Текст книги "Сочинения в 3 томах. Том 2: Хрустальная пробка. Золотой треугольник. Виктор из светской бригады. Зубы тигра"

Автор книги: Морис Леблан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц)

На следующий день Кларисса Мержи, подавленная всеми этими событиями, поселилась со своим мальчиком у своей приятельницы, у самой опушки Сен-Жерменского леса. Она очень ослабела от преследующих ее кошмаров и всякого рода пережитых ею нервных потрясений. Малейшее волнение выводило ее из себя, и она уже несколько дней находилась в подавленном и почти бессознательном состоянии. Она ни о чем не думала. Чтение газет было ей запрещено.

Однажды, в то время как Люпен, изменив свою тактику, изыскивал средства похищения депутата Добрека, а Гроньяр и Балу, которым в случае удачи было обещано прощение, наблюдали за приходом и уходом врага, в то время как все газеты ежедневно возвещали о близком разбирательстве дела его двух товарищей, обвиняемых в убийстве, около четырех часов дня раздался внезапный звонок по телефону в его квартире на улице Шатобриан.

Люпен снял трубку:

– Алло?

Задыхающийся женский голос произнес:

– Господин Мишель Бомон?

– Это я. С кем имею честь?

– Скорее, приезжайте как можно скорее, госпожа Мержи только что отравилась.

Люпен, не расспрашивая, бросился из дому, сел в автомобиль и поехал в Сен-Жермен.

Подруга Клариссы ждала его на пороге.

– Умерла?

– Нет. Доза была недостаточна. Доктор только что ушел. Он ручается за нее.

– Почему она отравилась?

– Ее мальчик Жак исчез.

– Похищен?

– Да. Он играл возле леса. Какой-то автомобиль остановился. Вышли две старые дамы. Потом раздались крики, Кларисса хотела бежать, но упала без сил и простонала: «Это он… этот человек… все погибло». Она обезумела. Вдруг она схватила флакон, поднесла ко рту и выпила.

– И потом?

– Потом с помощью мужа я перенесла ее в комнату. Она страшно мучилась.

– Откуда вы узнали мой адрес и мое имя?

– От нее, в то время как доктор возился около нее. Я позвонила к вам.

– Никто этого не знает?

– Никто. Я знаю, что у Клариссы большие неприятности и что она предпочитает во всем тайну.

– Можно ли мне ее видеть?

– Сейчас она спит. Доктор запретил волновать ее.

– Врач не беспокоился за ее здоровье?

– Он боится горячки, нервного возбуждения или какого-нибудь припадка, в котором больная повторит свою попытку. И на этот раз…

– Что надо, чтобы избежать этого?

– Одну или две недели абсолютного покоя, а это невозможно, пока Жак…

Люпен прервал ее:

– Вы думаете, что если ей вернуть ее сына?..

– Ну да, конечно, тогда нечего бояться!

– Вы уверены?.. Вы уверены?.. Да, конечно, очевидно. Ну, хорошо, когда госпожа Мержи проснется, вы скажете ей от моего имени, что сегодня вечером раньше полуночи я приведу ей ее сына. Сегодня вечером, до полуночи. Мое обещание совершенно точно.

При этих словах Люпен быстро вышел из дому, сел в автомобиль и крикнул шоферу.

– В Париж, сквер Ламартин, к депутату Добреку.

СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРИГОВОР

Автомобиль Люпена представлял собой не только кабинет, снабженный книгами, бумагой, чернилами и перьями, это было, кроме того, жилище актера с ящиком для грима, чемоданом, наполненным разнообразной одеждой, и другим ящиком, где были разные аксессуары трансформатора, зонтики, трости, галстуки, очки и тому подобное, одним словом, все, что позволяло ему преображаться с головы до ног.

Около шести часов вечера у дома Добрека позвонил несколько полный господин в черном пальто и цилиндре, в бакенах и очках на носу.

Привратница проводила его до подъезда, куда вышла вызванная звонком Виктория.

Он спросил ее:

– Может ли господин Добрек принять доктора Верна?

– Господин у себя в комнате и в это время…

– Передайте ему мою карточку.

Он написал на полях слова:

«От г-жи Мержи», и повторил:

– Возьмите, я не сомневаюсь, что он примет меня.

– Но… – проговорила Виктория.

