Текст книги "Свидание в аду"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

4

Когда Лашом вошел в салон для примерки, Сильвена с раздражением сказала ему:

– Если вы приехали только для того, чтобы подчеркнуть свое полное равнодушие ко мне, право же, не стоило беспокоиться.

При виде Сильвены к Симону тотчас вернулось дурное расположение духа, и он вновь пожалел, что теряет драгоценное время.

– Ну как, выбрали вы себе наконец платье? – спросил он.

– Да нет! Просто ужасно: ни одно не годится, ни одно не подходит! Ума не приложу, что делать!

– В таком случае вы, быть может, остановитесь на том, какое предлагает театр? – сказал Симон, глядя на часы.

Осмотр ателье занял у него четверть часа. Потребуется еще пять минут, чтобы доехать до министерства…

Госпожа Мерлье, которая уже предлагала Сильвене шесть платьев на выбор, заметив, что назревает гроза, поторопилась сказать:

– Знаете, вам непременно надо взглянуть на модель «Наполеон». Я уверена, что платье вам безусловно понравится. Жермен в восторге от этого платья; это его шедевр.

На губах у госпожи Мерлье застыла улыбка, приоткрывавшая ровные белые зубы. То была необыкновенная улыбка – улыбка, которая по ее желанию появлялась и пропадала: она могла сохраняться десять минут и могла исчезнуть в одну секунду, при этом выражение лица не менялось.

Из салона, где демонстрировали модели, донеслись продолжительные аплодисменты.

– Да-да, это вам подойдет… Просто дивно!.. – воскликнула госпожа Мерлье.

Затем ее улыбка исчезла, как будто стертая резинкой, и она крикнула в приотворенную дверь:

– Скажите Мари-Анж, чтобы она не переодевалась! Пусть тотчас же идет сюда.

Спустя минуту вошла Мари-Анж. Она была окутана воланами воздушного органди: мягкие пастельные тона воспроизводили все оттенки спектра. Казалось, что в темницу вдруг проник отсвет радуги.

– Не правда ли, Жермену удалось создать платье для garden-party[16]16
  Прием гостей в саду (англ.).


[Закрыть], – заговорила госпожа Мерлье, возвратив на место дежурную улыбку. – Оно будет признано образцом для подражания на открытии Всемирной выставки. Этим фасоном будет отмечен весь год. И в самом деле очень, очень красивый наряд, одновременно и роскошный, и изящный. В подобном туалете такая большая актриса, как вы, вполне может выйти на сцену. Это платье достойно вас.

Сильвена внимательно, испытующим взглядом рассматривала платье, стараясь представить себя в нем на сцене.

– Как вы его находите, Симон? – спросила она.

– И в самом деле очень красиво! – ответил он, глядя прямо в глаза Мари-Анж, что заставило ее покраснеть.

Но, увы, сшить такое платье за двое суток было невозможно. Разве только Жермен согласится уступить модель…

– Я попробую его примерить, – заявила Сильвена. – У вас найдется еще минутка, дорогой?

– Да, но буквально одна минута, – ответил Симон, не сводя глаз с Мари-Анж, словно этим давая ей понять: «Я остаюсь ради вас».

Из приличия он не вошел в кабину с бархатной портьерой, за которой Сильвена и Мари-Анж переодевались. Госпожа Мерлье позвала старшую мастерицу.

И внезапно – в зеркале – Сильвена поймала взгляд Симона: сквозь неплотно задернутую портьеру он смотрел на них, переводя глаза со спины манекенщицы на ее собственную спину; казалось, он оценивает, сравнивает обеих женщин и явно отдает предпочтение более молодой.

