Текст книги "Кузнецкий мост и Маргарита"
Автор книги: Надежда Белякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Глава 3. Война
Сорок третий – третий год войны, был ужасен и страшен. Немцы захватили даже Рогачево, а это было совсем недалеко от деревни, откуда родом был Андрей Осипович, где жили его родители. Чудовищные бои шли за каждую деревню, чудом было уцелевшие, не сожженные дома истерзанных войной людей. Группа «Центр» – мощная фашистская группировка расположилась в храме Николая Угодника, что возвышалась, украшая торговую площадь этого села, когда-то сильного купеческого центра Подмосковья. Но до их деревни фашисты не дошли, и потому не сожгли всю деревню. Хотя вокруг бои тут были страшные. Земля и тела бойцов слились в кровавое месиво. Но к тому времени, когда Андрей Осипович повёз и младшую свою дочь в деревню к своим родителям на постоянное проживание, фашистов уже выбили из Рогачево. И погнали, ценой бессчётного числа молодых жизней наших солдат, горького сиротства их детей, вдовства их жен, и многих, бесконечно многих слез их невест, так и не дождавшихся защитников с той войны.
Конец этого лета обнадеживал затянувшимся летним теплом. И неожиданно солнечный сентябрь ярко раскрасил листву. Рыжеголовая осень мелькала за окном поезда, в котором у окна сидел директор кимрской школы со своей дочерью Ритой – девочкой десяти лет.
Полу пустой вагон трясся и гремел, проезжая по шпалам, словно хотел поучаствовал в их разговоре. Напряженном и натянутом. Отец был смущен, но держался строго. Коричневый костюм, галстук – его рабочий костюм не был заменен им на что-то попроще в дорогу, потому что предстояла ответственная встреча; с его родителями, перед которыми он всегда старался выглядеть успешно, словно всю жизнь доказывал своим видом, что все их старания для получения им образования были не напрасны. И с директором сельской школой в Синьково тоже предстоял серьезный разговор том, что нужно принять в школу его осиротевшую Риту. На голове его была строгая шляпа. Плащ он аккуратно повесил на крючок сбоку окна вагона.
Рядом с Ритой на деревянной скамье стоял такой же чемодан, с которым он до этого он выпроводил и старшую дочь из дома, в котором всего год тому назад умерла мать этих двух девочек. А рядом, переваливался на поворотах с боку на бок тюк, небрежно, явно впопыхах собранный. Потому, что из него торчали; чулок Риты, одежда и её кукла. Время от времени он пытался заговорить с окаменевшей Ритой о чем-то отвлеченном. Достал чемодан и объяснил ей, что и как он туда уложил, объясняя ей, что:
– Пойти первого сентября в школу, ты уже опоздала. Но не страшно, все равно пойдешь в школу в деревне. Там не далеко Мельчевка, Синьково. Кстати, ещё до революции мой отец со своей строительной артелью строил эту школу. Еще и Земскую больницу, и даже церковь в Орудьево. Ну, про церковь, ладно. Не то…Тут вот уложил нужные тебе учебники. Грамматика, учебник истории. Увидел у тебя и эту книгу, хотел спросить тебя, Рита, а что за книга? Откуда она у тебя?
