Текст книги "Сансиро"

Автор книги: Нацумэ Сосэки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

В последнем, оставшемся незавершённом романе «Свет и тьма» (1916) Нацумэ всё же пытается наметить выход для своих героев в поисках какого-то высшего нравственного закона, хотя несостоятельность таких поисков очевидна.

Известный японский литературовед Дзюндзо Караки писал, что, «критикуя буржуазное общество, Нацумэ не увидел класса, способного уничтожить это общество».

Но важно то, что он никогда не был безучастным хроникёром событий, что, вскрывая пороки капиталистического общества, тем самым вольно или невольно выступал активным его критиком и обличителем.

Итак, в 1908–1910 годах вышли «Сансиро», «Затем» и «Врата», которые называют обычно трилогией, хотя они не объединены общим героем, Н. И. Конрад писал, что эти романы «считаются как бы трилогией, поскольку они раскрывают единый замысел автора, дать картину последовательного увядания сил в человеке. Это делается им на примере чувства любви, В «Сансиро» изображается чистое, светлое юношеское чувство; в «Затем» – пылкая страсть зрелого мужчины; во «Вратах» – угасающее чувство пожилого человека, Но автор о этим не мирится, он ощущает это увядание как трагедию и хочет найти выход, чувствует, что нужно войти в какие-то «врата», но не решается, да и сам не знает, что за ними».

Такое понимание романов совершенно верно, если объекты любви трёх этих героев рассматривать не просто как женщин, к которым они стремятся, но как цель жизни. И тогда перед нами возникает образ: юношеское стремление и вера в будущее («Сансиро») затухает («Затем») и, наконец, рассыпается в прах («Врата»).

Начиная со средневекового японского романа «Повести о Гэндзи» (XI век) и кончая романами Кобо Абэ, женщина олицетворяет нечто вечное и незыблемое, опору в жизни, которую ищет и не находит герой. И так же как неверно было бы видеть в «Повести о Гэндзи» бесхитростную историю любовных похождений принца – история его поисков идеала, олицетворённого в женщине, и крушения этих поисков должна была продемонстрировать невозможность достижения идеального и неотвратимость «кармы» – расплаты за содеянное, так и трилогия Нацумэ совсем не преследовала цель рассказать историю любовных крушений. Крушений – да, но не любовных. Читатель легко убедится, что женщины в романе – чуть намеченные пунктиром образы – призваны играть роль символов, обозначающих идеал, К которому стремятся герои и который оказывается для них недостижимым. Нет, трилогия Нацумэ – это не романы о неразделённой, неудачной любви. Это романы о неудачной жизни, когда сама эпоха – стремительное движение страны в неизвестность – надломила людей, подорвала их корни, старые феодальные, полусгнившие, но всё же корни. И не дала новые. Отсюда эти мятущиеся, не находящие покоя и умиротворения натуры или холодные наблюдатели, беспрерывно рассуждающие, но не от величия и силы, а от бессилия, от неспособности понять события, объяснить их и найти своё место в жизни. И им, этим в общем-то идеалистам, противопоставлены дельцы. Они тоже не знают, во имя чего суетятся, ради чего богатеют. Богатство и счастье – они это уже начинают смутно понимать – не синонимы.

«Сансиро» – это роман о молодёжи, о жизни студентов Токийского университета 90-х годов прошлого века. Юноша, совсем ещё мальчик, только что окончивший школу в далёкой провинции, приезжает в шумный, блестящий, многообещающий Токио. Сансиро полон радужных надежд. Но постепенно его мечты, столкнувшись с реальностью, увядают. Жизнь оказывается слишком жестокой для не подготовленного к ней, когда-то восторженного, полного надежд молодого человека.

В «Сансиро» борются, точнее, противопоставлены, два начала – пассивное (Сансиро и Хирота) и активное (Ёдзиро и Нономия). Причём герои, олицетворяющие активное начало, тоже оказываются неспособными к позитивным действиям. Вся активность Ёдзиро – только видимость деятельности, Он намечает для себя лишь самую ближайшую, а иногда просто случайную, второстепенную цель. Его деятельность продиктована одним: «Всё стремительно движется вперёд, к новому. Отстанешь – пропадёшь». Вот он и старается не отстать, угнаться, но от чего не отстать, зачем угнаться – этого он не знает. Перспектива часто скрыта от него туманом. И поэтому нередко активность его оказывается даже вредной. Например, суета с приглашением в университет Хироты не только оканчивается провалом, но и наносит, несомненно, ущерб, во всяком случае моральный, самому Хироте. Так что активность Ёдзиро можно принять с ещё большим знаком минус, чем пассивность Сансиро.