Волна ревности поднялась в Сильвене, и она яростно встряхнула своими огненно-рыжими волосами, но все же невольно подумала о недостатках своей фигуры: о веснушках, покрывавших плечи, о подушечках жира, с недавних пор появившихся на пояснице, которые не удавалось устранить никаким массажем, о том, что грудь ее сделалась менее упругой, а бедра раздались…

Стиснув зубы, она попыталась натянуть на себя платье. Но для того чтобы его застегнуть, пришлось бы расставить швы в талии по меньшей мере на десять сантиметров. Вся сжавшись, втянув живот, Сильвена упорствовала, но тщетно. «И все-таки я добьюсь, добьюсь…»

– Да это сущие пустяки, сущие пустяки! – говорила госпожа Мерлье, которая все видела и понимала. – Взгляните, Маргарита, – сказала она старшей мастерице, – длина в самый раз. Придется только чуть-чуть расставить платье в талии и слегка собрать в плечах…

– Не понимаю, как сложены эти девицы, если они влезают в такое платье? – воскликнула Сильвена. – Подобная худоба, по-моему, почти уродлива!

Она злобно посмотрела на Мари-Анж. И, уже обращаясь прямо к ней, прибавила:

– Впрочем, помнится, в вашем возрасте, моя милая, я была такая же худышка. Но в ту пору я подыхала с голоду.

Мари-Анж сделала вид, будто не замечает ехидного намека, заключенного в словах Сильвены, равно как и презрения, прозвучавшего в обращении «моя милая». Накинув на себя пеньюар, который ей принесли, она вышла из комнаты, проговорив: «До свидания, мадам».

Спокойное достоинство, с которым Мари-Анж встретила грубость Сильвены, еще больше усилило интерес Симона к девушке.

Она прошла мимо него, слегка кивнув головой; он остановил ее, протянул руку и сказал с приветливой улыбкой:

– Итак, наконец-то мне открылся ваш истинный облик!

– Да, настолько, насколько это вообще возможно, – простодушно ответила Мари-Анж, в свою очередь улыбнувшись.

– Давно вы здесь служите?

– Три месяца, – ответила она. – Это не всегда приятно, однако… раз уж необходимо…

– Да, я успел заметить, – откликнулся Симон, стремясь подчеркнуть, что он не только не одобряет поведения своей любовницы, но даже осуждает ее.

«Внучка Шудлера вынуждена заниматься таким ремеслом», – подумал он. И, забыв об обстановке, в какой происходил их разговор, а вернее, слишком поздно вспомнив о ней, сказал:

– Я очень огорчен, но я действительно не мог присутствовать на похоронах вашей бабушки. Разрешите мне выразить вам мои соболезнования.

– Я все хорошо понимаю, – ответила Мари-Анж. – К тому же вы прислали кого-то из министерства, мы были очень тронуты…

И оба почувствовали себя неловко, поняв всю искусственность ситуации.

– Вы очень мужественны и заслуживаете всяческой похвалы, – произнес Симон, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Когда Сильвена заметила, что Симон дружески беседует с манекенщицей, у нее от злости закружилась голова. Она почти не слышала, что ей говорят, и отвечала не думая.

Да, она берет платье. Это или другое – не имеет значения. Ей хотелось сейчас только одного: оказаться в машине вдвоем с Симоном, выложить ему все, что она о нем думает. Как он смеет вести себя так глупо, так нагло и выставлять ее на посмешище!

– Что касается условий, – говорила госпожа Мерлье, сверкая неизменной улыбкой, – то я просто не знаю, что скажет Марсель Жермен. Как досадно, что программы спектакля уже, верно, отпечатаны и там в качестве вашего поставщика указана конкурирующая с нами фирма…

А в другом конце салона Симон, вытащив блокнот, записывал номер телефона Мари-Анж.

– Трокадеро, шестьдесят семь – сорок восемь. Как? Все тот же номер, что был у вашего деда?

– Все тот же, – сказала Мари-Анж. – Но теперь уже ненадолго. Должно быть, мы продадим дом.

«Нет, это уж слишком!.. Он ведет себя сейчас просто вызывающе», – подумала Сильвена. И она готова была устроить скандал. «Влепить бы пощечину этой мерзкой девчонке!..» Госпожа Мерлье глазами делала Мари-Анж знак уйти, мысленно решив прочесть ей позднее строгую нотацию: «Не кокетничайте на работе, моя милая, и уж тем более с возлюбленными наших клиенток». Но Мари-Анж ничего не замечала.

– Я позвоню вам в самые ближайшие дни, мне очень хочется вас повидать, – сказал Симон.

