Текст книги "Тайка"

Автор книги: Надежда Тюленева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Таиска, дальше-то чо делать? – сам начиная трястись, спросил Петька.

– Чо-чо! Мужик! Тулуп-то у вас есть?

– Нету.

– А шуба?

– Тоже нету. Вот разве овчины. Мать приготовила сдавать их.

– Во, самое дело! Где они у вас?

– На полатцах.

– Держи последнего, а я сейчас достану.

Тайка залезла на полатцы и скинула оттуда рулон. В нем оказалось четыре овчины. Тайка выбрала самую красивую, белую с золотистыми подпалинами по хребту.

– Сыпь их сюда!

Петька помялся:

– Испортится овчина-то, поди?

– Прямо! Испортилась! Дед Нинки Крутогорихи в прошлом годе в тулупе-то под лед угодил, и ничегошеньки тулупу не сделалось. А он сколько в воде-то был, пока его отыскали да вытащили.

В это время в избу набежали меньшие Сорочата. Увидев овчины на полу, они обрадовались. Расстелили их и стали кататься, кувыркаться, заворачиваться в них, играть в серого волка и семеро козлят. Поднялся визг, хохот, дрожал пол от прыжков и беготни. Кто-то перевернул табуретку с неубранной еще шайкой грязной воды. Целиком окатило две ближние овчины. Все замерли, кто где был: Анка, приготовившаяся к кувырку, на корточках посреди пола; Степка, изображавший козу, одна нога на лавке, другая на полу; Федька под порогом на спине, с задранными в приступе хохота ногами; самая маленькая Ариша, представлявшая злого волка и закутанная в шкуру, возле сваленной ею табуретки; Петька на кровати с досыхающими собачатами – он бил у них блох; наконец, у шестка Тайка, чистившая картошку, осененная новой идеей – накормить Сорочат полевой похлебкой. Идею эту подсказало Тайке, конечно, собственное голодное брюхо.

Да, так все и замерли: близнецы Анка и Степка, Федька, Ариша, Петька и Тайка – в ужасе от содеянного.

И было в головах у всех: только бы никто не пришел. Именно в этот миг отворилась в избу дверь. Вошли Тайкин отец с Марфой Егоровной. Тайка упустила из рук чугунок с начищенной и вымытой картошкой, прибив при этом себе ногу, но даже не ойкнула. На полу растекалось еще одно озеро.

– А, вашу качель! – выругался Николай. – Петька, Анка, Степка, с овчинами – за мной, на улицу! Таисья, Федор, вехти в руки – и мыть пол! Аришка, подбери картошку и марш на печку! А вам уж, Марфа Егоровна, придется посидеть пока на лавочке. Сейчас наведем порядок и побеседуем. Ах, качель вашу! Детушки!

Уже через полчаса в избе был полный порядок. Пол высыхал и проступала на нем желтизна. Булькал в печи чугунок с картошкой. Под шестком выросла пирамидка березовых поленьев. Окна запотели, и, как сквозь туман, пробивались через них лиловые лучи почти догоревшего солнца.

Пока ребята с Николаем приводили все в порядок, учительница, сидя в переднем углу под киотом, превращенным в полочку для книг, обдумывала, как поведет разговор с Тайкой при ее отце. «Я тебя искала, Туголукова, по всей деревне! – скажет она строго. – Я тебя, с ног сбилась, искала, в то время как ты должна бы сидеть дома за уроками! Я тебя искала, а ты, пионерка, безобразничала в это время в чужом доме, в то время как должна бы вести себя примерно!» Так скажет она Тайке. И отцу Тайкиному скажет: «Ну вот, а вы защищаете ее. Защищаете в то время, как она творит безобразия. И вы сами это только что видели. А ведь вы – партийный человек, бригадир!» Так упрекнет Тайкиного отца Марфа Егоровна интеллигентно и в то же время политически грамотно.

– Мир-ровые р-ребята, Мар-рфа Егор-ровна! – весело напирая на «р», прервал внутренний монолог учительницы Николай.

– А? – вздрогнула она и сбилась. – Да, да…

– Ну-ка, народец, сыпь к столу поближе! – сзывал Николай детвору, когда тишина и порядок водворились в избушке. – Поговорим.

– Не собираюсь я с ними разговаривать, – строптиво отмежевалась Марфа Егоровна, – у меня свои педагогические приемы.

