Текст книги "Через борозды"
Автор книги: Н. Каратыгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Каратыгина Н
Через борозды
Н. Каратыгина
ЧЕРЕЗ БОРОЗДЫ
РАССКАЗ.
В коридоре у стены, роняющей слюнявую сырость, мужчина загородил дорогу женщине.
Женщина покачивалась, перепадая с каблука на каблук. Не могла овладеть шаткими, разбегающимися, будто к чужому телу привязанными ногами. Руки тяготели вниз, затылок опрокидывался пудовиком.
– Эх, Птиченька, – сказал мужчина. – Молвите словечко, и все уладится. Ну, тихохонько. Я услышу.
Скрипело перьями, плевало копотью, пылью грязное учреждение.
– Птиченька, пойдем, запишемся. Сына вашего подыму на ноги. Вы не сомневаетесь, что Кирик меня полюбил?
Он подхватил ее – она падала – и посадил на скамью.
Буйно взлетающий вверх лоб и золотые вихри волос, точь-в-точь поле пшеницы, склонились к женским коленям. Повеяло теплым запахом от затылка и таким мощным, выгнутым мостом лег он перед лицом женщины. Она смотрела на белое пятнышко шрама около уха... Как хороша чужая мощь!.. И не удивилась поцелую, павшему, как молния, в ее ладонь.
Он целовал и говорил... Он ли говорил, она ли вспоминала?..
Текучая жизнь вставала перед ними, оба ее знали, ощущали, а кто закреплял ее звуками в бреду темного коридора, не все ли равно...
Колючий хлеб. Сахарин д-ра Фальберга. Скользкое полено, кривой колун... Мальчик, говорящий: "Мама, дай хлеба".
Вчера он выкрал весь хлеб и на упрек ответил: "Разве дурно есть, когда голоден?"... Самой хотелось разом съесть оставшийся кусок, жадно разрывая мякину.
Ох, тягота ненавистного тела!.. Любила когда-то свою грудь, волновала сама себя валкими плечами, а теперь об эту грудь можно ушибиться... И еще... чулки... сквозящие телом... И дорога домой, по безглазым улицам, между зданиями, лежащими, как заколоченные гробы.
И пять этажей!.. О, эти сбегающие вниз, готовые к услугам, распростертые ступени... Борьба с каждой из них... Надо подняться, постучать и услышать детский голос: "Мама, ты?"
Да, это мама. Пришла мама, волочась через сотню ступеней, чтобы принести тебе кусок хлеба, разломить последнюю щепку и выстукать хребтом воблы окоченевшую плиту...
– Руку дайте. Пойдем, Птиченька.
Вышли на площадь, разбежавшуюся и прилегшую в отдалении красными домами.
Мужчина глянул в упор и расставил ноги шире, устойчивее:
– Во-первых, я вас люблю. Во-вторых, – загнул второй палец с приятным круглым ногтем, – я вам смогу понравиться, я знаю. В-третьих, долго не протянете без посторонней помощи, я же хорошо устроен, вам известно. В-четвертых, не все ли вам равно, а нам с Кириком будет лучше, если мы с вами поженимся.
Она смотрела на все четыре загнутые пальца и на пятый, оставшийся. Он был весь против, один против доводов четырех. Рука стала неприятной. В глаза лезла эта кряжистая, чуть свинцовая, рабочая рука и соблазняла.
Мужчина ждал. Потом вдруг засмеялся, осветив лицо очаровательной улыбкой. Широко взмахнул правой рукой и кинул ладонью вверх:
– На... Хошь?
И победил.
Как было им не залюбоваться!..
Довел до дому, но не вошел.
– Сейчас у нас митинг, между своими, уж я поговорю... Сегодня у меня радость, вы...
Кирик за дверью спросил:
– Мама?
Мужчина взял Птиченьку за плечи.
– Так ты помни, – сказал ей. – Ты невеста Андрея Гвоздева. Этого будет из памяти не стереть. И потом, не бойся...
Поцеловал в губы, она ему ответила.
И расстались.
Вечером стучала воблой о плиту, расколола пять полен. Думалось тихо и просто.
Андрей Гвоздев говорил, что получит две сажени дров. Он – рисовальщик в журнале моряков и печатник, к тому же... Хорошие, смелые руки...
Снился ночью свежий очаровательный рот, на шее пятнышко шрама. Оно росло, стало, как давно не виданный рубль, высунуло язык и захохотало.
Оказалось, что Кирик плакал и надо было к нему встать.
–
Действительно, дрова привезли хорошие, березовые.