Мари-Анж была уверена, что он и не подумает позвонить; впрочем, это было ей почти безразлично.

Потом из соседней комнаты кто-то крикнул: «Мари-Анж!» – и она убежала.

Демонстрация моделей заканчивалась, и зрители начали выходить из зала. Симон, не желая оказаться в толпе, бросил Сильвене:

– Стало быть, все устроилось? В этом платье вы будете великолепны, я уверен. Ну, бегу. До вечера.

И Сильвена застыла на месте, бледная, уязвленная, кипя от гнева, который ей предстояло сдерживать до самого обеда.

5

Лестницы, на которых работали маляры, уже были убраны в чулан. Однако запах белил и скипидара, просачиваясь под дверьми, заполнял комнаты.

Сильвена наконец решилась расстаться со своей квартирой на антресолях в доме на Неаполитанской улице, где прожила пятнадцать лет. Она сняла квартиру на авеню Клебер – в том же квартале, где жил Симон. Как раз в это время она поступила в труппу «Комеди Франсез». «Начинается новый этап в моей жизни. Я, как змея, меняю кожу», – говорила себе Сильвена.

Квартира была чересчур велика для одного человека. Но Сильвена втайне надеялась, что Симон рано или поздно женится на ней. Сколько бы она ни твердила о своей любви к независимости, но все ее усилия были направлены именно к этой цели.

То была последняя ступенька на лестнице общественного положения, которую ей осталось преодолеть. Правда, Симон все еще был женат на этой ничем не примечательной особе, которую толком никто не знал, на женщине, с которой он по недоразумению соединил себя брачными узами в самом начале своего жизненного пути и давным-давно не видится. Он часто повторял, что может развестись, когда ему заблагорассудится, и Сильвена все ждала, когда же он наконец примет это решение. Новую квартиру с большой залой для приемов она и выбрала в надежде, что Симон вскоре поселится вместе с ней.

Она воображала, что отремонтировать и обставить апартаменты можно недели за две, и слишком поспешно отказалась от своих антресолей на Неаполитанской улице. Однако работы, начатые полтора месяца назад, все еще продолжались, и Сильвене пришлось переехать в не отделанную до конца квартиру.

Дорогая, но довольно безвкусная мебель сиротливо выглядела в этой белой пустыне, освещенной резким электрическим светом, который струился из прилаженных к стенам гипсовых раковин и слепил глаза. Средства Сильвены иссякли, она не знала, как заплатить по счетам и довершить убранство квартиры. Новая кожа оказалась слишком дорогой. И этот упорный запах краски, от которого щипало в глазах и першило в горле…

Еще до посещения салона Жермена Сильвене удалось настоять на том, чтобы Лашом приехал к ней в тот вечер обедать… «Обед возлюбленных, только ты да я». Ей хотелось, чтобы он все увидел своими глазами, убедился, как красиво будет выглядеть ее, вернее, их гнездышко, когда ремонт закончится, и помог ей выпутаться из денежных затруднений. Ведь, откровенно говоря, именно ради него она так мучилась и хлопотала…

Симон пообещал прийти в восемь часов, но появился только около десяти. Он очень поздно произнес свою речь, прения затянулись, а затем его еще задержали секретари департаментских федераций партии.

Ожидая его, Сильвена опорожнила бутылку виски, и клокотавший в ней еще с утра гнев только усилился.

Все еще опьяненный успехом, который имела его речь, Симон ничего не слышал, ничего не видел и, подняв подбородок, звучным голосом повторял свои пышные тирады – делая это якобы для Сильвены, а на самом деле для себя самого.

– И когда я бросил в зал слова: «История катастроф, которых нам удалось избежать, еще не написана», я подумал, что они воспарят над головами собравшихся, и они действительно были встречены громом аплодисментов.

«Какой эгоист, какой чудовищный эгоист!» – возмущенно думала Сильвена.

