Текст книги "Необычайные рассказы"

Автор книги: Морис Ренар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Зеленые трюфеля, – восхищался г. де Когулен. – Боже мой, неужели мы все еще не выезжали из Версаля?

– Увы, – вздохнул г. де Шамбранн. – Все-таки и у Версаля есть свои хорошие стороны. Бывают дни… когда… знаете ли… – Он нервным движением вытер глаза. – Когулен, расскажите, о чем говорят при дворе. В конце концов, это все-таки меня интересует.

И вот, в то время как они с легким и приятным возбуждением, вполне понятным в конце тонкого ужина, заговорили о приемах и собраниях у короля, оба романтика, со своей стороны, возобновили разговор на мифологические темы. Г. Габаре захотел принять в нем участие. Под влиянием выпитой сладкой водки с него сошел искусственный лоск, он потерял способность сдерживаться и вступил в разговор грубо и бесстыдно, решив, что настало время быть легкомысленным.

– Не расскажете ли вы, сударыня, подруга сирен, – начал он, – не расскажете ли вы мне, как они любят? Выходят ли они замуж за людей, или за рыб? Потому что, в конце-то концов, я держусь того мнения, что они плохо и неудачно оканчиваются и, пожалуй, они вообще не способны приносить жертвы Купидону, за неимением храма, если можно так выразиться. А если ваши наяды пошаливают с китами, то эти плутовки, вы можете думать, как вам угодно, сударыня, черт меня побери.

– Успокойтесь, Габаре, – перебил его г. де Керьян, причем, произнося эти слова, изо всех сил ударил его под столом ногой. – Сирены, милый друг, бессмертны, и поэтому мало думают о потомстве. Может быть, у них и бывают романы с тритонами, но, право, трудно сообразить, до чего у них может дойти дело. Кроме того, они любят друг друга братской любовью; поэты утверждают, что они никогда не расстаются и что ни одна сирена не может увидеть другую без того, чтобы не приласкать ее; в операх они всегда поют какое-нибудь трио, а художники всегда изображают их вместе, как трех граций, только морских.

– Стакан лесбосского, – попросил г. де Когулен у ближайшего лакея.

– А мне – кипрского, – сказал барон, щеки которого пылали, – за здоровье госпожи де Монтеспан!

Они чокнулись и выпили.

Фрукты заняли место дичи, и вазы, наполненные свежими фруктами, чередуясь с чашами с вареными фруктами, разместились по столу четырехугольником. Г-жа де Шамбранн была довольно добродетельна и не любила двусмысленных разговоров. Она заметила, что разговор принимал все более легкомысленное направление; г. Габаре становился грубо циничным, г, де Когулен уснащал свою речь тонкими двусмысленностями. Поэтому она поторопила подачу десерта. После этого все перешли в зал. Г-жа де Шамбранн сама, своими прекрасными руками, разлила всем по бокалу душистого напитка, составленного из белого вина и сока неспелых красных апельсин, и сочла за благо оставить мужчин веселиться на свободе. Она незаметно удалилась.

Убранство этой комнаты ничем не напоминало седой старины. В ней стояла современная мебель, а окна были закрыты большими желтыми занавесями с ламбрекенами наверху. Г. де Керьян раздвинул занавеси, но не успел он как следует разглядеть голубой пейзаж и золотые кормовые башни кораблей, превратившихся в лунном свете в серебряные замки, как г. де Шамбранн, дыша ему прямо в ухо и распространяя вокруг себя аромат душистого напитка, сказал ему дрожащим от слез голосом:

– Нет, милостивый государь, не открывайте, пожалуйста. Дайте мне возможность вообразить, что я в Версале. Смотрите, вот так, если прищурить глаза, можно представить себе, что находишься в будуаре государыни, обитом материей шафранового цвета; боскет из лавровых деревьев здесь налево… а сзади, за занавесью, прислушайтесь, господа, прислушайтесь внимательно, разве вы не слышите, как журчит вода в маленьком восьмиугольном фонтане…

– А море, милостивый государь, – сказал г. де Керьян в смущении. – А великие воды Господни?..

