Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2"
Автор книги: Мурасаки Сикибу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Драгоценная нить
Основные персонажи
Великий министр (Гэндзи), 34-35 лет
Вечерний лик (Югао) – умершая возлюбленная Гэндзи (см. гл. «Вечерний лик»)
Укон – прислужница Югао, затем Гэндзи
Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 26-27 лет, – супруга Гэндзи
Маленькая госпожа, юная госпожа из Западного флигеля (Тамакадзура) – дочь Югао и То-но тюдзё
Дама из Восточной усадьбы, обитательница Летних покоев (Ханатирусато), – возлюбленная Гэндзи
Господин Тюдзё (Югири), 13-14 лет, – сын Гэндзи и Аои
Суэцумухана – дочь принца Хитати (см. кн. 1, гл. «Шафран», «В зарослях полыни»)
Уцусэми – вдова правителя Хитати (Иё-но сукэ – см. кн. 1, гл. «Пустая скорлупка цикады», кн. 2, гл. «У заставы»)
Луны и годы сменяли друг друга, но Гэндзи никогда не забывал о том, как, на миг блеснув, растаяла роса на лепестках «вечернего лика». Немало разных по своим душевным качествам женщин встречал он с тех пор, но все сильнее становилась тоска, и дыхание стеснялось в груди при мысли: «Ах, если б она теперь оказалась с нами!» (197).
Несмотря на более чем ничтожное положение Укон, Великий министр неизменно благоволил к ней, ибо она напоминала ему об ушедшей. Укон была одной из старейших его прислужниц. Уезжая в Сума, Гэндзи передал своих дам госпоже из Западного флигеля, и Укон осталась у нее. Госпожа полюбила прислужницу за добрый, кроткий нрав, но та до сих пор оплакивала ушедшую. «Когда б моя госпожа была жива, – думала Укон, – она удостоилась бы не меньшей чести, чем, скажем, особа из Акаси. Наш господин так великодушен, что не оставляет своими заботами даже тех женщин, с которыми его никогда не связывали глубокие чувства. А ведь моя госпожа… Возможно, высокого положения в доме она бы и не заняла, но одной из его обитательниц стала бы непременно».
О девочке, когда-то оставленной в Западном городе, Укон ничего не знала и не пыталась узнать. Никому никогда не открывала она своей тайны, тем более что и министр не раз призывал ее к молчанию. «Имени не открывай…» (68). Да и что толку было теперь о том говорить?..
Между тем муж кормилицы ее покойной госпожи, получив звание дадзай-но сёни, покинул столицу, и кормилица последовала за ним. Так вот и случилось, что девочка, едва ей исполнилось четыре года, была увезена на Цукуси.
Кормилица денно и нощно тосковала и плакала, беспрестанно взывала к богам и буддам в надежде, что откроется ей, куда исчезла госпожа, разыскивала ее повсюду, но, увы, безуспешно. «Видно, так суждено, – решила она, – пусть хотя бы дитя останется мне на память. Жаль только, что девочке приходится пускаться в столь дальний путь, да еще с такой ничтожной особой, как я. Не обратиться ли к ее отцу?» – подумала она, но случая все не представлялось.
– Нам ничего не известно о ее матери. Он, наверное, станет расспрашивать, и что тогда?
– Юная госпожа совсем мала, отца же она не знает. Даже если он согласится взять ее к себе, можем ли мы уехать спокойно?
– Но ведь, узнав, что она его дочь, он вряд ли разрешит нам увезти ее… – переговаривались домочадцы кормилицы, не зная, на что решиться, и в конце концов, посадив маленькую госпожу в ладью, вместе с ней покинули столицу.
Девочка была прелестна, и черты особого благородства уже теперь проступали в ее облике. Тем более печально было видеть ее в бедной, лишенной всяких украшений ладье. Милое дитя, до сих пор не забывшее матери, то и дело спрашивало:
– Мы ведь к матушке едем, да?
У кормилицы не высыхали на глазах слезы, дочери ее тоже плакали, и Дадзай-но сёни все время приходилось напоминать им о том, что слезы на море не сулят ничего доброго.
Даже любуясь окрестными видами, женщины не переставали кручиниться.
– Госпожа обладала столь восприимчивой душой! О, если бы она это видела!
– Да, будь она жива…
– И мы бы тогда никуда не уезжали…
Уносясь мыслями в столицу, они печалились, завидуя бегущим вспять волнам (112). А тут еще и гребцы запели грубыми, громкими голосами:
– Достигли мы печальной бухты,
Вот и конец столь долгого пути…
Дочери кормилицы, обнявшись, заплакали:
Видно, в лодках гребцы
Тоже о ком-то тоскуют:
Куда держим путь?
И где, в какой стороне
Тебя нам искать теперь?
