Текст книги "Ночной пассажир"

Автор книги: Морис Понс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Выехав за пределы города, я обнаружил, что мы едем в неверном направлении. Это произошло потому, что у моей машины вошло в привычку двигаться на юг. Выработавшийся инстинкт и, как я полагаю, свойственный ей в известной мере снобизм заставили ее пересечь весь Санс и помчаться прямо по шоссе номер шесть в сторону Оксера и Аваллона.

Будь я один, я немедленно вынудил бы ее повернуть обратно, хоть она, прямо скажем, этого терпеть не может. Но унижать ее при постороннем человеке мне не хотелось. В конце концов не беда, если мы свернем в Жуаньи и выедем на шоссе номер пять через Сен-Флорантэн.

Подключив второй карбюратор, я помчался вперед, держась правого края дороги. Мощно ревел мотор. Шоссе было пустынно, фары разгоняли мрак. По очертаниям деревьев, растущих вдоль берегов Ионны, можно было следить за течением реки меж полей и лугов.

Я уже было собрался вихрем промчаться через Розуа, как вдруг увидел по обеим сторонам дороги вплоть до самой деревни вереницы машин с ярко светившими в темноте фарами. Резко сбавив скорость, я медленно приблизился к ним и тогда только разглядел двух жандармов, стоявших с фонарем и отводивших машины на обочины. В памяти сразу всплыли слова, вычитанные в «Франс-Суар»: «Заградительные посты на дорогах».

«Так и есть! Теперь мы попались», – подумал я про себя.

При выезде из Парижа нас никто не останавливал, и я не заметил ничего необычного. Правда, стремясь сэкономить время и избежать заторов, мы выехали из города через Калитку Тополей по маршруту, известному одному мне. На шоссе мы выбрались только близ Рис-Оранжиса. Да, но зачем, черт возьми, я полез на это злосчастное шоссе, наводненное полицией? Теперь нечего и помышлять о том, чтобы прорваться через заградительный пост, а поворачивать обратно уже поздно.

Сердце мое бешено колотилось, в горле пересохло. Нет, право, я не создан для героических дел. Но на лице у моего пассажира не было никаких признаков волнения. Через ветровое стекло он разглядывал это скопище машин и полиции с невозмутимостью зеваки, наблюдающего дорожную аварию. Может быть, у него и в самом деле нет никаких оснований тревожиться? Может быть, все мои страхи не что иное, как игра воображения? Однако, когда нас остановили в нескольких метрах от мощного «Фрегата», мой пассажир быстро повернулся и поставил сумку позади своего сиденья. Затем снова неподвижно замер и стал молча ждать дальнейших событий.

А я невольно поймал себя на том, что совершенно подсознательно твержу урок, который он раньше мне преподал: «Вы меня не знаете… Перекресток у Обелиска, если не возражаете…» Против своей воли я цеплялся за эти слова, испытывая одновременно чувство большого облегчения и вместе с тем еще более сильное ощущение собственной трусости.

Один из стоявших на шоссе жандармов подошел к моей машине. В руке у него был карманный фонарик. Я быстро опустил стекло и сразу же увидел его пояс с прикрепленной к нему кобурой револьвера. Положив руку на брезентовый верх машины, он наклонился ко мне.

– Мсье, – это было сказано вместо приветствия, – квитанция об уплате налога на машину при вас?

– Как вы сказали? – Его вопрос меня ошеломил.

– Предъявите налоговую квитанцию, – повторил он и выпрямился, очевидно, ему было неудобно стоять согнувшись.

При мне она или я ее не захватил с собой? Зачем она ему понадобилась? Помнится, я получил эту злополучную квитанцию еще в начале года, внеся деньги в табачной лавке на улице Ля Боэти. В тот день выпал снежок. Франсуаза была со мной. Как я любил ее тогда! Невзирая на холод и сырость, мы долго бродили по улицам, нежно прижавшись друг к другу… Но куда я потом девал квитанцию? Куда сунул ее? С поразительной четкостью я мысленно представил себе левый ящик моего письменного стола, а в нем эту самую квитанцию вместе с паспортом и корешками старых чековых книжек. Какая нелепость!