Екатерина Владимировна помогала их принимать.
Дрова лежали грудою и, если бы не серые крапины, походили бы на гигантские кости. Ничего, впрочем, особенного в них не было, а смотреть приятно.
Екатерина Владимировна думала, что она им благодарна, они родные, если бы Андрей их не ждал, ей не рассказал – почем знать?..
Теперь, по крайней мере, у Кирика отойдут engelures на руках. Вот франтоватое слово в устах невесты рабочего. Не беда, нельзя все тянуть книзу. Уравнением на низ ничего не выиграешь.
Кирик прыгал вокруг дров, таская под мышкой поленце.
– Хороши дрова, Кикочка?
– Хорошущие!.. Дядя Андрей нам их дарит? Мы их сожжем.
Он стучал валенкой об валенку. Маленький, в шубке с рыжим воротником, посмеивался и грозил дровам трепаной варешкой.
Птиченька вдруг взметнулась. Выудила со дна души такую мысль...
Тяжелая белизна дров высилась, громоздилась над мальчиком, радовала его, он был очарован. Она согреет, приголубит и совьет цепи, могучие, как руки Андрея...
– Уйди прочь, задавят! – приказала Екатерина Владимировна. – Ползи вон, за маму.
И расцеловала крепко.
–
– Товарищи, поздравьте. Женюсь.
Андрей Гвоздев всех всполошил.
Печатники с мест повскакали.
– Брешешь? Ну?.. Кого берешь?..
– Меня берут, – скромно сказал Андрей и, заметив хитрую ямку в щеке Басина, остряка, строго свел вместе густые брови. – Женюсь на Алакаевой, которую вы со мной встречали.
Никто не обронил озорного словца, только Лапин метнул из-под хилых усов:
– Хватил высоконько!..
– Ну, детки, я в голубую кровь не верю, – оборвал Андрей.
Израилевич, кривой, черный, один из тех, кого непременно били на погромах, изогнулся в вопросе:
– А что, буржуазная фамилия?.. Я спрашиваю, почему не на рабочей?.. Что?
– Умно выдумано – почему-потому, – засмеялся Андрей.
– В церкви будете окручиваться? Тебе можно, беспартийный.
– Нет. От церкви шарахаюсь.
– Ладно, спроси, братец, спервоначалу невесту.
– Не лезь... Я вас к себе не приглашаю на свадьбу. – Гвоздев пошевелил плечами. – Наше счастье, нам его и праздновать. Потом придете познакомиться.
– Ну, что ж, вали, брат, – протянул руку Басин, забегая вперед острой бородкой. – Вали да чтоб гладко! – Он засмеялся. – Жена – не мышь. Ее не выживешь.
Андрей рассеянно смотрел на них. Его большая фигура была действительно праздничной, размахнувшейся вширь от радости.
– На митинге были вчера?.. Нет?.. Ну-те, ребята. Я малость поговорил.
– Тебе ли молчать!.. Да о чем говорил-то?
– Я им сказал, что они все твердят – мы, мы, – забывая, как в нынешнем году интересы города и деревни сталкиваются. Мне крикнули: Вы, беспартийный, помалкивайте. – Недорого они за партийность спрашивают!.. Я и ответил: Нет, я не партийный, потому что я за партийный билет подороже думаю заплатить, чем вы, наличными. Наличными, говорю, пожалуйте, товар – самого себя выложьте и просите партийный билет. Они, братва, думают, что партия – это домашняя туфля, ковырнул ногой и надел, расположился! Нет, говорю, партия это сапог узкий, капризный, мозоли может натереть, лучше и не надевай, если боишься; партия, говорю я, это самого себя на левую сторону вывернуть, что люблю – разлюбить, что прятал – вынуть, и самое сердце свое наружу вывесить... Так-то я им и сказал, ребята...
– А они что?
– Взвыли... Прощай, чертяги...
Он помахал рукой и швырнул дверью, уходя.
– Надежа-парень, – сказал Басин.
–
День свадьбы и переезда Андрея в квартиру Птиченьки приближался.
Она перестала ходить на службу, только не сняла своего черного вдовьего платья, – другого не было.
Кирик получал молоко и озорничал.
Вместе с успокоением к Екатерине Владимировне вернулись живость движений и стройный образ мышления.
Остро почувствовала она значительность момента, придя с Андреем в Клуб моряков.
В зале пахло машинным маслом, потом и елками.
Екатерина Владимировна села на стул, обвитый зеленью.
Заиграли Интернационал.
– Встань, – сказал Андрей.
– И ты не выше этого? – удивилась она.
Он сжал ее локоть.