– Давайте вместе поищем какой-нибудь подходящий, – предложил Тайкин отец вполголоса. – Не дело нам, взрослым, отчитывать девчонку на глазах у всех ее товарищей. Пусть они ее сами рассудят и накажут, а? – И уже громко: – Ребята, друзья вы Таиске или нет?

– Друзья, друзья! – согласно отвечали Сорочата.

– Вот вам и судить по совести.

Дверь отворилась. Вошли две женщины, две матери. Тайкина и Петькина. Николай немного побледнел, как бы спал с лица.

Слух о случившемся уже дошел до фермы: что Тайка напрокудила, что Марфа Егоровна ищет ее по всей деревне и что туголуковская упрямица у Сорокиных укрылась, а сейчас добрались туда учительница и Тайкин отец.

Устинья переборола себя, подошла к Лизавете: «Ты не супротив, я зайду к вам. Если Таиска на самом деле шибко напакостила, боюсь, прибьет ее Коля. Он терпелив-терпелив, а уж если вывести, лучше убегай сразу!»

«Айда, чего там! – весело сказала Лизавета. – Наш терем-теремок ни для кого не закрыт!» И когда вошли, сама помогла Устинье снять фуфайку и подтолкнула к переднему углу.

Дверь еще раз раскрылась, впуская ватажку Петькиных и Тайкиных приятелей, завернувших к Сорокиным с пруда, прямо с коньками через плечо.

С приходом ребятни Николай расслабился и продолжал разговор как ни в чем не бывало.

– Поближе, поближе, друзья-товарищи, к столу подсаживайтесь. А ты, Петро, докладывай, что произошло, только чистую правду. Ясно?

– Ага, дядя Николай, ясно! – празднично сиял глазами Петька. – Не виновата Тайка.

– Не-ет, ты по порядочку давай. И без оценок: виновата – не виновата. Это народ решит.

Марфа Егоровна, восседавшая за «судейским» столом, тайно завидовала тому, как обращается Николай Туголуков с ребятами, как слушаются они его и рады угадывать любое его, малое самое, желание. Явились Марфа Егоровна и Николай в сплошную кутерьму, ничего понять нельзя было, а Тайкин отец вмиг во все вошел и все уладил. Удивляясь, замечала Марфа Егоровна, что уж не хочется ей наказывать Тайку, что уж вроде и не помнит, за что взъелась на девчонку.

Из-за какой-то малости, кажется. И если честно, сама-то она во всей этой канители выглядит неказисто. Прекратить бы все поскорее. Но уж и придумать не могла Марфа Егоровна, как выкрутиться из собственноручно заваренной каши. Вот всполошила всех, застращала, как коза рогами, а из-за чего, спрашивается!

– Ну-у, – начал сызнова Петька, – повесили в школе объявление, что это, как его, кос-кок-коркунс… по рисунку. Ну-у, кто лучше свою деревню, речку, место любимое в лесу или у речки… Это, как его… ну-у… изобразит. Ну-у, учительница сказала – сдавайте, а Тайка – что необязательно всем… И все!

– Нагрубила, значит! – хмуро уточнил Николай. – Так, раз! А ты сознаешь, жалеешь, Таисья, что нагрубила? Жалеешь – очень хорошо. А кто объявление-то написал? А, Петя?

– Ну-у, это, как его… значит, не знаю…

– Художник. Аристарх Рюрикович, – не дыша сказала Марфа Егоровна. Ей было почему-то совестно и страшно. Вдруг догадаются, что никто не просил ее собирать ребячьи рисунки, что ей самой хотелось принести их художнику, сделать приятное ему, ну, может, познакомиться с ним, в гости пригласить, представить мамаше.

– А кто же судить-то будет, разбираться, стало быть, чья картинка самая лучшая? – спросила Лизавета, подмигнув Устинье.

– Ну-у, это, как его, не знаю… Учителя, наверное, – совсем смешался Петька.

– Да ведь вы, выбрав совет, что ли, какой-нибудь или коллегию да со старшими посоветовавшись, и сами могли бы отличить лучшие, – укорил ребят Николай. – А, так я говорю, Марфа Егоровна? Что ж вы, ребятки, все на своих учителей валите? Им работы и так хватает! Вот, Таисья, стало быть, вторая твоя вина. Вместо того чтобы помочь Марфе Егоровне, ты бузить стала. Это ты сознаешь? То-то. Раньше это надо сознавать было. Далее, Петро.

– А остальное вы сами все видели, дядя Николай.