– Ах, – ответил хозяин сквозь слезы. – Комната швейцарцев ужаснее моря: там я потерпел кораблекрушение моей жизни; она и прекраснее, потому что она далека отсюда…

– Да, да, – прошептал г. де Когулен. – Изгнание… Ужасно печально, невыносимо…

– Да, да, черт побери, – пробормотал г. Габаре сквозь зубы, – невыносимо много кипрского вина…

И без всяких церемоний он закурил свою черную, вонючую трубку.

Снова принялись за питье; г. де Шамбранн приказал принести еще один кувшин душистой смеси. Потом он стал просить г. де Когулена и г. де Керьяна рассказать ему еще какую-нибудь сплетню или приключение из придворной жизни. Они посвятили его в подробности последних скандалов; а он, полузакрыв глаза, слушал их с блаженным видом, вставляя изредка односложные замечания; и по временам, в зависимости от того, напоминала ли ему какая-нибудь остроумная шутка былое, или наводила мысль на настоящее, улыбка скользила по его устам, или слеза туманила взор.

А Габаре, которому надоело слушать, как оба капитана болтали, как трещотки, стал мерно покачивать головой и мирно захрапел.

В разговорах одних и сне другого прошло немало времени, как вдруг г. де Керьян заметил, что сквозь занавеси струится блеклый холодный свет, и на них стали намечаться силуэты оконных переплетов. Свет восковых свечей стал меркнуть.

– Смирно… господа – вот заря!

Он встряхнул Габаре, который, положив ноги на кресло и обливаясь холодным потом, рычал во сне.

В комнате было жарко и душно. Все они чувствовали ту неловкость в движениях, которую испытывают после бессонных ночей, проведенных в кутеже.

Г. де Шамбранн позвонил в колокольчик – никто не явился. Уставшая прислуга валялась на скамьях прихожей. Пришлось растолкать их. Хозяин приказал приготовить шлюпку. Затем г. де Шамбранн и его гости, одев широкие плащи, вышли из дома.

Холодный ветер жалобно стонал в листве кипарисов. Порывы его были резки, колючи, полны прибрежного песка и хлестали по разгоряченным лицам, раздражая, как пощечина. Покрасневшие глаза слипались, утомленное тело дрожало под плащом.

Быстро дошли до берега.

За ночь море выбросило на берег свои жертвы. На песке лежали тела погибших, как вехи. Многие лежали вдали от воды; но некоторые тела, наполовину погруженные еще в воду, шевелились при всяком возвращении волны. И море, как жестокая кошка, играло ими, заставляя трупы повторять подергивания агонизирующих манекенов.

Вот лежит группа погибших пассажиров разбитого фрегата; несколько женщин, ребенок; одни голые, другие одетые в разорванные в клочья, мишурные, яркие костюмы – должно быть, гаеры. Все позеленевшие и распухшие, с застывшим на лицах выражением ужаса, злобы или страха; лица некоторых были искривлены такой ужасающей гримасой, что, казалось, живой человек не мог бы повторить этой гримасы, или, если бы это ему удалось, он умер бы от этого.

Г. де Когулен, который шел от трупа к трупу, узнал двух своих матросов и сказал:

– Не хватает еще двоих.

– Этих никогда не увидят больше: слишком поздно. Здесь часто случается, что море не выбрасывает трупы погибших. В прошлом году погибло три рыбака. Они утонули около островков, и больше их никто не видел. Право, можно было бы подумать…

– Господа, идите сюда, идите скорей, – позвал их г. де Керьян.

Он шел на несколько шагов впереди других, и видно было, как он размахивает руками, наклонившись над какой-то неопределенной фигурой песочного цвета.

Они подошли к нему.

Фигура оказалась трупом голой женщины, или вернее, верхней половиной туловища, изуродованного самым ужасным образом.

Воцарилось молчание. Г. де Керьян перекрестился.

Было от чего прийти в смятение. Это было странное существо. Ее маленькое лицо было окружено удивительно спутанными, переплетенными водорослями волосами бурого цвета, грубыми, как грива. Оно оживлялось маленькими, круглыми, все еще блестящими, желтыми глазами, которые при жизни, наверное, горели нестерпимым блеском. Под широкими ноздрями, точно созданными, чтобы втягивать воздух с громадной силой, в широко раскрытом большом рту видны были крепкие челюсти с рядом тесно посаженных зубов, причем клыки выдавались, как у хищного животного, и вонзались в нижнюю губу. Плоские щеки и покатый подбородок. Ни одной морщинки; по лбу и углам рта, без намека на складочку, можно было судить, что эта женщина никогда ни о чем не думала и не улыбалась. По ее гладкому лицу нельзя было определить ее возраста, а безмятежность выражения напоминала безразличие животных.