Они пообедали в спальне, на столике для игры в бридж; ели без скатерти, потому что все скатерти еще лежали в чемодане, ключ от которого куда-то запропастился. Горничная ушла в кино, и Сильвена сама приносила пересохшие в духовке кушанья; при этом она думала: «А ведь я могла бы сейчас обедать у “Максима”, ну хотя бы в обществе этого перуанского дипломата, который уже третий день обрывает мой телефон…»

Грязные тарелки остались стоять на паркете. Симону хотелось икры, шампанского: по мере того как он старел, он все больше привыкал к изысканной еде. Но икры не было, а шампанское оказалось теплым – холодильник еще не включили.

И может быть, именно поэтому Симон вдруг обратил внимание на все то, что прежде ускользнуло от него: на голые стены, стоящие на полу тарелки, чуть подгоревшие кушанья, а главное – на непомерно большую квартиру и запах масляной краски, от которого болела голова.

«А ведь я мог бы сейчас обедать у “Максима” в уютной обстановке вдвоем с какой-нибудь девушкой, которую не знал раньше, – хотя бы с Мари-Анж Шудлер, – и это развлекло бы меня, – мысленно сказал он себе. – У меня не так уж много свободных вечеров, и глупо проводить их так бездарно».

Именно в эту минуту Сильвена и дала выход гневу, который терзал ее целый день.

Лашом с выдержкой человека, дорожащего собственным покоем, объяснил ей как можно мягче, кто эта юная девушка, с которой он разговаривал в салоне мод, и почему – из уважения к давним связям с семейством Шудлер – он проявил к ней интерес и выразил свое сочувствие.

– Откуда этот внезапный приступ великодушия? – крикнула Сильвена. – Ведь всем известно, что ты сделал карьеру, именно предав интересы Шудлеров. Ты что – дурой меня считаешь?

– Я сделал карьеру благодаря своему таланту, – сухо отрезал Симон.

– Хотела бы я посмотреть, испытывал бы ты такие же добрые чувства к этой девчонке, будь у нее нос картошкой? Ты лжив, ты низок, смешон. Всю свою жизнь ты увивался возле старух…

– Женщинам, которых ты именуешь старухами, во всяком случае большинству из них, в пору моей близости с ними было столько же лет, сколько тебе сейчас, – ответил Симон, все еще сохраняя спокойствие, что особенно бесило Сильвену.

Про себя же он думал: «В конце концов она своего дождется. Если ей нужен скандал, она его получит. Как все это пошло и ненужно…»

– А теперь, – кричала Сильвена, – ты записываешь адреса и телефоны манекенщиц из салонов мод! Ax, до чего он хорош, наш господин министр! Сколько в нем достоинства! Ты мне просто отвратителен.

– Значит, по-твоему, иметь дело с манекенщицей унизительно? Да?

– Вот именно… Это низко, вульгарно!

– А быть твоим любовником, любовником женщины, которая начинала с того, что ее за деньги приглашали на танцы в ночном кабаре…

Симон изо всех сил старался сохранить спокойствие, но гнев неумолимо овладевал им, и черты его лица обострились.

– Это подло, подло – то, что ты сейчас сказал! – визжала Сильвена. – Мне нечего было жрать, я была на мостовой…

– Чтобы сойти с мостовой, не обязательно шляться по панели…

Симон вовремя увернулся от пощечины и, сжав запястье Сильвены, толкнул ее на кровать.

Слезы бежали по щекам актрисы, но ярость ее не стихала. Великолепная огненная грива разметалась, волосы упали на лицо, она дрожала как в лихорадке, от ее тела исходил терпкий запах, смешивавшийся с запахом масляной краски.

– Ну, коли я уличная девка, – вопила она, – зачем ты живешь со мной? Коли я девка, зачем ты помог мне поступить в труппу «Комеди Франсез»?

– Именно эти вопросы я себе сейчас и задаю, – медленно ответил Симон.

И ссора, на первый взгляд похожая на десятки таких же ссор, продолжалась; между тем Сильвена, как обычно, уже раздевалась.

В их взаимных упреках и оскорблениях смешивалось прошлое и настоящее; между ними шел постыдный поединок, в котором на стороне Симона было преимущество мнимого спокойствия и умелого владения речью, а на стороне Сильвены – ожесточение.

Симон попрекал ее и стариком Эдуардом Вильнером, и давно умершим Люлю Мобланом, и многими другими. Она тоже не оставалась в долгу и яростно швыряла ему в лицо свои «козыри» – укороченную ногу Инесс Сандоваль, близко поставленные глаза госпожи Этерлен.