Увы, «мог ли я думать…» (126)
Так, каждая излила в песне свою печаль. Когда проплывали они мимо мыса Колокол[2]2
Мыс Колокол (Канэ-но мисаки) – мыс в северной части пров. Тикудзэн напротив о-ва Осима. Очевидно, семейство Дадзай-но сёни проплывало между мысом и островом по проливу, который считался в старину чрезвычайно опасным местом для мореплавателей
[Закрыть], уста их шептали невольно: «… не забуду никогда…» (198). А когда прибыли на место, заплакали от ужаса, представив себе, как далеко они теперь от столицы. Тоскуя и плача, они коротали дни и ночи, и лишь заботы о девочке скрашивали их существование.
Иногда кому-то являлась во сне госпожа, которой неизменно сопутствовала какая-то женщина, казавшаяся истинным ее подобием. Увидевшая такой сон просыпалась с тяжестью на сердце, а иногда и заболевала. Все это привело их к мысли, что госпожи нет больше в этом горестном мире.
Между тем вышел срок пребывания[3]3
…вышел срок пребывания. – чиновники Дадзайфу назначались сроком на пять лет
[Закрыть] Дадзай-но сёни в провинции, и собрался он возвращаться в столицу, но, поскольку расстояние до нее было неблизкое, а человек он был не очень влиятельный и небогатый, переезд все откладывался да откладывался, а тем временем овладел им тяжкий недуг, и скоро почувствовал он, что дни его сочтены.
Юной госпоже уже исполнилось десять, и была она так хороша, что у всякого, кто глядел на нее, невольно сжималось сердце: «Что ждет ее впереди?»
«После того как уйду я из этого мира, госпожа останется без всякой поддержки, – тревожился Дадзай-но сёни. – Что будет с нею? Разумеется, ей не подобало расти в такой глуши, но у меня была надежда со временем перевезти ее в столицу и сообщить о ней лицу, принимающему участие в ее судьбе. Затем я предоставил бы ее предопределению, а сам бы наблюдал за ней со стороны. Мне казалось, что столица достаточно велика и, попав туда, нам не нужно будет беспокоиться за ее будущее. Потому я и готовился к отъезду, но, видно, придется мне окончить свою жизнь здесь».
У Дадзай-но сёни было трое сыновей. И вот что он им сказал:
– Позаботьтесь прежде всего о том, чтобы поскорее перевезти юную госпожу в столицу, не думайте об оказании мне посмертных почестей.
Никому, даже домочадцам, не открывал он тайны ее происхождения и, выдавая девочку за свою внучку, которая по каким-то причинам сделалась предметом его особых забот, воспитывал ее с возможным рачением, скрывая от посторонних взглядов. Внезапная кончина Дадзай-но сёни повергла его близких в тоску и отчаяние. Они постарались ускорить отъезд в столицу, но обстоятельства препятствовали тому. У покойного нашлось в этой стране немало недоброжелателей, и невзгоды одна за другой обрушивались на его семейство.
Шли годы, и девочка становилась все прекраснее. Она выросла очень похожей на мать, но в ее красоте было что-то благородное и величавое – как видно, сказывалась отцовская кровь. Пленительная наружность сочеталась в ней с нежным, кротким нравом – словом, она была средоточием всех мыслимых совершенств.
Слух о красоте внучки Дадзай-но сёни разнесся повсюду, и местные любезники принялись осыпать ее письмами, но обеспокоенная кормилица была неумолима.
– Лицом-то она не хуже других, но есть у нее один изъян, столь значительный, что я решила никому ее не показывать, а постричь в монахини и до конца дней своих держать при себе.
Однако люди тут же начали судачить:
– Оказывается, внучка покойного Дадзай-но сёни – урод! Вот жалость-то!
И кормилица встревожилась не на шутку:
– Как же все-таки перевезти юную госпожу в столицу и сообщить о ней ее отцу? Когда она была совсем маленькой, он ласкал ее, может быть, он и теперь ее не оставит?
Постоянно взывая к богам и буддам, она молила их о помощи.
Между тем дочери и сыновья кормилицы, связав себя новыми узами, осели на этой земле, и, как ни мечтала она о возвращении, столица с каждым днем представлялась ей все более далекой и недоступной.
Постепенно проникая в душу вещей, девушка сетовала на судьбу и усердно соблюдала большие посты[4]4
…усердно соблюдала большие посты. – имеются в виду посты «нэсо», которые принято было соблюдать три раза в год (на Первую, Пятую и Девятую луны). Соблюдая строгое воздержание, молились о благополучном перерождении в будущем. (Некоторые комментаторы, отрицая буддийский характер постов «нэсо», считают, что они были связаны с поклонением звезде, под которой родился человек, и направлены на избавление от бедствий и несчастливых влияний)
[Закрыть], уповая на будущее. К двадцати годам красота ее достигла полного расцвета, и нельзя было не пожалеть, что она пропадает в такой глуши.