Мой бумажник лежал в заднем кармане брюк. Я извлек его оттуда; от волнения пальцы дрожали. В бумажнике я нашел паспорт на машину, а в нем оказалась квитанция. И то и другое я протянул жандарму.

Он зажег карманный фонарик и внимательно просмотрел мои бумаги. Затем обошел машину кругом, очевидно, для того, чтобы проверить номерной знак. Наконец снова подошел к дверце и вернул мне документы.

– Радиоприемник есть? – спросил он и, вновь наклонившись, осветил фонариком приборный щит.

– Нет.

Отступив назад на три шага, он повелительным взмахом руки разрешил мне следовать дальше по шоссе.

Мотор не был выключен, я поставил первую передачу и плавно отпустил педаль сцепления. Затем обогнул «Фрегат», все еще неподвижно стоявший на дороге, пока его водитель вел переговоры со вторым жандармом. «Деревенщина, не найти ему своей квитанции», – весело подумал я.

Напряжение схлынуло только тогда, когда я опять вышел в правый ряд. Я громко смеялся, постукивая ладонями по рулю и приговаривая:

– Ну и дурачье, эти жандармы! Ну и дурачье! – На душе было радостно, словно я совершил подвиг.

Мой пассажир с интересом наблюдал за мной. Может быть, ему приятно было видеть, как во мне зарождается чувство соучастия или по меньшей мере товарищества, которое иногда сплачивает самых различных людей, когда они оказываются перед лицом одной и той же угрозы. Но свойственная ему осторожность все же его не покидала.

– Сельские жандармы, – глубокомысленно заметил он. – Эти люди делают то, что им приказывают.

Итак, он наконец заговорил. Темной ночью нам предстояло провести несколько часов вдвоем, бок о бок, в крохотном укрытии на колесах. Бледные пятна света на щитке, белевшие в полумраке стрелки приборов открывали перед нами какой-то необычный и странный мир. За стеклами машины, словно обезумевшая планета, вихрем деревьев и ферм бешено неслась Франция. Да, разговор между нами возможен.

Для начала я решил заговорить о странном предположении, мелькнувшем у меня в Сансе. Происшедшая только что встреча с жандармами была удобным для этого предлогом.

– В Сент-Мену Людовика XVI опознали в свое время тоже сельские жандармы, – заметил я. – Друэ, сын форейтора, бывший драгун, вскочил в седло и, обогнав короля, промчался в Варенн, чтобы поднять тревогу и забить в набат. В наше время, когда есть телефон…

– Но почему? – прервал меня мой спутник. – Что, собственно, заставило вас вспомнить о бегстве Людовика XVI?

Это было сказано с явной иронией, и я сразу осекся. Держись он попроще, он наверняка прямо спросил бы: «Уж не принимаете ли вы меня, чего доброго, за Людовика XVI?» Я почувствовал, что, идя окольными путями, неизбежно запутаюсь в дебрях истории. Здесь, очевидно, следовало применить лобовую атаку.

Мы проехали Вильнев-сюр-Ионн. Изгибы дороги повторяли извилистое течение реки. Ночь была чудесная. Слева вдали темнел массив Отского леса, словно подымающегося на штурм небес. Фары редких машин, как метеоры, прорезали ночную мглу.

Я был полон решимости добиться своего и размышлял о том, как лучше это сделать. Но пока, увлеченный – должен в этом признаться – своей ролью детектива, я мысленно подыскивал нужные слова, он меня опередил. Желая, очевидно, направить по другому руслу разговор, в котором он уже учуял опасность, мой пассажир неожиданно спросил:

– Вы, как мне говорили, занимаетесь кино?