– Я выше, но есть другие. Встань, Кать.
Встала с гримаской.
...Сыпались частушки, топотала русская, звякали балалайки.
Шумом долетали все звуки до Екатерины Владимировны. Воспоминания, стертые мутными годами, зашелестели вновь... Собинов, Батистини, Гофман, Шаляпин...
Ей ли здесь восхищаться?..
Андрей тоже был спокоен. Домой пошли молча.
Подымаясь по лестнице, Андрей взвил Птиченьку на руки, внес, положил на диван...
Стянул шутливо ее ворот, пощекотал за ухом и ушел.
Из-за двери, пока Птиченька спускала крюк, позвал:
– Кать!
– Ну? Забыл что-нибудь?..
– Нет, – повидимому, приложил губы к дверям. – Ты, Птиченька, не думай... Мне без тебя солоно приходится.
И побежал вниз, растревожив лестницу.
Птиченька стояла в темноте. Сомненья полегли на земь, и огоньки хмельные плясали в глазах.
–
Подвалил март.
По сквозному снегу Андрей, Птиченька и свидетели пошли в комиссариат.
Потому ли, что лестница, по русскому обычаю, стелилась пылью; оттого ли, что хор не грянул песнью и не белелось платье, но Птиченька приняла бракосочетание, как обман.
Гвоздев заметил ее тревогу. Понял, что она искала таинства. Но таинства не было ни в кодексах Р.С.Ф.С.Р., ни в самом Андрее.
– Именем Р. С. Ф. С. Р. объявляю вас мужем и женою... Поздравляю вас.
Екатерина Владимировна оглянулась: кому предназначалось поздравленье?.. Повертела кольцо, не червонное, сравнила его с другим, в прошлом, и омрачилась.
Андрей шепнул:
– Люблю.
Ее ослепили эти слова. Нашлась ускользнувшая радость.
Андрей в толстовке высился перед ней. Это был муж.
– Наше – вам, – сказал Басин и загородил новобрачных газетой. – Загородочка, для целующихся...
Андрей засмеялся и поцеловал жену в шею. Она всколыхнулась.
Сели в типографский автомобиль, довезли свидетелей до их квартир, повернули домой.
Кирик был отослан к знакомым.
Предстоял вечер, ночь, вся жизнь, кажущаяся изломанной таинственными углами, линией.
В эту ночь не было ни Екатерины Алакаевой, ни Андрея Гвоздева.
Извечная радость страсти спаяла воедино и уронила в небытие.
–
Дни... С утра скрежет щепок под ножом, тяжкое круглое колыханье воды в ведре.
Прогулка с Кириком по дремлющим улицам, встречи с желто-высохшими людьми, запах селедок в одеревенелых руках.
Возвращенье домой, задорный треск разгорающихся дров, начинающая дышать плита.
Противно суслится под рукою белое сало и приятно холодит картофель.
Потом вечер, у печки... Голос Андрея, гудящий ласково.
Андрей Гвоздев получил провизионку на родину, в Гдовский уезд, богатый шпиком и хлебом.
Шел домой, веселый, все мысли устремлялись в одну точку – в знакомую деревню. Андрей, забыв улицу, не наяву, шел по тропке родного села и не хотел с нее сойти.
Скоро, скоро будет шумно взбалтываться на тряской телеге, ухнет вниз под гору, застрекочет между знакомыми заборами, хлебнет хлесткого текучего воздуха, ступит в рыжую чавкающую глину.
–
Андрей пришел домой. Еле одолел долгую лестницу. Ноги, опьяненные грезами, как будто ощущали ветхость низкого крыльца и не повиновались, отталкивали каменные ступени.
Птиченька подала обед. За месяц со дня свадьбы она поправилась, пополнела, губы чаще улыбались, но прямая морщинка впивалась в белизну лба, отклоняясь то вправо, то влево.
Кирик задавал вопросы:
– Куда дядя Андрей едет, когда вернется? Привезет ли меду? И что такое мед?.. – Он – желтый?..
Андрей спешил.
–
Надавив на локти, Андрей вытеснил чужое тело, – оно упало, как тугой мешок, – соскочил на платформу, выслушав брань, ринулся на станцию.
– Нет ли кого из Лядской волости? – гулко покрыл все голоса.
– Ого-го, сюды!..
Андрей подошел ближе и узнал Митрия из Горок.
– Дю!.. Гвоздев...
Родной возглас, свойственный гдовцам, порадовал Андрея. Обменялись рукопожатьем.
– Вези, Митрий, махоркой посчитаемся.
