Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2"
Автор книги: Мурасаки Сикибу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Неопределенное положение сына удивляло и тревожило Великого министра.
– Если дочь министра Двора уже не занимает твоих мыслей, – говорил он, – следует подумать о ком-то другом, тем более что соответствующие намеки были сделаны со стороны Правого министра и принца Накацукаса.
Но юноша молчал, почтительно склонившись перед отцом.
– Возможно, я не вправе говорить об этом, ибо в свое время тоже не захотел последовать мудрым наставлениям отца. Однако теперь я вижу, что эти наставления достойны того, чтобы им следовали не только мы, но и наши далекие потомки. Люди могут истолковать твое унылое одиночество по-своему, решив, что тебя тяготит какая-то тайная печаль. Боюсь, что в конце концов, влекомый предопределением, ты окажешься во власти какой-нибудь ничтожной особы и станешь предметом для насмешек, так что останется лишь с сожалением вспоминать о том, какие надежды возлагались на тебя когда-то. Как бы высоки ни были твои помышления, не все в жизни подчиняется человеческим желаниям, всему есть пределы, и не стоит поддаваться тщетным соблазнам.
Я вырос во Дворце и никогда не был свободен в своих действиях. Жизнь моя подчинялась множеству запретов, и я старался не допускать ни малейшей оплошности, понимая, что любой неверный шаг повлечет за собой утрату доброго имени. Но, несмотря на все предосторожности, я был обвинен в безнравственном поведении и попал в немилость. Незначительное положение в обществе не может служить оправданием для распущенности и потворства собственным прихотям. Разумеется, самые мудрые люди теряют голову из-за женщин, ежели искушение слишком велико, а рядом нет никого, кто помог бы сохранить душевное равновесие. История знает немало подобных примеров.
Отдав свое сердце недостойной женщине, ты можешь не только опорочить ее имя, но и навлечь на себя ее гнев, которого бремя будет отягощать твою душу в грядущих рождениях. Впрочем, не стоит отчаиваться, даже если почему-либо был сделан неправильный выбор и ты оказался связанным с женщиной, которая тебе не по душе, с недостатками которой ты не можешь мириться. Постарайся и в этом союзе видеть хорошее, а не дурное. Можно примириться с супругой ради ее родителей, а ежели родителей нет и она лишена всякой опоры в жизни, пусть жалость к ней поможет тебе простить ее недостатки, если таковые имеются. Главное – стараться думать не только о своем, но и о ее благе. В этом и проявляется подлинная мудрость.
В последнее время у Великого министра оставалось довольно досуга для того, чтобы делиться с сыном своими соображениями по этому поводу.
Однако юноша и помыслить не мог о том, чтобы, последовав его совету, хотя бы на время отдать свое сердце другой. Это казалось ему преступлением, за которое он вечно будет в ответе.
Девушка тоже печалилась, видя удрученное более обычного лицо отца, и, чувствуя себя виноватой, сетовала на горестную судьбу.
Она притворялась спокойной и беззаботной, но в сердце ее жила тайная грусть. Иногда, не в силах более сдерживать своих чувств, юноша писал к ней трогательно-пылкие письма. «На кого решусь положиться…» (264) – вспоминалось девушке. Женщина искушенная заставила бы себя сомневаться в искренности его чувств, она же, читая его письма, лишь радовалась, находя в них подтверждение тому, что волновало и ее душу.
– Принц Накацукаса имеет виды на сына Великого министра, – говорили дамы, – кажется, уже и переговоры по этому поводу ведутся…
Министр Двора мрачнел с каждым днем.
– Вот что говорят в мире, – тихонько сообщил он дочери. – Какая неслыханная черствость! Очевидно, Великий министр сердит на меня за то, что когда-то я не проявил должного внимания к его просьбе. Но не могу же я открыто признать свое поражение! Люди станут смеяться.
Увидев слезы у него на глазах, девушка не сумела сдержаться и тоже заплакала, стыдливо отвернувшись от отца. Нельзя было не залюбоваться ее прелестной фигуркой!
«Что же мне делать? – терзался министр. – Не лучше ли попытаться самому выяснить, каковы его намерения?»
