Текст книги "Из недавнего прошлого"
Автор книги: Н. Северин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Н. Северин
Изъ недавняго прошлаго
"Унеси меня и станъ погибающихъ
"За великое дѣло любви".
…Сдѣлалось вдругъ такъ тихо, что я проснулся. Ни свистковъ, ни толчковъ, ни пыхтѣнія паровоза, ни стука. Поѣздъ стоялъ. Я оглянулся кругомъ: кондуктора не было видно, всѣ пассажиры спали, свѣчи въ фонаряхъ догорѣли и погасли, мерцалъ только одинъ несчастный огарокъ надъ толстымъ бариномъ въ енотовой шубѣ, который храпѣлъ на весь вагонъ, но свѣтъ отъ этого огарка былъ такъ ничтоженъ, что тѣни, наполнявшія наше отдѣленіе, казались отъ него еще гуще, чернѣе и удлинялись безконечно.
Кондукторъ не являлся, спутники мои не просыпались, спросить о причинѣ остановки было но у кого. Я приподнялъ уголъ занавѣски у окна и провелъ рукой по пушистому снѣгу, которымъ было покрыто стекло: подъ снѣгомъ оказался толстый слой льда…. Нечего было и мечтать о томъ, чтобъ увидѣть что нибудь изъ окна, и только по мертвой, тишинѣ, царившей вокругъ, да по полнѣйшему отсутствію суетни, сопровождающей обыкновенно встрѣчу поѣзда на станціи, можно было догадаться, что остановка наша случайная и что вблизи нѣтъ никакого жилья. Любопытство такъ меня замучило, что я поднялся съ мѣста и началъ осторожно пробираться къ выходу. Пройдти никого не обезпокоивъ, между выдвинутыми для спанья скамейками, разложенными подушками и вытянутыми во всѣ стороны руками и ногами, оказалось довольно труднымъ дѣломъ, однако мнѣ удалось достигнуть довольно благополучно цѣли и, сдѣлавъ послѣднее усиліе, я потянулъ къ себѣ заиндевѣвшую металлическую ручку, но тотчасъ же принужденъ былъ захлопнуть дверь, такимъ пронзительнымъ, холоднымъ вѣтромъ пахнуло на меня.
Тьма была непроглядная. Кругомъ, на далекое пространство, разстилалась степь. Ужъ по одному вою вьюги легко было убѣдиться въ этомъ; только въ степи завываетъ она съ такими долгими, тоскливыми переливами съ такими взрывами ярости, только въ степи возможно такое полнѣйшее затишье въ промежуткахъ между этими взрывами.
Прошло еще минутъ двадцать. Буря стихла на время. Я опять посмотрѣлъ въ окно. Вокругъ вагоновъ началась возня. Мимо замерзшихъ стеколъ замелькали тусклые, красноватые огоньки…. Это дорожные служители осматриваютъ вагоны при свѣтѣ фонарей. По мѣрѣ того, какъ огоньки эти передвигались съ мѣста на мѣсто, я мысленно слѣдилъ за неуклюжими фигурами въ полушубкахъ и въ башлыкахъ, пригибающихся къ каждому колесу и оси, чтобъ осмотрѣть – все ли въ порядкѣ. Обыкновенно, вслѣдъ за такимъ осмотромъ, поѣздъ снова пускается въ путь, но на этотъ разъ ничего подобнаго, не произошло, – прошло еще съ полчаса, а мы все продолжали стоять на мѣстѣ.
Наконецъ, дверь вагона отворилась и вошелъ кондукторъ. На мой вопросъ, гдѣ мы, и почему остановились, онъ отвѣчалъ, что полотно дороги такъ заметено мятелью, что надо переждать, пока не расчистятъ путь.
Для насъ, степняковъ, это – дѣло самое обыкновенное, противъ котораго только люди, лишонные всякаго философическаго смысла, способны роптать и возмущаться.
– Сколько же времени мы здѣсь простоимъ? продолжалъ я допытываться.
– Да кто ее знаетъ! Можетъ часа три, а можетъ быть и больше. До деревни не близко, когда еще дойдутъ….. Да и ночь къ тому же, весь народъ спитъ.
– Но въ такомъ случаѣ намъ не поспѣть къ поѣзду изъ Р – ни?
– Гдѣ поспѣть! онъ насъ ждать не станетъ.
– Такъ какъ же?
– Да также-съ.
Возражать было нечего. Это «также-съ» было очень краснорѣчиво и означало неминуемую и почти суточную остановку въ Т – вѣ.
Кондукторъ вставилъ новыя свѣчи въ фонарь и вышедъ въ другое отдѣленіе. Сосѣди мои продолжали спать. Огоньки, мелькавшіе вдоль поѣзда, давно исчезли и снова все кругомъ замерло. Вьюга удалилась куда-то; промежутки между ея взрывами дѣлались всѣ продолжительнѣе, завываніе вѣтра жалостливѣе, протяжнѣе и отдаленнѣе…. Мало по малу все смолкло и водворилась та мертвенная, мрачная тишина, что царитъ въ безлунныя ночи между необъятными пространствами чернаго неба и степью, окутанной бѣлымъ саваномъ снѣговъ.