– Это из эвакуации. Мама нам её вслух читала, – ответила Рита, протянув руку, чтобы выдернуть из тюка любимую куклу. Прижала ее к себе, и, чтобы отец не видел ее слез повернулась к окну, делая вид, что внимательно рассматривает мелькающие за окном виды. И унеслась в воспоминания, словно прячась в норку своей памяти. Вспомнилось ей, как во время эвакуации в той обледеневшей теплушке её мама обшивала эту куклу. Как Рита радовалась этому чуду. Какое-то а-ля королева платье, кружева, банты украшали эту модницу с фарфоровой головой и тряпичным тельцем. Они с мамой играют. Только отец, словно заглаживая вину, читал вслух ту самую книгу. И сам увлекся страницами о создании Дома Моды купцом Михайловым:
– Большинство магазинов принадлежали действительно французам и только один магазин был русским. Поэтому в пожар 1812 года Кузнецкий не горел: имущество московских французов охранялось земляками из наполеоновской гвардии. В 1843 году здесь появился особый магазин, где в пику Европе исключительно русские приказчики торговали только русскими товарами. К концу века магазинов на Кузнецком и в окрестностях было уже столько, что не хватало фасадов, и стали строить пассажи. Напротив, на месте дома № 19, жила знаменитая Салтычиха, помещица-садистка. На углу Кузнецкого и Неглинной, где теперь «овощи-фрукты», держал ресторан Яр француз Транкль. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский помянули «у Яра» общего друга, поэта Дельвига. Поэтому выбор места, где в 1883 году дом Ермоловой арендовал, а потом и приобрел 1-й гильдии купец-меховщик Алексей Михайлович Михайлов. В этом доме он решил устроить свой новый, русский Дом Моды на Кузнецком Мосту в доме №. 14.
Для работы над устройством и художественным обликом здания купец Алексей Михайлович Михайлов пригласил известного московского архитектора – Адольфа Эрихсона (Гражданина Российской империи, родившегося в 1862 году) В своем русском Доме Моды он не только выстроил новое здание, к созданию которого он привлек архитектора Эрихсона, но и оборудовал его, с учетом новейших достижений научно-технического прогресса дореволюционной России – по последнему слову передовой техники тех лет. И это было необходимостью связанной с задачами Дома Моды, потому что одним из основных направлений моды, которую хотел предоставить почтеннейшей публике купец Михайлов – это меховые образцы модной одежды, столь востребованной в России и восхищавшей во все времена весь мир нашей планеты. А меха, для сохранения своего наилучшего состояния и вида, для защиты от моли, нуждаются при их хранении в прохладе круглый год. Для этого в здании на улице Кузнецкий Мост были оборудованы по его индивидуальному заказу огромные холодильные установки-шкафы для хранения меховых шуб, манто и прочих модных изделий из меха.
– Подумать только! До революции уже и холодильники в России были. – воскликнул Андрей Осипович.
– Папа! А эта железная дорога до революции была? – спросила Рита.
– Впрочем… Да, и железная дорога была создана до революции. – ответил ей отец.
– Значит, это царская железная дорога? – удивилась Рита.
– Да. Совсем ты запутала меня, не говори так. Говори – советская! Все народу дала Советская власть! Ничего не было до революции. Ничего! Смотри-ка, подъезжаем! – ответил ей отец.
Какой бы долгой не была дорога, но каждый путь имеет свою конечную станцию. В этот раз это был Дмитров. От Дмитрова они добрались на попутке – на грузовике до Рогачёво, над которым торжественно высился голубой купол огромного Никольского храма. Тот самый грандиозный Храм, паривший над Рогачёво, в котором в 1941 году немцы устроили расположение группы «Центр». К счастью, не долго, тогда же в 41-ом их выбили наши. И теперь в освобожденном Рогачево, люди приходили в себя, обживая продолжающуюся жизнь на пепелище войны. До родной деревни Андрея Осиповича немцы не дошли, хотя близлежащие деревни были сожжены. Но, истерзанная войной жизнь все же теплилась в этих местах после отступления фашистов.
Отец договаривался с водителем грузовика на площади около храма о том, чтобы он их подбросил в деревню. А Рита в это время любовалась на купола Никольского храма, подняв голову. Потом, словно, рисуя, обеими руками обвела купола по контуру. Её ручки на фоне неба замерли, как крылья.
Грузовик, миновав пепелища и разруху, воцарившуюся после того, как эти места были захвачены фашистами, но с Божьей милостью были отбиты нашей армией, подъехал к дому родителей Андрея Осиповича.
И теперь Рита особенно остро почувствовала разлуку со всей прежней жизнью. И ее сердечко наполнилось удушающей тоской безысходности. Она заплакала, завыв в голос. В глазах ее потемнело. Она провалилась в тьму, потеряв сознание. Отец подхватил ее на руки и внес в дом родителей.