Он вышел, а девушка, погруженная в раздумья, так и осталась сидеть у порога. «Отчего так легко текут слезы. – сокрушалась она. – Что подумал отец?» Тут как раз принесли письмо, и она сразу же прочла его, хотя, казалось бы…
«Жестокость твоя,
Увы, слишком обычна
Для нашего мира.
Только я, тебя не забывший,
Совсем не похож на других…»
«Как жесток, даже и не намекнет…» – подумала девушка, и горько ей стало чрезвычайно, но все же она ответила:
«Говорил – „не забуду“,
А сам, как видно, готов уже
Забыть обо всем.
Право же, твой пример
Куда моего обычней…»
Больше она не написала ни слова, и юноша был в недоумении. Говорят, что он еще и еще раз перечитывал ее письмо, задумчиво склонив голову…
Листья глициний
Основные персонажи
Великий министр (Гэндзи), 39 лет
Сайсё-но тюдзё, Тюнагон (Югири), 18 лет, – сын Гэндзи и Аои
Юная госпожа, 11 лет, – дочь Гэндзи и госпожи Акаси
Министр Двора, Великий министр (То-но тюдзё), – брат Аои, первой супруги Гэндзи
Девушка, молодая госпожа (Кумои-но кари), 20 лет, – младшая дочь министра Двора, возлюбленная Югири
То-но тюдзё (Касиваги), 23 (24) года, – сын министра Двора
Бэн-но сёсё (Кобай) – сын министра Двора
Нёго Кокидэн – дочь министра Двора, наложница имп. Рэйдзэй
Госпожа Весенних покоев (Мурасаки) – супруга Гэндзи
То-найси-но сукэ – дочь Корэмицу, возлюбленная Югири
Госпожа Акаси, 30 лет, – возлюбленная Гэндзи
Государь (Рэйдзэй) – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально – сын имп. Кирицубо)
Принц Весенних покоев (будущий имп. Киндзё) – сын имп. Судзаку и наложницы Дзёкёдэн
Даже праздничная суета, царившая в доме на Шестой линии по случаю представления юной госпожи ко двору, не могла вывести Сайсё-но тюдзё из унылой задумчивости, которая и самого его повергала в жестокое недоумение. «Стоит ли так упорствовать? – думал он. – Я слышал, что министр готов пойти на уступки и стать «спящим хранителем застав» (224), коли я проявлю достаточную настойчивость. Но не лучше ли дождаться поры, когда никто не посмеет пренебречь мною?» И как ни тяжело было у него на сердце, он подавлял жалобы и притворялся спокойным и беззаботным.
Девушка же, встревоженная намеками отца, печалилась и вздыхала. «Если это правда, – думала она, – мне не на что больше надеяться».
Да, как ни розны были их мысли, оба лишь друг о друге и помышляли.
От решительности, с которой министр Двора противился их союзу, не осталось и следа. «Если переговоры с принцем Накацукаса в самом деле увенчаются успехом, – думал он, – придется устраивать судьбу дочери иным образом, что будет не так-то легко, ибо, не говоря уже о незавидном положении ее будущего супруга, честь семьи наверняка окажется запятнанной. Ведь как ни старались сохранить происшедшее в тайне, сплетен избежать не удалось. Ничего не остается, как, примирившись с поражением, сделать вид, что и не возражал никогда», – решил в конце концов министр.
Обращаться открыто к Великому министру ему не хотелось, ибо, сохраняя наружную невозмутимость, оба чувствовали себя обиженными. Опасаясь, что, сделав первый шаг, он уронит себя в глазах света, министр Двора медлил, а тем временем подошел Двадцатый день Третьей луны, день поминовения госпожи Оомия, и министр Двора решил посетить храм Гокуракудзи[1]1
Гокуракудзи. – буддийский храм в пров. Ямасиро, местности Фукакуса
[Закрыть]. Он приехал туда во всем блеске своего величия, сопутствуемый сыновьями. В храме собрались многие сановники и вельможи, но едва ли не прекраснее всех был Сайсё-но тюдзё. Благородный муж в полном расцвете лет, он был наделен всеми возможными достоинствами: красотой, умом, дарованиями. С некоторых пор, затаив в душе обиду, Сайсё-но тюдзё избегал встреч с министром Двора и теперь держался весьма принужденно, хотя и старался ничем не выдавать своего волнения. Министр же чаще обычного устремлял на него свой взор.