– Ах, пойдешь ты, наконец, старуха!

Она обмерла и пробормотала:

– Ты… Это ты!

– Нет, Людовик XIV.

И, толкнув ее в угол передней, сказал:

– Слушай… Как только я окажусь с ним вдвоем, зайди в свою комнату, забери вещи и моментально удирай.

– Что?

– Делай, что тебе говорят. Ты увидишь мой автомобиль недалеко на бульваре. Ну скорей, доложи обо мне, я подожду в конторе.

– Но ведь ничего не видно.

– Освети.

Она повернула выключатель и оставила Люпена одного.

– Здесь находится хрустальная пробка. Именно здесь… Если только Добрек не носит ее с собой… Нет, если есть хороший тайник, то им пользуются. А этот превосходен, потому что никто… до сих пор…

Он с напряженным вниманием осматривал все предметы в комнате и вспомнил послание к Прасвиллю:

«Под самым носом у тебя… Ты касался его… Еще немного… и ты взял бы его…»

Как будто ничего не изменилось с того дня. Те же вещи валялись на столе, книги, счета, бутылка чернил, коробка для марок, табак, трубки, вещи, которые уже столько раз ощупывали и осматривали.

– А, дьявол. Он хорошо сделал свое дело.

В сущности, Люпен, так точно рассчитавший, что он будет делать и как поступать, не мог предвидеть всех тех неожиданностей и случайностей, которыми чревата была встреча с таким сильным противником. Возможно было, что Добрек останется хозяином положения, победителем на поле битвы и разговор примет совершенно не тот оборот, который ему пожелает придать Люпен.

И эта перспектива несколько раздражала его.

Он приготовился, услышав приближающиеся шаги.

Это был Добрек.

Он вошел молча, сделал знак Люпену, чтобы он уселся снова, и сам сел за стол, рассматривая карточку.

– Доктор Верн?

– «Да, господин депутат, доктор Верн из Сен-Жермен.

– Я вижу, вы от госпожи Мержи. Это ваша пациентка, не правда ли?

– Да, моя случайная пациентка. Я ее не знал до того момента, когда меня к ней позвали при совершенно критических обстоятельствах.

– Она больна?

– Госпожа Мержи отравилась.

– Да?

Добрек вскочил и продолжал, не скрывая своего волнения:

– Да? Что вы говорите? Отравилась?.. Она умерла?

– Нет, доза недостаточная. Я считаю, что госпожа Мержи спасена, если не будет никаких осложнений.

Добрек замолчал и сидел неподвижно, повернувшись к Люпену.

«Смотрит он на меня или у него закрыты глаза?» – спрашивал себя Люпен. Его ужасно стесняло то, что он не видит глаз противника, защищенных двойными стеклами очков, снаружи темных. Как проследить, не видя выражения глаз, за тайным ходом его мыслей. Это было почти то же, что бороться с врагом, оружие которого скрыто.

Спустя минуту, Добрек заговорил:

– Итак, госпожа Мержи спасена… И она посылает вас ко мне… Я не понимаю… Я почти не знаю этой дамы.

«Вот он, щекотливый момент, – думал Люпен. – Ну, смелей!»

Добродушным тоном, сквозь который проглядывала застенчивость, он произнес:

– Боже мой, господин депутат, бывают случаи, когда обязанности врача очень осложняются… и вы, может быть, подумаете, что, выполняя это поручение… Короче говоря, вот… В то время как я за ней ухаживал, госпожа Мержи пыталась еще раз отравиться. К несчастью, флакон находился возле нее. Я вырвал его из рук. Между нами произошла борьба. И в лихорадочном бреду она отрывисто произнесла: «Это он… это он… Добрек, депутат… Пусть отдаст мне сына… Скажите ему… Или я умру. Сейчас же, сегодня. Я хочу умереть». Вот, господин депутат… Тогда я подумал, что нужно вас об этом известить. Нет никакого сомнения, что отчаяние этой дамы… Конечно, я не понимаю точного смысла этих слов… Я никого не расспрашивал… Я пришел сюда, подстрекаемый непосредственным чувством.

Добрек довольно долго думал, потом сказал:

– Одним словом, доктор, вы пришли спросить меня, не знаю ли я, где ребенок… который исчез, не правда ли?

– Да.

– И, в таком случае, если я понимаю, вы отвезете его к матери!

– Да.