Ясно, что наплела Бернадетта. И я оказался вынужденным рассказывать что-то о себе в то время, как сам жаждал разузнать кое-что о нем. Поневоле пришлось долго и весьма путано объяснять, что я не «занимаюсь кино», но работаю в газете и потому иной раз сочиняю рассказы; что один из рассказов привлек внимание моего приятеля Роже Лемери; что мы совместно сделали сценарий, по которому сейчас и снимается фильм.

– Как он называется?

– «Мадемуазель Эрмелин». Вы сможете скоро его увидеть, я надеюсь.

Он не оставлял меня в покое; ему хотелось узнать во всех подробностях и каков сюжет рассказа, и какие актеры снимаются в фильме, и сколько продлятся съемки; но больше всего его занимал вопрос о том, почему именно в Шампаньоле, в горах Юры, снимается фильм по произведению, действие которого, по моему первоначальному замыслу, происходит в Шатору, в департаменте Эндр.

– Всему виною елки, – объяснил я. – В окрестностях Шампаньоля находится лес Жу. Там лучшие ели во Франции. Гигантские деревья вышиной в тридцать – сорок метров. Они великолепны.

– А в вашем рассказе тоже упоминаются ели?

– Ни разу. В Эндре растут главным образом дубы и буки. Но для Роже мой рассказ – только предлог, чтобы заснять ели. Всюду, где я пишу о лесах или перелесках, ему мерещатся елки. Он в них влюблен.

В Жуаньи ведет прекрасная дорога, проложенная вдоль берега Ионны. Автозаправочная станция компании Шелл была еще открыта; бензоколонки, расположенные на обочине шоссе, светились в темноте, как церковные алтари. Разговор о кино мне успел порядком надоесть: резко свернув влево, я остановил машину у одной из колонок.

Я выключил зажигание и, не увидев никого, дал два коротких гудка. Из застекленной будки вышел наконец паренек в ярко-синем комбинезоне и не спеша направился к нам. Право же, я не нарочно остановился именно у этой колонки: перед нами стоял молоденький алжирец с ярко выраженной внешностью кабила. Вид у него был болезненный, а лоб усеян прыщами.

– Налейте доверху, – сказал я, когда он подошел, и протянул ему через дверцу ключ от бака. – Высшего качества.

– Слушаю, мсье. Сию минуту, мсье.

Он исчез позади машины, и вскоре сквозь равномерное гудение электрического насоса до нас донеслось веселое журчание бензина в баке.

Паренек снова подошел к дверце машины, чтобы получить деньги («Спасибо, мсье, большое спасибо»), и затем во что бы то ни стало захотел промыть ветровое стекло.

Тут он увидел моего пассажира. Выражение его лица мгновенно изменилось: мелькнувшее на нем удивление сразу же исчезло, уступив место ненависти, – ошибиться было невозможно, это была ненависть, смертельная ненависть.

Мальчишка промыл губкой левую часть ветрового стекла, вытер его насухо тряпкой, надо было перейти на правую сторону. Это явно стоило ему огромного внутреннего усилия. Он обошел машину спереди. Я не мог понять, почему он охвачен таким возбуждением. Но видел, что он, не отрываясь, смотрит в упор на моего невозмутимого спутника и яростно трет стекло. Одним своим взглядом он накалил атмосферу. Казалось, мы находимся не у безвестной и затерявшейся где-то заправочной станции, а неожиданно окунулись в реальный мир человеческих отношений и братоубийственных войн.

Я снова включил мотор, паренек отошел в сторону. Медленно трогая с места по направлению к шоссе, я видел в зеркале, что он все еще стоит на дорожке и, швырнув губку на землю, в порыве слепой ярости угрожающе жестикулирует нам вслед.

Некоторое время мы ехали молча. Мотор снова ровно гудел, ветер опять шуршал по крыше.

Поведение молодого алжирца поразило меня. Не в силах сдержаться, я вскоре рискнул затронуть щекотливый вопрос.

– Как враждебно отнесся к нам этот парнишка, – бесстрастно сказал я, умышленно приняв тем самым и на свой счет проявленную молодым алжирцем неприязнь.