Потом Сильвена принялась играть свою излюбленную роль, то есть собственную роль или, вернее сказать, ту, которую она считала своей коронной ролью, – роль самоотверженной любовницы-страдалицы.

– Ты никогда меня не понимал, – жаловалась она, – и никогда не поймешь. Впрочем, ни один мужчина не способен меня понять. В любви я отдаю себя целиком. Ты даже не знаешь, что я тебе отдала, или, вернее, знаешь, но пренебрегаешь этим.

– Но что ты, собственно, мне отдаешь?! – воскликнул Симон. – Давать, отдавать, женщина отдает, мы отдаем! Только это и слышишь от вас с утра и до вечера, а потом еще и ночи напролет! Есть женщины, которые от любви получают больше удовольствия, чем другие; и вот они кричат, будто всегда что-то отдают. Но что вы такое нам даете, черт побери? Что вы нам приносите? Одни неприятности! Вот уже скоро пятьдесят лет, как я живу на свете, и больше тридцати лет, как сплю с женщинами, но до сих пор мне так и не удалось понять, в чем состоит этот пресловутый дар. Очевидно, он запрятан так глубоко в недрах вашего существа, что невооруженным глазом его не разглядишь. И вот во имя этого таинственного дара вы требуете, чтобы мы тратили на вас все – наше время, деньги, нервы… Найдите в себе мужество сознаться, что вы сами получаете удовольствие от любви, и не требуйте за это особой признательности, тем более что это удовольствие доставляем вам именно мы.

Симон не заметил, как и сам машинально разделся.

И тогда, чтобы не показаться смешным, он тоже улегся в постель.

6

Она лежала рядом с ним и продолжала свой монолог. Буря мало-помалу стихала, но Симон ничего не отвечал и даже не прислушивался к последним раскатам грома.

Вытянувшись на спине, положив очки на ночной столик у изголовья, он устремил взгляд на свежевыкрашенный потолок и думал о том, что в его связи с Сильвеной было нечто унизительное и вредоносное: она подрывала его силы и мешала его государственной деятельности.

«Или никто, или настоящая подруга, – говорил он себе. – Но только не она, только не женщина этого типа. Чего доброго, она еще воображает, что я когда-нибудь на ней женюсь… Мы даже не любим друг друга. Во всяком случае, я больше не люблю ее. Нас связывает умершая любовь, как двух сообщников связывает их преступление. И надо, чтобы кто-то первым решился разорвать эту цепь».

Сильвена больше не влекла его к себе. Он испытывал лишь чувство брезгливости, когда представлял себе, как другие руки ласкали до него ее тело.

«Хватит рабски покоряться привычке». Нет, он больше не желал ее, и теперь в нем заговорил инстинкт самосохранения. С того самого дня, когда Сильвена с его помощью была принята в первый театр, получавший дотации от государства, ею овладела мания величия. Он понимал, что эта огромная квартира станет для него источником новых расходов, потому что рано или поздно ему придется – как это происходило всегда – уплатить долги, в которые она влезала.

«Наступает минута, когда нужно остановиться и выйти из игры, ибо сколько ни старайся, а проигрыша не вернуть. Я уже достаточно много ставил на Сильвену и достаточно проиграл».

Он подумал о том, что ему осталось не так уж долго жить полноценной жизнью и пора уже поберечь силы для своего собственного счастья.

И Симон представил рядом с собой юное существо, только начинающее жить, еще поддающееся влиянию, существо, у которого будет свежее и новое для него тело… И существо это приняло в его воображении черты Мари-Анж.

Сильвена наконец успокоилась. Она протянула руку и погасила лампу. Симон тотчас же зажег свет и надел очки.

– Итак, все прошло? Тебе лучше? – спросил он.

– О, прошу тебя, не пользуйся тем, что я не могу на тебя долго сердиться…

– Вот и прекрасно, – продолжал Симон. – Тем более что я ухожу.

Он встал с постели.

– То есть как – уходишь? Ты бы мог сказать об этом раньше. Что это ты вздумал?