В не освещенные темные сени, пахнущие лежалым сеном и коровой. Из этой черноты открылась скрипучая деревянная дверь, сколоченная из досок.
Изумившись, что Андрей внес в дом девочку на руках в состоянии обморока, дед и бабушка Риты выбежали им на встречу с ведром воды. Лицо девочки ополоснули водой. Тут Рита и очнулась.
– Ну, вот и добрались. С утра вас ждали! – сказал дед.
Бабушка Анна Васильевна, подбежав к бочке и, намочив полотенце, еще раз протерла лицо Риты, радуясь встрече с сыном. Хлопотливо расставляя посуду, она, сказала сыну:
– Ох! Сынок! Сынок! Садитесь! Поужинаем вместе. Солидный ты какой стал! «Бог напитал, никто не видал. А кто видел, тот не обидел», как говорится. С нами теперь будешь, Ритушка, жить! – сказала бабушка, усаживая Риту за стол.
Утром следующего дня Рита проснулась рано. Обрадовалась, что успеет проститься с отцом, еще надеясь, что в деревне она останется не на долго. И, набросив платье, подбежала к двери. Но, не успев толкнуть её от себя, чтобы войти в комнату, где сидели за столом её отец и его родители, остановилась, услыхав разговор, который заставил ее замереть на месте. Это Андрей Осипович разговаривал с родителями о том, чтобы они прописали Риту в деревню, сразу после того, как он выпишет ее из квартиры по возвращению в Кимры.
– Мы, Андрюша, девочку к себе жить возьмём. Будем её, сироту, кормить и воспитывать. В этом не сомневайся. Чем можем – поможем сироте. Но, прописывать Риту в деревню, сюда в этот дом не станем. И ты девочку не смей из своей директорской квартиры выписывать! И не смей и думать об этом! Мы требуем, чтобы паспорт она получала по прописке в твоей кимрской квартире. Это как же так?!! Квартиру ты получил на жену покойницу, двух дочерей и на старуху тещу, а теперь: вроде, как не нужна дочка! И ее долю в квартире отнять у сироты хочешь! – возмущалась, повышая от негодования голос, его мать и бабушка Анна Васильевна.
– У меня новая жизнь! Новая жена! Новую семью мне строить нужно! – угрюмо отвечал ей сын.
– А у нас, Андрей, что ж по-твоему: глаз нету, что ли? Мы же видим, что Рита девчоночка-то не деревенская. Ей образование получать нужно после школы, может быть и в институт поступать нужно будет. Нет, не деревенская она! А, если мы ее в деревню пропишем, значит паспорт она здесь, в деревне получит. А значит паспорт её в сельсовете храниться будет и никуда ей свободно выехать нельзя будет. Это же советская власть, а не царская, когда все свободно по отечеству куда хотели туда и ездили. И на прописку при царе-батюшке никто не смотрел! А теперь из колхозов никуда на учебу без направления от сельсовета её не пускают и ее не выпустят из колхоза. А значит нужно будет перед председателем колхоза выслуживаться, выклянчивать Христа ради у него это направление и её паспорт, чтобы на учебу в город отправиться. Это ж сколько унижений придется нам с матерью пережить, это в какую же зависимость попадем, если придется выклянчивать направление на учебу в сельсовете!!! Ты что забыл, как нас раскулачивать собирались и в Сибирь на погибель выслать? Сам же заступался за нас с матерью, благодаря письму от начальства брата твоего Федора. Забыл, что ль? Забыл, как мать самогонку да водку с закусью председателю колхоза таскала, чтобы отсрочить нашу ссылку и раскулачивание? Чтобы позволил председатель нам в своем доме жизнь свою доживать? Мы в деревне кто? – «Недобитки» мы! Недобитые кулаки – за то, что трудяги всю жизнь были, не пьющие, не вороватые! К нам навсегда отношение с подозрением! Мы ж для колхоза – всегда классовые враги есть и будем. Как бы ни старались, как бы не трудились, и на фронте наши сыночки полегли за отечество, а все одно – «недобитки» мы. Да и мы всё-то помним! – пытался образумить его отец Осип.