Жили же они в провинции, которая называлась Хидзэн[5]5
Хидзэн – провинция в западной части Цукуси (о-ва Кюсю)
[Закрыть]. Юноши хоть сколько-нибудь родовитые, прослышав о красоте внучки покойного Дадзай-но сёни, устремляли к ней свои помышления, изрядно докучая кормилице нежными посланиями. Был среди них человек по прозванию Таю-но гэн. Он принадлежал к могущественному роду из Хиго[6]6
Хиго – провинция в юго-западной части о-ва Кюсю
[Закрыть] и пользовался в местных пределах большим влиянием; во всяком случае, многое было ему подвластно. При всей своей грубости Таю-но гэн слыл большим ценителем прекрасного и давно лелеял мечту собрать в своем доме прославленных красавиц. Поэтому, услыхав о девушке, он поспешил обратиться к кормилице:
– Каким бы уродом она ни была, я готов закрыть на это глаза и взять ее в жены.
Его настойчивость встревожила ее чрезвычайно.
– Нет, нет, это совершенно невозможно! – ответила кормилица. – Она должна принять постриг.
Подобное объяснение не удовлетворило Таю-но гэна, и он поторопился самолично приехать в Хидзэн. Вызвав к себе сыновей покойного Дадзай-но сёни, он принялся уговаривать их:
– Я обещаю вам свою дружбу и содействие, если вы поможете мне, – соблазнял он их и двое не устояли перед искушением.
– Мы не хотели отдавать ее человеку низкого происхождения, но господин Таю-но гэн кажется нам вполне достойным… Во всяком случае, более надежного покровителя мы вряд ли сумеем найти. Если же он обратит на нас свой гнев, где нам искать защиты?
– Пусть в жилах госпожи течет благородная кровь, но ведь отец не признаёт ее. Никто даже не подозревает о ее существовании, так чем же ее нынешнее положение лучше? По-моему, она должна почитать за честь, что столь влиятельная особа…
– Как знать, может быть, таково ее предопределение и только поэтому она попала в эти края? Возможно, нам удастся ее спрятать, но подумайте о последствиях!
– Таю-но гэн не привык к поражениям и, разгневавшись, ни перед чем не остановится, – говорили юноши, пытаясь напугать остальных.
Кормилица была в отчаянии, а старший из ее сыновей, занимавший должность сукэ в провинции Буго[7]7
Буго – провинция в северо-восточной части о-ва Кюсю
[Закрыть], заявил:
– Этот союз нелеп, о нем не может быть и речи. Нельзя забывать о наказе отца. Мы должны срочно что-то придумать и отправить юную госпожу в столицу.
Дочери же кормилицы плакали:
– Ее несчастная мать скитается где-то, и нам ничего о ней не известно. Мы надеялись, что хотя бы дочери удастся занять достойное место в мире, но, попав в подобное окружение, она совсем пропадет.
Тем временем Таю-но гэн, не подозревая об их сомнениях и упиваясь сознанием собственного могущества, продолжал осыпать юную госпожу письмами. Почерк его был вовсе не так дурен, писал же он на превосходной цветной китайской бумаге, густо пропитанной благовониями. Похоже, что он был весьма высокого мнения о своих письмах, но трудно себе представить что-нибудь более провинциальное.
Скоро Таю-но гэн явился и сам, заручившись поддержкой второго брата. Нельзя сказать, чтобы этот тридцатилетний мужчина высокого роста и весьма внушительного телосложения был так уж безобразен, но что-то чрезвычайно неприятное проглядывало в его чертах. Хотя, возможно, будь кормилица менее пристрастна… Впрочем, грубость его манер и в самом деле внушала отвращение. У Таю-но гэна был здоровый цвет лица и резкий, хрипловатый голос, которым он произносил нечто в высшей степени несвязное.
Обычно человека, который под покровом темноты отправляется на свидание с предметом своих помышлений, называют «крадущимся в ночи», но вряд ли это имя подходило к Таю-но гэну, ибо он пришел в их дом в весенних сумерках, охваченный тем волнением, которое было бы куда уместнее в осеннюю ночь (177).
Не желая обижать его, так называемая бабушка решила принять его сама.