Что представляет собой деятельность Нономии? Нацумэ совершенно сознательно заставляет его заниматься далёкой от практических нужд научной темой. Он изучает давление света. Кто мог в начале века без иронии относиться к подобной научной работе? Таким образом, Нацумэ хочет показать, что и деятельность Нономии тоже мнимая. Во всяком случае, работа его бесполезна. «Отрадно, что эта гипотеза никому не приносит вреда, – замечает Хирота, а художник Харагути добавляет: – И если она не подтвердится, никто не пострадает». Даже Сансиро понимает, что деятельность Нономии какая-то ненастоящая. Ведь «движение шкалы в подзорной трубе не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни, – думает он и вдруг задаёт себе вопрос: – Но, может быть, эта реальная жизнь нисколько не интересует Нономию?»

И так же как Хирота продолжает со стороны наблюдать за происходящим, причём совсем не потому, что сам, по своей воле, избрал такую позицию как наиболее плодотворную, а потому, что Просто не знает, как и во имя чего вмешиваться в жизнь, так и Нономия пытается, но не знает, с какой стороны подступиться к науке, чтобы принести пользу людям, не представляет себе, в чём должна состоять его практическая деятельность. Он знает одно – нужно что-то делать. Но что, как – это ему неведомо. Может быть, когда-то, за страницами романа, он и прозреет, но пока его активность бесплодна, так же как бесплодна отстраненность резонёрствующего Хироты.

«Жил такой человек по имени Леонардо да Винчи, так он в качестве опыта в ствол персикового дерева ввёл мышьяк. Хотел, видите ли, узнать действие яда на плоды. Но кто-то поел персиков о его дерева и умер. Опасная штука! Очень опасная. Лучше не рисковать». В этих словах вся философия Хироты. Деятельность опасна, так как невозможно предвидеть последствия, к которым она может привести. Да и кроме того, во имя чего деятельность? Мир с его грязью для Хироты неприемлем – он недостаточно стерилен, недостаточно совершенен, наконец просто безобразен. Именно такой видится ему и Япония. Всё в ней плохо. И женщины некрасивы, и мужчины низкорослы. Есть, правда, гора Фудзисан, да и та рождена природой, а не является творением рук человека. Так что и ею японцам нечего гордиться. Хироте хотелось бы в один прекрасный день проснуться и увидеть обновлённую Японию, в которой царит полная гармония, где уже нет грязи, где люди – олицетворение духовного и физического совершенства. А пока этого нет, пока это утопия, стоит ли активно вмешиваться в жизнь, стоит ли стараться перестроить её? Не стоит – отвечает на этот вопрос Хирота. Очень метко назвал Хироту Ёдзиро – «невзошедшее светило». От него никому не тепло. Ему безразличен человек – вот в чём всё зло и вот где источник его поведения. И этим безразличием болен не один Хирота. Это болезнь японской интеллигенции, утверждает Нацумэ. Рассуждая о благе человечества, она просмотрела человека, крохотную и потому незаметную с высоты гуманистических теорий частицу, формирующую человечество. Нищему не подают, так как он якобы слишком назойлив. Все спокойно проходят мимо потерявшегося ребёнка, так как полицейский, несомненно, примет необходимые меры. Так убаюкивают свою совесть те, кто обязан посвятить себя служению народу. И Хирота из явления частичного, нетипического перерастает в «болезнь века».