– Нет, Петро, далее есть третья, четвертая и пятая провинности у Таисьи Туголуковой: домой не пошла после уроков, заданий не выполнила, бабушке по хозяйству не помогала да еще и здесь надебошила. С этим ты согласна, моя красавица? Отлично. Чего, судьи, решать будем, а?

В избе тихо было. Тайка стояла у стола сама не своя. Лампа, висевшая в простенке меж окон, уже зажженная, ярко освещала ее бледную, плоскую, с блестящими глазами мордашку. Все смотрели на Тайку. Но все же не тяжело ей было, не тоскливо, как днем, когда ругала ее Егоровна. А просто неловко. И еще где-то в самой-самой серединке, в глубине себя – смешно. Самую чуточку смешно.

– Так чего же мы с ней будем делать? – повысил голос Николай.

– Простим и отпустим на волю! Она же сознает все, – поднял руку Петька.

– Отпустим на волю. Раз сознает все, – тихо повторила под Лизаветиной рукой Аришка. Кто-то из мальчиков засмеялся.

Тайка заплакала. Устинья сердито посмотрела на учительницу и тоже вытерла глаза.

– Э-э, на Руси слезам не верят. Будет же тебе наказание, – грозно сказал Николай, да глаза у него смеялись. – На пруд народ собрать в воскресенье – кар-русель делать! Яс-но? Это, красавица, моя, потруднее, чем учительнице мешать. Ну как, можно надеяться, что новых промашек Таисья Туголукова впредь постарается не допускать?

– Можно! – заорала детвора, окружая Тайкиного отца.

– А правильное ли наказание?

– Пр-равильное! И нам какое-нибудь придумайте! А, дядя Коля?

– Что? И вы рисунков не сдали и уроков не учили?

– И сдали, и учили, но просто так! Придумайте наказание и для нас, пожалуйста.

– Дядя Коля, и вы с нами на пруду будете?

– А вы как думали? Без меня обойтись?

Лизавета отвела Устинью в куть, показала на огонь, на чугунок, поплевывающий кипящей похлебкой:

– Тайка-то у тебя хозяйка растет. Ишь, ужин наладила!

Устинья, довольнешенькая, не подала, однако, виду:

– Не в кого ей вроде лентяйкой-то быть.

В это время Николай, пропуская в дверях Марфу Егоровну, негромко, почти на ухо говорил ей, на правах однокашника:

– Не понимаю я ничего, Марфушенька, в твоих педагогических приемах, только когда мы здесь все суетились – с овчинами, с дровами, с мытьем, – напрасно ты сидела икона иконой, подмогнула бы нам, ведь не переломилась бы, а? А то вон Степка дрова в избу тащил, о порог споткнулся да потом и говорит: «Она как на меня заглядит, я спотыкаюся!»

– Твоя дочь напакостила, а я бы за ней подбирать стала! – не придумала что возразить Марфа Егоровна.

Будто после праздника, разбегались ребятишки из теремка Сорокиных. Неприютно было только Марфе Егоровне. С закипающими на глазах слезами почти бежала она к своему дому. «Неблагодарный, грубый народ, правильно мамаша говорит, нечего для них убиваться, все равно не оценят» – так думала Марфа, а кто-то ядовитый подтачивал ее гордость, ее неподсудность из глубины, изнутри. Эх, не за свое дело взялась ты, кажется, Марфа свет Егоровна. Не за свое! И признаться, худо его справляешь? А?

По той же самой тропинке, только в другую сторону шагала счастливая Тайка. Цепляясь за локоть отца, она старалась идти с ним в ногу. Он уступил ей тропку и сам пошел рядом. Тайка все равно не поспевала. Хромала.

– Ты чего? – спросил отец.

– Да чугунком-то, – конфузясь, объяснила Тайка, – больно шибко.

Николай взял дочь на руки. Велик ли в ней вес был, десятилетней девчонке! А вскоре вышли на укатанную санную дорогу. Уже луна вовсю светила. Навстречу валил народ. Все в клуб, посмотреть «Тигр Акбар», новую кинокартину. Тайка поспешно сползла на землю. Еще засмеют. Устинья пристроилась к мужу, взяла его под руку. Пошли втроем. Посреди улицы, дружно, мирно. Прохожие уважительно кланялись Николаю. И Тайкина мать почувствовала себя в тот вечер молодой, и доброй, и красивой.

Дома, когда садились ужинать, мать внимательно посмотрела на Тайку и сказала:

– Клюешь носом-то, спать хочешь. Вот что, ужинай и спать ложися, а завтра корову пойду доить и тебя подыму уроки делать. Ладно?