– Да, ладно вам! Все, кто ходят, из деревень ездят на учебу! – огрызнулся их сын Андрей.
– Тьфу! Ну-ты! Андрей! Да ты что, жизни вокруг не видишь, что ли? Видно, что из директорского кабинета правды не увидать! Паспорта-то колхозников на руки не дают! В сельсовете паспорта хранятся! Своей-то родне председатели колхозов иль своякам своим – направление, конечно, дадут. И паспорт «своему человечку» из сельсовета без запиночки выдадут. А как остальным выдать, так носом крутят и паспорт не дают на руки! Мол, рабочие руки для колхоза берегут. А без паспорта, и без направления от сельсовета, кто же на учебу то примет, кто место в общежитии даст? Как в город на работу поехать? Так бы все из колхозов на учебу по городам поразъехались бы. Держат нас в колхозах, как при крепостном праве! Сельсовет тут правит, а мы колхозники – люди подневольные! – стукнув кулаком по столу, заключил Осип.
– Да! И Рита, если захочет, когда подрастет, поступать учиться или в город поехать работать, возьмет свой паспорт с кимрской, то есть – с городской пропиской из вот этого комода. Свой законный паспорт с городской пропиской. И поедет, куда захочет и куда захочет! Ведь колхоз, если и дает направление на учебу, то ведь не кто куда захочет, а по надобности колхоза. Нужен агроном, дадут направление, кому надо в Сельскохозяйственный институт или в техникум. Нужен колхозу свой врач – пошлют на доктора учиться. А может какой-нибудь особый талант у девчонки откроется? А ты ей жизнь переломать хочешь?! И мы с отцом запрещаем тебе дочь-сироту из квартиры выписывать, где она родилась и выросла, где мать ее умирала! Выписывать ради молодой вертихвостки? Ишь, что надумал? Мало тебе, что грех на душу взял выжил из дома на улицу старуху-сироту, так и дочерей повыгонял. Не будем мы Риту в этот деревенский дом прописывать! Чтобы потом нам не унижаться, не зависеть от председателя колхоза, от того, какая ему моча в голову ударит: отдаст или не отдаст Рите паспорт, выпишет или не выпишет направление на учебу девчоночке. Запрещаем мы тебе выписывать Риту из квартиры! Мало того, что Капу из дома 15-ти летнюю, считай, как на улицу выгнал! Спасибо, что брат твой Пётр пригрел сиротку и паспорт она в Москве получила, а значит – учиться в институте сможет. И заканчивает школу она в Москве, и живет у Петра с женой его Дарьей. А сыта ли обута-одета ли сирота ты и в голову не берешь! Так еще и этой сироте-малолетке жизнь изломать хочешь!!! Мы выкормим Риту и на ноги поставим, насколько Бог нам сил и времени отпустил. Это бремя с тебя мы снимем. Но и ты – совесть-то совсем не теряй! – перешла от негодования на крик мать Андрея Осиповича.
– Хм! Директор школы…Да тебя к детям близко допускать нельзя. Проклянем мы тебя с матерью, если и такую подлость сотворишь! Проклянем, Андрей! Так и знай! – откровенно серчал Осип.
– Ладно! Успокойтесь вы! Не буду Риту выписывать из квартиры в Кимрах! Пусть учится и устраивает свою жизнь в будущем, как захочет. Ладно! Поеду я!
– Ступай, сын! – ответили согласно и в лад Анна Васильевна и ее муж.
И Рита услыхала, что заскрипела входная дверь дома. Потом резко захлопнулась.
Рита почувствовала, что это вся её прежняя жизнь для неё окончательно захлопнулась. И всё важное, и дорогое для неё в этом мире теперь живет только в ее воспоминаниях. Воспоминания о прежней ее жизни – единственная драгоценность в ее жизни. А вокруг чужой мир, незнакомый ей.