Долгое молчание. Люпен подумал опять:

«Неужели он поддастся на эту удочку? Достаточна ли для него угроза смерти? Нет, посмотрим, это невозможно… И все-таки… все-таки… он колеблется».

– Вы позволите? – спросил Добрек, придвинув к себе телефонный аппарат… – Спешное сообщение.

– Пожалуйста, господин депутат.

Добрек позвонил.

– Алло! Барышня, дайте 822-19.

Он повторил номер и ждал.

Люпен улыбнулся.

– Сыскная полиция? Не правда ли? Главный секретариат…

– Да, доктор… Вам известен номер?..

– Да, в качестве судебного врача мне иногда приходится звонить…

И Люпен мысленно спрашивал себя:

«Что все это значит, черт возьми? Главный секретарь – Прасвилль… Ну и что же?»

Добрек приложил трубку к уху и произнес:

– Номер 822-19? Я прошу секретаря, господина Прасвилля… Его нет? Да нет же, он всегда в это время в кабинете. Скажите, что от Добрека… Добрек, депутат… Очень важное сообщение.

– Может быть, я мешаю? – спросил Люпен.

– Нет, нет, нисколько, доктор, – уверял Добрек… – Это сообщение имеет отношение к вашему делу… И, прервав себя: – Алло! Господин Прасвилль? Да, это ты, мой друг Прасвилль? Ты как будто удивлен? Да, верно, мы давно не виделись. Но, в сущности, мысленно мы не расставались… И меня даже часто посещали твои помощники. Правда, в мое отсутствие… Но, не правда ли… Алло!.. Что?.. Ты занят? А, извини… Я, в общем, тоже… Ну, прямо к цели… Я хочу тебе оказать небольшую услугу. Да подожди же, животное… Ты не пожалеешь… Дело идет о твоей славе. Алло! Ты слушаешь? Ну так возьми с собой полдюжины людей… преимущественно сыщиков, конечно, садитесь в два автомобиля и в два счета сюда… Я предлагаю тебе замечательную дичь, старина… Высокопоставленного господина, самого Наполеона… Короче – Арсена Люпена.

Люпен вскочил на ноги. Он ждал чего угодно, только не такой развязки. Но нечто более сильное, чем удивление, заговорило в нем. Какой-то естественный порыв заставил его, смеясь, воскликнуть:

– Браво! Браво!

Добрек, в знак благодарности, склонил голову и пробормотал:

– Это еще не конец… Еще немного терпения, можно?

И продолжал:

– Алло… Прасвилль… Что… Да нет же, старина, это не мистификация. Ты найдешь Люпена здесь, в моей конторе, рядом со мной, Люпена, который меня преследует, как и все другие… Одним больше, одним меньше, мне наплевать. Но этот уж слишком бесцеремонен. И я прибегаю к твоей дружбе. Освободи меня от этой особы, прошу тебя… Полдюжины сыщиков и тех двух, что перед моим домом – совершенно достаточно. Да! Когда будешь здесь, раньше чем войти ко мне, подымись на третий этаж и захвати мою кухарку… Знаменитую Викторию… Знаешь? Старая кормилица господина Люпена. Потом подожди, еще одно указание… Видишь, как я люблю тебя. Пошли отряды на улицу Шатобриан, на углу улицы Бальзака… Это жилище нашего национального героя Люпена, под именем Мишеля Бомона… Понял, старина? Ну, за работу. Шевелись!

Когда Добрек повернул голову, Люпен стоял на ногах со сжатыми в кулаки руками. Его порыв восхищения сразу прошел при следующих словах Добрека и его сообщениях о Виктории и квартире на улице Шатобриан. Унижение было слишком велико. Он думал только о том, чтобы сдержать приступ бешенства и не броситься на Добрека, как разъяренный бык на препятствие.

Добрек испустил какой-то хриплый звук, заменявший ему смех. Он подошел, держа руки в карманах, и отчеканил:

– Не правда ли, все к лучшему? Твердая почва под ногами, ясное положение… По крайней мере, все как на ладони. Люпен против Добрека, и точка. И сколько выиграно времени! Ведь судебному врачу Верну понадобилось бы два часа, чтобы размотать свой клубок, в то время как господин Люпен развернет свое дело в тридцать минут… под страхом быть схваченным за шиворот и выдать своих товарищей… Какая буря в лягушачьем болоте! Тридцать минут, ни минуты больше! Через тридцать минут придется броситься в бегство. Ха-ха-ха? До чего смешно! Скажи, Полоний, правда, тебе не везет с Добреком? Ведь это ты прятался тогда за портьерой, несчастный Полоний?