Он с минуту подумал и осторожно ответил:

– Видите ли, у нас война.

Итак, несмотря на всю его осторожность, я все же заставил его высказаться; самое главное, мне удалось перевести разговор на интересовавшую меня тему. Я немедленно подхватил:

– Вот именно. Вы все должны были бы чувствовать себя заодно, все…

– Это не так просто, – прервал он. – Война прежде всего порождает недоверие.

Он заговорил после долгого молчания.

– Постарайтесь понять, – продолжал он начатый раньше разговор. – Мальчишка работает в ночной смене, он еженедельно вносит деньги в фонд сражающегося Алжира. Его братья, возможно, воюют, а возможно, в тюрьме. И вдруг он видит меня в роскошной машине вместе с молодым французом. Что, по-вашему, он вправе обо мне подумать?

– Что вы предатель?

– Да, нечто в этом роде.

– Если он принял вас за предателя, – возразил я, – то легко мог уложить вас на месте. И меня заодно.

– Да нет же, успокойтесь. – На лице его появилась холодная улыбка. – Так людей не убивают – губкой.

Узкая дорога шла вдоль небольшого канала, окаймленного молодыми березками. Спокойно струилась темневшая в сумраке вода. Внешний вид этого погруженного в сон уголка Франции создавал впечатление глубокого покоя. Точь-в-точь нарисованная тушью картинка в учебнике географии. Мы пронизали ее белыми пучками света наших фар. Я почувствовал голод и слегка прибавил скорость.

На разбитом шоссе то и дело попадались рытвины и ухабы. Металлическая птичка на капоте то взмывала во мраке вверх, то снова возникала передо мной, чтобы тут же нырнуть вниз. Я крепко держался за руль. Но моему пассажиру не за что было ухватиться, и его все время подбрасывало на сиденье.

– Вам, пожалуй, лучше привязаться, – посоветовал я. – Мы пойдем на большой скорости.

Я чрезвычайно горжусь широкими и толстыми кожаными ремнями, опоясывающими сиденья в моей машине совсем как в самолете. Мои друзья знают, что эти ремни да еще шесть цилиндров и двойной карбюратор заставили меня прошлой осенью остановить свой выбор именно на этой машине в гараже Агостини. Обычно я предлагаю моим спутницам привязаться, чтобы произвести на них впечатление; Франсуазе, правда, я предлагал это из нежности. Что касается спутников, то они, как правило, с пренебрежением отказываются. Но этот не возражал и послушно привязал себя к сиденью. Я расценил его послушание как свидетельство простодушия и в конечном счете ума.

Но раз так, то надо доказать правильность моего совета. Быстрая езда по плохим дорогам доставляет мне особое удовольствие. И через несколько мгновений мы уже неслись по старому горбатому шоссе с такой скоростью, что даже неторопливо текущая вода в канале, казалось, мчится бурным потоком. На крутых поворотах Бриенона пришлось замедлить ход, потом я снова прибавил газ и понесся в сторону шоссе номер пять. Канал остался в стороне.

Стрелка на циферблате часов приближалась к девяти, но на шоссе еще царило оживление. Машины шли в обоих направлениях. Пришлось прибегнуть к довольно рискованным трюкам. Искусно используя свет моих фар, я проскальзывал между легковыми машинами и грузовиками. Если надо было пробиться вперед, я, не задумываясь, ослеплял противника. Мой спутник сидел невозмутимо. Правда, время от времени он хватался за дверцу, словно наивно рассчитывал уберечься таким способом, но затем усилием воли заставлял себя принять прежнюю позу. Мы и не заметили, как очутились в Сен-Флорантэне. Проехали мосты через Арманс, на мгновение вспомнив Стендаля, и вскоре снова оказались рядом с Бургундским каналом, донесшим сюда свои воды кратчайшим путем. Выехав на прямой участок широкой и ровной дороги, я пустился с ним наперегонки. Моя машина неслась вперед, но и канал не отставал. Я уже промчался через Флоньи, Шене, а он все еще был рядом. Я устремился в сторону Данмуэн – он по-прежнему следовал за мной по пятам. Между нами стеной стояли деревья. Наконец я заметил справа яркие огни строений Тоннера. Последний рывок, дерзкий поворот – и я на полном ходу пересек шоссе, а заодно и канал и реку Армансон.