– Ладно! Садись. – Митрий улыбался. – С куревом у нас беда. Белые всю махорку потоптали.
Он с наслаждением потер пальцами желтую махорку.
Заверещали колеса, телега нырнула в лесную тишину.
Сразу крутые ухабы задали пляску телеге, захлестали по бокам.
– Вот, ямина, Митрий. Держи, чертяга, влево...
– Знаем, чего!..
Андрей, расправив шире глаза, окунул зрачки в черную гущу леса.
Пахло талым снегом. Прохладца лесная пахла влажными листьями и старой обнажившейся травой.
Навстречу хлестнула грязью и гиком чужая телега. Бабье розовое от первого загара лицо метнулось и унеслось.
– Гони, к чорту, гони, уважь земляка. Н-ну, катись!..
– А ты, что, за продуктами?..
Андрей поморщился. Городское новое словечко резнуло хмельной от деревенской воли слух.
– Да, за ними... Ну, а как вы?..
– Как тебе сказать?.. Многое испытали, как тут наступленье было.
– Да ведь наш уезд белым сочувствовал, – середняки да кулачество.
– Белые, однако, дело свое сгубили... – сказал Митрий. – Задавались! Нам и так и этак несладко. Нам, теперича, от власти отповедь... Совет, он тоже, мягко стелет, жестко спать.
– Отбирают?.. – догадался Андрей.
– Вот... Думаешь, легко?.. Какое, бабы совсем лютые стали. Поди, сунься к бабе, возьми ейного поросенка... Зверье!..
– Неважно... – согласился Андрей. – Только, думаю, утрясется.
– А ты, Гвоздев, холост?
– Женат.
– Кого взял?
– Дамочку.
– Дю!.. Хозяйственная?
– Ничего...
Митрий ударил коня:
– Ну, зяблый!..
Пили чай на полпути. Чудесное слово – махорка – преображало всех. Самовар быстрее закипал, даже плевался белыми брызгами, пироги и шпик лоснились на блюдах. Только сахар не показывался.
Повстречали за столом какого-то комиссара. Жирное, потное комиссарово лицо ширело от больших кусов хлеба.
– Ну, морда! – подумал Андрей.
Сам он пил, ел, отвечал на вопросы, и замечал: браня белых, радуясь концу помещиков, крестьяне жались от слова "коммунист".
"А впрочем, неудивительно, – подумал Андрей, скользнув глазами по комиссаровскому лицу. – Такие запугивают... Чистка нужна..."
Подъезжали к селу. Налево мелькнул сизый валун, занесся журавль, и резнули желтизной новые крыши.
Сердце заметалось в груди кривым скоком. Андрей бросал голову из стороны в сторону, узнавая и не узнавая родины.
– Дядья удивятся... – крикнул Митрий, подкатывая.
Дядья, конечно, удивились и обрадовались, особенно, когда зашелестела сухая махорка.
Задымилась коптилка, затенькали балалайки. Махорочный дух пополз во все углы.
Андрей сидел на скамье. Оцепенел в полудреме. Улавливал новые слова, радовался им, но где-то в теле неустанно скоблило, ныло...
– Что?.. Что такое?..
– Мамкины песни... – вспомнил Андрей.
Далеко пугливо отошли мамкины песни. Визжат вместо них частушки, а старая песня старых матерей полегла под звонкими словечками: "продукт, декрет, организация".
Андрей заснул.
Следующий день потек быстро. С утра поехали к хуторянам, к богатеям. Дядя младший ловко менял махорку и мыло.
В одну из деревень Андрей поехал один. Тут-то и понял, что пора подхватить подмышку сельское хозяйство, чтобы оно не пошло прахом.
Кусок хлеба оказывался дороже золота.
Андрея жестоко уязвляло хитрое, жадное лицо крестьянина, его зажатый на куске хлеба кулак.
– Вернусь в Питер, поговорю, – мечтал Андрей.
По дороге встретил комиссара. Хмурое жирное лицо разлезлось и Андрею почудился самогонный дух.
Надо было собираться обратно.
Когда Андрей сел закусить ("– положи, хозяйка, еще картофелю, больно рассыпчатый да масленый"), распахнулась дверь и над порогом весь воздух вытеснила дородная баба. За нею вкатился ребенок, повязанный теплым платком, но без чулок, с бурыми коленками.
– Здорово, Гвоздев, сказала баба, а мальчишка, приблизившись и взвизгнув, как собачонка, ковырнул в носу, хлюпнул и вытер пальцы об Андреевы сапоги.
– Ну, ты... – отмахнулся Андрей.