– Я слышал, что ваш покойный супруг был прекрасным, тонкой души человеком, – сказал Таю-но гэн. – Мне всегда хотелось познакомиться с ним, но, к несчастью, он покинул нас прежде, чем я успел осуществить свое намерение. Тогда, преисполненный решимости посвятить себя служению той, что осталась после него, я дерзнул прийти сюда. Ваша внучка выше меня по рождению, и я хорошо понимаю, что это слишком большая честь для меня… Но я готов предоставить ей самое высокое положение в своем доме, она станет полновластной его хозяйкой. Ваше нежелание пойти мне навстречу объясняется скорее всего тем, что до вас дошли неблагоприятные слухи о моих связях со множеством не очень достойных особ. Но неужели вы думаете, что я стану обращаться с ней так же, как с ними? Смею вас заверить, она будет окружена заботами не меньшими, чем супруга самого Государя…
Он, как мог, пытался расположить к себе кормилицу, но она ответила:
– О, разумеется, я понимаю, какое счастье для нас ваше милостивое предложение, и все же… Видите ли, существует одно обстоятельство, которое не может не смущать меня. Да, видно, проклятие прошлого рождения тяготеет над ней, бедняжкой! О, если бы вы знали, как часто плачет она тайком, трепеща от одной мысли, что кто-нибудь может увидеть… Право, сердце разрывается от боли…
– Пусть это вас не беспокоит. Даже если она слепа или хрома, мои заботы исцелят ее. Боги и будды этой страны и те мне подвластны! – хвастливо заявил Таю-но гэн и потребовал назначить день, но кормилице удалось уклониться от определенного ответа, причем также в весьма провинциальном духе: она объяснила, что конец весны не самое благоприятное время для начала совместной жизни[8]8
…конец весны не самое благоприятное время. – Заявление кормилицы о том, что конец весны неблагоприятен для заключения браков, – чистейшая выдумка, которая тем не менее показалась Таю-но гэну достаточно убедительной
[Закрыть].
Перед уходом Таю-но гэн счел необходимым сложить песню, и вот что он придумал после долгих размышлений:
В верности вечной
Готов клясться я снова и снова,
Клятве моей
Ты свидетелем будь – бог Зерцала
Из Мацура, залива Сосен…(199)[9]9
Бог Зерцала – В уезде Мацура (букв. «залив сосен») пров. Хидзэн в селении Кагами («Зерцало») был в старину храм, посвященный богу этой местности Кагами-но мёдзин (богу Зерцала)
[Закрыть].
Произнеся эти слова, он расплылся в улыбке, весьма довольный собой. Судя по всему, это были его первые шаги на поэтическом поприще.
От волнения кормилица лишилась дара речи и попросила ответить своих дочерей, но те, заявив: «А мы и подавно ничего не можем придумать!», не тронулись с места. Понимая, что медлить с ответом нельзя, кормилица дрожащим голосом произнесла первое, что пришло ей в голову:
– Неужели к богам
Я все эти долгие годы
Взывала напрасно?
О, зачем так жесток бог Зерцала
Из Мацура, залива Сосен?
– Что вы имеете в виду? – спросил Таю-но гэн, быстро придвинувшись к занавесям. Кормилица, совсем растерявшись, побледнела. Дочери же, превозмогая страх, засмеялись.
– Она хочет сказать, что внучка ее не такая, как все, поэтому ей будет крайне обидно, ежели вы передумаете. А богов она приплела по старческой рассеянности… – объяснили они.
– Ах, вот оно что… В самом деле… – закивал Таю-но гэн. -Прекрасно сказано! Все говорят «провинциалы…», а что такого особенного в столичных жителях? Мы тоже понимаем, что к чему… Так что вам не стоит пренебрегать мной, – сказал он и хотел было сложить еще одну песню, но это, видно, оказалось ему не под силу, и он поспешил откланяться.
Видя, что средний ее сын поддался на уговоры Таю-но гэна, кормилица, не помня себя от страха, в полном отчаянии стала требовать решительных действий от Буго-но сукэ.
– Как же переправить госпожу в столицу? Мне даже посоветоваться не с кем. Братьев у меня немного, но и с теми я разошелся из-за того, что посмел воспротивиться желаниям Таю-но гэна. Если Таю-но гэн разгневается на нас, мы не сможем и шагу ступить. Боюсь, как бы не вышло хуже, – говорил тот, не зная, на что решиться.
Однако нельзя было не сочувствовать юной госпоже, которая молча страдала, приходя в отчаяние от одной мысли о союзе с Таю-но гэном. Она была уверена, что не переживет этой ужасной беды. Поэтому Буго-но сукэ постарался сделать все, даже самое невозможное, и скоро они отправились в путь.
Младшие дочери кормилицы решились последовать за своей госпожой, покинув тех, кто поддерживал их все эти долгие годы. Бывшая Атэки, которую называли теперь госпожой Хёбу, под покровом ночи украдкой выскользнула из дома и, присоединившись к госпоже, вместе с ней села в ладью.
Да, как раз тогда, когда вернувшийся в Хиго Таю-но гэн, выбрав благоприятный день в конце Четвертой луны, готовился ехать за ней, юная госпожа бежала из Хидзэн.