– Ладно, – совсем сонная сказала Тайка. – Только я еще Наташе письмо напишу. – И опасливо взглянула на мать.

Хотела было заворчать Устинья, да раздумала. Надоело ей ворчать.

А Тайка, зачеркнув в письме написанную давным-давно единственную строчку: «Пропишу я тебе про ваш дом», круто нацарапала: «Скорее приезжай! Я тебя заждалася!» Потом лизнула клапан конверта, заклеила письмо, положила на столе на видное место, чтобы не забыть снести на почту утром, и с легким сердцем полезла к бабушке на печку.

И невдомек было утром ни Тайке, ни Устинье, ни бабушке, что единственный их мужчина, поднявшийся и уехавший до света за сеном, глаз не сомкнул всю ночь.

Сначала вспоминался сегодняшний вечер.

Скрип двери. Клубы морозного воздуха. И словно сквозь белые облака выплывают Николаю навстречу два лица. Острое, треугольное – Лизаветы; круглое, смуглое – Устиньи. Глаза ореховые, косого, как у козочки, разреза – Лизаветины. Широкие серые – Устиньины. И вдруг – океан полыхающего льна – глаза Евгении Ивановны и бледный овал лица. И нежная детская улыбка. И словно плач чайки, от которого под ложечкой холодеет, смех.

Три женщины. С озорной, взбалмошной немного Елизаветы начиналась юность. Молодости не было. Она осталась там, в пороховом дыму, за Одером, охраняет спящего под курганом Виктора Калинкина, друга и побратима. С Устиньей суждено перейти поле жизни. Евгения Ивановна навсегда осталась сказкой, сон-травой, Каменным цветком. Если бы могла Устинья взять, вобрать в себя хоть каплю малую от Елизаветиной открытости, от красоты душевной и мягкости Евгении Ивановны!..

– Экая глупость! Ребячество, ей-богу, какое-то! – ругал себя Николай, сидя с цигаркой в темной кухне у поддувала. – Старичина, иди спи. Есть у тебя верная, здоровая жена! Семья, дом с хозяйством! Дочка – хороший человек растет. Чего тебе еще надо? Иди спи!

Но идти не хотелось. И сидел курил Николай. Тосковал о несбывшемся. И ждал, как спасенья, рассвета.

Глава третья. Под белым небом

– Ух ты, ну и пуржит! Вот наяривает! – Тайка влетела в избу. А за ней прямо к печи покатило стадо белых холодных барашков. Оно быстро таяло и оседало на стеклах бисеринками пота.

– Но-о, не весь снег-от принесла? – взглянула на Тайку мать. – Иди-ко обмети пимы-то. Да ладом! – и швырнула ей под ноги голик, которым только что подчищала печной под.

Тайка, уже успевшая закинуть под лавку полевую сумку с учебниками и повесить на гвоздик неуклюжее свое, сшитое бабушкой и уже дважды надставленное и расставленное пальтишко, охотно схватила этот голик и выбежала в сени. Потопталась, постучала там погромче подшитыми пимишками, поскребла их голиком и, вернувшись в избу, снова потянулась к матери шершавыми красными ладошками.

– Погрей, мамка!

– A-а, застыла, малявка! – Мать сунула Тайкины руки себе под мышки, притянула дочь за тонкие костлявые плечи, погладила по жесткому короткому чубчику, ласково спросила: – Ну, как училась сегодня, обормотушка? Новый год чем встречать будем? Не за горами ведь уж!

– Да чего, не хуже других училась. Одна тройка – по грамматике да одна пятерка – по рисованию. Остальные четверки.

– Уж по рисованию-то пятерка – особая гордость! – насмешливо улыбнулась мать.

Бабушка, сбивавшая в углу под божничкой масло, тоже подала голос:

– А что, художество – тоже ремесло. Раньше вот богомазы были – очень почетное дело считалось. Не-ет, хорошему учиться – никогда не лишне. Ремесло не коромысло и плеч не тянет, а в беде выручит. Да и как ты говоришь, Устинька, невелики успехи? Она ведь у нас вовсе рисовать не умела.

– Бабухастик! Ведь я тебя не заметила! Чего ты делаешь? Ой, масличко! Чур, мне пахточки! – кинулась было Тайка к бабушке.

Мать, как бы и не слыша Тайкиных восторгов, снова подала дочери пальтишко:

– Ha-ко свою лопатинку да пойдешь со мной управляться!

– Ага, управляться тебе! Я кушать хочу!