Дары для монахов, читающих сутры, были присланы и из дома на Шестой линии. Разумеется, о многом позаботился и Сайсё-но тюдзё, проявив поистине трогательную предусмотрительность.
Когда день склонился к вечеру, все двинулись в обратный путь. Цветы, осыпаясь с веток, кружились в воздухе, по земле стлалась вечерняя дымка, погружая окрестности в неясную мглу. Уносясь мыслями в прошлое, министр умиленно шептал какие-то старые песни. Сайсё-но тюдзё, очарованный удивительной красотой вечернего пейзажа, ехал, глубоко задумавшись, и не очнулся даже тогда, когда люди вокруг зашумели: «Кажется, собирается дождь!» Министр Двора, очевидно тронутый задумчивым видом Сайсё-но тюдзё, потянул его за рукав.
– Неужели вы до сих пор сердитесь. – спросил он. – Подумайте о той, что соединила нас сегодня в этом храме, и постарайтесь простить меня. Скорее я могу обижаться на вас за пренебрежение, которое вы выказываете мне, забывая о том, что век мой близится к концу.
– О да, ведь и ушедшая завещала мне во всем полагаться на вас, – смущенно ответил юноша, – но, увы, видя, что вы не удостаиваете меня внимания…
Тут полил страшный дождь, подул ветер, и все бросились кто куда.
Сайсё-но тюдзё был в недоумении: никогда раньше министр Двора не говорил с ним так ласково. Разумеется, он сразу же подумал о девушке, и хотя министр не сказал ничего определенного… От волнения Сайсё-но тюдзё всю ночь не смыкал глаз, о том о сем размышляя…
Неужели было наконец вознаграждено его терпение? Министр явно собирался уступить и ждал подходящего случая…
В начале Четвертой луны в саду министра Двора расцвели глицинии, да так пышно, как еще не бывало. Желая достойно отметить это событие, министр собрал в своем доме гостей. Любуясь цветами, гости услаждали слух музыкой. В сумерках, когда цветы казались особенно яркими, министр отправил к Сайсё-но тюдзё одного из своих сыновей, То-но тюдзё.
«Не могу не сожалеть о том, что наша встреча под сенью цветов была столь непродолжительной… Коли имеете досуг, не соблаговолите ли наведаться ко мне…» – передал он на словах, в письме же написал следующее:
«В нашем саду
Так ярки сегодня глицинии,
Быть может, и ты
Придешь в этот час вечерний,
Чтобы проститься с весной?..»
Письмо было привязано к ветке глицинии и в самом деле поразительно прекрасной. Столь долгожданное послание заставило сердце Сайсё-но тюдзё несказанно забиться, и он почтительно произнес:
– Удастся ль сорвать?
Среди прекрасных глициний
Снова блуждаю.
В сумрачной дымке вечерней
Все так неясно, так зыбко…
Впрочем, боюсь, что ответил невпопад… – добавил он. – Но, может быть, вы согласитесь замолвить за меня словечко?
– Я готов быть вашим проводником. – ответил То-но тюдзё.
– О, такой чести я не заслуживаю. – возразил Сайсё-но тюдзё и отправил его обратно. А сам прошел в покои отца и показал ему письмо.
– Видно, министр Двора что-то задумал, раз ведет себя так. – сказал Гэндзи. – Если он решился наконец сделать первый шаг, то я готов простить ему даже ту непочтительность, которую он проявил когда-то по отношению к своей престарелой родительнице.
Право, в его самоуверенном тоне было что-то неприятное.
– Не думаю, чтобы речь шла именно об этом. Скорее всего он просто хочет немного развлечься, воспользовавшись тем, что глицинии возле его дома расцвели пышнее обыкновенного, а поскольку время сейчас спокойное. – ответил Сайсё-но тюдзё.
– Так или иначе, он нарочно прислал гонца, поэтому советую тебе поспешить.
Не умея проникнуть в намерения министра Двора, Сайсё-но тюдзё не знал, что и думать, и с трудом скрывал волнение.
– Полагаю, что тебе лучше не надевать темного платья. Синий цвет к лицу молодым людям, не занимающим значительного положения в мире. А ты можешь позволить себе что-нибудь понаряднее, – посоветовал Великий министр и, выбрав из собственных платьев особенно изысканное носи и несколько нижних одеяний, вручил их телохранителю сына, чтобы тот отнес в его покои.