Старшая дочь кормилицы, которая за годы жизни в провинции обзавелась изрядным семейством, вынуждена была остаться, и все грустили о разлуке с ней, понимая, что вряд ли им удастся увидеться снова. И все же беглецы без особого сожаления расставались с местами, где прожили столько лет. Только прекрасный берег перед святилищем Мацура да остающаяся здесь старшая сестра заставляли их оглядываться и вздыхать печально:
Покинули мы
Укисима, остров печалей[10]10
Укисима (букв. «плавучий остров»). – Точное местоположение этого острова не установлено. Есть о-в Укисима возле северо-западного побережья о-ва Хонсю (у берегов пров. Митиноку – нынешняя префектура Мияги, залив Мацусима). Название острова часто использовалось в японской поэзии в качестве постоянного эпитета к словам «печаль», «грусть» и т. д. (Укисима может значить не только «Плавучий остров», но и «Горестный остров»). Очевидно, и в этой песне мы имеем дело с чисто поэтическим образом, никак не связанным с островами, мимо которых проплывало семейство кормилицы. Однако некоторые комментаторы считают, что речь идет об острове во Внутреннем Японском море у берегов провинции Суо (нынешняя префектура Ямагути), мимо которого могли проплывать беглецы, если путь их лежал по Внутреннему морю вдоль побережья о-ва Хонсю
[Закрыть],
Но куда нас теперь
Занесут эти волны, где снова
Мы пристанище обретем?
В путь по волнам
Мы пустились, увы, не зная,
Что нас ждет впереди,
И влечемся все дальше и дальше,
Ветру вверив свою судьбу…
Острее, чем когда-либо, ощущая свою беспомощность в этом непрочном мире, девушка ничком лежала на дне ладьи.
Зная, что слух об их бегстве непременно дойдет до ушей Таю-но гэна, и опасаясь, что он сразу же кинется в погоню, ибо не в его привычках было мириться с поражением, беглецы заранее позаботились о том, чтобы обеспечить себя самой быстроходной и особо для этого случая оснащенной ладьей, а поскольку еще и ветер выдался попутный, она неслась по волнам так, что сердце замирало от страха. Грохочущее море[11]11
Грохочущее море (Хибики-но нада). – Так называли в старину либо часть Внутреннего моря у берегов пров. Xзрима, или же восточную часть моря Гэнкай (ту часть, которая в наше время омывает преф. Ямагути и Фукуока)
[Закрыть] миновали благополучно.
– Уж не разбойники ли? – вдруг сказал кто-то из гребцов. – Сзади какое-то маленькое суденышко словно летит по волнам…
«Пусть это самые страшные разбойники, только бы не тот ужасный человек», – думала кормилица.
Скована страхом,
И сердце так громко бьется,
Что понять не могу –
Миновали уже или нет
Грохочущее море…
Но вот раздался голос кого-то из гребцов:
– Впереди устье Ёдо! – И им показалось, будто они возвращены жизни. Гребцы затянули:
– Ах, пока плыли мы от Каратомари[12]12
Каратомари – порт в пров. Бидзэн на побережье Внутреннего моря, в юго-восточной части о-ва Хонсю. От Каратомари до устья Ёдо было три дня пути (по морю)
[Закрыть]
До устья Ёдо..
Голоса их звучали довольно трогательно, хотя о тонкости чувств говорить, разумеется, не приходилось. Буго-но сукэ произнес весьма проникновенным голосом:
– Я успел позабыть
Милых деток, жену…
«В самом деле, каково им теперь? – думал он. – Я взял с собой всех моих верных слуг, всех, на кого можно было положиться. Если, разгневавшись на меня, Таю-но гэн вздумает преследовать моих близких, что с ними станется? Как мог я так бездумно уехать, даже не позаботившись о них?»
Теперь, когда опасности миновали, Буго-но сукэ припомнилось все самое дурное, что было связано с его бегством из Хидзэн, обычное самообладание изменило ему, и он заплакал.
– «Напрасно было жену и детей бросать в тех далеких краях…»[13]13
«Напрасно было жену и детей…» – Буго-но сукэ вспоминает поэму Бо Цзюйи «Связанные варвары», в которой говорится о том, что, когда царство Хань было разбито гуннами, ханьские воины, попавшие в плен, осели в стране гуннов и обзавелись там семьями. Следующее нападение войск Хань на гуннов оказалось успешным, и многие пленники вернулись домой, бросив жен и детей.
«Лянюань, родной деревни своей, не увидеть мне никогда.И напрасно было жену и детей бросать в тех далеких краях.Став пленником Фань, неустанно я думал о родине милой Хань.Но, в Хань вернувшись, был сразу же пойман, пленен как житель Фань»
[Закрыть] – произнес он, и госпожа Хёбу тяжело вздохнула. «Как дурно мы поступили! Сколько лет прожила я с супругом своим и вдруг, пренебрегши его чувствами, покинула дом, не сказав никому ни слова. Что же он теперь должен думать?»