Люпен не дрогнул. Единственное решение, которое удовлетворило бы его – было немедленное удушение противника, но это было бы слишком нелепо молча переносить насмешки и сарказмы, которыми его немилосердно хлестали. Во второй раз на том же месте, в той же комнате он склонялся перед несчастным Добреком и был смешон… Но он был глубоко убежден, что если только откроет рот, то для того, чтобы бросить ему в лицо гневные и злые слова. Для чего? Самое важное было действовать хладнокровно и делать то, что подсказывало ему его новое положение.

– Ну что, господин Люпен? – продолжал Добрек. – У вас совершенно озадаченный вид. Ведь всегда надо допускать, что можешь встретить на своем пути человека, не похожего на современную размазню. Значит, только от того, что я ношу две пары очков, вы вообразили, что я слепой. Я не утверждаю, что я сейчас же в Полонии открыл Люпена и узнал Полония в господине, который явился в театр «Водевиль». Нет. Но все-таки это меня беспокоило. Я понял, что между госпожой Мержи и полицией есть еще третий вор, который пытается вмешаться. Тогда мало-помалу, по словам, вырвавшимся у привратницы, я начал понимать кое-что. А та ночь озарила все лучше света. Хотя я и спал, но слышал шум в доме. Я проследил все дело вплоть до улицы Шатобриан сначала, потом и до Сен-Жермен… А потом… потом… Я связал все факты… Нападение на Энжиен, арест Жильбера… союзный договор между опечаленной матерью и предводителем шайки… Старая кормилица, устроенная в качестве кухарки, все эти люди, проникающие ко мне через окна или двери… Я уяснил себе все. Господин Люпен почуял запах двадцати семи, и это привлекает его. Остается только ждать его посещения. Час наступил. Здравствуй, господин Люпен.

Добрек сделал паузу. Он произнес всю эту речь с видимым удовольствием. Люпен молчал. Он посмотрел на часы.

– Эге! Уже 23 минуты. Как бежит время! Если так будет продолжаться, некогда будет объясниться.

И, приблизившись к Люпену, продолжал:

– Все-таки это мне неприятно. Я не таким представлял себе Люпена. При первом же серьезном противнике колосс смутился? Бедный молодой человек… Не выпьете ли стакан воды, чтобы оправиться?

Люпен не произнес ни звука и не выдал своей досады ни одним движением. Флегматично и размеренно он подошел к телефону, тихонько отстранив Добрека, и взял трубку.

– Пожалуйста, барышня, номер 565-34.

Получив номер, он медленно, выделяя каждый звук, заговорил:

– Алло! Улица Шатобриан? Ты, Ахил? Слушай, Ахил!.. Нужно оставить квартиру. Алло?.. Да, сейчас же. Через несколько минут придет полиция. Нет, нет, не пугайся… Есть еще время. Только сделай все, что я тебе скажу. Твой чемодан готов? Хорошо. Одно из отделений в нем пустое, да. Хорошо. Пойди ко мне в комнату и встань перед камином. Слева найдешь кнопку в виде украшения на мраморной раме камина. Ты там найдешь нечто вроде ящика и в нем две шкатулки. Будь внимательней. В одной наши документы. В другой процентные бумаги и драгоценности. Ты положишь обе шкатулки в чемодан, возьмешь его в руки и пойдешь пешком, но быстро, до угла бульвара Виктора Гюго и Монтенспань. Там автомобиль с Викториен. Я приду туда же… Что? Мои платья, безделушки?.. Оставь все это и беги. До скорого!

Люпен спокойно положил трубку, потом схватил Добрека за обе руки, усадил его на стул рядом с собой и сказал:

– Теперь слушай.

– Ого! – захохотал депутат. – Мы на «ты»?

– Да, я тебе разрешаю, – объявил Люпен. И так как Добрек, руки которого он продолжал держать, отбивался с некоторым недоверием, он произнес:

– Нет, не бойся. Мы не будем драться. Мы ничего не выиграем, если убьем друг друга. Ударить ножом? Зачем? Нет. Слово, только слово. Но слово серьезное. Вот мое. Оно решительно. Отвечай, сейчас же. Это будет лучше. Где ребенок?