Вернувшись к себе, Сайсё-но тюдзё долго наряжался и появился в доме министра Двора, когда совсем уже стемнело и хозяин начал проявлять нетерпение. Семь или восемь сыновей министра во главе с То-но тюдзё вышли навстречу гостю и провели его в покои отца. Все они были хороши собой, но ни один не мог сравниться с Сайсё-но тюдзё, пленявшим взоры нежной прелестью лица, стройностью стана, изяществом манер…
Министр позаботился о том, чтобы Сайсё-но тюдзё был оказан любезный прием. Сам же облачился в парадное платье и, собираясь выйти к гостю, сказал госпоже Северных покоев и прислуживающим ей дамам:
– Постарайтесь разглядеть его потихоньку. Сайсё-но тюдзё очень красив и с годами становится все прекраснее. А с каким достоинством он держится! Он затмевает всех, и мне иногда кажется, что теперь, когда красота его достигла расцвета, он превосходит даже своего отца. Разумеется, Великий министр отличается поистине необыкновенным изяществом и редким обаянием – на него глядя, невольно забываешь о печалях мирских и не можешь удержаться от улыбки. Правда, иной раз он обнаруживает недостаток твердости при решении государственных дел, но что тут удивительного? При его утонченности… А сын – и это признают все – превзошел отца в науках, к тому же он гораздо мужественнее и рассудительнее.
Принарядившись, министр вышел к гостю. Обменявшись с ним церемонными приветствиями, он перевел разговор на цветы.
– Весенние цветы прекрасны, спору нет. Кто не восхищается, глядя, как раскрываются они один за другим, поражая разнообразием оттенков? Но, непостоянные, они покидают нас, опадая. Когда же мы печалимся, о них сожалея, вдруг зацветает глициния и цветет «до самого лета» (265). Именно это и придает ей столь неповторимое очарование в наших глазах. Да и цвет доставляет тайную отраду сердцу[2]2
Да и цвет…. – Лиловый цвет в древней Японии почитался цветом любви
[Закрыть]…
Тут министр многозначительно улыбается, и улыбка сообщает его лицу особую прелесть.
На небо выплывает луна, но цветы неразличимы в окутавшей сад дымке. Это, однако, не мешает министру восхвалять их, одновременно потчуя гостей вином и услаждая их слух музыкой. Притворяясь сильно захмелевшим, он то и дело подносит Сайсё-но тюдзё чашу, и тот при всей осмотрительности своей не умеет отказаться.
– Вас по заслугам считают одним из ученейших мужей Поднебесной, – говорит министр. – Право, вы слишком хороши для этих последних времен. Жаль только, что вы пренебрегаете мною, словно не замечая, что годы мои близятся к концу. Даже в старинных книгах говорится о почтительности к старейшинам рода. Вы не можете не знать, чему учат нас древние мудрецы, и все же огорчаете меня невниманием.
Плача, разумеется, хмельными слезами, он довольно ловко приоткрывает свои тайные мысли.
– О, как вы можете так думать? Я всегда видел в вас замену ушедшей и готов был ради вас пожертвовать собственной жизнью. Чем заслужил я такие упреки? Простите, но, наверное, по неразумению своему и тупости я не в силах понять. – оправдывается Сайсё-но тюдзё, и министр, сочтя обстоятельства благоприятными, произносит:
– «Листья с изнанки простодушно открыла глициния…» (256)
Поняв намек, То-но тюдзё срывает самую пышную и яркую кисть глицинии и подносит ее гостю вместе с чашей вина. Видя, что тот, приняв цветы, не знает, что с ними делать, министр говорит:
– Станем ли мы
На эти глицинии сетовать?
Цвет их так ярок…
Вот только старой сосне
Слишком долго ждать их пришлось…
Сайсё-но тюдзё берет чашу и, отдавая дань приличиям, с изяществом склоняется в благодарственном поклоне.
– Как часто весна
Увлажняла росою холодной
Мои рукава.
Неужели сегодня и для меня
Эти цветы расцвели? (267)
С этими словами он передает чашу То-но тюдзё:
– Кисти глицинии
Напомнили мне рукава
Девы прелестной.
Под любящим взором все ярче,
Пышней расцветают они…
Так передавали они чашу один другому, но скоро совсем захмелели и песни их стали довольно невнятны; во всяком случае, ничего боле значительного сказано не было.