Эти несколько километров позволили мне сэкономить драгоценные минуты; можно было бы сделать остановку в Тоннере и спокойно поужинать. Там есть отличный трактир. Но моя машина пристрастилась к головоломной езде, и я оказался бы невежей, если бы стал ей перечить. Тем более что я хорошо знал, какой увлекательной становится дорога после Тоннера: узкая, извилистая, темная, она кружит по долине Армансона вместе с рекой и каналом. Множество небольших мостов, к которым ведут крутые повороты, без конца перебрасывают ее с правого берега на левый и назад.

Ничто, вероятно, не могло бы мне доставить такого удовольствия, как гонки с моторной лодкой, мчащейся по каналу между Тоннером и Монбаром. Будь я префектом департамента Ионны, я обязательно организовал бы такие состязания. Не беда, если при этом всякий раз не менее четырех машин непременно угодят в воду. Такие состязания привлекали бы туристов гораздо больше, чем церквушки XII века. А пока что я метр за метром, поворот за поворотом единоборствую с моторной лодкой, существующей только в моем воображении. Вот она мчится во мраке, подымая клубы пены, вот она пролетает над мостами, чтобы преградить мне дорогу. А моя машина скрипит, скрежещет на поворотах, несется, задевая парапеты, и я все время впереди.

– Бюффон! – возвестил я и дал два продолжительных гудка в честь ученого-натуралиста.

На главной площади города Монбара, где Бюффон родился, стоит его статуя. Это более чем справедливо. Он и Мишле – два французских писателя, снабдивших наших преподавателей грамматики лучшими текстами для диктантов. Может ли требовать стилист большего признания? И вот Бюффон перед нами, он возвышается в темноте на нашем пути в своем кружевном жабо, у дома, в котором когда-то жил.

Кратко изложив моему спутнику свою точку зрения на Бюффона, я предложил пообедать здесь, под сенью гостеприимного ученого.

– Если хотите, – вежливо сказал он. Но добавил, желая, очевидно, поддержать мой легкомысленный тон: – Это приятнее, чем если бы речь шла о каком-нибудь генерале.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мы миновали Монбар, не успев даже снизить скорость, и только уже за чертой города, проехав мост через Бренн, нашли место, где закусить.

Это был ресторанчик при маленькой сельской гостинице, весьма невзрачный на вид. Рекламный щит у дороги, на котором было выведено белым по красному «Обед за 450 франков», служил, надо полагать, приманкой для туристов. Но заглядывали сюда, судя по всему, только водители проезжавших мимо грузовых машин и рабочие из близлежащего городка. Кстати говоря, по обе стороны дороги у гостиницы стояло несколько тяжелых грузовиков; созвездием своих красных огней они напоминали в темноте ярмарочный обоз. У стены сгрудились велосипеды.

В ресторан вела застекленная дверь. В зале было много народу, вкусно пахло супом и дешевым табаком.

Конечно, я совершил ошибку, решив пообедать в таком месте, где мы неизбежно должны были оказаться на виду у всех, но я все же не предполагал, что наше появление до такой степени привлечет к себе внимание. При входе я посторонился, пропуская вперед моего спутника, когда же, закрыв дверь, обернулся, то почувствовал неприятное ощущение: казалось, что мы стоим словно актеры на сцене. Разговоры сразу стихли, воцарилось молчание. Все взоры обратились в нашу сторону.