Поняла Рита, что всё сложилось так, что не до прощания с отцом стало. И, что самое лучшее в эту минуту, на цыпочках, стараясь быть бесшумной, вернуться в кровать и притвориться спящей, на деревенском матрасе, набитом запашистой соломой, натянув на голову, набитое ватой лоскутное одеяло, под которым можно выплакаться никем неуслышанной.
Так началась новая жизнь Риты, оставленной на попечении ее деревенских бабушки и дедушки. Здесь Рита и ходила в школу в Синьково за 5 км туда и пять км. – обратно.
В тот зимний день дед Осип читал газету вслух, присев поближе к окну. В такие минуты бабушка Анна Васильевна оставляла все дела и садилась рядом слушать чтение мужа. Но, если ей не удавалось тотчас прервать готовку обеда или мытье посуды, то продолжала делать это как можно тише. Бабушка любила слушать чтение мужа. Тут ее гордость за то, что смогла прожить жизнь в любви, словно обретала зримое воплощение ее счастья. Радость всей ее жизни – любимый муж, которым она всегда гордилась и любовалась. Хотя и вышла замуж не по любви, а по воле родителей, о чем вспоминала всегда с удовольствием, не раз рассказывая Рите ту давнюю семейную историю. О том, как рухнула на пол и выла, когда вышли из родительской избы сваты, который прислал к ней вдовец Осип, оставшийся с годовалой дочкой на руках. А выла потому, что любила односельчанина Семена. Но; но то ли опоздал он со сватовством, то ли уж очень беден был, но родители жестко настаивали на своем, назначив день свадьбы с Осипом. А уж с жестокостью отца Анна Васильевна с детства была знакома, с самых малых лет, когда отдал ее тятенька в няньки в другую деревню, где она и нянчила чужого хозяйского ребенка. Но однажды ясным зимнем днем, когда несла воду в дом, увидела приехавшего в ту деревню тятеньку, говорившего с кем-то посреди улицы. Бросилась к нему, обронив в снег ведро, и из-за всей силы тоски своего детского сердца, закричала:
– Тятя! Тятенька!
Но в ответ тятенька лишь прыгнул насани да стеганул покрепче по боку лошадь, чтоб бежала обратно домой порезвей. И сани помчалась обратно домой, где маленькую Аннушку никто не ждал.
Поэтому – думала просватанная невеста Аннушка, что не выжить ей, что разорвется переполненное любовью к Семену ее девичье сердце. Но не только выжила, а ни разу в жизни не пожалела, что за Осипа вышла. И дочку его от первого брака вырастила и своих тринадцать душ родила. Муж не пил, не ругался грязно – хороший был муж, светлый. Держал строительную артель, которую унаследовал от своего отца, бывшего крепостного, платившего оброк от этого отхожего промысла. И украсилась не только Москва, где они строили, но и Дмитров, и родные места – церковь в Орудьево, школа, где пришлось учиться Рите в годы войны. Поэтому и дом был крепкий под железной крышей, чем выделался среди деревенских домов.
Но пришлось ей лихо, ох, как лихо, пришлось ей старухе защищать дом и право на жизнь в годы советского раскулачивания. Когда и до их Петракова докатилась волна раскулачивания и устройства первых колхозов. На глазах состарившийся от переживаний, дед замер от отчаяния из-за невозможности защитить весь прежний уклад жизни. За честно заработанный дом пятистенок Осип был зачислен в кулаки, а значит – во враги советской власти. А гордость этой многодетной семьи; честно заработанная железная крыша, оказалась приговором для всей семьи, которой по меркам новой колхозной жизни угрожала за эту «роскошь» высылка в ссылку на поселение в Сибирь. Потому что председатель колхоза, из их же деревенской голи перекатной, в прежние годы из забулдыг бесстыжих, а в новые времена, вон, в какое начальство поднялся! Анна Васильевна на разговор с председателем колхоза мужа не пускала. Берегла мужа! Надеялась, что, напомнив, что старший сын Федор был советским офицером пограничником. Отличником боевой и политической подготовки. Да и то, что сын ее Андрей – человек уважаемый: директор школы, сначала в Яхроме, потом в Кимрах – все это обнадеживало ее, что этими козырями ей удастся защититься от ссылки. Так ей и объяснил председатель колхоза, выбившийся «из грязи в князи», из своей же деревенской бедноты, все же сделал семье Анны Васильевны уступку:
– Ну, ладно, старуха! Дам тебе еще пожить! Погодим с выселением тебя и сучьей твоей семейки! Будешь жить в своем доме, пока будешь мне водку таскать! Но, чтоб – каждый день! И, чтоб на закусь не скупилась, морда кулацкая!