В небе тускло светился семидневный месяц, отражаясь в темной зеркале пруда. Деревья еще не радовали взоры пышной листвой, но причудливо искривленные сосны, хотя и не такие уж высокие, казались необыкновенно утонченными из-за свисающих с них цветущих глициний.
Все тот же Бэн-то сёсё звонко запел «Тростниковую изгородь»[3]3
«Тростниковая изгородь» («Асигаки»). – народная песня (см. «Приложение», с. 103)
[Закрыть].
– Что за странный выбор. – удивился министр и, поддевая, изменил слова: «Видно, из старого дома…» Голос его звучал прекрасно. До поздней ночи веселились они, и от былых обид не осталось и следа. Когда совсем стемнело, Сайсё-но тюдзё, притворившись захмелевшим, пожаловался То-но тюдзё:
– Я чувствую себя слишком неуверенно. Боюсь, что мне не добраться до дому… Не уступите ли вы мне на ночь свою опочивальню?
Услыхав это, министр сказал:
– Подыщите-ка гостю место для отдыха! Я же, с вашего позволения, удалюсь, дабы не оскорблять ваших чувств своим непристойным видом. – И он скрылся внутри.
– Вы, кажется, желаете провести ночь под сенью цветов. – спросил То-но тюдзё. – Я не ошибся? Мудрено быть проводником…
– Не к добру такие слова. – попенял ему Сайсё-но тюдзё. – Разве союз глицинии с сосной (268) представляется вам ненадежным?
То-но тюдзё, хоть и чувствовал себя обиженным, невольно залюбовался его красивым лицом, а как он и сам давно уже желал подобного исхода, то охотно принял на себя обязанности проводника.
«Уж не сон ли это?» – думал Сайсё-но тюдзё. Наконец-то было вознаграждено его терпение. Девушка с трудом преодолевала смущение и все же показалась ему еще прекраснее прежнего.
– Я так страдал, что едва не «стал для мира первым примером…» (269, 270), но вынес все испытания, и вот… А ваша жестокость поистине беспримерна, – пенял он ей. – Вы слышали, как Бэн-но сёсё пел «Тростниковую изгородь»? Вот насмешник! Мне так хотелось ответить ему песней «Речные Уста»[4]4
«Речные Уста» («Кавагути»). – народная песня (см. «Приложение», с. 104)
[Закрыть].
«Это было бы тем более неуместно!. – подумала девушка и сказала:
– Имя мое
Подхватила река у заставы
Речные Уста.
Отчего ж не сумел его задержать
Заставы надежный страж?
Могу ли я не сетовать?..
Она была прелестна.
Улыбнувшись, Сайсё-но тюдзё ответил:
Когда б вы знали, как тяжко страдал я все эти годы, я едва не лишился рассудка.
Притворившись захмелевшим, он словно забыл о приличиях и о том, что «бывает рассвет» (6). Когда пришло время отправляться домой, дамы никак не могли разбудить его.
– Какая дерзость. – рассердился министр.
Однако не успело заняться утро, как Сайсё-но тюдзё уехал. Нельзя было не залюбоваться этим «утренним ликом» (271)!
Положенное послание он постарался отправить, как и прежде, тайно, но почему-то на этот раз девушке было еще труднее ответить. Самые язвительные из прислужниц переглядывались, подталкивая друг друга локтями. Когда же пришел министр и стал читать письмо, она совсем растерялась. Да и могло ли быть иначе?
«Как горько, что Вы и теперь не хотите полностью довериться мне. – писал Сайсё-но тюдзё. – О, когда б я мог исчезнуть из этого мира…
Ты меня не кори,
Нет в руках моих больше силы
Рукава выжимать тайком.
Посмотри – и сегодня на них
Прозрачные капли повисли…»
Видно было, что он успел уже приобрести некоторый опыт на этой стезе.
– Его почерк стал еще лучше. – улыбнулся министр.
От прежней досады не осталось и следа. Видя, что девушка никак не может написать ответ, министр принялся было пенять ей за это, но, заметив, что его присутствие смущает ее, вышел.
Гонца Сайсё-но тюдзё осыпали щедрыми дарами. То-но тюдзё устроил ему самый любезный прием. Можно себе представить, какое облегчение испытал гонец, получивший наконец возможность свободно входить в дом, куда до сих пор пробирался украдкой, стараясь никому не попадаться на глаза. Гонцом Сайсё-но тюдзё был Укон-но дзо – один из преданнейших его приближенных.