Сначала я объяснил себе это тем, что мы оба, он и я, стоим, окруженные со всех сторон людьми, сидящими за столиками. Потом сообразил, что сама наша внешность могла казаться здесь необычной. В самом деле, рабочие Кот-д’Ор, водители транспортных машин, курсирующих по шоссе номер пять, знали только полуголодных алжирцев, чернорабочих, которые с утра до ночи трудятся на строительстве дорог, не имея даже спецовок, одетые в невероятно изношенную, похожую на отрепья одежду. Стоявший перед ними красивый молодой человек в светлых брюках и шерстяном свитере, невозмутимо спокойный, с лиловым шрамом на лбу, во всем противоречил сложившемуся у них представлению. Интриговала их и дорожная сумка с инициалами авиакомпании, которую он бережно держал в руке. Он произвел настолько сильное впечатление, что рядом с ним я, в своей куртке, с взъерошенными волосами и повадками молодого французского забияки, показался им, очевидно, просто лицом, его сопровождающим; когда мы проходили через зал, чтобы добраться до обнаруженного мною свободного столика, вокруг нас раздавался шепот, и я услышал, – возможно, впрочем, что это была только игра моего воображения, – удивленные возгласы: «…погляди-ка на него, на этого Бен-Белла»[2]2
  Министр Временного алжирского правительства, вероломно захваченный французскими властями и брошенный ими в тюрьму.


[Закрыть]. «Я же тебе говорю, это вылитый Бен-Белла»…

Наш столик находился у большой круглой печки. Холодов еще не было, ее не топили, но одним своим видом она придавала уют помещению. Я примостился возле печки, лицом к посетителям; он сел напротив меня, лицом к кухне.

Подошел хозяин ресторана, поздоровался, собственноручно расстелил на столике бумажную скатерть. Он был предупредителен, хотя в провинции очень не любят обслуживать посетителей после девяти часов вечера. Он предложил нам говядину с тушеной морковкой, что вполне устроило меня и не вызвало возражений у моего спутника. Я заказал на закуску паштет, заправленный шкварками, и – мы ведь находились в Бургундии – бутылку красного вина. Ресторатор, занимавшийся, надо полагать, и виноделием, был доволен. Он сразу подал вино и два пузатых стакана. Откупоривая бутылку, он описывал прелести прошедшего лета. Потом ушел, и я наполнил стаканы.

– Вино, надеюсь, вы пьете? – В моих словах явно звучал намек.

Он это прекрасно понял и промолчал.

Мы выпили, на столе уже появились тарелки и приборы; в этот момент мой спутник извинился, встал и направился в туалет.

Я отмечаю этот факт не из любви к нагромождению прозаических деталей. Дело в том, что он совершил поступок, с моей точки зрения, весьма показательный: встав и, если мне не изменяет память, уже отойдя на два-три шага, он вдруг вернулся к столику и взял свою дорожную сумку, лежавшую на полу возле стула.

По отношению к хозяину, к посетителям ресторана, продолжавшим разглядывать его и следить за каждым его движением, это выглядело почти как вызов; по отношению ко мне это было оскорблением. Он не мог не понимать всего этого и тем не менее поступил по-своему. Причем проделал все так уверенно, что я даже не счел возможным сделать ему хотя бы малейшее замечание, когда он через несколько минут снова уселся за столик. Но мысль об этом инциденте меня преследовала, и говорило во мне в данном случае не только любопытство, но и чувство опасения. Его заботы об этой сумке были настолько подозрительны, что я вправе был ожидать самого худшего.

Обед тем не менее прошел мирно. Затевать серьезный разговор в общественном месте мы не могли. И потому говорили, насколько мне помнится, о дорогах, о кухне ресторана, о Франции. Но, беседуя даже о самых пустяковых вещах, я очень скоро убедился, насколько его взгляды отличаются от наших. Невиннейшие, казалось бы, вопросы в разговоре с ним становились весьма щекотливыми. Я спросил у него, к примеру, успел ли он побывать в парижских театрах.