– Я ухожу. Кажется, ясно сказано? Ухожу, – повторил Лашом. – С меня хватит. Надеюсь, ты одолжишь мне чемодан, чтобы я мог унести свои вещи. Шофер завтра привезет его тебе.

Сильвена села в постели.

Ночная сорочка соскользнула с ее плеча.

– Симон, не валяй дурака и не играй со мной в эту мелкую игру. Меня это нисколько не пугает. Если ты думаешь, что я стану умолять тебя остаться…

– О, это не поможет, – ответил он.

– Отлично, мой милый, поступай как знаешь. Но потом пеняй на себя, – сказала она надменно, с подчеркнутым безразличием.

Лашом одевался неторопливо, методично, пристегнул подвязки, завязал шнурки на ботинках. И представил себе, как через несколько минут он, министр просвещения, пойдет по ночным улицам с чемоданом в руке, как школяр; эта мысль наполнила его веселостью, веселостью безотчетной, но приятной.

«В сущности, самые приятные вещи в жизни доступны всем и каждому. Вот, например, бросить женщину… такое удовольствие может позволить себе всякий».

Радость Симона, хотя он ее ничем не обнаруживал, была заметна; она, можно сказать, выступала из всех его пор. Когда Сильвена поняла это, когда она осознала, что эта скрытая радость вовсе не связана с желанием уязвить ее; когда она увидела, что Симон направился к стенному шкафу, открыл его и достал чемодан; когда до нее дошло, что речь идет не о злобной шутке и не о преходящем приступе гнева, а о хорошо продуманном решении, ее сердце пронзила острая боль.

Прежде всего она подумала: «Если он и вправду оставит меня, что я стану делать с этой квартирой и со всеми неоплаченными счетами? Просто ужас!..»

Потом она сказала себе: «А “Комеди Франсез”?.. За четыре дня до генеральной репетиции… Если узнают, что Симон бросил меня, если те, кто завидует мне и ненавидит меня, перестанут опасаться…»

И только потом она осознала, что Симон был для нее самым родным, самым дорогим, самым незаменимым человеком на свете, что в его серых тусклых глазах она читала самые сокровенные мысли, что его приземистая фигура, лысина, красная ленточка в петлице, правительственный автомобиль, его резкий голос по телефону – все это было ее единственным прибежищем в целом мире… И его тяжелое, неповоротливое тело было ей самым близким на всем земном шаре. Ведь только разглядывая толстые складки на животе Симона, седеющие волосы на его груди и широких запястьях, она начинала по-настоящему понимать, что такое любовь.

Симон бодрым шагом переходил из ванной в спальню и обратно, он сложил в чемодан запасную бритву, пижамы, халат, книги – многие из них были с посвящениями (в свое время все это он перенес к Сильвене), – маленький американский радиоприемник… Внезапно он решил ни в чем не щадить эту женщину, которая так дорого обошлась ему.

И с каждым его жестом Сильвена все отчетливее понимала, чего она лишается.

Среди книг на полке стоял маленький бронзовый божок – курильница для благовоний; то была одна из тех псевдокитайских безделушек, какие обычно разыгрывают в ярмарочных лотереях; стоил этот божок не больше двадцати франков, но он был фетишем их любви и вел свое происхождение с первых дней их связи. Каким образом он оказался у Лашома? Этого уже никто не помнил. Наверное, Симон приобрел полсотни билетов какой-нибудь благотворительной лотереи, устроенной подведомственным ему учреждением. «О, подари его мне», – сказала тогда Сильвена. «Нет, я даю его тебе только на время». – «Отдай его мне, он так похож на тебя!» – «Ну так и быть, пусть он принадлежит нам обоим». – «В его присутствии я никогда не смогу совершить ничего дурного…»

Божок стал поводом для множества сентиментальных дурачеств. Божок был разгневан, и его поворачивали лицом к стене. Затем его снова ставили анфас или только в профиль. Возле божка происходило примирение после ссоры.

За пять лет их связи эта безвкусная безделушка была единственной вещью, принадлежавшей им обоим.