– У меня.

– Отдай его.

– Нет.

– Госпожа Мержи убьет себя.

– Нет.

– Говорю тебе, что да.

– А я утверждаю, что нет.

– Но она уже покушалась.

– Поэтому-то она больше не станет.

– Ну, и все-таки?

– Нет.

Люпен, передохнув немного, сказал:

– Я этого ожидал. Я думал о том, что ты не попадешься на удочку доктора Верна и что мне придется пустить в ход другие средства.

– Средства Люпена.

– Да. Я решил снять с себя маску. Но ты сделал это раньше меня. Браво. Но это ничего не меняет в моих намерениях.

– Говори.

Люпен вынул из своей записной книжечки листок гербовой бумаги и, развернув его, протянул Добреку, говоря:

– Вот точный и подробный список вещей, которые были похищены из виллы Марии Терезии. Тут, как видишь, сто тринадцать номеров. Из них шестьдесят восемь, отмеченных красным крестиком, проданы и отосланы в Америку. Остальные сорок пять остались у меня до новых распоряжений. Это, конечно, самые лучшие вещи. Я их предлагаю тебе за немедленный возврат ребенка.

Добрек не мог скрыть своего удивления.

– Ого! – сказал он. – Как тебе этого хочется!

– Бесконечно! Потому что я убежден, что более длительное отсутствие ребенка грозит смертью госпоже Мержи.

– И это тебя волнует, Дон Жуан?

– Что?

Люпен встал перед ним и переспросил:

– Что такое? Что ты хотел сказать?

– Ничего-ничего. Просто, одна мысль. Кларисса Мержи еще молода и хороша.

Люпен пожал плечами.

– Животное! Ты воображаешь, что все похожи на тебя и также бессердечны и безжалостны. Тебя изводит, что бандит вроде меня теряет время и донкихотствует. И ты задаешь себе вопрос, какое грязное побуждение им двигает. Не ищи, это выше твоего понимания. Лучше отвечай… Согласен?

– Это серьезно? – спросил Добрек, которого, как видно, не трогало презрение Люпена.

– Конечно. Эти сорок пять предметов находятся на складе, адрес которого я тебе дам, и они будут тебе выданы, если ты сегодня вечером явишься туда в 9 часов с ребенком.

Ответ не оставлял сомнений. Похищение Жака было не больше как средством воздействия на госпожу Мержи для того, чтобы заставить ее отказаться от борьбы. Но угроза самоубийства неминуемо должна была доказать Добреку, что избранный им путь ложен. В таком случае зачем отказываться от сделки, которую ему предлагал Арсен Люпен?

– Согласен, – сказал он.

– Вот адрес склада: 95, улица Шарль-Лафит, в Нейли. Достаточно позвонить.

– А если я вместо себя пошлю главного секретаря, Прасвилля?

– Если пошлешь Прасвилля, – заявил Люпен, – я увижу, как он подходит, и успею убежать, не без того чтобы поджечь связки соломы, которые скрывают твое имущество.

– Но ведь сгорит твой склад?

– Это меня не трогает. Полиция все равно наблюдает за ним. Я его во всяком случае брошу.

– А кто уверит меня, что это не ловушка?

– Можешь сначала вывезти мебель, а потом отдашь ребенка. Я доверяю.

– Хорошо. Ты все предусмотрел… Да, ты получишь мальчишку и прекрасная Кларисса будет жить, и мы все будем счастливы. Теперь я могу тебе подать один только совет. Удирай, как можно скорее!

– Нет еще.

– Да?

– Я говорю, нет еще.

– Но ты с ума сошел? Ведь Прасвилль приближается.

– Он подождет. Я еще не закончил.

– Что такое? Что тебе еще нужно? Кларисса получит свое. Этого недостаточно?..

– Нет.

– Почему?

– Остается еще сын.

– Жильбер?

– Да.

– Ну, и что же?

– Я прошу тебя спасти Жильбера.

– Что ты такое говоришь? Я спасу Жильбера?

– Ты можешь. Тебе стоит только похлопотать немного…

Добрек, который до сих пор сохранял спокойствие, вдруг вспыхнул и стал бить кулаком по столу:

– Нет! Этого я не сделаю! Никогда в жизни! Не рассчитывай. О, это было бы слишком глупо!