– О чем вы говорите? – Его голос стал почти суровым. – Вы же знаете, что нам фактически запрещено выходить по вечерам из дому.

И тут же рассказал мне о злоключении своего друга, марокканского студента: едва обосновавшись в Университетском городке, он, вопреки предупреждениям товарищей, во что бы то ни стало решил побывать на вечернем сеансе в кино на Елисейских полях. У выхода из метро его задержали два блюстителя порядка, и, независимо от того, марокканец он или алжирец, студент или подозрительный субъект, ночь ему пришлось провести в полицейском участке; освободили его только вечером следующего дня.

– Можете быть уверены, с тех пор даже он не помышляет о том, чтобы где-нибудь побывать. А французские фильмы он будет смотреть через год… в Лозанне!

В его манере разговаривать юмор и горечь переплетались так же, как учтивость и твердость сочетались в его манере держать себя. Мне становилось ясно, что я имею дело с человеком не совсем обычным. Воспользовавшись тем, что и мы ехали по направлению к швейцарской границе, я решился спросить:

– А сами вы учитесь в Лозанне?

– Нет… Но у меня там друзья.

То ли почувствовав, что я стал теперь относиться к нему с уважением, то ли желая избежать дальнейшего разговора о своих лозаннских друзьях, он отрешился от своей замкнутости и рассказал о том, как начал изучать медицину в Монпелье. И тут же не преминул заметить:

– Это самый расистский университет во Франции.

В подтверждение этих слов он сообщил факты из своей студенческой жизни, приводить которые здесь мне было бы стыдно.

В его речи часто мелькали выражения вроде «когда вспыхнула революция…», «в начале войны…», «когда война кончится…». И мне всякий раз приходилось делать усилие для того, чтобы взглянуть на мир его глазами и понять, какую войну и какую революцию он имеет в виду.

Мы отведали отличного сыра, немного напоминавшего жирные сыры Савойи, и, продолжая болтать, ждали, пока будет готов кофе. Посетители постепенно забыли о нашем присутствии, хозяин ресторана мыл за стойкой стаканы. И кому только понадобилось, чтобы хозяйка, закончив свои дела в кухне, вошла в этот момент в зал и почти машинально включила радиоприемник! Потом она обошла столики, обменялась рукопожатиями с несколькими посетителями, совершенно игнорируя при этом нас. Сначала в зале зазвучала музыка – концерт по заказу рекламного отдела какой-то фирмы. Затем начали передавать последние известия.

В передаче главное место было уделено информации о покушении на Си Шаруфа, совершенном утром у входа в Люксембургский дворец. Диктор сухо и, само собой разумеется, не без злобы излагал подробнейшим образом все обстоятельства этого происшествия. Покушение было совершено около десяти часов утра. Когда машина сенатора от Константины, следовавшая по улице Турнон, замедлила ход при повороте на улицу Вожирар, к ней приблизились засевшие в соседнем почтовом отделении «террористы» и стали стрелять в упор. Полицейские, стоявшие на посту у сената, немедленно открыли огонь по нападавшим, из которых двое убиты наповал, третий тяжело ранен. При перестрелке шальными пулями ранены молодая женщина, сидевшая на террасе кафе «Турнон», и кондуктор автобусной линии № 58. Пострадавших увезли в больницу Кошен. Предполагают, что остальные участники покушения успели скрыться, воспользовавшись поднявшейся суматохой. Производится проверка во всех прилегающих к этому району гостиницах и среди живущих в столице североафриканцев. Есть основания надеяться, что террористическая организация будет раскрыта целиком.

Диктор стал подробно рассказывать о политической деятельности Си Шаруфа, члена сената от Константины, ветерана войны 1914–1918 годов, офицера ордена Почетного легиона, достойного гражданина, посвятившего свою жизнь укреплению франко-мусульманской дружбы.