* * *
Именно эта степь и тишина, порою прерываемая воемъ мятели, и грезилось мнѣ въ слѣдующую за тѣмъ ночь, которую волей-неволей приходилось проводить въ Т – въ.
Опятъ увидѣлъ я себя среди снѣжной пустыни, но ни въ тѣсномъ вагонѣ и не во мракѣ; сугробы, облитые мягкимъ луннымъ блескомъ, принимали красивыя фантастическія формы, въ переливахъ унылой пѣсни вьюги не было ничего тоскливаго, все яснѣе и яснѣе слышались слова этой пѣсни, все ближе и ближе звучали таинственные голоса….
Я проснулся; серебристые призраки снѣговъ исчезли, но звуки не смолкали, напротивъ того, они начали раздаваться еще явственнѣе, еще ближе, надъ самымъ моимъ умомъ.
Кровать моя стояла у запертой двери, сквозь щели которой пронизывались длинныя полосы свѣта; а перегородка, отдѣлявшая меня отъ сосѣдей (судя по голосамъ ихъ было двое, мужчина и женщина), была такъ тонка, что не слышать того, что они говорили, не было никакой возможности. Къ тому же, они не стѣснялись и бесѣдовали между собой довольно громко. Они пріѣхали сюда вѣроятно недавно. Когда наканунѣ вечеромъ, измученный и прозябшій, я вошелъ въ отведенный мнѣ номеръ, корридорный объявилъ мнѣ, что сосѣдняя комната никѣмъ незанята. Впрочемъ, я и самъ могъ убѣдиться въ этомъ когда мимоходомъ заглянулъ въ нее. Комната была такая же маленькая какъ и моя, въ одно окно и такая узкая, что между диваномъ, приставленнымъ къ двери, на которой я спалъ, и кроватью промежутокъ былъ очень тѣсный. Сквозь щели ко мнѣ проникалъ, не только свѣтъ отъ свѣчей, зажженныхъ сосѣдями, но также душистый паръ отъ завареннаго ими чая, запахъ отъ сигары, которую онъ курилъ и тонкій ароматъ духовъ, которымъ было пропитано ея платье и вещи, по всей вѣроятности, раскиданныя въ безпорядкѣ по комнатѣ. По однимъ этимъ духамъ, да по шелесту чего-то шелковаго, лентъ или юбки, можно было догадаться, что на диванѣ сидитъ женщина молодая. Звукъ ея голоса, нѣжный и немного надтреснутый, какая-то особенная сдержанная порядочность въ интонаціи и въ выраженіяхъ, наконецъ, выборъ этихъ выраженій, вызывало въ умѣ представленіе чего-то безконечно хрупкаго, болѣзненнаго, молодаго и изящнаго. Мужчина, съ которымъ она бесѣдовала, съ первыхъ произнесенныхъ имъ словъ, показался; мнѣ старше ея. Голосъ у него былъ тоже очень симпатичный, но порой, когда онъ, забывшись, возвышалъ его, въ немъ звучали нотки выдающія привычку повелѣвать и сильную, страстную волю.
Когда я началъ прислушиваться къ ихъ разговору, онъ уже былъ въ полномъ разгарѣ. Они, повидимому, не догадывались, о моемъ присутствіи, а если имъ и сказали, что сосѣдній съ ними номеръ занятъ, не трудно было; и забыть объ этомъ… я спалъ такъ крѣпко и имъ такъ много надо было передать другъ другу, не мудрено было забыть о всемъ остальномъ въ мірѣ….
Нарушить ихъ бесѣду, дать имъ понять какимъ-нибудь движеніемъ, что они не одни, теперь когда, безъ сомнѣнія, самое главное, близкое и интимное уже высказано, было бы жестокой неловкостью съ моей стороны. Пусть лучше они никогда не узнаютъ о томъ, что бесѣда ихъ имѣла невольнаго, посторонняго слушателя…. Врядъ ли мы когда-нибудь встрѣтимся, а если и встрѣтимся, думалъ я, мнѣ всегда можно будитъ не узнать моихъ сосѣдей… О слышанномъ мною я буду вспоминать, какъ объ странномъ сновидѣніи, пригрезившемся мнѣ послѣ пятнадцатичасоваго пребыванія въ вагонѣ, занесенномъ въ степи мятелью.
Вотъ чѣмъ успокоивалъ я мою немножко смущенную совѣсть, вслушиваясь въ бесѣду сосѣдей и пытаясь дополнить воображеніемъ то представленіе объ ихъ характерѣ, отношеніяхъ между собою и даже лѣтахъ и наружности, которое невольно создавалось въ моемъ умѣ, при ближайшемъ знакомствѣ съ выраженными ими мыслями и чувствами.