А все-таки это было человеческое существо. Нервный торс, изящный изгиб талии, красота небольших грудей доказывали это и невольно заставляли вспоминать о теле спартанских девушек, посвящавших так много времени физическим упражнениям. Отрезанные ноги, несомненно, бегали, прыгали, скакали. Представлялось, что они были стройны, мускулисты и быстры. Руки подтверждали предположение об атлетке. Они обросли густым, жестким пушком.

Но все же больше всего поражало, кроме клыков, то, что пальцы были связаны меж собой перепонками, кончавшимися у самых ногтей; ногти были длинны и тверды, как когти.

Тело было сплошь покрыто темным загаром.

Г. де Когулен заговорил первый:

– Это дикарка!

– Скорее, – возразил г. де Шамбранн, – это какое-нибудь экстраординарное существо, которое везли с собой на фрегате гаеры, чтобы показывать с подмостков на ярмарках. Я видел такие же руки в Жиль-ле-Ке у аптекаря в банке. Он говорил, что это врожденный недостаток.

– Нет, – сказал г. де Керьян. – Этих волос никогда не касалась гребенка и никогда их не заплетали в косы эти лебяжьи лапки. Я готов поклясться, что это тело никогда не было прикрыто рубашкой и что ни одно покрывало не касалось этих плеч, удивительно прекрасных для такой бродяжки: в противном случае, тело было бы белее рук и лица.

– Надо, значит, предположить, что эти фокусники, – настаивал на своем г. де Шамбранн, – были очень недалекими людьми, если так мало заботились о том, что им сулило такие барыши.

– А знаете, – сказал г. Габаре, – эта искалеченная женщина громадного роста. Если поставить ее на ноги, то это будет настоящая великанша.

– Если у нее когда-нибудь были ноги, – пробормотал г. де Керьян.

– Честное слово, – продолжал тот, – ее нога не должна быть тоньше той рыбы, из породы морских свиней, которой вы нас вчера угощали… если их приставить…

Он вдруг умолк. По-видимому, пришедшая ему в голову мысль оказалась слишком дикой, или его смутило выражение лиц трех остальных…

Они молча переглянулись.

– Ну, баста, довольно! – сказал г. де Шамбранн.

– К черту! – добавил г. де Когулен.

Г. де Керьян промычал что-то неразборчивое.

– А все-таки, все-таки, – настойчиво сказал г. Габаре, – эта рыбина очень и очень попахивала человечьим мясом.

* * *

Солнце поднималось все выше и выше.

Пока г. де Шамбранн распоряжался уборкой и похоронами погибших, корабли, вытянувшись в одну линию, удалялись. Сначала за горизонтом скрылись очертания корпусов, потом паруса, за парусами вся оснастка, и, наконец, они совершенно исчезли. Сирена, Принцесса и Граф шли друг за другом, и окровавленная статуя, сквозь окраску которой видны были местами волокна дерева, влекла их к неизбежной участи – поражению.

Командиры мирно дремали, каждый на своем корабле.

Вдумавшись в бессвязную, по-видимому, цепь событий, которые, может быть, были соединены в одно целое каким-нибудь тайным узлом, они долго не могли отделаться от какого-то неловкого чувства и навсегда сохранили в памяти воспоминание об этом дне. Г. де Керьян и г. Габаре могли бы рассказать это приключение со всеми мельчайшими деталями своим внучатам, но находили его не имеющим значения и неинтересным. А если г. де Когулен, спустя два месяца, совершенно позабыл об этом случае, то произошло это потому, что брошенное с какой-то фелуки ядро лишило его памяти вместе с головой.

ХРИСТИАНСКАЯ ЛЕГЕНДА ОБ АКТЕОНЕ

Посвящается Полю Дюка

В те времена люди забыли Творца и поклонялись могуществу всего того, что было им непонятно. В особенности светилам. А из светил почитали больше всего солнце и луну.