«Заблудшие овцы» – так назвали себя Сансиро и Минэко. Сансиро мечтатель, идеалист, которому жизнь наносит один удар за другим. Кто виноват в том, что, столкнувшись с грубой или, правильнее, реальной действительностью, юноши, подобные Сансиро, оказываются неспособными встретить её во всеоружии? Причин много. Но главная из них – противоречие между идеальной картиной мира, нарисованной их воображением, и реальностью. Они внутренне не готовы увидеть мир таким, каков он есть, и попытаться перестроить его. Уроки, преподнесённые жизнью, оказываются для них слишком жестокими. И происходит это в первую очередь потому, что школа не воспитывает людей, способных правильно оценить мир, в котором они оказываются. Школа – самое консервативное, оторванное от жизни учреждение, где царит косность, куда не проникают свежие веяния. Образование формализовано до предела – количество вместо качества или даже вопреки качеству. «Кому интересно знать, что словарь Шекспира состоит из нескольких тысяч слов или что у Ибсена несколько тысяч седых волос? А ведь всё это преподносят нам на дурацких лекциях!» – восклицает Ёдзиро. Вспоминаются слова выдающегося писателя Акутагава Рюноскэ, который в бытность студентом писал одному из своих товарищей: «Кроме того, нужно запомнить… когда his употребляется в значении my и сколько раз в каких актах каких пьес пользовался этим правилом Шекспир… Это ужасно». Это действительно ужасно, тем более что такая формальная, никому не нужная информация заменила раскрытие социального звучания художественных произведений, знакомство с важнейшими процессами, происходящими в мире.

Но это лишь одна сторона проблемы. Другая: школа – цитадель охранительства. Она призвана была не столько подготовить молодых людей к восприятию нового, сколько воспитать в них верных защитников старого. И конечно же, сделать из них националистов, убеждённых, что всем своим успехам Япония обязана могучему «национальному духу» – «ямато-дамаси». То есть сегодняшние успехи Японии проецировались в её божественное прошлое. Вот, оказывается, откуда черпает Япония «величие духа», вот где источник её успехов. Из года в год методически, неуклонно эти идеи вдалбливались в головы молодёжи. Нужно ли удивляться тому, что, когда жизнь убеждала их в абсурдности всех этих идей, они ощущали растерянность, не представляя себе, что они должны разрушить – идеальную картину или не согласующуюся с ней, противоречащую ей действительность. В этом была их беда, тем более что действительность оказалась далека от идеальной. Вспомним слова старика, услышанные Сансиро в поезде:

«Вообще неизвестно, кому нужны войны. Добро бы потом лучше жилось. А то убивают твою плоть – детей. Цены растут. Ничего глупее и не придумаешь. В добрые старые времена и не слышно было, чтобы кто-нибудь уезжал на заработки. Всё война натворила».

Внешние успехи Японии и в самом деле не отражали того, что происходило внутри страны. Трудно не согласиться со словами Хироты, что ни победа в русско-японской войне, ни выход Японии в число перворазрядных государств не сделали её счастливее. И в самом деле, что это дало Японии? Если говорить о сфере духовной, то Япония даже деградировала. Это как раз и имел в виду Хирота. Мысль его удивительно созвучна тому, что мы видим в сегодняшней Японии – «экономическое чудо», с одной стороны, превратило Японию в «общество потребления», а с другой – привело к катастрофическому духовному обнищанию. И так же как Хирота не в состоянии указать выход из тупика, так же и сегодняшние японские идеологи правого толка не могут указать путь решения конфликта между человеком и буржуазным обществом, поскольку социальная перестройка общества их не устраивает. Пророчески звучат слова Хироты, который на замечание Сансиро, что, мол, «Япония всё же постепенно разовьётся», бросает коротко: «Погибнет».

Как складывается жизнь человека типа Сансиро? – этому посвящён следующий роман трилогии «Затем». Предваряя его появление в газете, Нацумэ писал: «Во всех смыслах это затем. В «Сансиро» описана жизнь студента, а здесь рассказывается о том, что произошло затем, то есть – затем. Герой «Сансиро» был прост, герой же этого романа – человек, появившийся затем, так что и в этом смысле затем. Герой романа человек необычной судьбы, и я не писал о том, что произойдёт с ним затем. Следовательно, и в этом смысле – затем».