Хотя и говорили они: «Возвращаемся домой», но не было у них в столице дома, который могли бы они назвать своим, не было надежных друзей, к которым могли бы они прибегнуть. Только ради юной госпожи оставили они землю, за долгие годы ставшую им родной, и отдали себя на волю зыбких волн, не зная, что готовит им грядущий день. «Что нам делать дальше?» – в отчаянии думали они, но им уже ничего не оставалось, как только спешить вперед, в столицу.
Узнав, что особа, некогда им знакомая, по-прежнему живет на Девятой линии, они решили на первое время остановиться в ее доме. Хотя место это и считалось столицей, но сколько-нибудь значительные люди здесь не селились, и, принужденные жить среди презренных городских торговок и лавочников, они чувствовали себя глубоко несчастными, а тут еще близилась осень, и все печальней становились их думы о прошедшем и о грядущем. Положиться они могли лишь на Буго-но сукэ, а он, не имея никаких занятий и удрученный непривычной для него обстановкой, чувствовал себя морской птицей, внезапно выброшенной на берег. Возвращаться назад было нелепо, и он печалился, кляня себя за то, что столь необдуманно покинул Цукуси. Его спутники, пустив в ход свои связи, постепенно разъехались кто куда или вернулись на родину, и никто не мог помочь ему упрочить свое положение в столице. Мать, жалея его, вздыхала денно и нощно.
– Не стоит отчаиваться, – говорил Буго-но сукэ, пытаясь ее утешить. – Я не теряю надежды. Ради нашей госпожи я и жизни не пожалел бы. Я последовал бы за ней куда угодно, и никто не посмел бы осудить меня за это. Какого бы высокого положения я ни достиг, мог ли я жить спокойно, зная, что вовлек госпожу в такую беду? Боги и будды, несомненно, выведут ее на верный путь. Здесь неподалеку есть храм Хатимана, которому мы привыкли молиться еще там, в Мацура и Хакодзаки[14]14
…которому мы привыкли молиться еще там, в Мацура и Хакодзаки. – В Мацура и Хакодзаки (пров. Тикудзэн) были храмы, посвященные богу Хатиману
[Закрыть]. Уезжая оттуда, мы молили богов о помощи в пути. И теперь, вернувшись в столицу, должны немедленно отправиться в храм и отблагодарить их за то, что они милостиво вняли нашим молитвам.
И Буго-но сукэ настоял на том, чтобы госпожа совершила паломничество в храм Хатимана. Расспросив человека, знакомого с местными обстоятельствами, и выяснив, что монах, когда-то имевший сношения с его отцом, до сих пор служит в этом храме, став одним из пяти верховных его служителей, он призвал его к себе и поручил ему сопровождать госпожу.
Затем Буго-но сукэ отправил ее на поклонение в Хацусэ[15]15
…отправил ее на поклонение в Хацусэ. – Речь идет о буддийском храме неподалеку от древней японской столицы Нара, в котором находилось изображение одиннадцатиликой Каннон, особенно чтимое паломниками
[Закрыть].
– Даже в Китае идет слава о чудесной силе Каннон из Хацусэ[16]16
Даже в Китае идет слава. – В комментариях «Какайсё» говорится: «Во времена императора Сидзуна (874-879) его супруга Ма-тоу, скорбя о своей безобразной наружности, прибегала к различным средствам, дабы исправить ее, но ничто не помогало. И вот как-то научил ее отшельник обернуться лицом к востоку и помолиться японскому храму Хацусэ. В ту же ночь приснился ей сон, в котором явился к ней некто в монашеском облачении, восседавший на пурпурном облаке, и окропил ее водой, после чего она стала замечательной красавицей»
[Закрыть], – сказал он, – так может ли остаться без помощи наша госпожа, которая, хотя и прожила долгие годы в глуши, никогда не покидала здешних пределов?
Было решено, что она пойдет туда пешком, и, как ни пугали девушку тяготы столь непривычного для нее пути, она повиновалась и покорно двинулась в путь.
«Какие преступления я совершила, что приходится мне вот так скитаться? Если моя мать покинула этот мир, сжальтесь надо мной и отведите меня к ней, – молила она богов и будд. – Если же она еще жива, дайте мне увидеть ее!»
Девушка совсем не помнила матери и, как ни старалась, не могла себе представить ее лица. Однако каждый раз, когда ей становилось особенно тоскливо, вздыхала: «Ах, если бы матушка была теперь со мной!» Изнуренная мучительно долгим путем, она совсем ослабела, и, когда на четвертый день в стражу Змеи паломники с трудом добрались до места под названием Цубаити[17]17
Цубаити – городок в провинции Ямато на берегу р. Мива, неподалеку от Хацусэ. Через Цубаити проходили все паломники, идущие из столицы в Хацусэ. В настоящее время название Цубаити сохранилось в названии храма Цубаити (посвященного Каннон) в г. Мива
[Закрыть], силы окончательно покинули ее.