И, позабыв заветы Еговы, о котором никто больше не думал, люди понастроили для них много великолепных храмов, где поставили их изображения в виде юношей и девушек, чтобы сделать сношения с новыми божествами доступнее для толпы. И случилось так, что ложные боги были похожи на Единственного, ибо Элоим создал человека по образу и подобию своему.

И Луне – жене солнца – поклонялись под видом статуи молодой женщины.

И среди всех народов, поклонявшихся ей, каждый народ называл ее на своем языке столькими именами, скольких царств считал ее повелительницей. Под разными названиями, украшенная соответствующими эмблемами, она всюду слыла богиней девственниц, покровительницей рожениц, охранительницей кораблей во время ночного пути по пучинам морским и покровительницей тех, кто охотится за зверями, чтобы убивать их. Маленькие римлянки, стягивая пояс, называли ее Дианой; карфагенские девушки, глядя на цепочки, связывающие щиколки их ног, взывали к Танит. В глубине громоздких дворцов священных Фив громкие вопли мучившихся в родах жен фараонов были обращены к Изиде. И Астарту воспевали в своих гимнах матросы, гребя ночью на тирских галерах…

Актеон, будучи греком и охотником, поклонялся луне под названием Артемиды.

Но этот принц обладал экзальтированным воображением, которое заставляло его видеть чудеса в обыденных вещах. Поверив своим болтливым кормилицам, он был убежден, что родился от союза своего отца Аристея с нимфой Сирене, а не с его царственной супругой. Он верил и в то, что его дед Кадм Беотийский, посеяв зубы дракона, пожал воинов. И до того сильна была его вера в чудесное, что, когда его старый учитель Хирон умер, стоило большого труда убедить его, что при жизни он не был кентавром.

Поэтому вполне понятно, что, когда этот мечтатель увидел изображения богов, сделанных по образу и подобию людей, то ничто не могло его разубедить, что эти идолы были действительно их изображениями и что бессмертные боги живут на той же земле, что и смертные люди. С тех пор Актеон стал находить следы шагов сатиров на звериных тропах и в гибких движениях качавшихся от ветра веток деревьев видел тайные жесты дриад.

Таким образом весь пантеон язычников промелькнул перед его снисходительным взором. Он перевидал всех богов: одного при блеске молнии в олимпийском профиле какой-нибудь тучи; другого в человекоподобном виде морской волны, покрытой пеной, как бородой. Он встречал или вообразил, что встречал, всех богов и богинь, за исключением одной – покровительницы охотников Артемиды с полумесяцем на голове. Он разделял все заблуждения своих современников и верил в пресловутую стыдливость призрачной богини и в то, что поэтому она укрывается со своими нимфами от нескромного людского взора.

И вот, несмотря на тайные предостережения Элоима, Актеон решил во что бы то ни стало выследить таинственную девственницу; и, проводя дни, а часто и ночи напролет на охоте, подстерегал не только диких зверей и искал встречи не с одними кабанами и рысью.

Как-то вечером он возвращался в город с охоты в сопровождении друзей, вооруженных кто рогатиной, кто луком. Впереди на носилках из ветвей несли убитых ими медведя и трех кабанов; усталые собаки плелись, высунув языки, спущенные со своры. Охотники и животные передвигались очень медленно по лесистому ущелью вдоль берега ручья.

Актеон, которому не удалось в этот день ни убить зверя, ни увидеть богиню, шел, мрачно насупившись, и еле передвигал ноги.

В глубоком ущелье было очень темно. Только березы, которые всегда кажутся как бы насыщенными лунным светом, выделялись среди деревьев темного леса и производили впечатление бледных фосфоресцирующих колонн; вдруг, на поверхности буйного ручейка, промелькнула серебристая рыба, как прорвавшийся сквозь тучи луч лунного света. На лице юного принца разгладились морщины. Кто-то даже расслышал, что он издал восклицание восхищения.

И вдруг, на повороте тропинки, он шепотом приказал всем остановиться и замолчать. Его приказание было исполнено. Друзья и слуги повернулись к нему и смотрели на него с немым вопросом во взоре, собаки замерли на месте с насторожившимися ушами.

Тогда, показывая рукой на изгиб ручейка, он прошептал:

– Артемида…

Все взглянули по направлению его руки и увидели обыкновенный беловатый туман на синем фоне леса. Туман двигался по поверхности воды, но в данный момент его круглые и ленивые клубы смутно напоминали группу купальщиц. Каприз ветерка, вызвавший это, сейчас же и разрушил его.