Сильвена исподтишка следила за Симоном: она ждала, как он поступит с божком. Она понимала, что это ее последний шанс, повод, чтобы снова завязать спор, вызвать нежность, залиться слезами… а утром, глядя на чемодан с вещами, который так глупо разинул пасть на паркете, весело рассмеяться.

Симон взял книги, но даже не прикоснулся к божку. Сильвена уже приготовилась издать вопль, вздумай он унести этот талисман с собою. А теперь ей хотелось завопить оттого, что Симон оставляет его здесь.

«Какая же я дура, какая дура…» – мысленно твердила она себе.

И бросила, как оскорбление:

– Можешь забрать его с собой, большая мне радость – видеть его!

Симон ничего не ответил, даже не повел плечом; он закрыл чемодан и понес его в переднюю.

Сильвена соскочила с кровати и, босая, с криком побежала за ним через всю квартиру:

– Симон, Симон! Только не так. Ты не можешь уйти вот так!

Она догнала Лашома и повисла у него на шее.

– Только не так… – повторяла она.

– А как тебе угодно, чтобы я ушел? Через окно, по веревочной лестнице?

– Нет, Симон, нет, это невозможно. Вспомни обо всем, что было между нами!

– Это ничего не может изменить в моем решении: отныне между нами больше ничего быть не может, – ответил он.

Сильвена плакала, стонала, с силой цеплялась за Симона; она так искусно симулировала безутешные рыдания, что в конце концов разрыдалась не на шутку.

– Полно, полно, прояви хоть раз в жизни немного достоинства, – заявил Симон.

Он отвел ее в спальню.

– Ты не имеешь права… это гадко… это низко… – бормотала Сильвена сквозь слезы. – И все это, все это… ведь все это я делала для тебя, – прибавила она, обводя широким жестом голубые стены. – Я не смогу здесь больше жить.

– Я никогда не просил тебя арендовать этот вокзал, – сказал Симон. – Ложись-ка лучше в постель.

– И все из-за какой-то манекенщицы! Ведь все дело в ней, я знаю!

– Нет, манекенщица здесь ни при чем, – ответил он.

И в самом деле, все произошло из-за дурного обеда, из-за полупустой квартиры, где пахло краской, из-за того, что угасло влечение, из-за того, что все эти пять лет были отравлены ревностью, непомерной требовательностью и постоянными драмами.

Сильвена сидела на краю кровати, обтянув колени ночной сорочкой и погрузив пальцы в свои рыжие волосы.

– Все дело в том, что мы совершили глупость и не поженились, потому-то мы так и терзаем друг друга, – продолжала она, все еще плача. – Будь мы женаты, я бы плевала, если бы ты даже изменял мне со всеми манекенщицами на свете! Я бы знала, что я все равно для тебя на первом месте, что ты всегда считаешься со мной.

– Я женат. И ты видишь, как я считаюсь со своею женой! – усмехаясь, сказал Симон.

– Ты даже не знаешь, чем я готова пожертвовать ради тебя!

– Право же, ты слишком добра! – насмешливо сказал он.

Сильвена тщетно пыталась отыскать хотя бы какое-нибудь уязвимое место в непримиримой позиции Симона – она словно натыкалась на отвесную гладкую стену и скользила по ней вниз.

– Нет, ты не можешь уйти! Только не так! – снова начала она свои жалобы. – Ты убиваешь меня. Дай мне по крайней мере время привыкнуть. Уж в этом-то ты не смеешь мне отказать. Неделю, дай мне хотя бы неделю!

– Вот оно что! – иронически усмехнулся Симон. – Ты хочешь, чтобы прошла генеральная репетиция, чтобы ты и на этот раз терзала меня своими страхами и волнениями, как это бывает перед каждым спектаклем…

– О чем ты говоришь? Разве я смогу играть через четыре дня? Ты только взгляни на меня, посмотри, на кого я похожа! Как ты можешь думать, что я удержу в памяти хотя бы одну строку из своей роли? Для меня все кончено – и карьера, и жизнь. Ты меня губишь, убиваешь! Да-да, это убийство, это преступление! Неужели нет закона, карающего за такие преступления?

Теперь она была искренна: она и впрямь была уверена, что не сможет играть, что идет навстречу катастрофе.