– Оголодала, бедная! Накушаешься, успеешь! Пока управляемся, бабушка суп заправит. Вон шаньги в печь посадила. Скоро поспеют. Придет папка из бригады, и ужинать будем.

Тайка, лицемерно хлюпая носом, полезла на печку за подойником.

Бабушке было жаль внучку, но в семье жалеть не принято, и она в тон матери сказала:

– Тамо возле трубы-то мои шубенки[4]4
  Шубенки – рукавицы из овчины, собачьего или другого меха.


[Закрыть] лежат, дак возьми их, Тайка. Они нагрелися, теплые.

– Бга-а! Нужны мне твои шубенки! – нахально завыла Тайка. – Обойдуся! Ничего мне от вас не надо!

– Была бы честь предложена! И скоро ли ты там? – начала распаляться мать. – Еле шевелишься!

На улице она подобрела и уже мирно попросила:

– Таиска! Может, ты сегодня Зорьку доить будешь? А я управляться. Вон ветрище-то какой! Ты и навильника не подымешь.

– Сама дои свою Зорьку! – фыркнула Тайка и, схватив вилы, побежала в денник. – Иди, Зорька, в стаю, иди давай! Мамка тебе картошки вареной даст, иди! У-у, коровятина, да живей поворачивайся! – Она хлопнула корову кулаком, попала по крестцу, отбила руку и зашипела: – Ф-фу! Чтоб тебя, комолую! Навалила тут – трем мужикам не управиться, а я одна ворочай!

Тайка яростно выбрасывала из загона тяжелые стылые глызы и думала о том, что уж она-то никогда, видно, не найдет ни ковра-самолета, ни сапожков-скороходов. А ведь есть же на свете эти штуки. Не зря небось про них в сказках сказывается! Ах, будь у нее пусть не ковер, хотя бы сапоги эти, убежала бы она в Белое Крыло к Наталке сегодня же, сей же час!

– Во! Все. – Тайка довольно оглядела денник.

Из теплой темноты коровника послышался глухой материн голос:

– Таиска, ладно, не ходи сегодня к зароду[5]5
  Зарод – большой стог сена.


[Закрыть], возьми с крыши сена-то. Сбрось пару охапок, да и хватит ей. Все равно отдаивает. Что же ее попусту потчевать!

Тайка обрадовалась, что не надо идти в огород, выдергивать вилами из плотного стога клочья сена, не надо тащиться с ним по длинной и узкой тропинке, вырубленной в сугробах, не надо хитрить с этим злющим упрямым ветром, чтобы он не вырвал ее ношу. Обрадовалась, но промолчала.

– Чего молчишь? Закоченела небось? – ласково спросила мать, и Тайка вся захолонула: так красиво просвечивал материн голос сквозь тонкое диньканье молочных струй, а вслух грубо сказала:

– Подумаешь, пожалела! И из зарода притащила бы, ничего бы со мной не сделалось!

А сама с удовольствием вскарабкалась на крышу коровника и стала сбрасывать в денник охапки зеленого духмяного сена. Тыкалась в него лицом, вздыхала, жмурилась и все не могла остановиться, бросала охапку за охапкой.

– Да хватит, хватит тебе! – закричала снизу мать.

Тайка распрямилась, огляделась кругом. С крыши хорошо было видно, как скользили по ветру к реке бело-розовые полушалки огородов, как взвивались тут и там над избами и припадали к самой земле дымки, как билось и не могло вырваться из черных корявых верб за околицей плоское багровое солнце.

Руки у Тайки совсем заледенели. Несгибающимися пальцами она вытащила из стожка пучок сена, поискала в нем что-то, не нашла и, присев на корточки, стала внимательнее вглядываться в сухие стебли. А руки запихнула в валенки за голенища – пусть погреются.

– Таисья, где ты там? – позвала мать. – Айда домой.

– Мамка, погляди-ко! – Тайка прыгнула вниз, едва не выбив у матери подойник.

– Тьфу ты! Скачет как оглашенная! В молоко сена натрусила!

– Да ты погляди, мамка! Как из какого царства цветки-то!

– A-а, иди ты! – отмахнулась мать и широко пошагала к дому.

Тайка поднесла травинки к лицу. У колокольчика бутон был густой лиловой синевы, а шапочка клевера казалась обрызганной свекольным соком. Верно. Цветы были из Царства Вечерних Теней.