Я сказалъ что по тону и выраженіямъ моихъ сосѣдей легко было составить себѣ довольное ясное понятіе о чувствахъ, связывавшихъ ихъ между собою. Между ними, кромѣ дружбы, была и большая короткость, обличавшая давнишнее знакомство. Они говорили другъ другу «ты», но онъ не былъ ни ни мужемъ, мы любовникомъ, ни отцомъ, ни братомъ. Между ними ни существовало тѣхъ обязательныхъ отношеній, которыя заставляютъ людей часто видѣться, болѣе или менѣе аккуратно переписываться и отдавать другъ другу отчетъ въ поступкахъ и намѣреніяхъ….
Нѣтъ, съ этой женщиной онъ, можетъ быть, подолгу не встрѣчался, подолгу не думалъ о ней; но выдавались такія минуты въ его жизни, когда онъ многимъ бы пожертвовалъ, чтобъ имѣть счастье припомнить съ нею вмѣстѣ всѣ пережитое и выстраданное. Вчера, приближаясь къ Т – ву, на него, по всей вѣроятности, напала такая минута: онъ вспомнилъ, что она живетъ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ этого города, и наудачу послалъ ей депешу съ просьбой выѣхать къ нему на встрѣчу.
Она пріѣхала и они такъ обрадовались другъ другу, что порѣшили провести время вмѣстѣ до слѣдующаго поѣзда. Но поѣздъ опоздалъ по случаю мятели, пришлось искать убѣжища на ночь въ гостинницѣ. Когда онъ пришелъ въ ея номеръ, чтобъ поболтать и напиться чаю, онъ не думалъ оставаться у нея до утра; но ему надо было такъ много разсказать ей и хорошаго и дурнаго!
Дурнаго больше. Счастливыхъ людей не выслушиваютъ съ такимъ благоговѣйнымъ вниманіемъ, съ такою глубокою симпатіею какъ та, что звучала въ ея голосѣ, когда она прерывала его какимъ-нибудь вопросомъ или замѣчаніемъ; въ бесѣдѣ со счастливыми людьми не взвѣшиваютъ такъ тщательно значеніе каждаго слова, не отступаютъ въ нерѣшительности передъ извѣстными выраженіями изъ боязни разбередить незажившую рану!
Впрочемъ, онъ, повидимому, давно привыкъ угадывать мысли и сомнѣнія по выраженію ея глазъ или улыбки и спѣшилъ подсказывать ихъ, замѣчая при этомъ, что опасенія ея напрасны, что онъ теперь относится совершенно равнодушно къ воспоминаніямъ о пережитыхъ испытаніяхъ.
Но она ему не вѣрила и продолжала обходитъ тѣ вопросы, которые, какъ ей казалось, должны до сихъ поръ нестерпимо больно отзываться въ его сердцѣ.
– Нѣтъ, нѣтъ, прервала она на полусловѣ начатый разсказъ о какой-то исторіи, случившейся съ нимъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, къ которой онъ безпрестанно возвращался съ капризнымъ упорствомъ человѣка, желающаго во что бы-то ни стало испытать степень своей твердости и самообладанія.
– Нѣтъ, ты мнѣ вотъ что лучше скажи, какъ ты туда попалъ? Кто тебѣ подалъ эту мысль?
Онъ засмѣялся. Смѣхъ у него былъ очень симпатичный, веселый и беззаботный, какъ у ребенка.
– Я отправился туда изъ мести, а также изъ самолюбія…. Какъ видишь, мотивы у меня были не совсѣмъ благовидные.
Наступило молчаніе. Онъ шумно опрокинулъ стулъ, на которомъ сидѣлъ и началъ прохаживаться большими, твердыми шагами по комнатѣ. Потомъ онъ снова къ ней подошелъ и спросилъ:
– Развѣ ты не слышала про депешу, которую я получилъ отъ А – ва?
Она отвѣчала, что была тогда въ Италіи и ничего не знаетъ.
– Вотъ что мнѣ телеграфировали: «Помолитесь Богу, подумайте и если рѣшитесь, поѣзжайте на помощь Ч – ву. Вы намъ тамъ нужны». Можешь себѣ представить, какъ подѣйствовало на меня такое приглашеніе? Это была одна изъ тѣхъ минутъ въ жизни, которыя никогда не забываются, изъ-за которыхъ, какъ бы не былъ человѣкъ нравственно убитъ, уничтоженъ, стертъ съ лица земли; достаточно одной такой минуты, чтобъ воскресить его къ новой жизни и дѣятельности, заставить его почувствовать новую силу въ нервахъ, новое стремленіе идти впередъ, все дальше и дальше, не взирая ни на какія преграды, клеветы и неудачи.