Не так уж много они и прошли, да и двигались медленно, со всяческими предосторожностями, но девушка была настолько измучена, что не могла больше сделать ни шагу, поэтому им ничего не оставалось, как остановиться на ночлег в Цубаити.
Помимо Буго-но сукэ девушку и ее спутниц сопровождали два телохранителя с луками и трое или четверо слуг. Все три женщины были в дорожных платьях и шляпах, прислуживали же им две пожилые дамы.
Путники держались скромно, стараясь не привлекать к себе внимания. Пока они готовили свечи, курения и прочее, совсем стемнело. Тут вернулся хозяин дома, монах, и заворчал:
– Я жду совсем других людей. А вы кто такие? Эти негодные служанки вечно все путают…
Женщины слушали его, дрожа от страха, а тут и правда появились другие паломники. Судя по всему, они тоже путешествовали пешком. Это были две весьма достойного вида дамы и множество слуг мужского и женского пола. Четверо или пятеро мужчин вели на поводу лошадей. Одеты они были чрезвычайно скромно, но привлекали внимание благородством осанки и удивительным изяществом черт.
Монаху хотелось во что бы то ни стало разместить паломников у себя в доме, и он бродил по покоям, задумчиво почесывая затылок. При всем сочувствии к нему перебираться в другое место было неудобно и крайне обременительно, поэтому спутники Буго-но сукэ ограничились тем, что, удалив слуг в задние покои или куда-то еще, освободили место для вновь прибывших, а сами разместились в углу. Юную госпожу отгородили занавесом.
Судя по всему, и те и другие паломники были людьми примерно одного ранга. Они вели себя крайне сдержанно, стараясь не причинять друг другу беспокойства.
А надо сказать, что по соседству с девушкой оказался не кто иной, как Укон, все эти годы оплакивавшая разлуку с ней. Даже теперь, по прошествии стольких лет, она по-прежнему тяготилась неопределенностью своего положения и, с тревогой думая о будущем, часто бывала в Хацусэ. Привыкшая к тяготам пути, Укон отправилась налегке, но все же идти пешком было слишком утомительно, и она прилегла отдохнуть. Как раз в этот миг к стоявшему неподалеку занавесу подошел Буго-но сукэ, неся в руках небольшой поднос, как видно с едой.
– Передайте-ка это госпоже, – распорядился он. – Как жаль, что у нас нет настоящего столика.
Предположив, что за занавесом находится особа более высокого, чем сама она, звания, Укон выглянула украдкой.
Лицо мужчины показалось ей странно знакомым, но она не могла вспомнить, кто это. Укон видела Буго-но сукэ юношей, теперь же он обрюзг, потемнел лицом, да и одет был слишком бедно. Увы, так много лет прошло с тех пор, разве могла она его узнать?
– Сандзё, тебя зовет госпожа! – крикнул мужчина, и, увидав поспешившую на зов женщину, Укон поняла, что знала и ее. Сообразив наконец, что перед ней одна из низших служанок покойной госпожи, которая долго жила в ее доме и даже сопровождала в то последнее тайное убежище, Укон не поверила своим глазам. Уж не сон ли? Ей хотелось разглядеть, кто скрывается за занавесом, но, увы, это было невозможно…
«Спрошу у служанки, – решила наконец Укон. – А тот мужчина, верно, не кто иной, как Хётода, так, кажется, его прежде называли. А вдруг с ними и юная госпожа?»
Сгорая от нетерпения, Укон велела позвать к себе хлопотавшую за ширмами Сандзё. Однако мысли той были целиком сосредоточены на еде, и она пришла не сразу. Укон даже рассердилась на нее, разумеется несправедливо. Но вот наконец Сандзё появилась.
– Что за чудеса? Разве столичная дама может знать меня, презренную служанку, к тому же более двадцати лет прожившую на Цукуси? Это какое-то недоразумение.
С этими словами она подошла к тому месту, где сидела Укон. Одета Сандзё была весьма провинциально, в темно-алое нижнее платье и тонкую шелковую накидку. Она сильно растолстела за эти годы, и Укон невольно смутилась, вспомнив, что и сама… С трудом преодолев волнение, она выглянула из-за ширмы:
– Ну-ка, посмотри на меня, узнаешь?
Взглянув на Укон, служанка всплеснула руками.
– Да неужто это вы? Вот радость-то, вот радость! Как вы сюда попали? И госпожа здесь? – И она громко зарыдала.