– Ничего, ему можно... Крестник, – улыбалась баба. – Не узнаешь крестника-то?.. Мишка Алексеев, Логовской. Ну?
Андрей сразу вспомнил.
...Сизое утро, осеннее, далекое, темные ребра телеги над вялой травой, баба-раскаряка, в раздвинутых коленях берегущая живой визгливый комок... Неслись, помнится, круглые, добрые звуки колокола, и недавно подкованная лошадь, заигрывая, звенела копытами по случайным камням... Встречные, сторонясь, усмехались, бабы не то с завистью, не то с сожаленьем поводили плечами:
– У Анисьи Логовской опять скулит... Седьмой уж, и все мальчишки!..
– Здравствуй, Анисья, – сказал Андрей. – Проводить кума пришла, спасибо.
– Да вот, кум, слышала, что ты женился.
– Женился.
– Вот... А Мишка-то, вишь, большой, шестой год, ай и шалун, беда! Дай руку-то крестному!
Мишка отвернулся и пошел щипать кота за хвост.
Анисья с любопытством рассматривала Андрея.
– Скажи, кум, правда ли, что нынче всякой бабе – воля, хошь живи с мужиком, хошь не живи?.. Бери развод.
– Правда.
– И мужикам нашим выходит такое же, значит, положение, выбирай любую?
– Одинаково. Свобода.
– Вот оно как...
Анисья вздохнула. Дядя младший, усмехнувшись, спросил:
– Мужик загулял?
– Гуляет, чего ему... Ваши правила беззаконные, тьфу, ни царя, ни образов, ни совести...
Она сердито схватила Мишку за рукав.
– Нечего мне ему дать, Анисья, – виновато сказал Андрей, любуясь ее засверкавшими, лютыми, как у волка, глазами... В городе можно ли так палить зрачками?.. Здесь, в деревне, глазам и дюжим рукам – воля.
– Нечего, и не надо. Хороши и так. Прощай, кум.
Дернула мальчишку и выволокла за порог.
Андрей вытер губы и отбросил деревянную ложку, она сразу покрылась мутным налетом.
– Кусается ваша свобода, коммунисты, – сказал дед. – Смута.
– Выросли зубы, верно. Триста лет шамкали, – ответил Андрей.
– Толково говоришь, Андрей, и власти сочувствуешь, – сказал младший дядя. – Отчего не идешь в партию? Мы что, мы не осудим. Нам лучше своих, как ты, в партию поставлять.
Опять знакомый вопрос, что на митинге, и все тот же ответ рвался с губ. Андрей спросил:
– Видели комиссара, в Заханье поехал?
– Ну?
– Встать в ряды этаких партийцев легко, а я не хочу. Уж если я пойду в партию, либо меня сожрут, либо я многих одолею.
– Сомневаешься, значит?
– Не сомневаюсь, но я существую, а надо, чтобы меня не было, нету меня, совсем нету; я, как ты, как все, и шагать вместе, вот когда сыпь в партию!
Он замкнул губы над самыми сокровенными своими словами.
– Ну, в добрый час... сказал дядя. – Вон уж бабы обряжаются. Собирайся...
Тревожный день, засасывающий в прошлое, провела Екатерина Владимировна. Пошла с мальчиком в Исаакий. Хотелось окунуться в чужой экстаз.
Стояла в темноте. Кирик слушал пение и клал крестное знамение вкривь и вкось на плечики.
О ком молиться?.. Только о нем, светлом ребенке.
А муж, Андрей? Что было в нем дорого, что любила, да и любила ли?
– Господи, дай ему здоровья!
Кирик смотрел в алтарь. Тонкое личико радовало материнский взгляд. Кирик походил на деда, родовитого генерала. В хрупком носике с горбинкой была верность роду. Милым, блаженным веяло от ребенка.
Детство с пикниками, святками, юность с котильонами, тройками, барская жизнь после замужества, – что осталось от них?.. Мальчик-шестилетка, спрашивающий: мед, он желтый?
Пока растворялась в прошлом, кто-то подошел и колыхнул теплом.
– Екатерина Владимировна?
– Кто? Николай Павлович!..
Стыдясь варешки, подала робкую руку. Мельком обогнула взглядом подошедшего: куда как просто одет.
– Отмолились? Выйдем. Это сын Димитрия Сергеевича?
– Конечно. Поздоровайся, Кика.
Кирик зашелестел сапожком.
Николай Павлович Логинов, бывший дипломат, щеголь, – нынче просто серый тулуп, – заглядывал в лицо Екатерины Владимировны.