А, между тем, вера в сверхъестественное была настолько глубока в те времена, что среди свиты Актеона нашлось несколько сумасшедших, достаточно совращенных с пути истины, чтобы разделить его заблуждение и повторить за ним: «Артемида».

И все они были убеждены, что видели ее купающейся.

Но в то время, как спутники и слуги не сводили восхищенных и почтительных глаз с потерявшего свою первоначальную форму тумана, среди них раздалась вдруг бешеная возня собачьей своры, которая внезапно бросилась на кого-то.

И, оглянувшись, они увидели, что принц исчез, а вдали мчится преследуемый обезумевшими собаками, закинув голову и касаясь рогами спины, громадный олень, неизвестно откуда взявшийся.

Все поверили в превращение: Актеон был превращен в оленя. Это сразу стало понятно для всех. И даже люди, не бывшие приверженцами культа Артемиды, сразу уверовали и в ее существование и в ее могущество, раз стыдливая богиня умеет так больно мстить своим недостаточно скромным поклонникам.

Оправившись от охватившего их всех смятения, наиболее мудрый из них закричал, что надо остановить собак. И все, сообразив, какая ужасная участь грозит оленю-Актеону, бросились в чащу с громкими криками ужаса.

К несчастью, они в оцепенении потеряли драгоценное время и вскоре услышали вдали бешеную собачью возню, возвестившую им конец преследования. Поняв бесполезность борьбы, они, запыхавшись, остановились, охваченные ужасом. Одни в отчаянии бросились на землю; другие, не отдавая себе отчета в своих движениях, шатались и спотыкались, как пьяницы; один плакал, опустившись на колени и мерно ударяя себя кулаком по голове; другой кричал неистовым голосом, стараясь заглушить шум травли; третий зажимал уши судорожным движением.

Затем, когда вернулись собаки с кровью на губах и шерстью на клыках, они застрелили их из луков.

Луна ярко освещала их обратный путь. Они утверждали, что она была ярко-красного цвета.

Но если богиня ночи, действительно, была окрашена в пурпурный цвет, то это произошло, наверное, в силу какой-нибудь атмосферической причины, а не из-за оскорбленного целомудрия или негодования. Во всяком случае, кровь Актеона была тут не при чем. Артемида – плод воображения совращенных с пути истины умов – не принимала никакого участия в этом приключении, да к тому же принц вовсе не умер.

Вездесущий и всезнающий Егова сам руководил всем этим. Опечаленный тем, что Актеон, дойдя до крайних пределов сумасбродства, являл собой вредное для других зрелище и служил заразительным примером для остальных, чтобы покарать его, Он заключил его в тело быстроногого оленя. Но, так как собаки уже пустились по его следу, Он направил их по другому пути, и кровавые следы на их мордах были от другой жертвы.

Ибо Всемогущий приберегал оленя-Актеона для более дальновидных планов и готовил ему более возвышенную участь.

Актеон, очутившись в двойной темноте леса и ночи, услышал внутри себякак бы неясный голос. На самом деле это говорил с ним Элоим:

– Ты будешь жить жизнью зверя, – говорил таинственный голос, – пока не падут ложные боги и пока Артемида не перестанет быть покровительницей охотников.

Но Актеон не мог толком понять, что с ним произошло, так как никогда ничего не слыхал об Егове, разве только то, что так назывался бог какого-то далекого народа. Да если бы он даже и больше слышал о Нем, он все же едва ли сообразил бы, в чем дело, так как привычка Элоима говорить с людьми в глубине их совести и не называя себя сбила бы всякого с толка. Слова Создателя он принял за собственные мысли и удивился, что они так туманны и неуместны.

И все же божественные слова оставили в его душе какой-то неясный отзвук, и за все время своего звериного существования он чувствовал, что над его судьбой тяготеет что-то великое и таинственное.

Его судьба не скоро исполнилась.

Вначале олень-Актеон ничем не отличался от других одиноких оленей. Они никогда не ревут весною при заходе солнца, и за ними не идут следом грациозные стада самок и павлинов. Дни Актеона протекали монотонно. Он мирно пасся на траве, питался листьями деревьев и, утоляя жажду у источников, мог любоваться в зеркальной поверхности воды, как год от году рога его разветвлялись все больше и больше. Кора спадала с них и вырастала вновь каждый год, и каждый год он тер об стволы деревьев все новые и новые отростки.