– Вот тебе дружеский совет, – сказал Симон. – Побольше пафоса на сцене, поменьше – в жизни. И тогда все у тебя пойдет хорошо.

– Я не нуждаюсь в твоих советах, – крикнула она, выпрямляясь.

Сильвена поискала глазами, чем бы запустить в него; она была готова наброситься на Симона и вцепиться ему в лицо ногтями.

Но она увидела, что он приготовился дать отпор, и прочла столько ненависти в его глазах, что ей стало страшно.

Он был сильнее: ей показалось, будто земля уходит у нее из-под ног, она почувствовала себя всеми покинутой, одинокой.

– Неужели я принесла тебе столько горя, что ты возненавидел меня? – спросила она почти с ужасом.

Впервые за весь вечер он почувствовал к ней жалость. На мгновение он заколебался, но инстинкт самосохранения подсказал ему, что лучше промолчать.

– Симон, ты пожалеешь о том, что делаешь! – произнесла она трагическим тоном.

– Сомневаюсь, – ответил он.

– Ты еще не знаешь, на что я способна.

Он знал, что в доме у нее нет оружия… Разве только завтра она станет поджидать его у министерства с револьвером в руках… Она достаточно любила рекламу, чтобы отважиться на подобный поступок. Но завтра она уже успокоится. К тому же она слишком любит себя: такие женщины не убивают из мести…

– Симон, если ты меня оставишь, я покончу с собой.

– Этим ты окажешь мне самую большую услугу, на какую только способна, – ответил он.

– Ты не веришь мне? Не веришь, что я могу на это пойти?

– Конечно, не верю, – сказал Лашом.

Стать предметом его ненависти – уже и этого было слишком много. Но почувствовать, что он ее до такой степени презирает…

– Хорошо, увидишь, – сказала она.

Сильвена пошла в ванную комнату, достала из аптечки трубочку с вероналом и показала ее Симону.

– Вижу, – сказал он, – вижу. Ну и что? Тебе не удастся меня шантажировать, не надейся.

– Это не шантаж.

– В самом деле?

Он смотрел на нее вызывающе, с каким-то жестоким, циничным выражением, и она выдержала этот взгляд. И тогда внезапная мысль тронула усмешкой губы Симона.

Он взял из ее рук трубочку с вероналом и в свою очередь направился в ванную; там он налил воды в стакан, высыпал в него все таблетки, отыскал в аптечке еще одну трубочку веронала, отсчитал еще десять таблеток и также растворил их в воде. Странное волнение щекотало его нервы. Мозг работал с удивительной ясностью. Как опытный преступник, он взял салфетку, вытер обе трубочки и ложку, которой размешивал веронал, – чтобы нигде не осталось отпечатков пальцев. Затем возвратился в спальню, неся стакан, завернутый в салфетку, словно хотел вытереть дно. Он все обдумал: в случае следствия так будет безопаснее…

– Негодяй… гнусный негодяй, – пробормотала Сильвена.

И тут она вспомнила, что те же слова она бросала в лицо Де Воосу, Вильнеру… Все они негодяи. Все мужчины удивительно подло покидали ее. Казалось, они изобретали особенно гнусные способы для того, чтобы порвать именно с ней, намеренно старались унизить ее. Но этот превзошел всех, и намного.

Симон поставил стакан на ночной столик.

– Пожалуйста, – сказал он.

Сильвена не пошевелилась. Устремив взгляд в одну точку, она думала о своей судьбе, о роковом своем свойстве – навлекать на себя ненависть и месть, будить в мужчинах самые отвратительные чувства и превращать любовников в злейших врагов. Стоит ли ждать дольше, стоит ли вновь испытывать судьбу? Другие будут не лучше.

– Теперь ты видишь? – спросил Симон.

– Что я вижу? – пролепетала она.

– Что ты просто трусиха.

– Почему?.. Потому что не кончаю с собой?

– Нет, потому что ты вечно угрожаешь и никогда не приводишь свои угрозы в исполнение… Постой-ка, я забыл свою пепельницу, – вдруг спохватился он, заметив на камине маленькую серебряную чашечку.