Слух о происшедшем дошел и до министра с Шестой линии. Когда Сайсё-но тюдзё предстал перед ним во всем блеске своей удивительной красоты, министр, внимательно посмотрев на него, спросил:
– Как прошло сегодняшнее утро? Надеюсь, вы отправили письмо вовремя? Мне известно немало случаев, когда самые мудрые люди теряли голову из-за женщин. Вы же сумели доказать свое превосходство над другими, ибо проявили редкую выдержку и ничем не запятнали своего доброго имени. Министр Двора был непоколебим, но и ему не оставалось ничего другого, как уступить. Интересно, что говорят об этом в мире? Смею надеяться, что вы и впредь будете вести себя благоразумно, не проявляя заносчивости и не упиваясь одержанной победой. На первый взгляд министр Двора может показаться человеком вполне уравновешенным и великодушным, однако и у него есть свои слабости, подчас недостойные его высокого звания, и сообщаться с ним близко не так просто, как кажется.
Так по обыкновению своему поучал Гэндзи сына, вполне одобряя между тем его союз с дочерью министра Двора. Глядя на них, трудно было поверить, что это – отец и сын. Министр казался лишь несколькими годами старше. Видя их порознь, можно было подумать, что они похожи как две капли воды, когда же, как сейчас, они стояли рядом, становилось ясно, что сходство меж ними не так уж и велико, хотя оба были необыкновенно хороши собой. На Великом министре было голубое носи, надетое поверх нижнего платья из китайской белой ткани с четко вытесненным узором. Лицо его по-прежнему пленяло нежной красотой, а в осанке было столько благородства, что сравняться с ним не было никакой возможности. На Сайсё-но тюдзё было более темное носи, из-под которого выглядывали два нижних платья: одно яркое желто-красное, другое из мягкого белого узорчатого шелка. В особой изысканности его наряда чувствовалось что-то многозначительное.
В тот день в дом на Шестой линии привезли статую Будды-младенца[6]6
…привезли статую Будды-младенца. – Речь идет о дне Омовения Будды (Камбуцу). На Восьмой день Четвертой луны статую Будды-младенца, специально ради этого случая привезенную из храма, окропляли священной водой (см. «Приложение», с. 80)
[Закрыть], а поскольку Верховный наставник ожидался значительно позже, обитательницы женских покоев только к вечеру прислали девочек-служанок с разнообразными подношениями, не менее великолепными, чем во Дворце. Обряды же все без исключения совершались точно так же, и, чтобы посмотреть на них, в доме Великого министра собралось множество знатных гостей. Отличие, как это ни странно, заключалось, пожалуй, в несколько большей торжественности и пышности служб.
Сайсё-но тюдзё с нетерпением ждал конца церемонии и, как только она закончилась, принарядился и уехал.
Некоторые из молодых прислужниц, хоть и не имевшие оснований тешить себя надеждами, но все же пользовавшиеся его вниманием, чувствовали себя уязвленными. Но союз, заключенный после стольких лет любовного томления, был поистине безупречен, и, как говорится, даже капля воды не могла просочиться меж супругами (272).
Министр Двора все больше привязывался к зятю, которого постарался окружить самыми нежными заботами. Правда, он и теперь не мог забыть, что принужден был признать себя побежденным, но исключительная преданность Сайсё-но тюдзё, в которой он успел убедиться за эти долгие годы, его несомненное благонравие внушали невольное уважение, и министр готов был простить ему все. Молодая же госпожа своей яркой, поистине совершенной красотой затмевала даже него Кокидэн, что служило причиной неудовольствия обитательницы Северных покоев, но это уже никому не могло помешать. Супруга Адзэти-но дайнагона радовалась, видя, сколь удачно сложилась судьба ее дочери.
Тем временем в доме на Шестой линии шли последние приготовления к церемонии, которая была назначена на Двадцатый день.