Укон знала эту женщину юной девушкой и теперь, перебирая в памяти разделившие их годы, еле удерживалась от слез.
– Прежде скажи, здесь ли наша почтенная кормилица? И что стало с юной госпожой? А Агэки? – спрашивала она, об ушедшей же не говорила ни слова, не желая сразу лишать Сандзё всякой надежды.
– Все, все здесь. И юная госпожа тоже. Она уже совсем взрослая. Пойду расскажу кормилице, – сказала Сандзё и вышла.
Все были поражены.
– Ах, уж не грезится ли…
– Встретиться здесь с особой, так жестоко обидевшей нас когда-то…
Кормилица поспешила к занавесям, за которыми скрывалась Укон, и прежней отчужденности как не бывало. Отодвинув в сторону ширмы, женщины не могли сначала и слова вымолвить, только молча плакали. Наконец старая кормилица спросила:
– Что сталось с госпожой? Все эти годы я молила богов и будд, чтобы хоть во сне открылось мне, где она изволит теперь находиться, но в ту далекую землю даже ветер не доносил никаких вестей, и неизвестность повергала меня в отчаяние. Мне горько, что такой старухе, как я, дарована столь долгая жизнь, но тревога за мою милую, бедную, всеми покинутую госпожу привязывает меня к этому миру, мешая перейти в иной, и не дает мне закрыть глаза.
Прислушиваясь к излияниям кормилицы, Укон подумала, что открыть ей правду будет теперь еще труднее, чем в те давние дни, но все-таки сказала:
– Ах, что толку об этом говорить! Госпожи давно уже нет в мире…
Тут все трое дали волю слезам, и долго не смолкали их рыдания.
Но скоро смерклось, в доме стало шумно, слуги, приготовив фонари, принялись торопить паломниц, и взволнованные женщины принуждены были расстаться.
– Пойдемте вместе. – предложила Укон, но, подумав, решила, что сопровождающим может показаться странным столь неожиданное сближение. Не успев сообщить о случившемся даже Буго-но сукэ, паломницы без особых церемоний вышли из дома.
Украдкой разглядывая спутниц кормилицы, Укон приметила идущую впереди прелестную особу, весьма скромно одетую; сквозь тонкое платье, какие носят обычно в дни Четвертой луны, просвечивали волосы, которых великолепие явно заслуживало лучшего обрамления, нежели простые дорожные одежды. Печаль сжала сердце Укон.
Привыкшая к ходьбе, она первой добралась до храма. Остальные, поддерживая измученную госпожу, пришли, когда ночная служба уже началась.
В храме было шумно и многолюдно. Укон заняла место справа от фигуры Каннон. Для девушки же и ее спутников, возможно потому, что не имели они близких знакомых среди служителей храма, выделили самые дальние места в западной части.
– Пожалуй, вам все-таки лучше перейти сюда, – предложила Укон, увидав, где их поместили, и кормилица, велев мужчинам оставаться и кратко объяснив Буго-но сукэ, в чем дело, перевела юную госпожу на новое место.
– При всей своей ничтожности я имею счастье служить в доме Великого министра, – сказала Укон, – и, отправляясь в путь, как вот теперь – почти без всякой свиты, – могу быть вполне уверена в том, что никто не посмеет меня обидеть. В таких местах всегда есть дурные люди, готовые посмеяться над провинциалами, зачем подвергать госпожу опасности?
Ей очень хотелось побеседовать с девушкой, но тут раздались громкие, торжественные голоса молящихся, и, воодушевленные ими, паломники тоже начали взывать к Каннон. Прежде Укон всегда просила помочь ей разыскать дочь госпожи, но теперь желание ее было исполнено, и она молилась о том, чтобы Великий министр позаботился о будущем столь неожиданно обретенной особы.
В храме собрались жители разных провинций. Присутствовала здесь и госпожа Северных покоев из дома правителя окрестных земель[18]18
…из дома правителя окрестных земель. – Храм Хацусэ находился в провинции Ямато
[Закрыть]. Ее величественный вид и пышная свита возбудили зависть в сердце Сандзё, и она обратилась к Каннон с такими словами:
– Ни о чем более тебя не прошу, о Милосердная, но сделай так, чтобы госпожа наша стала супругой если не Дайни, так хоть наместника этой земли. Тогда и таким, как Сандзё, улыбнется счастье, а уж я постараюсь отблагодарить тебя…
Так молилась она, приложив обе ладони ко лбу. Услыхав, о чем она просит, Укон пришла в ужас.
– Да ты стала совсем провинциалкой! – набросилась она на Сандзё. – Неужели ты не помнишь, каким влиянием пользовался в мире господин То-но тюдзё? А теперь он министр и управляет Поднебесной по своему разумению! Так неужели наша госпожа, принадлежащая к столь могущественному семейству, снизойдет к какому-то наместнику?