Голосъ его дрогнулъ и оборвался. Черезъ минуту онъ продолжалъ:
– Въ тотъ же день я отвѣчалъ, что отъ всей души благодарю за честь, сдаю должность и, черезъ три дня, буду въ Москвѣ.
Все это случилось такъ быстро, что онъ опомнился и началъ разсуждать только въ вагонѣ и отъѣхавши на довольно дальнее разстояніе отъ столицы. До тѣхъ поръ, нервы его были въ такомъ возбужденномъ состояніи, что онъ чувствовалъ только радость, глубокую, свѣтлую радость, что его вспомнили, что онъ снова понадобился, что ему снова представляется случай послужить Россіи. О, родственныхъ намъ народахъ, объ ихъ исторіи, задачахъ и бѣдствіяхъ, онъ имѣлъ тогда самое смутное, самое сбивчивое понятіе, но онъ сознавалъ, что цѣль, для которой онъ идетъ отдавать свою жизнь, достойна такой жертвы. – Чего же больше?
Хорошо, что между обѣдами съ торжественными спичами и шумными проводами съ громкими, восторженными криками, ему удалось найти, удобную минуту для покупки русско-турецко-сербскаго словаря и тактику Левицкаго. Эти двѣ книжечки сослужили ему впослѣдствіи великую службу.
Въ Бѣлградѣ, онъ узналъ о мѣстѣ нахожденія генерала, одѣлся въ сербскій мундиръ и пустился въ дальнѣйшій путь. На описаніи главной квартиры сосѣдъ мой останавливался очень долго. Такое множество воспоминаній тѣснилось въ его умѣ, что ему, повидимому, было довольно трудно распредѣлять ихъ по порядку и рѣчь его выходила довольно сбивчивая, но страстная и сильная, она производила глубокое впечатлѣніе. Въ этой рѣчи въ особенности въ началѣ ея, преобладало не столько желаніе представить извѣстныя событія въ настоящемъ ихъ свѣтѣ, сколько потребность подѣлиться вынесенными испытаніями съ близкимъ существомъ; вся она состояла изъ горькихъ признаній чисто личнаго свойства, но каждое слово будило въ воображеніи цѣлый рядъ знакомыхъ событій и родныхъ сердцу картинъ, каждое вскользь упомянутое имя – какой-нибудь близкій образъ изъ прошлаго…. изъ того прошлаго, что такъ еще недавно волновали насъ тоской, страхомъ и надеждой, а затѣмъ, такъ быстро и безслѣдно было погребено и забыто подъ наплывомъ тяжкихъ, растлевающихъ душу чувствъ – безсильной злобы и досады на обманутыя мечты и не сбывшіяся ожиданія! Какъ живой вставалъ передъ глазами тотъ священный уголокъ на югѣ Европы, гдѣ рѣкой лилась славянская кровь, куда русскій мужикъ отсылалъ свой послѣдній грошъ и на который цѣлыхъ два года въ тоскливомъ ожиданіи были устремлены взоры всего русскаго народа.
Вспоминались также и люди, которыхъ мы провожали туда, и тѣ, что вернулись оттуда, а еще больше тѣ, что тамъ остались… Грозная, великая картина, одна изъ тѣхъ славнѣйшихъ въ нашей исторіи, прошла въ эту ночь передъ моими глазами, точно въ чудной панорамѣ, озаренной съ одной стороны собственными воспоминаніями, а съ другой, страстною рѣчью участника кровавой драмы, значеніе которой мы оцѣнить еще не можемъ, потому что слишкомъ къ ней близки, слишкомъ за-живо зацѣпила она каждаго изъ насъ, потому, однимъ словомъ, что намъ «за деревьями еще не видать лѣса».
– Наконецъ, доѣхали мы до вершины лѣснаго плоскогорья, разсказывалъ мой сосѣдъ. – Мой «кочеяшъ» указалъ на равнину, съ бѣлѣвшимися вдали тремя домиками и объявилъ, что это Делиградъ. При этомъ имени, во мнѣ загорѣлось то же самое восторженное настроеніе, которое я испыталъ при отъѣздѣ изъ Москвы, когда, подъ впечатлѣніемъ поцѣлуевъ духовенства и безчисленнаго множества знакомыхъ и незнакомыхъ людей, я проходилъ по платформѣ къ вагону, среди несмолкаемаго гула толпы, махающей шапками. Въ ушахъ звенѣли отрывки прощальныхъ рѣчей, перемѣшиваясь съ торжественными звуками только что отслуженнаго молебна, въ глазахъ мелькали растроганныя лица, со всѣхъ устъ срывались благословенія и пожеланія, во всѣхъ взглядахъ сверкали слезы, свѣтлыя и восторженныя, читалась надежда и упованіе…. И это былъ народъ, именно тотъ народъ, который мы привыкли называть «сѣрымъ народомъ»…. Никогда еще не былъ я къ нему тамъ близокъ, никогда не любилъ я его тамъ, какъ въ эту минуту!….