– От солнышка, наверное, – прошептала девочка и еще раз взглянула в конец улицы. От солнца осталась только одна горящая скобочка, как раскаленная подкова. – Утонуло красное в снегах рассыпчатых, – таинственно пропела Тайка, – и никто-никто-о этого не заметил! Только я-а-а! – Теперь голос ее звучал громко и торжественно.

Из стайки[6]6
  Стайка, стая – зимний загон для скота.


[Закрыть] испуганно выглянула Зорька. Тайка счастливо засмеялась:

– А ты одно знаешь – вздыхать. О-хо-хо! – передразнила она корову. Потом Тайка воткнула цветы в паз между бревен, скорехонько перебросала сено в коровник и вприпрыжку побежала домой.

* * *

– Не могу я, дочь, этого! – виновато говорил отец, подсаживая Тайку на полати. – Ты сама большая, рассуди. Полина Яковлевна ей заместо отца-матери, и если она не велит ехать, как же твоя подружка бабушке родной-единственной не подчинится. И как мне тут быть, ума не приложу!

– «Как, как»! Ехать, уговаривать, упрашивать бабушку Полину Яковлевну! Какой из тебя бригадир, если ты с человеком договориться не можешь! – с добродушным презрением проворчала Тайка.

Она улеглась на живот и стала смотреть на лампу. Рыжий круглый огонь напомнил ей то, запутавшееся в ветлах солнце.

– Ну вот, – улыбнулся отец, – а может, мне просто украсть для тебя твою подружку?

– А и укради, укради! – обрадовалась Тайка. – Папк, дай-ко мне морковную шанежку.

Шаньга была теплая. Ее рыжий глазок – это тоже маленькое солнце. Тайка задумчиво прищурилась на шаньгу.

– Ну, чего не ешь! А просила… – Отец погладил девочку по щеке.

У самого своего лица Тайка увидела его добрые, виноватые, совсем такие, как у… Петьки Сорочонка, глаза. Тайку удивило это открытие, но не огорчило и не пробудило в ней ревнивого чувства.

И пусть, и пусть говорят, будто Петька – брательник, что ж мамка серчает-то, жалко ей, что ли? Хлеб-то он ест Лизаветин. Да если бы и ее, Тайкин, каждый кусок пришлось бы пополам делить – она бы с радостью. Хороший бы был брат Петька! Надежный.

Вслух она сказала:

– Жалко шанежку есть. Красивая.

– Ну ладно, спи, Таиска. Уж много времени. – И было что-то такое в голосе отца обещающее, что Тайка подумала: а ведь привезет Наталью-то, пожалуй. Привезет обязательно.

* * *

Сколько раз изводила Тайка свою мать словами, такими обидными для материнского самолюбия: «Сделай, как Евгень-Ванна», «У Евгень-Ванны лучше выходило», «Евгень-Ванна так-то бы не сказала», «А Евгень-Ванна!..» Однажды мать не выдержала и сорвалась. Да и кто снесет это постоянное сравнение с достоинствами другой женщины-матери.

– Что же, господи, она и из-под земли меня допекает! Мало, что при жизни Николай глаза на нее пялил и Таисья дневала-ночевала у них… Да перевернись она под землей десять раз! – сквозь слезы кричала мать.

Тайка и не подозревала, что так ранила мать своими словами. Более того, она не сомневалась, что сказать матери: «У тебя сегодня суп получился, ну прямо как у Евгени-Ванны» – значит похвалить, оказать великую честь. А выходит, совсем наоборот?.. Тайка испугалась материных слез, гнева, забилась на полати. А бабушка, горбившаяся над вязанием, негромко укорила сноху:

– И что же ты, Устинька, за бабочка! Тебе бы учиться у нашей соседушки было, а ты богохульствуешь! Вот бы нас после смерти так-то поминали, как об ней в деревне говорят.

С тех пор Тайка перешла на формулу: «Хочу, как Наташа…» Школьный уголок, как у Наташи. Фартук, как у Наташи. Новый год тоже – «чтобы парнишек в гости позвали».

Между прочим, к нынешнему Новому году готовились в каждой семье как-то особенно. Дед Прогноз вещал:

– По всем приметам богатое лето ожидается. Отблагодарить бы зимушку надо..

Уж не поэтому ли хозяйки, казалось, последнее из сусеков и кладовок повытряхнули. Опротивело им, что ли, экономить, мудрить, выгадывать. Дым коромыслом стоял в доме Туголуковых. Пекли и жарили, стряпали хворост и сочни, морозили сырчики[7]7
  Сырчики – замороженные творожные шарики. Хозяйки добавляли в них немножко сметанки, кто желток яичный, кто сушеных ягод, кто моченого вишенья или костяники, у кого было – вареньица.