И Анна Васильевна, жена не пьющего мужа, трудяги и достойного отца тринадцати детей, в тот год покорно таскала окаянному председателю колхоза водку с закусью каждый вечер, терпя его грязный мат-перемат и невыносимо скотские оскорбления.
Одной в осенних потемках было страшно идти беззащитной женщине. Дед от переживаний приболел и шла она с дочерью, которую она оставляла за дверью, входя к этому душегубу.
И, когда в один из холодных и дождливых вечеров, бушевала гроза с ливнем и, когда, как говорится, добрый хозяин собаку из дома не выгонит. А она шла к самогонщице за бутылкой для председателя. Получив, эту «индульгенцию» и разрешение еще пожить в своем же доме, она спрятала за пазуху бутыль самогона, опасаясь, что в такое лютое ненастье, когда дорогу размыло и ноги скользили по жидкой грязи, трудно не упасть и можно ненароком разбить бутыль о придорожные камни. Тем более, что раскаты грома над ее головой взрывали сотрясающие все вокруг, пугали ее. Но, вымокшая до нитки, в непроглядной тьме, разрыдалась бедная старуха вместе с раскатами грома, завыла в голос, падая на колени. И заголосила, глядя на Луну, протягивая к ней в мольбе свои натруженные старческие руки:
– Чтоб он сдох, гад проклятый! Чтоб обожрался до смерти, от этой водки проклятой! Чтоб утоп в самогонке этой чертовой!
И в отчаянии упала в мокрую осеннюю листву и в скользкую грязь, рыдая катаясь по земле. Но пришла в себя и все же и в тот раз опять отнесла поганцу и выпить, и закусить. Вернулась домой мокрая, несчастная, с запавшими глазами, с прилипшими ко лбу растрепанными волосами вся в придорожной грязи. И, лишь скинув ватник на пол, бросилась на кровать, уткнулась в подушку, чтобы не разбудить мужа своим воем. Не слезами, а полным отчаяния воем безнадежности. Но, совладав с собою, привела себя в порядок и улеглась спать. Но не спалось, а все думалось и думалось Анне Васильевне о том, как же докатились и она, и ее семья и вся Россия до такого позорного житья.
Гордость многодетной семьи: железная крыша – честно заработанная ее мужем, и даже факты эксплуатации приписали ее мужу Осипу Белякову за то, что он держал до революции свою строительную артель и наемных работников в ней, хотя работали не батраки, а братья Осипа и сыновья с племянниками. Но так решил председатель колхоза. А уже не одну судьбу порешил он в их местах, еще совсем недавно славившихся добротной, сытной и даже зажиточной жизнью знаменитого села купеческого Рогачево и деревень близ него, что под Дмитровом. Рядом находится и красовался прекраснейший Николо-Пешношский монастырь, на отшибе которого и находилась деревенька, где жила семья Беляковых. Еще совсем недавно жил здесь трудолюбивый народ, талантливый, созидатель праздников и радостей живших в достатке людей. Так высоко поднявших свой край, что не только на одни свои пожертвования в селе Рогачёво огромный и величественный храм Николая Чудотворца построили и расписали, но даже успели построить здание вокзала, поскольку до революции, учитывая, что Рогачево по размерам и размаху социально-хозяйственной деятельности стал значительным, процветающим купеческим городом, планировалось в царской России основать и тут железнодорожную станцию. Но революция сломала все планы бурно развивающейся России. Вскоре сдали большевики все военные победы русской армии в Первую Империалистическую, разгорелась в стране Гражданская война, пошло разорение крестьянского хозяйства и одновременно и нещадные поборы последних хлебных запасов крестьянства в ожидании города. И потянулись из разоренных революцией и Гражданской войной большевистские отряды продразверстки. Не только отнимавшие последний хлеб у крестьян, обрекая их семьи на голод, но и убивая пытавшихся защитить свою возможность