Он начал в волнении ходить по комнате своей страшной походкой, переваливаясь справа налево, неуклюже и тяжело, как медведь, разъяряясь, как дикое животное.

И с искаженным лицом воскликнул глухим голосом:

– Пусть придет сюда! Пусть придет и вымолит жизнь своему сыну. Но пусть придет безоружная и без преступных намерений, не как в последний раз! Пусть придет, как женщина! Умоляющая, укрощенная, покорная, и поймет, на что она соглашается. Тогда увидим. Жильбер? Приговор над Жильбером – эшафот. Но в этом вся моя сила! Я уже двадцать лет жду этой минуты, и когда она наступила, когда случай приносит мне это нежданное счастье, когда я предвкушаю уже радость полного мщения, и какого мщения! И я теперь от всего этого откажусь, от того, к чему стремлюсь двадцать лет! Я спасу Жильбера даром, по чести? Я, Добрек? Нет, ты меня не знаешь!

Он засмеялся. Очевидно, он чувствовал добычу близко перед собой, добычу, за которой так долго охотился. И Люпен представлял себе Клариссу такой, какой он ее видел несколько дней назад, изнемогающей, уже побежденной, чувствующей, что все вражеские силы соединились против нее.

Он, сдерживаясь, проговорил:

– Слушай.

И так как Добрек нетерпеливо отвернулся, он взял его за плечи и с нечеловеческой силой, которую Добрек уже несколько раз на себе испытал, прижал его и произнес:

– Последнее слово.

– Ты даром расточаешь свое красноречие, – промычал депутат.

– Последнее слово. Слушай, Добрек, забудь госпожу Мержи, откажись от всех глупостей и от всех неосторожностей, на которые тебя толкает твоя страсть, оставь все это и думай только о своих делах…

– Мои дела! – шутил Добрек. – Они всегда соответствуют моему самолюбию и тому, что ты называешь страстью.

– До сих пор, возможно. Но не теперь, когда я вмешался в это дело. Тут есть одна вещь, которой ты пренебрегаешь. А это напрасно. Жильбер – мой товарищ. Жильбер – мой друг. Нужно, чтобы Жильбер был спасен. Сделай это. Воспользуйся своим влиянием. Клянусь тебе, слышишь, клянусь, что мы оставим тебя в покое. Спасение Жильбера – больше ничего. И кончена борьба с госпожой Мержи, со мной. Нет больше слежки. Ты будешь полным хозяином своих действий. Спасение Жильбера, Добрек, а в противном случае…

– В противном случае?

– В противном случае – война, неумолимая война, до твоей гибели.

– Что это значит?

– Это значит, что я возьму у тебя список двадцати семи.

– Ага! Ты думаешь?

– Я клянусь.

– То, чего не мог сделать Прасвилль со всей своей кликой, чего не могла сделать Кларисса, сделаешь ты? Ты?

– Сделаю.

– Почему? В честь какого святого удастся тебе то, что не удавалось никому? Есть какая-нибудь причина?

– Да.

– Какая?

– То, что я Арсен Люпен.

От отпустил Добрека, но несколько времени не спускал с него своего властного взгляда. Наконец Добрек выпрямился, хлопнул его по плечу и с тем же спокойствием, с той же свирепой настойчивостью произнес:

– А я Добрек. Вся моя жизнь – ожесточенная борьба, целый ряд катастроф и разорений, на которые я потратил столько энергии, что, наконец, достиг победы, полной, решительной, неотъемлемой победы! Против меня полиция, правительство, вся Франция, весь мир. Что мне после всего этого еще один лишний враг, какой-нибудь Арсен Люпен? Я пойду дальше. Чем более ловки и многочисленны мои враги, тем более скрыта моя игра. Вот почему, дорогой друг, вместо того чтобы вас арестовать, а я это очень легко могу сделать, – я вам оставляю поле битвы и милостиво вам напоминаю, что осталось три минуты, – вам надо убираться!

– Значит, нет?

– Нет.

– Ты ничего не сделаешь для Жильбера?

– Буду продолжать делать то, что делаю со времени его ареста, то есть косвенным образом производить давление на министра юстиции, чтобы процесс был проведен в том смысле, какой мне желателен.