Онъ нетерпѣливо подгонялъ своего возницу, жадно всматриваясь въ мелькавшіе передъ нимъ лагери, напоминающіе цыганскіе таборы. Войники съ исхудалыми лицами, изнуренною лихорадкою и тифомъ, похожіе скорѣе на нищихъ, чѣмъ на солдатъ, поломанныя телѣги, скелето-образные волы, безпорядочныя кучки коморджіевъ съ ружьями безъ замковъ, утлые навѣсы, державшіеся какимъ-то чудомъ на погнувшихся жердяхъ, отъ которыхъ несло гнилью и подгорѣвшимъ саломъ; остовы павшихъ лошадей и воловъ, почтовыя станціи съ флагомъ «Краснаго Креста» и, наконецъ, какія-то траншеи съ волчьими ямами и засѣками, служащими, судя по запаху, вовсе не для военныхъ цѣлей.
Такъ разсуждалъ онъ теперь; но тогда глаза его видѣли совсѣмъ другое: тогда онъ не замѣчалъ ни хаоса, ни безпорядочности арміи, – сильно бьющееся сердце летѣло къ одной только цѣли, къ завѣтному домику, въ которомъ должна была произойти его встрѣча съ народнымъ героемъ. Мысль объ этой встрѣчѣ затмѣвала въ немъ всѣ прочія чувства. Наконецъ, телѣжка остановилась у воротъ невысокаго забора, за которымъ стоялъ скромный одноэтажный домъ: эта была главная квартира дѣйствующей арміи. На террасѣ стоялъ молодой человѣкъ въ адъютантской формѣ. Пріѣзжій подошелъ къ нему.
– Позвольте узнать, когда можно представиться главнокомандующему?
– Подождите, процѣдилъ сквозь зубы адъютантъ и скрылся куда-то.
Проходитъ болѣе получасу; на крылечко выходитъ другой офицеръ.
– Позвольте безпокоить вопросомъ, когда….
Но на этотъ разъ его обрываютъ еще суше и торопливѣе.
– Ништо не разуме, объявляетъ офицеръ, проходя мимо и не удостоивая его взглядомъ.
На душѣ съ каждой минутой дѣлалось холоднѣе, тоскливое чувство одиночества и предчувствіе чего-то недобраго, все сильнѣе и сильнѣе охватываетъ сердце. Солнце подымается выше и выше, становится нестерпимо жарко. Усталость отъ длиннаго, утомительнаго пути и голодъ даютъ себя чувствовать и натянутыя съ ранняго утра нервы начинаютъ поддаваться…. Въ головѣ тяжесть, во всѣхъ членахъ нестерпимый ломъ, грудь тѣснитъ такъ, что дыханіе спирается и все та же мысль, неотвязная и несносная, какъ жужжаніе невидимаго комара, мысль объ одиночествѣ, о безполезности чего-нибудь добиться, дождаться…. Чтобъ отогнать эту мысль, онъ прошелся по двору и началъ вслушиваться въ говоръ сербскаго караула, пытаясь уловить смыслъ рѣчи полуроднаго языка, какъ вдругъ движеніе часовыхъ заставляетъ его очнуться: въ ворота входитъ дряхлый, едва державшійся на ногахъ полковникъ. Его классически подбритыя бакенбарды выдавали въ нимъ «Николаевскаго» служаку.
Можетъ быть, этотъ окажется доступнѣе и привѣтливѣе.
– Позвольте спросить, когда можно представиться?….
Но замѣтивъ, что полковникъ подноситъ руку къ своему уху, пріѣзжій пріоставливается.
Впрочемъ, на этотъ разъ онъ нашелъ снисходительнаго собесѣдника и еслибъ только полковникъ не былъ такъ глухъ, отъ него можно было бы добиться кое-какихъ свѣдѣній относительно здѣшнихъ порядковъ. Почтенный ветеранъ спросилъ у него съ любезной улыбкой: чѣмъ онъ можетъ ему служить?
При этомъ, онъ тщетно старался пріосаниваться и выпрямлять согнутую лѣтами спину, немилосердно коверкая русскую рѣчь на остзейскій ладъ.
– Желалъ бы узнать, какимъ образомъ можно представиться главнокомандующему; я цѣлый день здѣсь жду и не могу добиться этой чести, повторилъ свой отвѣтъ мой сосѣдъ.
Отвѣта на этотъ вопросъ не послѣдовало, но зато полковникъ завелъ длинную рѣчь, о самомъ себѣ; началъ разсказывать, что онъ тоже доброволецъ. когда-то командовалъ полкомъ, потомъ вышелъ въ отставку…
– Ну, а тутъ народъ, святая война, не вытерпѣлъ и пріѣхалъ на свой счетъ… Вы конечно, на счетъ славянскаго комитета? А я скопилъ кое-что на русской службѣ, долженъ быть признателенъ, на свой собрался….