[Закрыть], варили кулагу. Тайка с приятелями наряжала елку. Не елку, сосну, конечно. Сосновые боры украшают этот край.

– Вот вам, ребяты, бумага, иголки, нитки… Сшивайте игрушки. Крахмал на клейстер я переводить для вас не собираюсь – лучше по стакану киселя вам же сварю, – говорила Тайкина мать, и можно было угадать в ее голосе нотки Евгении Ивановны.

Мальчишки с удовольствием сшивали цветные цепочки, фонарики, корзиночки, гармошки, выстругивали разные фигурки из дерева, из бумаги делали лодки, чертей и самолетики, из пустых яиц – головки клоунов, из сосновых шишек – ежиков… Елка выходила что надо! Тайка пыжилась от гордости. Петька Сорокин не вытерпел:

– Ты так важничаешь, будто все это одна сделала! Скучно! Бросить все охота, на тебя глядючи!

Тайка покраснела, осерчала, хотела разогнать компанию, но только разинула рот пошире, чтоб рявкнуть на своих приятелей хорошенько, увидела в руках Сорочонка игрушечного деда-мороза – давнишний-давнишний, еще военных лет подарок Евгении Ивановны (Тайка корью тогда болела, и учительница ей – развеселить чтобы – этого Морозку и принесла), и так, не выругавшись, закрыла рот, словно рядом увидела Евгению Ивановну.

– Чего я одна! Ничего я не одна! – угрюмо возразила Тайка. Не очень-то это приятно, когда тебя твои приятели воображулей считают. – Все вместе делаем.

И Петька с некоторой гордостью посмотрел на ребят.

* * *

Шел второй день Нового года. Возвращаясь с горки домой, Тайка решила: если и сегодня отец не привезет Наташу, надо будет разграбить эту елку.

На темном крашеном крыльце Тайка увидела клетчатые отпечатки двух пар детских галош. Сердчишко у девчонки екнуло в праздничном ожидании, но, боясь ошибиться, она усмирила себя и принялась обстоятельно обметать пимы, а сама все поглядывала с волнением на эти маленькие резные следы, даже погладила их ладонью. Играть в спокойствие дальше было свыше Тайкиных сил. Вихрем она ворвалась в избу.

– Приехали!

А никого не было. Как есть никого. Тайка с тоской огляделась и увидела у порога те самые галошки с яркой малиновой подкладкой, которые натопали на крыльце. Резко отдернула занавеску и с восторженным воплем: «Ага, вот где они!» – кинулась на печку. Там, тесно прижавшись к сияющей обновками бабушке, сидела Наташа и рыжий взъерошенный карапуз. Они хитренько улыбались. Отбиваясь от Тайкиного тисканья, рыжик пыхтел:

– Мы тебя из окошка увидели и спрятались. А как ты догадалась?

Тайка со смехом ткнула ему пальцем в живот.

– Ты чей такой груздь?

– Я не груздь! Я твой сродный брат, Митя! – обиделся мальчишка.

– А я, стало быть, твоя сродная сестра, Тайка. Ну-ко айдате на пол, хоть разглядеть вас ладом!

– Пусть отогреются, – вступилась бабушка. – Едва в дом-то вошли. Эстолько верст на лошадях отмахали!..

– Слазьте, слазьте, тараканы запечные! – не отставала Тайка.

Сошла с печи и бабушка.

– Тогда давайте есть, робяты.

– А где мамка с отцом? – равнодушно полюбопытствовала Тайка, подталкивая Наташу и Митю к столу.

– А вот отец робяток завез да на правленье пошел. А мать-то нарядили на зерносушилку, дак ушла во вторую смену.

– И как это вас отпустили? – в какой уж раз изумлялась Тайка.

– Это я выревел, даже на полу кататься пришлось, – победно огляделся Митя.

– За это срезай с елки любую игрушку, – хохотала Тайка.

– Вон того медведя с гармоньей! – кивнул Митя на самую макушку. – Я его сразу приметил.

– У тебя не дура губка, самую хорошую игрушку выбрал. Это Сорочонок вырезал. Бери уж.

– Сорочонок – птичка, и на тебе – вырезал! – вскричал пораженный Митя.

– Да нет, не птичка это, а парнишко, – объяснила Тайка, – со мной в одном классе учится.