выжить. А «заодно» налетчики-продразвестчики убивали и духовенство, и простых людей, работавших в церквях и пытавшихся защитить в деревнях и селах, разоряя церкви, как нравственную, – так и житейскую опору народа. Начались репрессии против православного народа. Против тех, кто своим трудом после отмены крепостного права поднялись и выкупали земельные участки для своего хозяйства, создавая основу нового мощного фермерского хозяйства. Те, кого презрительно называли «кулаками» те, кому не по силам или просто не хотелось работать до седьмого пота, не щадя своих сил, чтобы заработать деньги на покупку земли, на создание крепкого крестьянского хозяйства. Накатили кровавой волной массовые репрессии в отношении зажиточных семейств, особенно против семей купцов, мельников, да и всех, кто до революции успел подняться, своим трудом выкупиться из крепостной зависимости и стать предпринимателями на плечах которых поднялась матушка-Россия, став к 1913 году мощнейшей европейской державой. Те, кто начал достойно жить после реформы 1861 года – отмены Крепостного права – то есть – поднялись, как говорится – с нуля, своим трудом, как говорится «своим умом и талантом» а через пару поколений уже стали достойными и состоятельными гражданами, со своим делом и капиталом. Но все бедствия революции разорили эти места. Это разорение жизни этого края: пышно-праздничного, радостного до революции, добивали беспредел продразверсток, раскулачивания и выселение людей, поднявшихся своим умом и талантом из собственных домов в ссылку, зачастую на гибель, потому что в родные места никто не вернулся. А многие годы спустя чудом уцелевшие в ссылках, где людей просто выбрасывали в Сибири на пустые заснеженные поляны на лесоповал и бросали без крова на верную смерть, выжившие смогли свидетельствовать об ужасах бесчеловечности, на которые обрекали семьи с малыми детьми, высланные на погибель – на уничтожение, как класс. Так узналось о том, в каких муках погибали соседи, да и то шепотком, возмутиться вслух было смертельно опасно в новой, укореняющейся жизни во власти колхозов и их председателей колхозов.
В деревеньке, где жили Беляковы тоже появился свой новый хозяин их жизни. И по меркам справедливости послереволюционной жизни был не из добротно хозяйственных купцов, не из предпринимателей, а из их же: из деревенской голи перекатной, из забулдыг бесстыжих, но эта стыдоба осталась в прежней – в дореволюционной жизни. А теперь он, поднявшийся на волне борьбы с «эксплуататорами проклятыми» в новые времена, вон, в какое начальство поднялся. Стал председателем колхоза.
Анна Васильевна на разговор с председателем колхоза мужа не пускала. Берегла мужа! Надеялась, что, сама справится, напомнив, что ее старший сын Федор – советский офицер-пограничник, отличник боевой и политической подготовки – отведет беду. Весь прежний уклад жизни и ужас раскулачивания вступили в схватку и над ее домом, тем более, крыша крепкого пятистенка была железной. А это похлеще всех доносов и документов свидетельствовало о зажиточности семьи Беляковых. И не важно, что честным трудом все в этой семье было заработано. Важно было то, что председателю колхоза очень та железная крыша, как и весь крепкий, добротно построенный дом – нравились председателю. И он наметил переехать со своей семьей в дом Осипа и Анны Беляковых. Но пока был председателем он недавно. Потому не решился сразу дом захватывать, вписав имена хозяев в списки тех, кого обрекали на ссылку. Словом, решил повременить. Да и то, что сын их Андрей Осипович Беляков – человек уважаемый – директор школы, а в 1919 году даже принимал участие в раскулачивании, о чем, конечно, стыдно было ей самой вспоминать, но и – тоже мешало решительному захвату желанного дома.