А въ заключеніе онъ прибавилъ давно ожидаемую фразу:
– Хотите представиться? Я сейчасъ доложу…. очень, очень радъ!
Съ этими словами оригинальный доброволецъ, молодцовато переводя руку отъ уха къ козырьку, съ видимымъ трудомъ заковылялъ дальше и началъ подыматься на роковое крылечко.
– Минутъ черезъ десять меня ввели въ пріемную комнату. Комната эта была уставлена опрокинутыми ящиками вмѣсто стульевъ, и столами, сколоченными изъ простыхъ досокъ, за которыми нѣсколько писарей усердно скрипѣли перьями. Тутъ кипѣла большая дѣятельность, поминутно врывались адъютанты, посыльные, ординарцы, кто со словеснымъ приказаніемъ, кто съ депешами или съ пакетомъ. Всѣхъ принималъ и отпускалъ щеголевато одѣтый и расторопный штабъ-офицеръ, съ выхоленными до фатовства красивыми усами.
Съ пріѣзжимъ никто не заговаривалъ, никто не обращалъ на него вниманія. Въ этой толпѣ тѣсно сплоченной общими интересами и короткимъ знакомствомъ, между этими людьми понимающими другъ друга на полусловѣ, разговаривающими больше и знаками и непонятными намеками, ему сдѣлалось еще тоскливѣе, чѣмъ на дворѣ. Здѣсь отчужденіе казалось еще ощутительнѣе. Съ тяжелымъ сознаніемъ, что онъ совсѣмъ чужой и лишній, тоскливо ждалъ онъ, скромно прижавшись къ стѣнѣ до тѣхъ поръ, пока усатый офицеръ не провозгласилъ громкимъ, начальническимъ голосомъ.
– Господа, представляющіеся офицеры, потрудитесь становиться! Сейчасъ выйдетъ начальникъ штаба.
Пишущіе и суетившіеся вышли и въ комнатѣ осталось человѣкъ десять не больше. Всѣ встали въ одну шеренгу.
– Я мелькомъ и не безъ любопытства взглянулъ на господ представляющихся, продолжалъ мой сосѣдъ: – у однихъ былъ робкій и приниженный видъ, у другихъ нѣсколько нахальный и размашистый, благодаря винному подспорью. Ни единой личности, съ которой захотѣлось бы сойтись или заговорить…. Минуты ожиданія тянулись томительно долго. Наконецъ, явился начальникъ штаба. Важной, нѣсколько театральной поступью и высоко приподнимая голову, какъ вообще все люди маленькаго роста, желающіе импонировать, началъ онъ подходить къ каждому изъ насъ. Лицо у него было истомленное, глаза сонные и распухшіе, одежда неряшлива и перемятая. Растрепанные волосы торчали смѣшными и безпорядочными вихрами. Вяло и съ оттѣнкомъ презрѣнія обратился онъ ко мнѣ къ первому:
– Что вамъ угодно?
Отвѣчаю, что такой-то, желаю вступить въ сербскую армію и прошу чести быть представленнымъ главнокомандующему.
– Вы изъ фронта?
– Пять лѣтъ въ отставкѣ, но на службѣ командовалъ полкомъ.
Съ каждымъ моимъ словомъ выраженіе его лица дѣлалось угрюмѣе и холоднѣе.
– По вашему чину вамъ будетъ трудно дать соотвѣтствующее мѣсто, впрочемъ, это зависитъ отъ главнокомандующаго, произнесъ онъ сухо и отрывисто.
Я хотѣлъ было объяснить, что вопросъ, чѣмъ мнѣ быть, не имѣетъ для меня значенія; но стоило ли распространяться съ человѣкомъ, которому прежде всего нужно выспаться; затѣмъ умыться, а ужъ потомъ отнестись болѣе или менѣе сочувственно къ пылкимъ порывамъ субъекта, примчавшагося сюда служить святому дѣлу.
Съ остальными добровольцами разговоръ былъ еще короче. Имъ всѣмъ было объявлено, что генералъ приметъ представляющихся на дворѣ, передъ своимъ отъѣздомъ на позицію.
Опять ждать! Длиннымъ показался этотъ часъ моему сосѣду и восторженное настроеніе духа неудержимо таяло подъ раскаленными лучами солнца. Вскорѣ дворъ главной квартиры запестрѣлъ самой разнообразной толпой… Тутъ были офицеры, пріѣхавшіе съ позиціи, доктора, конвой съ лошадьми для предстоящей поѣздки главнокомандующаго и до восьмидесяти добровольцевъ, только что прибывшихъ изъ Белграда пѣшкомъ. Это были простые люди въ самыхъ разнородныхъ одеждахъ. Большая часть изъ нихъ состояла изъ солдатъ, меньшая – изъ крестьянъ, купцовъ, чиновниковъ. Между ними было также нѣсколько человѣкъ изъ духовнаго званія.