Сначала он был быстроногим оленем, потом превратился в могущественного патриарха лесов и, наконец, постарел настолько, что шерсть его стала совсем белой.

Он достиг того возраста, в котором олени умирают и – продолжал жить. Гибкость его членов не уменьшалась, глаза оставались такими же зоркими, слух таким же чутким. Он легко и беззаботно нес на лбу бремя своих ветвистых огромных рогов; и все же каждую зиму вырастала новая веточка – этого никогда еще не бывало до него. Видевшие его дровосеки рассказывали о появлении гигантского оленя, совершенно белого и с невероятно ветвистыми рогами. Их рассказ разжег охотничью жадность.

Устроили облавы. Актеон удалился из этой местности и продолжал ту же жизнь в другом месте.

Он достиг того возраста, в котором люди умирают и – продолжал жить. Но его присутствие всегда делалось известным, и ему приходилось постоянно обращаться в бегство перед сменяющимися людскими поколениями.

Во всех лесах он находил прибежище, и из всех лесов ему приходилось спасаться. В некоторых из них, похожих на парки, встречались широкие просеки, солнце свободно проникало в них и играло на листве деревьев; он предпочитал им поляны, закрытые, как куполом, густыми ветвями, на которых вечно было свежо, тихо и туманно. Актеон терся рогами обо все стволы с одинаковым безразличием; случалось, что во время своих бесконечных скитаний он попадал неожиданно для самого себя в знакомый лес и узнавал в старых мощных столетних дубах деревья, которые он покинул молодыми деревцами. Время потеряло свое значение для Актеона.

Он достиг того возраста, в котором умирают деревья и – продолжал жить. Там, в Греции, правнуки его племянников были уже старцами. Те, кто охотился за ним теперь, говорили на неслыханном языке и носили странные костюмы. Все менялось среди народов во время его беспрерывных перемещений; но он не знал, вызвана ли эта перемена временем или пространством.

Ибо он все время мчался вперед и странствовал по свету, спасаясь от преследовавших его то пеших, то конных охотников, под лай охотничьих собак или тявканье дворняжек. Он слышал звуки буйволова рога, потом рога из слоновой кости, позже медной трубы. Он слышал за собой последовательно свист дротика, полет стрел из луков, потом из арбалетов. Крики ловчих менялись соответственно эпохе и стране: одни напоминали ему воинственные выкрики, другие мало отличались от звериного рева. Его заманивали в западни.

Он попадал в них и, падая на дно вырытой ямы, ломал пружины западни. Хижины браконьеров удивляли его. Но он выходил без ран из величайших опасностей, оставляя своим разочарованным врагам, как единственную добычу, след своей сверхъестественной ноги то на песке, то на снегу. Ибо Господь предназначал его для другой участи.

Актеону это становилось все яснее день ото дня, год от года, век от века. Отдыхал ли он под аркой переплетавшихся ветвями деревьев, мчался ли он по широкой поляне, преследуемый собаками и задыхаясь от быстрого бега, роковые слова неустанно звучали в его ушах, нарушая его отдых и усиливая его тревогу: «Ты будешь жить жизнью зверя, пока не падут ложные боги и языческая Артемида…» Да, Артемида! Принц больше не верил в ее существование; и он понял, что все пророчество сбудется слово в слово, потому что две трети его уже сбылись: он жил жизнью зверя и, наверное, пережил тот возраст, в котором умирают боги. Тогда, угадав агонию богини, Актеон стал внимательно присматриваться к тем людям, к которым ему удавалось подойти поближе, чтобы найти в их поступках доказательство отречения от былых божеств, а вместе с тем указание на близость освобождения.

Ему уже удалось, однажды, приблизиться к людям. Это были бродяги, поспешно пробиравшиеся сквозь кустарники; они казались беглецами. На истомленных лицах лихорадочным блеском горели глаза, обращенные к небесам; уста их шептали мольбы. Один из них, совсем выбившийся из сил, лобызал с любовью две сложенные крест-накрест веточки, точно пил восстанавливающее силы снадобье; и с каждым поцелуем силы его прибавлялись, точно после глотка меда.