Так, утирая слезы в ночи, перебирала Анна Васильевна в уме эти «козыри» ее судьбы, в надежде, что с уж такими-то козырями ей удастся защититься от ссылки. А председатель колхоза, выбившийся» из грязи в князи» из своей же деревенской бедноты, сделал семье Анны Васильевны уступку:
– «Ну, ладно, старуха! Дам тебе еще пожить! Погодим с выселением тебя и сучьей твоей семейки! Эксплуататоры проклятые! Поживите еще гады-мироеды! Будешь жить в своем доме, пока будешь мне водку таскать! Но – каждый день и чтоб с закуской! Поняла, старая б…дь?» – горько всплывало в ее памяти. Опять вспомнилось и то, как возопила она к грозовым небесам:
– Господи! Где же ты??? Помоги! Чтоб он сдох, гад поганый! Чтоб обожрался до смерти, этой водки проклятой! Чтоб он утоп, сволочь бесстыжая в самогонке этой!
Металась она до рассвета в печальных и горестных думах, пытаясь увязать весь обрушившийся на ее семью ужас с тем, что могло бы своей греховностью покалечить ее жизнь? Чтобы найти причину такого гнева Господнего, что обрушился их с мужем старость. Пытаясь понять вечное русское: «За что, Господи, караешь-гневаешься?». Потому что представить, что это могло оказаться стихийно хаотичное противоречит русской душе. Русскому человеку свойственно искать причину бед в греховности им содеянного, а беды – как наказание за грехи.
Так и Анна Васильевна перебирала в памяти все пережитое, и мысленно прилаживая осколки воспоминаний к событиям последних лет, как заплатки на прежнее праздничное, но износившееся и обтрепанное платье. Подумала о том, что мать ее Устинья – старушка под сто лет, доживавшая свою жизнь у нее в доме за занавеской в углу за печкой. Это теперь она немощная старушка, уж давно не встающая с постели. А раньше, сильная, красивая крестьянка, слывшая в округе знахаркой, обладавшая чудодейственными способностями лечить людей травами и силой молитвы во время лечения, наложением рук даже боль при родах усмирять, как у роженицы, так и у коровы. Правда грустна бывала после этого часто и жаловалась дочери:
– Злые люди! Ой, злые! Никому не верь, дочка! Как беда пришла, болен ли кто, так бегут и просят о помощи: то отвары срочно нужно сварить, или баба разрешиться не может, или у коровы плод поперек лежит корова – как беда пришла, так всем помощь нужна. И посреди ночи стучат в окно. Будят, умолят помочь: «Спаси, Устинья, помоги!» И бежишь среди ночи на помощь. А потом бывает, что идешь по улице, и слышишь, как иной раз в спину тебе они же и прошипят:
– «Ведьма! Знахарка!» А ведь опять беда придет, так опять ко мне же побегут. И что мне делать? Все равно – и опять: идешь и помогаешь.
Припомнилось это Анне Васильевне, потому что хоть сама и не училась у матери ее премудростям, не дано было, но и сама себя спрашивал – от какой силы это дано – от божеской ли? И Устинья только робко плечами пожимала, и поясняла, что и самой не ведомо, что с языческих времен в ее роду эта сила время от времени по женской линии возникает. И на ту, что выпал этот жребий и врачует: врага ли, друга ли – все одно. Вот об этом и задумалась Анна Васильевна, о том, что: «А вдруг не от Божеской силы эта способность? Не кара ли это Господня на ее семью обрушилась? Но, точно пыль придорожную, смахнула с себя эти подозрения, ведь уж сколько семей из их округи из их домов изгнано, и сгинули и взрослые, и дети малые, и ни весточки от них, ни слуха. Но ведь знахарок в их семьях не было! Нет, не то… – решила она.
И пришлось Анне Васильевне честно вспомнить о том грехе то, что вонзенным ножом жил в ее сердце неизбывной болью и стыдом, что сама от себя таила и старалась не вспоминать.