Принявъ нѣкоторое подобіе фронта, усталые и запыленные съ похода, люди эти смотрѣли съ безмолвною и сосредоточенною серьезностью на группы стоящихъ и прохаживающихся передъ ними развязныхъ офицеровъ сербской арміи. Эти волонтеры, изъ простыхъ людей, производили отрадное впечатлѣніе. Пьяныхъ между ними не было ни одного и всѣ они казались проникнутыми до глубины души тою высокой идеей, которая привела ихъ сюда.
– Глядя на нихъ дѣлалось стыдно за малодушное нетерпѣніе, съ которымъ я переносилъ испытанія, выпавшія на мою долю въ это достопамятное утро, сознавался мой сосѣдъ. – Обидное равнодушіе, съ которымъ меня встрѣтили мои будущіе сослуживцы, напыщенная надменность начальства, даже такія неудобства, какъ голодъ и усталость, такъ жестоко мучившіе меня нѣсколько минутъ тому назадъ, всѣ эти непріятности начали мало по малу ослабѣвать и стушевываться, такъ что, когда, наконецъ, настала жданная минута и раздалась команда караула: «пушки на рамена!», вслѣдъ за которой главнокомандующій показался изъ-за угла, чувство невольнаго благоговѣнія охватило все мое существо. По привычкѣ къ военной дисциплинѣ я превратился въ неподвижный столбъ; но внутренній голосъ не переставалъ взывать: привѣтъ тебѣ, желанный вождь! Да какой-же ты простой! Какъ симпатично улыбается твое загорѣлое лицо! Однако, ты славный солдатикъ, какъ крѣпко сложенъ!.. Не даромъ родной народъ тебя знаетъ и въ тебя вѣритъ!
Желанный вождь не на него одного, а на всѣхъ произвелъ сильное и хорошее впечатлѣніе, невзирая на то, что ни на кого не обратилъ особеннаго вниманія, а для перваго знакомства ограничился коротенькой, прочувствованною рѣчью, въ которой благодарилъ добровольцевъ за то, что они пришли помогать ему, увѣряя при этомъ, что они ему нужны и что онъ ждалъ ихъ. Затѣмъ, былъ отданъ приказъ явиться на слѣдующій день и всѣ были распущены… куда глаза глядятъ.
Началось скитаніе по кафанамъ съ цѣлью найдти пристанище и что-нибудь поѣсть, но ни того, ни другаго не отыскивалось. Въ кафанахъ даже хлѣба для пришлаго человѣка не находилось.
– Снова начала разбирать меня злость и досада, откровенно сознавался мой сосѣдъ своей снисходительной слушательницѣ. – Я вспомнилъ солдатиковъ, мимо которыхъ проѣзжалъ сегодня утромъ. Они сидѣли версты за двѣ отсюда, у опушки лѣса и варили что-то въ котелкѣ. Еле передвигая ноги отъ голода и усталости, я побрелъ въ ту сторону и нашелъ ихъ на томъ же мѣстѣ, и за тѣмъ же занятіемъ. Обмѣнялись обычнымъ привѣтствіемъ: Здорово, ребята! Здравія желаемъ, ваше б-діе! И началось угощеніе….
Ему такъ хотѣлось ѣсть, что даже варево, кипѣвшее въ ихъ котелкѣ, показалось ему вкуснымъ. Это былъ супъ изъ баранины, приправленный перцомъ такъ обильно, что безъ привычки не было никакой возможности его глотать, такъ немилосердно дралъ онъ ротъ. Кое-какъ насытившись, надо было подумать о ночлегѣ. Ихъ ждали, ихъ увѣряли, что они нужны, а, между тѣмъ, никто не позаботился даже объ томъ, чтобъ предоставить имъ необходимое – пищу и какой бы то ни было кровъ на ночь… Было отъ чего расхандриться.
– Даже совѣстно дѣлалось за чувство озлобленія и досады, которыя шевелились у меня въ душѣ. Какая-то напала тоска, недостойная жалость къ себѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ припоминались мечты о самопожертвованіи, о мести и славѣ, Съ которыми я сюда стремился, и больно дѣлалось за постыдное малодушество, больно и страшно за будущее. Все чаще и чаще мелькалъ въ умѣ вопросъ: зачѣмъ я сюда пріѣхалъ? На что я гожусь? Неужели та высокая идея, подъ впечатлѣніемъ которой; я сюда явился, нуждается въ поощреніи въ родѣ любезнаго вниманія со стороны совершенно незнакомыхъ мнѣ людей и такой пустой поддержки, какъ обѣдъ и постель? Какой же я солдатъ послѣ этого? Но отвѣта на эти вопросы не отыскивалось; кругомъ все было чуждо, холодно и враждебно и, казалось, навсегда останется такимъ.