– Правда ли, что вы вторично замужем?
Она усмехнулась, неловко спросила:
– За кем же?
Он замялся.
– Говорят, человек не нашего круга, печатник или моряк, не знаю.
Вот до чего дошло! Екатерина Владимировна стыдилась подтвердить.
– Что ж, он партийный?
– Нет.
– Well, are you happy?*1 – внезапно спросил Логинов.
– Николай Павлович, помните "Нелей"?
– Именье? Помню.
– Так то было счастье?
– Для меня вся прошлая жизнь была счастьем.
– Так если то было счастье, что же теперь?.. Не спрашивайте!
И вдруг промахнула телега, показался Андрей, так и встал во весь рост, приветливый, улыбающийся... Нет, показалось... Толкнулась испуганная нега в теле и улеглась.
Глаза Логинова шарили по лицу Екатерины Владимировны. _______________
*1 Счастливы ли вы?
– А я перебиваюсь. Голодаю, но не мерзну. Вот мой дом. Зайдите.
– Нет, нет... Ко мне, пожалуйста.
Сказала чужой адрес, оторвала руку, увлекла за собою Кирика.
Горечь хлестала в душе. Умерло счастье, но было счастье.
Хотелось проклясть Андрея, затопить ненавистью улыбку новых дней.
–
По рыжей облезлой мостовой Андрей шагал к дому. Был пронизан свежим деревенским запахом. Хотелось руками раздвинуть улицы, постучать скользкими ветками в холодные стекла, уронить солнце на жесткие крыши...
Ему бы, Андрею, всю власть! Он изменил бы эмблему Р.С.Ф.С.Р. Если бы... один молот замкнуть двумя серпами.
Дома уже отобедали, когда он позвонил.
Птиченька встала, сжатая двумя дверями, положив руку на крюк, и горячая кровь извнутри колола щеки.
Открыла, обняла Андрея.
– Отойди, я грязный, – сказал Андрей, стукнув чемоданом и сбросив мешок, вздувшийся от поклажи. – Дай мне вымыться.
Она поняла; испугалась, налила теплой воды, подала белье. А глаза ее жадно смотрели то на его губы, то на мешок, с одинаковым выражением.
Кирик спрашивал:
– Меду привез? Сколько?
Андрей не отвечал, брызгая водой. Наконец, взялся за полотенце. Оно раздражало кожу. Или это глаза жены беспокоили?..
– Шпик?
– Пол-пуда.
– Масла?
– Шесть фунтов.
– А муки?
– Два пуда, пшеничной.
– Мед, покажи мед! – прыгал Кирик.
Птиченька подошла вплотную. Ему открылись жаждущие знакомые губы.
Молча, кинув юркий взгляд на ребенка, сдвинули колени, впились плечами, губами...
– Вот, вот, вот... – забил молоточек в висках Андрея.
– Кать! – вопль вырвался из груди.
– Не Катя, Птиченька.
Но подошел Кирик:
– Покажи мед.
Пришлось показать.
Ложились спать. Екатерина Владимировна дразнила заговорческой улыбочкой.
Андрей сел на кровать и принялся обстригать ногти на свеже вымытых ногах.
Ножницы ляскали, острые иглы отскакивали.
– Да скоро ли это кончится? – вскрикнула Екатерина Владимировна.
Исказившееся гадливостью лицо поразило Андрея. Он отложил в сторону ножницы.
– Вот что, Кать, – сказал спокойно. – Я за тобой слежу. Что с тобою деется? В первый раз я заметил твою злость, когда мы получили судака в пайке и ели его за обедом, второй раз, когда я икал, чорт его знает, почему – и в третий, сегодня... Ты бы пояснила.
Губы Екатерины Владимировны вздулись от сдерживаемых слов. Андрей подошел к ней и привычным жестом взял за плечо. Казалось, воздух подвертывался угодливо под руки, распластывался, делаясь бархатным.
– Кать... – мягко сказал Андрей.
Она подняла желто-ореховые глаза, хотела улыбнуться, но заметила на рукаве Андрея уцепившийся осколок ногтя. Вся передернулась и отскочила.
– Фу, гадость!.. – закричала с омерзением. – Не понимаешь.
– Вот это уж против шерсти, – тяжко сказал Андрей, да как саданет рукою по столу. – Говори толком... Не озорничай! Куда в сторону похряла?
Незнакомое слово пронзило Екатерину Владимировну. Она замахала платком, как флагом:
– Не могу я, коробит меня, вот оно где сидит, вот!.. – схватилась за горло.