– Как! – воскликнул вне себя Люпен. – Это из-за тебя, для тебя…

– Да, для меня, Добрека, да. У меня козырь: голова сына. Я ставлю его. Когда я получу тот смертный приговор и когда, спустя несколько дней, помилование будет отклонено благодаря моему влиянию, ты можешь быть уверен, что маменька не найдет ничего против того, чтобы назваться женой Алексиса Добрека. Этот счастливый исход неизбежен, хочешь ли ты этого или нет. Все, что я могу сделать для тебя, это пригласить тебя свидетелем на бракосочетание и позвать тебя обедать. Нравится это тебе? Нет? Ты преследуешь свои темные цели. Желаю удачи. Ставь западни, растягивай сети, точи оружие и перелистывай руководство для воров. Тебе это понадобится. Ну, а теперь довольно. Правила шотландского гостеприимства велят мне выбросить тебя за дверь.

Люпен довольно долго стоял молча, устремив глаза на Добрека. Он как бы измерял противника, взвешивая его, оценивал его физическую силу и прикидывал в итоге, с какой стороны на него напасть. Добрек сжал кулаки и приготовился к защите. Прошло полминуты. Люпен поднес руку к карману. Добрек сделал то же и схватил рукоятку револьвера… Еще несколько секунд… Люпен хладнокровно вынул золотую бомбоньерку, открыл ее и протянул Добреку:

– Лепешку хочешь?

– Что такое? – спросил изумленный Добрек.

– Лепешки Жероделя.

– Для чего?

– От насморка, который ты схватишь. – И, воспользовавшись легким замешательством, произведенным этой выходкой, он оставил Добрека, схватил шляпу и выскользнул.

– Бесспорно, я разбит наголову, – говорил он себе, – переходя через улицу. – Но все-таки в этой коммивояжерской шуточке было что-то новое. Ждать чего-то особенного и получить вместо этого лепешку Жероделя! Эта старая обезьяна осталась на бобах.

Не успел он закрыть калитку, как перед домом остановился автомобиль и из него поспешно выскочило несколько человек. Люпен узнал среди них Прасвилля.

– Приветствую вас, господин секретарь, – пробормотал он. – У меня есть предчувствие, что когда-нибудь судьба сведет нас друг с другом, и огорчаюсь за вас, потому что вы не внушаете мне особенного уважения, и, я думаю, вы переживете скверные четверть часа. Сегодня, если бы у меня было больше времени, я бы подождал вашего отъезда для того, чтобы выследить, кому Добрек доверил дитя. Но я тороплюсь. Итак, не будем терять времени и присоединимся к Виктории, Ахилу и нашему драгоценному чемодану.

Спустя два часа Люпен, принявший уже все меры предосторожности, стоял возле своего склада. Он увидел Добрека, выходящего из соседней улицы. Депутат недоверчиво приближался к Люпену.

Люпен сам открыл ворота.

– Ваши вещи здесь, господин депутат, – сказал он. – Вы можете их проверить. Рядом вы найдете подводы и людей – можете их нанять. Где ребенок?

Добрек сначала осмотрел вещи, потом проводил Люпена до бульвара Нейли, где две завернутые в вуали старые дамы и Жак ждали их.

Люпен повел ребенка к автомобилю, в котором сидела Виктория.

Все это было сделано быстро, без лишних слов, как будто все движения были рассчитаны и заучены вперед, как выход актера в театре.

В десять часов вечера Люпен, согласно обещанию, привез Жака к матери. Пришлось поспешно призвать врача – до такой степени ребенок был возбужден и испуган всем происшедшим.

Понадобились целых две недели, пока ребенок оправился настолько, чтобы перенести новый переезд, который Люпен находил необходимым. И сама госпожа Мержи едва только начала приходить в себя к моменту отъезда, который устроили ночью со всеми возможными предосторожностями под руководством Люпена. Он проводил мать и ребенка в Бретань на берег моря и поручил их заботам Виктории.

– Наконец-то, – сказал он, устроив их, – между мной и Добреком никого нет. Он больше ничего не может сделать ни госпоже Мержи, ни ребенку, а она сама теперь не рискнет вмешаться в борьбу. Довольно. Мы проделали достаточно глупостей. Во-первых, мне пришлось раскрыться перед Добреком, во-вторых, пришлось отказаться от мебели, взятой в Энжиене. Конечно, рано или поздно я получу ее назад, в этом нет ни тени сомнения. Но все-таки мы не подвигаемся вперед, а через неделю Вошери и Жильбер предстанут перед судом.