И вот Сансиро в облике Дайскэ вступает в жизнь. Его бездеятельность в какой-то мере может восприниматься как вызов обществу, но в то же время и как растерянность, узость интересов, неспособность увидеть цель и найти в себе силы стремиться к ней. Даже если свою бездеятельность он и прикрывал неприятием действительности. Что представляет собой так называемый «просвещённый век»? Чего он требует от человека? Дайскэ не находит ответа на эти вопросы. С его точки зрения отец не прав, твердя ему, что храбрость, самоотверженность нужны во все времена. Нет, «храбрость сейчас вытеснили другие, более ценные человеческие качества», – уверен Дайскэ. Но какие качества? На этот вопрос он не в состоянии ответить. Он решил перечеркнуть всё – и добро и зло. «Трудиться ради хлеба насущного», употребляя его собственное выражение, Дайскэ считает для себя унизительным, и он убеждён, что заниматься «каким-нибудь полезным делом», к чему призывает его отец, немыслимо и даже вредно в тех условиях, в которых живёт Япония.

«Жизнь теряет смысл, если не приносишь людям хоть какой-нибудь пользы», – говорит отец Дайскэ. Он и брат Дайскэ – холодные, даже, может быть, жестокие, расчётливые дельцы, прикрывающие жажду наживы рассуждениями о том, что их процветание сопрягается с процветанием Японии и, следовательно, о процветанием всего народа. Вряд ли нужно доказывать ложность подобной посылки. Но такой же ложной представляется и посылка Дайскэ, убеждённого, что его бездеятельность может пойти на пользу японскому обществу.

Созерцатель Дайскэ и делец-брат оба принадлежат к потерянному поколению, обманутому в своих надеждах на новую жизнь в послемэйдзийской Японии. Это поколение обманутых, изверившихся по-разному сталкивается с действительностью. Одни, как, например, брат Дайскэ, поняв, что их обманули, пытаются приспособиться к реальной действительности, другие, подобные Дайскэ, противопоставляют себя действительности, но не деятельностью, а бездействием. Жизнь буквально просачивается у него между пальцами. Но Нацумэ не напрасно говорит, что в романе он не рассказывает о том, что произошло с героем затем. А это весьма знаменательно. На последних страницах романа Дайскэ предстаёт уже совершенно иным человеком. Он нашёл свою любовь, свой идеал и благодаря этому, мы убеждены, найдёт и своё место в жизни. Во всяком случае, такой путь для него не отрезан.

Совершенно иного, до конца опустошённого, разуверившегося в себе и в жизни, героя встречаем мы во «Вратах». Его обирает семейство дяди, брат лишён возможности продолжать учёбу в университете – это, так сказать, неприятности семейные, но он встречает их в какой-то полудрёме, безразлично, без возмущения. Так же мало волнуют его и события, происходящие в стране. В Маньчжурии убили князя Ито – его и это совершенно не взволновало. Возникает вопрос: откуда у Соскэ такое безразличие, такая апатия? Ведь прежде, в молодости, он был совсем другим – решительным, энергичным. Его всё интересовало, он с удовольствием путешествовал по стране, осматривал древние храмы, развлекался с друзьями. В общем, вёл совсем не отшельническую жизнь, не отгораживался от мира, от людей. И вдруг всё рухнуло. Его беззаботной жизни пришёл конец – он полюбил девушку, сестру своего университетского товарища, и они стали жить вместе, не получив благословения родителей. Они решили устроить свою судьбу сами, нарушив вековую традицию сговора между родителями. И в их жизни всё переменилось. От них отвернулись знакомые, друзья, родные, Соскэ вынужден покинуть университет. Возмущение окружающих так велико, что и брат девушки должен уйти из университета.

Так юноша и девушка, не успев вступить в жизнь, оказываются жертвами феодальных отношений, всё ещё живых, ещё цепко держащих в своих лапах сознание людей. Происходит катастрофическое столкновение нового со старым. Блестящий молодой человек, внутренне убеждённый, что новая, послереволюционная Япония должна по-новому смотреть на отжившие традиции, решается нарушить каноны старой морали. Ему бы очень хотелось верить, что Япония начала XX века бесконечно далеко ушла от средневековья, что наступили другие времена, что цивилизованная страна должна цивилизовать и нравы. Но он одновременно понимает, что внешнее, показное катастрофически противоречит внутреннему, органическому. И хотя он сознаёт, что духовно Япония живёт ещё в глубоком средневековье, всё же решается на бунт, окончившийся катастрофой: Соска – жертва неудавшегося бунта.