В другой раз, бродя на заре по развалинам покинутого города, Актеон увидел заброшенный храм Артемиды. Храм был почти совершенно разрушен; сохранилась только входная коллонада, да фронтон, с которого свалился тимпан. На фоне розовых небес это производило впечатление гигантского треугольника, из которого выглядывало солнце. Эта картина произвела сильное впечатление на принца, тем более, что, когда Феб поднялся повыше, его покрыло облако, имевшее форму креста. Под влиянием чьей-то непонятной и неодолимой воли Актеон обернулся, чтобы взглянуть на запад: там неподвижно висела прозрачная, бледная луна, а голубь, точно застывший в своем полете, как будто изгонял ее с неба. Симптоматические эмблемы.

Затем белый олень встретил на своем пути группу хижин, выросших на лесной поляне. Каждая из них была украшена крестом, а обитатели их, одетые в грубую шерстяную материю и подпоясанные веревками, преклоняли колени перед такими же изображениями, грубо сделанными из дерева. Но на этих крестах было прибито гвоздями изображение человеческой фигуры с венком из терновника на голове.

Все эти признаки укрепляли в душе Актеона веру в то, что на земле воцарился крест. Он не задумывался над странной формой, в которую выливалось поклонение этому символу, хотя, как язычник, он сначала предположил, что это символ вечной и всенародной геометрии. Но главное было для него то, что, по-видимому, эти явления находились в связи со словами, который постоянно звучали в его душе – значит, время его избавления было близко. И он обрадовался новой религии и благословлял крест, потому что был измучен необходимостью вечно спасаться от преследовавших его за то, что он слишком ревностно поклонялся полумесяцу.

Но вот однажды его преследовали ожесточеннее, чем когда-либо – погоня продолжалась три дня и три ночи. Ни разу еще до той поры охотники и собаки не доводили заколдованного оленя до такого истощения. За ним охотились, как за хищным зверем. Они преследовали его по пятам, не отставая ни на шаг; их настойчивость расстраивала все его хитрости. Ничто не помогало: ни то, что он, смешавшись со стадами, заставлял похожих на него оленей ударами своих ужасных рогов заступать свое место, ни то, что он путал свои следы и часами бежал в ручьях; ужасный шум погони становился все слышнее.

И когда наступил вечер третьего дня охоты, Актеон в первый раз в жизни почувствовал себя утомленным и инстинктивно стал искать пруд, в котором ему придется окончить свое земное существование. Найдя его, он вошел в воду и остановился. Но тогда заключенная в его звериной оболочке человеческая душа проявилась, и он заплакал горькими слезами. А между тем до него ни один олень не проливал слез; именно с тех пор, в память его муки, они плачут, как люди, в свой смертный час. Он ждал своего конца. Сначала вынырнула из кустов ищейка, потом собаки, бывшие впереди, а затем и вся свора. Актеон презрительно смотрел на них с высоты своего огромного роста. А они, при виде его, остановились, расположившись полукругом в воде, неподвижно и не подавая голоса. И прискакавшие первыми охотники остановились, как вкопанные, на своих конях на опушке леса, с рожком у рта или с натянутыми луками, но ни звука не раздалось и тетива не дрогнула. Ибо загнанный зверь, озаренный лучами заходящего солнца на фоне вечернего неба, поразил их своими размерами, снежно-белым цветом и гордым видом, который придавали ему фантастически разросшиеся рога.

Вдруг послышался шум раздвигаемых кустарников, заржала лошадь, раздался звон оружия, и на опушку леса выехал Главный Охотник. Он, единственный, не казался пораженным: он стал кричать на собак и издеваться над остальными охотниками и протянул руку к своему колчану.

В это мгновение Актеон почувствовал, что на его голове среди разветвлений рогов зажегся какой-то свет и, наклонив голову к воде, увидел в отражении, что на его голове светится пылающий крест.

Больше он ничего не увидел, так как упал, потеряв сознание. Умирая, он понял, что слова исполнились до конца, и что с этой поры ни один охотник не будет больше считать своей покровительницей Артемиду древних… Упавшего перед ним на колени Главного Охотника он уже не мог увидеть и никогда не узнал, что это был граф Губерт, который стал впоследствии епископом Льежским – и Святым.