Госпожа Весенних покоев собиралась на празднество Великого Явления[7]7
Празднество Великого Явления (Миарэ-но мацури) было связано с явлением миру одного из чтимых в святилище Камо богов, а именно бога грома Вакэикадзути-но микото. Празднование проходило в нижнем святилище Камо накануне праздника Камо
[Закрыть]. По обыкновению своему она пригласила с собой остальных дам, но они отказались, очевидно опасаясь выставить себя в невыгодном свете, поэтому свита госпожи, состоявшая всего из двадцати карет и весьма небольшого числа передовых, была необычно скромной, но, возможно, именно поэтому выезд и привлек к себе всеобщее внимание.
В день празднества рано утром они побывали в Камо, после чего расположились на временных помостах, откуда было видно процессию. С госпожой поехали дамы, прислуживающие в других покоях, и их кареты, заняв все свободное пространство перед помостом, представляли собой столь внушительное и яркое зрелище, что издалека было видно, к какому дому принадлежит расположившаяся здесь особа, и люди взирали благоговейно. Вспомнив, какому унижению подверглась когда-то миясудокоро, мать нынешней Государыни-супруги, Великий министр, обращаясь к госпоже, сказал:
– Право, дочь Левого министра поступила жестоко, поддавшись искушению доказать свое превосходство. Кончилось же тем, что оскорбления, ею нанесенные, тяжким бременем легли на ее душу, и она покинула этот мир…
Опуская подробности, он продолжал:
– Как видите, ее сын Сайсё-но тюдзё – простой подданный, которому с трудом удалось продвинуться по службе. А дочь женщины, ею униженной, поднялась на непревзойденную высоту, и в этом есть что-то чрезвычайно поучительное. Увы, все так шатко и непродолжительно в нашем мире, потому-то и хочется остатком лет распорядиться по собственному усмотрению. Ваша дальнейшая судьба – единственное, что тревожит меня теперь. Боюсь, что, оставшись одна, вы будете принуждены влачить жалкое существование…
Увидев, что у помоста собрались сановники высших рангов, министр вышел к ним.
Личную императорскую охрану на празднестве представлял То-но тюдзё. Сановники же присоединились к нему, когда он выходил из дома министра Двора, и вместе с ним приехали сюда.
То-найси-но сукэ тоже присутствовала на празднестве, представляя Отделение дворцовых прислужниц. Эта дама пользовалась особенным успехом в свете, и все, начиная с Государя, принца Весенних покоев и министра с Шестой линии, осыпали ее щедрыми дарами. Вряд ли кому-нибудь еще удалось снискать столь явное расположение высочайших особ.
Когда она выезжала, Сайсё-но тюдзё успел передать ей письмо. Они давно уже тайно питали друг к другу нежные чувства, и, конечно, женщина была огорчена, узнав, что столь прочные узы соединили его с особой самого безупречного происхождения.
«Как зовут цветы[8]8
Как зовутся цветы…. – Югири хочет сказать, что давно уже не встречался с То-найси-но сукэ (афухи. – «мальва», листьями которой украшают головные уборы в день праздника Камо, и одновременно «день встреч»)
[Закрыть],
Что прическу твою украшают?
Я давно их забыл.
Даже глядя на них сегодня,
Вспомнить имени не могу…
Досадно, право…» – писал Сайсё-но тюдзё. Что она подумала, увидев, что он не упустил даже такого случая?
Хотя все уже садились в кареты и торопили ее, То-найси-но сукэ не преминула ответить:
Будь я ученым мужем…»
Ничего особенного в песне То-найси-но сукэ не было, но она показалась Сайсё-но тюдзё куда более значительной, чем его собственная, и нельзя сказать, что это не уязвило его самолюбия. Скорее всего ему так и не удалось выбросить эту особу из своего сердца, и он продолжал тайно встречаться с ней.
Так вот, согласно обычаю, юная госпожа должна была появиться во Дворце в сопровождении супруги Великого министра, однако сам он был иного мнения. «Госпожа не сможет долго оставаться в Высочайших покоях, – подумал он, – так не лучше ли, воспользовавшись случаем, поручить юную госпожу попечениям родной матери?»
Впрочем, госпожа Мурасаки и сама понимала, что, лишая госпожу Акаси возможности соединиться с дочерью, может навлечь на себя неудовольствие обеих, ибо столь долгая разлука будет тяжела как для матери, так и для дочери, успевшей стосковаться по той, что лелеяла ее в младенческие годы.