Андрей сразу стих, недоумевая. Он ожидал значительных трагических слов, а выслушал непонятный выкрик о чем-то неуловимом для него.
– Да что, Катя, что некрасиво? – спрашивал. – Почему так?..
Она захохотала и обошла его вокруг.
– Судака помнишь?.. Ты его ел с ножа, всю тарелку вылизал. А теперь стрижешь ногти, желтые они, через всю комнату летят, да ведь это уродливо, я не привыкла!
Андрей все понял. Он расправил плечи, тяжелые, размахнувшиеся.
– Катерина, мертвячина смердит?
Он отвернулся, взял ножницы и вдавил их в стол.
Екатерина Владимировна недвижно стояла за его спиною. Смотрела в затылок, вросший в тело, как пень внедряется в землю.
Екатерина Владимировна скрипнула зубами.
Легла под одеяло, потом вскочила и множество раз крестила Кирика.
Андрей видел ее упрямую, настойчивую руку.
–
На одном из митингов обсуждали аграрные реформы.
Андрей Гвоздев просил слова. Он говорил меньше других, но его любили слушать.
– Товарищи, вам известно, что я крестьянин по происхождению. Из середняков. Ездил я нынче на родину за хлебом. Хотелось мне поесть хлебушка моей родины. На самом-то деле хлеб сам сожрал меня. Мы, детки, давимся самым маленьким куском хлеба, так он дорого нам дается. Есть в Р.С.Ф.С.Р. новый капиталист, покупающий рабочую силу, крестьянин урожайных губерний.
– Долой, долой, что он говорит!.. – загудела толпа.
Но Андрей придавил ладонью стол, издав рычанье зверя:
– Тихо! Тихо... Каждый из нас, рабочих, вышедших из крестьян, рвется на родину за кулем хлеба. Наши деды, сестры, снохи втридорога отдают нам ржаной хлеб. Ребята, не дадим себе упрекать родное крестьянство, не дадим крестьянину присвоить и казать хитрое лицо капиталиста. Дорог хлеб, дешева страна. Пока наша родня жадно ломит цену на хлеб, она бедна, а с нею бедны и мы. Пусть крестьяне разроняют короваи хлеба по городам, пусть явится потребность вновь удорожить хлеб. Поговаривают о натуральном налоге, ломите в него! Между нами коммунисты, делегаты на съезды Советов, братья, сделайте хлеб доступным, страну – мощной.
– Гы... гы!.. съезд!.. съезд!.. Верно!..
Андрей вытер мокрый лоб. Басин подтолкнул его локтем:
– Видно, хороший мед на твоей родине. Только по усам в рот попал бы нам.
– Попадет, были бы здоровые рты наготове.
Израилевич, не понимая шутки, смотрел Гвоздеву прямо в рот.
– И смеетесь же вы, Гвоздев, невероятно... Я вот никому не верю, а вот вы смеетесь, я весь у вас, верю...
– Добро!..
Гул стих, и новый оратор, уставив крючковатый палец на Андрея заговорил, по-нижегородски шепелявый:
– Цего вы его слушаете, товарисци, он с душком, не ему уцить наших вождей. Он сам недалеко ушел от церной стаи... Женатый на церносотенке...
– Врешь, долой, шкет, врешь!..
– Пускай поговорит, – пробормотал Андрей, раздвигая толпу.
Оратор продолжал:
– Крестьянство отсталое, реформы так и прут, а середняцество не выходит из колебания. Гвоздевы ворцат, связавшись с семьями церной стаи.
– Ах, дьявол, – сказал Андрей и разом взмыл на возвышенье. Схватив оратора за шиворот, шатнул его из стороны в сторону и крикнул: – У меня, брат, жена одна, а руки две, говори дело, а в чужие окна не заглядывай, цепелявый!
И швырнул нижегородца на стул. Соскочил вниз, вдавив плечи в сплошную тушу толпы.
Поднялся шум, объявили перерыв.
–
Вернувшись домой, Андрей лег отдохнуть около печки и принял закрытыми веками красный отблеск углей.
Екатерина Владимировна ходила из угла в угол, раздражая себя крутыми поворотами.
Кирик дышал во сне, присвистывая, как иволга.
– Что за жизнь! – воскликнула Екатерина Владимировна. – Ты привез продукты, их уже достаточно, чтобы купить мою душу. Как мы измельчали! Вся радость в живности... Когда мы от этого оправимся? Где красота?
– Думай о народе, найдешь красоту.
Она зло засмеялась:
– Мы имели красоту в душе нашей, а вы разрубили душу пополам.
Впервые отделила Андрея от себя, отчеканила МЫ и ВЫ.