Пробродивъ безъ цѣли до вечера, его снова машинально потянуло къ главной квартирѣ, какъ вдругъ, на пути къ ней ему повстрѣчался знакомый офицеръ. Человѣкъ этотъ, когда-то служилъ подъ его начальствомъ, но никогда не было между ними, ни дружбы, ни даже короткаго знакомства; теперь-же пришлось и этой встрѣчѣ радоваться. Офицеръ состоялъ при штабѣ главнокомандующаго, у него была отдѣльная палатка, въ которой можно было провести ночь.
Когда они вошли въ эту палатку, она была биткомъ набита пьющимъ и играющимъ въ карты народомъ. На предложеніе перекинуться карточкой-другой онъ наотрѣзъ отказался, гостепріимствомъ хозяина воспользовался не безъ наслажденія. Гостепріимство это ограничилось угломъ на голой землѣ, но послѣ нравственныхъ и физическихъ мукъ, вынесенныхъ въ этотъ день, даже и такой уголъ показался ему великой благодатью. Онъ подложилъ себѣ подъ голову чье-то сѣдло, валявшееся тутъ же, и тотчасъ же заснулъ глубокимъ, мертвымъ сномъ.
Когда онъ проснулся часа черезъ два, шумный говоръ смолкъ, кругомъ было темно и тишина нарушалась только храпомъ хозяина. Снова заснуть въ смрадномъ, душномъ воздухѣ, пропитаннымъ табачнымъ запахомъ и винными парами, не было никакой возможности, надо было во что бы то ни стало выбраться отсюда. Чтобъ никого не безпокоить, онъ тихонько приподнялъ тотъ край холста, у котораго лежалъ, и выползъ на свѣжій воздухъ.
Непроглядная тьма дохнула ему холодомъ въ лицо и въ душу. Ощупью добрался онъ до забора, сѣлъ на завалинку и началъ думать. Ночь была тихая; южная ночь; съ глубокимъ чернымъ небомъ, усѣяннымъ звѣздами, необыкновенно большими и ясными. Кругомъ все спало. Вдали, на горѣ, сверкали огоньки турецкаго бивуака…. Невеселыя мысли давили сердце…. Врагъ былъ такъ близко, а все родное такъ далеко, далеко!… Воспоминанія изъ давно прошедшаго безпорядочными обрывками налетали на душу, смущая воображеніе мучительными сомнѣніями, тяжкими, намъ кошмаръ, жгучими, какъ совѣсть….
– И знаешь ли, о томъ продумалъ я тутъ до разсвѣта? спросилъ мой сосѣдъ у своей слушательницы. Мнѣ, Богъ знаетъ почему, начали вспоминаться сцены изъ дальняго прошлаго, продолжалъ онъ, не дожидаясь отвѣта. – Я увидѣлъ себя маленькимъ ребенкомъ въ спальнѣ матери. Въ углу большой кіотъ, уставленный образами въ ризахъ…. Восковыя свѣчи, пожелтѣвшія отъ времени, вербы, перевязанныя цвѣтными лентами и цвѣтами, большія просвирки…. Помнишь, тѣ просвирки, что богомолки приносили намъ, возвращяясь изъ путешествій по разнымъ святымъ мѣстамъ?… Мнѣ мерещился трепетный блескъ зажженной лампадки…. красноватый огонекъ дрожитъ и переливается въ золотѣ и серебрѣ вѣнчиковъ, на фольгѣ и пестрыхъ разноцвѣтныхъ лентахъ, и освѣщаетъ, своимъ мерцающимъ свѣтомъ, то ту, то другую черту суровыхъ и мрачныхъ ликъ, таинственно выглядывающихъ изъ разукрашенныхъ ризъ… Спалъ ли я въ ту ночь, грезились ли мнѣ призраки изъ дальняго прошлаго во снѣ или на яву, – этого я не могу сказать, одно только было ясно, это – то, что воображеніе унесло меня далеко отъ настоящаго….
– Мнѣ было пять лѣтъ; мать сидѣла на большомъ креслѣ передъ кіотомъ и держала меня на колѣняхъ. Я чувствовалъ на себѣ ея любящій взглядъ… милый, нѣжный голосъ шепталъ мнѣ на ухо: «ты долженъ говорить правду, одну только правду, безъ утайки… Видишь этотъ огонекъ? Онъ тотчасъ же погаснетъ, если ты солжешь.»
– Помнишь, какъ мы твердо были увѣрены въ томъ, это оно именно такъ и будетъ, что огонекъ въ маленькой лампадкѣ погаснетъ, если мы солжемъ? Помнишь, съ какимъ таинственнымъ трепетомъ мы посматривали на кіотъ, разсказывая ей приключенія дня? Какъ мы старались припомнить малѣйшія подробности нашихъ дѣтскихъ шалостей и ссоръ, какъ жутко дѣлалось при мысли, что огонекъ погаснетъ, если мы какъ-нибудь даже неумышленно, исказимъ истину? Помнишь, помнишь? спрашивалъ онъ у своей слушательницы.