– По-моему, будет лучше, если с юной госпожой поедет ее родная мать, – сказала она министру. – Девочка мала и нуждается в постоянном присмотре, а ее окружают одни молодые дамы. Кормилицам же трудно за всем уследить. Я не могу постоянно жить во Дворце и буду спокойнее, если в мое отсутствие рядом с ней будет мать.
Восхищенный ее предусмотрительностью, Великий министр поспешил сообщить о своем решении госпоже Акаси, которая обрадовалась чрезвычайно. Да и могло ли быть иначе: ведь сбывались самые заветные ее чаяния. Она принялась готовить наряды для своих дам, дабы оказаться достойной столь высокого окружения.
Старая монахиня мечтала об одном – собственными глазами увидеть, какая судьба предназначена ее любимой внучке. Страстно желая встретиться с ней еще хоть раз, она молилась о долголетии и сокрушалась, понимая, что желание ее вряд ли осуществимо.
В тот вечер юную госпожу сопровождала госпожа Мурасаки. Госпожа Акаси рассудила, что ей не подобает следовать за их каретой пешком, как то полагалось дамам низкого звания. Сама-то она не боялась насмешек, но ей не хотелось бросать тень на эту прекрасно отполированную жемчужину, и она печалилась и вздыхала, сетуя на затянувшуюся жизнь.
Великий министр собирался провести церемонию без особой пышности, но, как обычно, она вылилась в невиданное по размаху зрелище. Нежно опекая девочку, госпожа Мурасаки восхищалась ее миловидностью и, сожалея, что приходится уступать ее другой, вздыхала: «О, если бы она была моей дочерью!» О том же думали и сам министр, и Сайсё-но тюдзё. Увы, происхождение матери было единственным недостатком юной госпожи.
Прошло три дня, и госпожа Мурасаки собралась уезжать. На смену ей приехала госпожа Акаси, и дамы наконец встретились.
– Видя, как выросла юная госпожа, вы можете себе представить, сколь долго я была рядом с ней, – ласково сказала госпожа Мурасаки. – Хотя бы поэтому нам не стоит чуждаться друг друга.
Они долго беседовали, и скорее всего именно этот разговор положил начало их сближению. Госпожа Мурасаки была поражена утонченностью своей собеседницы. «А ведь и в самом деле не зря…» – думала она, слушая ее речи. Та, в свою очередь, с восхищением глядела на супругу министра, которой благородная красота была в самом расцвете. Она поняла, сколь прав был Великий министр, отдав госпоже Мурасаки предпочтение перед другими женщинами и вознеся ее на высоту, недоступную соперницам. Вместе с тем она осознала, сколь необычна была ее собственная судьба, поставившая ее почти рядом с такой благородной особой.
И все же, когда госпожа Мурасаки, подобно высокорожденной нёго, покидала Дворец в изящно убранном паланкине, которым пользование ей было разрешено особым указом, госпожа Акаси, сравнивая себя с ней, еще острее ощутила собственную ничтожность.
Глядя на юную госпожу, прелестную, словно кукла, мать не могла опомниться от счастья, происходящее казалось ей случайным сном. Слезы не останавливаясь катились по ее щекам, но это были уже «не слезы печали» (128). Долгие годы она вздыхала, сетуя на горестную судьбу, и только теперь почувствовала себя счастливой. Ей хотелось жить как можно дольше, и возблагодарила она могущественного бога Сумиёси. Вряд ли кто-то другой сумел бы воспитать ее дочь лучше госпожи Мурасаки, нет, никому другому не удалось бы довести до такого совершенства душевные способности девочки и обогатить ее ум всеми познаниями, приличными ее полу и положению. Достоинства юной госпожи вызывали всеобщее восхищение, а поскольку она и собой была хороша, ей удалось довольно быстро пленить сердце принца. Нашлись, конечно, и у нее соперницы, которые не упускали случая попрекнуть ее невысоким положением находящейся при ней матери, но даже это не умаляло ее достоинств. Госпожа Акаси умело использовала любую возможность, дабы в наиболее выгодном свете представить не только изысканно-яркую красоту дочери, но и благородное изящество ее манер. Немалое внимание уделяла она также наружности и манерам дам из окружения юной госпожи, зная, что многие придворные, обрадовавшись случаю показать себя, станут устремлять к ним свои помыслы. Супруга Великого министра тоже навещала свою воспитанницу так часто, как позволяли приличия.