Кто-то позвонил. Андрей пошел открыть. Позвал из кухни:
– К тебе, Кать. Гражданин Логинов.
Екатерина Владимировна оцепенела. Как же Логинов нашел ее? Она сказала неверный адрес умышленно.
Логинов раскланивался.
– Нашел вас, Екатерина Владимировна, хотя вы и забыли дать мне ваш адрес... – В его голосе вздрагивала насмешка. – Благодаря таланту вашего мужа, весь Балтфлот знает его адрес.
Он улыбался барской, выжидающей спокойно улыбкой, и весь он был прежний, несмотря на валенки и тулуп.
– Мой муж, Андрей Васильич, Логинов Николай Павлович.
Андрей круто склонил голову.
Кухня показала свои опрятные столы. В спальной печка разевала жгучую пасть.
Логинов погрузился в кресло.
– Тепло. Огонек... Я рад, что нашел вас. Хотелось познакомиться с господином Гвоздевым.
Он с удовлетворением выслушал молчание, последовавшее за отжившим словом "господин".
– Мне ни разу не приходилось близко сталкиваться с коммунистом, который вызывал бы лестные отзывы другого класса.
– Я не партийный пока еще, и не интересуюсь мнением незнакомых мне господ, – оборвал его Андрей.
– Ах, не партийный... пока еще?.. – осторожно сказал Логинов. – Пока еще – звучит многообещающе... Нельзя ли его откинуть?
– Нет.
Екатерина Владимировна, засмеявшись, пошла за самоваром, он давно уже нетерпеливо шуршал на плите.
Мужчины помолчали.
Сели пить чай с хлебом и медом. Андрей ел, причмокивая, а красный свет горел на его крепком затылке, сжигая волосы веселым заревом.
– Я, конечно, вам не сочувствую, – сказал Логинов, внезапно ударив ложкой по стакану и пугая Екатерину Владимировну насмешливыми зрачками. – Вам, с маленькой буквы. Хотя я и очарован утопией Томаса Мора и уважаю Гегеля. Ваш же марксистский социализм притянут за волосы к жизни, поверьте мне.
Андрея взволновало незнакомое имя Гегеля.
– Если вы хотите затеять спор, говорите, пререкаться не буду, – ответил он и, зевая, встал от стола.
Логинов оглядел его и сжался:
– Правда, вы интересны, и я понимаю вашу жену...
Андрей не слышал или не хотел слышать, бросил свое грузное тело на диван.
– Устал, а кроме того, я безо всяких тонкостей, – с явной иронией заметил он. – Излагайте, послушаю.
В глазах у Логинова прыгали такие же красные огоньки, как над углями, и голос его медленно, раздражающе волочился в теплом воздухе.
– О, ваши вожди!.. Они направляют свои прожектора туда, где умеют обращаться только с кремнем. Наш народ – надо считаться с фактами – первобытен и дик. Ему нет никакого дела до будущего, он не заботлив, ему чужда самая сущность социализма, плевать ему на ваше Завтра. Сегодня ему подай, народ живет настоящим и постоянно разоряет государство.
Тут Андрей встал, посмеиваясь:
– Нам нужно наше ЗАВТРА, куда нам старый хлам! Вы не глупы, что и говорить, но рабочий класс умнее. Он видит недужное тело с гнилыми ногами и проделывает ту самую штуку, которая так нравится докторам – ампутацию. Трах! К чорту больные ноги! Много лучше смерти. Может статься, что мы довольно бесжалостны, верно, все от того, что ни мизинчика своего не отхватываем. Наш рабочий мизинчик здоров, хоть и грязен, на вас же такие меры плохо отзываются. Просим прощенья. Однако, если бы вы не родились богатым и знатным, пошли бы с нами.
Он хлопнул Логинова по плечу, желая оборвать разговор. Бледна была Екатерина Владимировна.
– Что ты, Кать, нездорова?
– Голова болит.
Логинов перебирал взглядом их обоих.
– Чудесная жена у вас, Андрей Васильич, когда-то мы все за ней волочились...
– Нечего вам было делать, – пробормотал Андрей.
Екатерина Владимировна вспыхнула. Какое оскорбление!..
Логинов собрался уходить. Когда Екатерина Владимировна закрывала за ним дверь, сказал шопотом:
– Желаю вам того, чего у вас нет, – счастья. До свиданья, госпожа Алакаева.
– Птиченька?.. – позвал Андрей.
Ложились. Андрей знал, что она сегодня чужая, враждебная. Когда же, когда поймут друг друга?..