Чувствительнее всего Люпена поразило то, что Добрек раскрыл его убежище на улице Шатобриан и донес об этом полиции. Полиция обыскала дом, и установив тождественность Люпена с Мишелем Бомоном и завладев некоторыми бумагами, более настойчиво, чем до сих пор, бросилась на поиски Люпена.

Его ненависть к Добреку возрастала пропорционально тем неприятностям, которые депутат ему причинял. У него было одно только желание: захватить Добрека в свои руки, распоряжаться им и волей или неволей вырвать у него тайну. Он мечтал о тех пытках, которые самому молчаливому человеку развязали бы язык. Ему казалось, что этот человек достоин самой жестокой казни и что в данном случае цель оправдывает все средства.

Каждый день Гроньяр и Балу изучали путь, который проделывал Добрек от дома до парламента и от дома до клуба. Нужно было выбрать самую пустынную улицу и самый удобный час для того, чтобы схватить Добрека и посадить его в свой автомобиль.

Люпен, со своей стороны, присмотрел и обустроил недалеко от Парижа, посреди большого сада, старое строение, которое вполне удовлетворяло всем необходимым условиям безопасности и изолированности и которое он назвал «Клеткой обезьяны».

К несчастью, Добрек остерегался. Он каждый раз изменял свой маршрут и ездил то в метро, то в трамвае. Клетка оставалась пустой.

Люпен сочинил другой план. Он выписал из Марселя одного из своих союзников Брендебуа, почтенного бакалейщика, жившего в выборном районе Добрека и занимавшегося политикой.

Брендебуа предупредил Добрека о своем посещении и депутат принял очень радушно своего почтенного избирателя. На следующей неделе был назначен обед. Избиратель предложил пойти в маленький ресторанчик на левом берегу реки, где можно было чудесно пообедать. Добрек согласился.

Люпену только этого и нужно было. Хозяин этого ресторана был в числе его друзей. Похищение было намечено на четверг, и на этот раз не могло быть неудачи.

Между тем с понедельника на той же неделе начался процесс Жильбера и Вошери.

Все еще слишком хорошо помнят то непонятное пристрастие, с которым председатель суда отнесся к Жильберу. Люпен один понимал, что это делается под гнусным влиянием Добрека.

Поведение обоих обвиняемых было совершенно различно. Вошери был сумрачен, молчалив, признавался во всем цинично в коротких иронических выражениях почти вызывающе перечислял все свои прошлые преступления. Но по какому-то неизъяснимому противоречию он отрицал свое участие в убийстве лакея Леонарда и обвинял во всем Жильбера. Он, очевидно, хотел, связав свою судьбу с судьбой Жильбера, заставить Люпена освободить их обоих.

Что касается Жильбера, открытое лицо и мечтательные меланхолические глаза которого завоевали всеобщие симпатии, он не умел ни обходить ловушки, которые ему то и дело ставил председатель суда, ни отбиваться от лжи Вошери.

Он плакал, слишком много говорил или молчал, когда надо было говорить. Кроме того, его защитник, один из лучших адвокатов, заболел в самый нужный момент (и в этом Люпен видел руку Добрека) и был заменен секретарем, который защищал плохо, придал делу дурной оборот, не сумел ни расположить к себе присяжных, ни изгладить впечатления, произведенного обвинительным актом и защитой Вошери.

Люпен, который с непонятной смелостью присутствовал и на последнем заседании суда, в четверг, не сомневался в том, что будет вынесен смертный приговор.

Это было несомненно, потому что все усилия правосудия были направлены к тому, чтобы подкрепить тактику Вошери и связать обоих подсудимых. Это было несомненно, в особенности потому, что дело шло об единомышленниках Люпена. С самого начала следствия до произнесения приговора процесс был направлен против Люпена, хотя за недостатком улик и из-за нежелания следствия разбрасываться его лично не впутывали в это дело. В лице его друзей хотели казнить его самого, знаменитого и симпатичного бандита, престиж которого хотели запятнать перед толпой. Казнь Жильбера и Вошери положит конец легенде. Ореол Люпена исчезнет.