Между тем бабушка поставила на стол горшок тушеной с зайчатиной картошки, кринку топленого молока и блюдо картофельных кренделей. Ее королевское величество – картошка процветала и представала у бабушки Пантелеевны во всевозможных видах.

– Ну садитеся поскорее, накладывать вам буду! – торопила бабушка. – А то остынет.

Митяйка зашипел, сглатывая слюнки.

– У-уюй, как вкусно нюхает! А какая она румянистенькая, картошечка! Мне отдельно! И вилку!

Бабушка в замешательстве остановилась.

– Дак у нас все из одной миски едят, мил человек. А вилку сейчас поищу, имелася где-то одна у нас.

Тайка сердито взглянула на бабушку. Та не обратила на ее пыхтение никакого внимания.

– Я тебе скажу вот что, голубок: в чужой-то монастырь со своим уставом не ходят. Положу я тебе, конечно, в отдельную чашку, только ведь из обчей-то оно вкуснее. Даже дух другой у еды-то!

И правда, увидев, как девчонки дружно уплетают из одной чашки, мальчишка сник и, подвинув к ним свою, жалобно попросил:

– Можно, и я с вами? И не надо мне вилку, заберите ее!

Девчонки милостиво согласились, быстренько переложили все в одну миску, и ложки замелькали.

Молоко Мите тоже понравилось. Особенно же палевая толстая пенка и хрустящие с пузырьками крахмальные сочни. Вообще-то приготовлены были они на лапшу, но Митя так выразительно на них облизывался, что бабушка смилостивилась, выделила на всех пару сочешков. А сырчики, студеные сладкие сырчики с клубникой, совсем покорили Митино сердце.

– Слушай, Наташа, я здесь останусь, – заявил он, катая во рту кусочек воздушного застывшего творога.

Этой фразой Митя заканчивал каждый проведенный в гостях день.

* * *

В первое же утро случилось чудо. Сквозь сон Митя слышал ночью, как чиркали спички, часто хлопали двери, кто-то искал фонарь. Потом все стихло. Горел неяркий огонек в зеленой лампаде на пустой божнице, и шуршали по избе сонные тени. Мальчик снова было уснул, как послышались голоса, тяжелый быстрый топот. Мите не хотелось открывать глаза, но уж очень было интересно, что там такое тоненько и несмело застучало по полу, потом, кажется, поскользнулось, упало и закричало жалобно «ме-эк». Он свесил голову с полатей.

Внизу в полумраке возились какие-то люди. Едва различить можно было их согнутые спины. Люди шелестели соломой и что-то говорили негромко. А что – никак не разобрать. Потом один из них выпрямился, заслонил собою свет – и тьма затопила избу, но стал виден профиль человека.

– Дядя Коля! – позвал Митя.

Тот его не услышал, потому что сам заговорил громко и весело:

– Теперь, поди, и без меня управитесь, хозяйки?

Сняв телогрейку, дядя Коля протопал в горницу. За ним уплыла его огромная кудлатая тень. И тут Митя разглядел наконец белого теленка, который все пытался подняться, а тетка Устинья его не пускала, совала ему в мордочку ладонь с чем-то белым. А бабушка Пантелеевна насухо вытирала его бока и спину жгутом соломы.

– Слава тебе, с коровушкой теперь будем.

– Давайте назовем теленочка Зимкой, – предложил робко Митя. – А что, ведь зима же сейчас.

– Раскаркался, как вещий ворон, среди ночи! – не поднимая головы, буркнула тетка Устинья.

– На ребенка – «ворон»! А-а!.. – Бабушка со стоном разогнула спину. – Да ты не спишь, востроглазый! Можно и Зимкой. Вон она какая беляна – телочка-то, как в сумете[8]8
  Сумет – сугроб.


[Закрыть] родилась.

– Да, да, ее, наверное, корова из лесных сугробов на рогах принесла, – осмелился пошутить Митя.

– Спи-ко, нечего глазеть! – одернула его тетка Устинья.

И женщины начали говорить про свои дела и про то, какая редкая корова Зорька, доилась до нового молока. Митяйке очень хотелось разбудить девчонок и рассказать им про Зимку. Но он решил потерпеть до утра. Ведь как здорово будет сказать: «Что, теленочек? Я его еще ночью видел! И имя ему я придумал».

Но когда он проснулся, девчонок уже не было.

– На лыжах в березнячок убежали, – сказала бабушка и, увидев, что этот рыжий козленок сейчас зальется слезами, утешила: – И тебя товарищ дожидается. Петро Сорокин.