Эти драматические сообщения из Парижа вызвали в маленьком монбарском ресторанчике, в далеком департаменте Кот-д’Ор напряженную тишину. Он сидел спиной к залу, но я-то видел, как взоры снова устремились в нашу сторону, уставились в его чуть склоненный затылок, покрытый густыми черными волосами. Заметив, что он потянулся за сигаретой все из той же пачки «Бастос», я предложил ему свою зажигалку, и он, прикуривая, наклонился над столом. Я внимательно посмотрел на него: от пламени зажигалки в его черных зрачках заиграли две блестящие искорки, но лицо было невозмутимо, бесстрастно. Ни малейшей дрожи – ни в пальцах, ни в уголках губ.

– Благодарю, – коротко произнес он, выпустив струйку дыма.

Я тоже закурил.

Хозяйка подошла к радиоприемнику и повернула ручку, желая, очевидно, усилить впечатление от услышанного или, может быть, считая, что и так уже достаточно пищи для разговоров на целый вечер.

– Ну не безобразие ли это все-таки? – произнесла она, пожав плечами и ни на кого не глядя, но явно адресуясь к нам.

Она продолжала вертеть ручку приемника, пока не поймала наконец голос известного певца, исполнявшего сентиментальный романс. Все в зале разделяли ее волнение, и можно было услышать, как посетители громко высказывали свои соображения по поводу событий в Париже: «…Пусть палят друг в друга у себя, нечего им приезжать для этого к нам…», «…еще один убит, а что это даст, не понимаю…», «…страдают от этого невинные люди, именно они и оказываются в больнице…». Все единодушно, безоговорочно порицали «террористов», и кое-кто довольно недвусмысленно имел при этом в виду нас. Снова упомянули имя Бен-Белла: «Попадись они мне, я бы всех этих Бен-Белла и ему подобных…»

Он делал вид, что ничего не слышит. Словно царившая вокруг нас атмосфера враждебности не имела к нему никакого отношения. А мне и в самом деле было не по себе. Я уже не решался поднять глаза, беспокойно ерзал на стуле, машинально поглаживая волосы, как всегда в минуты сильного волнения. Дальнейшее пребывание здесь становилось мучительным и, как мне казалось, даже опасным. Ничего не говоря моему спутнику, я попросил у хозяина счет.

Ресторатор вынул из ящика книжку с отрывными листками, что-то подсчитал и, ни слова не говоря, положил бумажку на наш столик. Мой спутник хотел непременно уплатить половину, я запротестовал и сказал:

– Бросьте, вы же студент.

Я умышленно говорил громко, мне хотелось, чтоб все кругом услышали слово «студент». Но у него оно почему-то вызвало улыбку.

Хозяин принес сдачу, пробурчав пренебрежительное «Спасибо». Не справился о том, пришлась ли нам по вкусу говядина с морковью, ни словом не обмолвился больше о прохладе летних ночей. Мы поднялись со своих мест, мой пассажир взял сумку, и нам снова пришлось пройти, следуя друг за другом, через весь зал, нарушая своими шагами наступившую в нем тишину. Уже у выхода я повернул голову и отчетливо произнес:

– До свиданья!

Ни звука в ответ. Мы вышли на улицу.

Вынужден упомянуть еще об одной небольшой детали, хоть это и может показаться неуместным, но прольет свет на мое собственное душевное состояние в тот момент.

Мне тоже понадобилось на минуту отлучиться. Однако атмосфера в ресторане неожиданно настолько накалилась, что я посчитал рискованным оставлять моего спутника в одиночестве среди столь враждебно настроенной публики. Я имею в виду не физический риск: просто у меня было такое впечатление – пусть даже ошибочное, – что уже одним своим присутствием я ограждаю его от возможных грубых выпадов. И уж во всяком случае следует отметить, что я сознательно взял на себя роль покровителя человека, совершенно мне незнакомого и, как уже было сказано, внушавшего мне самому лишь относительное доверие.

Вот почему, когда мы подошли к машине, которую я оставил неподалеку от гостиницы, в хвосте стоявших там грузовиков, мне пришлось помочиться в траву у обочины дороги.