же!

А Тайка стояла в стороне и словно видела все сразу и ничего не видела. Тихо пошла она за деревню. Туда, где вырывалось из за деревьев и никак не могло вырваться ленивое зимнее солнце.