Но это лишь одна сторона проблемы. Есть и другая. Почему Соскэ оказался жертвой, почему он отказался от борьбы? В первую очередь потому, что и сам он внутренне не готов к новому, психологически живёт ещё в «старой, доброй Японии». Он тоже – одна из «заблудших овец». Смутно он понимает, что новая жизнь пусть не настежь, чуть-чуть, но всё же приоткрыла ему врата. Но он также понимает и то, что дорога, ведущая во врата, не гладкая, не простая, что право идти по ней нужно завоевать, а проще, нужно самому искать эту единственно верную, единственно настоящую дорогу, а может быть, даже самому вымостить её. Войдя во врата, он найдёт там что-то светлое, прекрасное. Но найдёт ли? Не окажется ли там пустота и все поиски, все усилия его пойдут прахом? Кто ответит на этот вопрос? Рискнуть? Но он не способен на такой риск. И вот он стоит, полный сомнений, у врат, не зная, на что решиться. Он понимает, что любой ценой, даже ценой собственной гибели, должен вырваться отсюда, но не в силах преодолеть страх перед неизвестностью, раскинувшейся за вратами. Для последнего, решительного шага он не готов.

Поставив в своей трилогии чрезвычайно важную проблему человеческой личности в столкновении с набирающим силы буржуазным обществом Японии, Нацумэ так и не смог найти решения этого конфликта. Позиция стороннего наблюдателя, избранная Хиротой, есть лишь – Нацумэ это прекрасно понимает – неприятие действительности, но никак не путь решения конфликта, не средство отрицания буржуазного общества. Сродни этой позиции и бездеятельность Дайскэ, и попытка Соскэ найти выход, став монахом. В монастыре царит всё та же идея Хироты – уйти от действительности. Главное – не размышлять о том, что тебя окружает, говорит наставник Соскэ монах Гидо. Покой можно обрести, лишь углубившись в себя. Другими словами, его призывают разрешить жизненные конфликты, не вмешиваясь в жизнь. Соскэ достаточно реалистически мыслящий человек, чтобы понять всю химеричность подобной идеи. Действительно, «потому ли они предаются самосозерцанию, что на душе у них легко и спокойно, – думает Соскэ о монахах, – или, напротив, в самосозерцании обретают желанный покой»? И, уйдя из монастыря, как бы отвечает на это: самосозерцание не путь решения конфликта человек – общество. Всё же в последнем романе трилогии, во «Вратах», Нацумэ подводит своего героя вплотную к тому рубежу, за которым может лежать решение проблемы. Но беда в том, что и сам Нацумэ не знает, что находится за вратами. Вернее, удовлетворит ли его героя мир, который он обнаружит там. Ведь то, что одному кажется благом, другой решительно не приемлет. Пока ни сам Нацумэ, ни та интеллигенция, с которой мы познакомились в его трилогии, не знают, к чему стремиться, не знают, что может ждать их за вратами. Они достаточно ясно понимают, что не устраивает их в окружающей действительности, но ещё не созрели, чтобы осознать, во имя чего и, главное, как перестроить эту действительность. Вот почему и замер Соскэ перед вратами, так же замер перед ними и сам Нацумэ.

Русскому читателю, незнакомому с японской традицией, восходящей к искусству дзэн-буддизма, повествование Нацумэ может показаться разорванным, фрагментарным, образы – недостаточно чётко обрисованными. И это действительно так, но происходит не от небрежности или неумения писателя, а есть выражение его эстетических принципов. Автор лишь намекает, лишь даёт толчок читательской мысли, делает читателя творцом, а не простым зрителем. Вспомните трехстишия Басё, вспомните изломанную веточку на белом фоне – здесь лаконичность не оттого, что писателю или художнику нечего сказать. Наоборот, глубокая, бездонная мысль, выраженная несколькими словами, двумя-тремя штрихами, будит ответную мысль читателя, зрителя, заставляет его рисовать в своём воображении такую богатую, такую необъятную картину, какой не создать ни в словах, ни в красках ни одному художнику. Такова эстетика искусства дзэн-буддизма. Поняв её, читатель сможет глубже проникнуть в трилогию Нацумэ.

В. ГРИВНИН

Предисловие В. ГРИВНИНА

Примечания А. РЯБКИНА

Оформление художника Ю. ИГНАТЬЕВА

Издательство «Художественная литература», 1973 г.