Текст книги "Александр Великий или Книга о Боге"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

XIII. Совет

Государь, никогда не убивай сам, если другая рука может нанести удар вместо твоей.

XIV. Грудь человека

Александру минуло двадцать лет. Месяц спустя новая супруга Филиппа произвела на свет сына. Он был назван Караном, по имени отдаленного предка македонских царей, известного своими многочисленными подвигами. Филипп показывал этим, какое значение он придавал этому рождению; он не скрывал своей радости и по многим признакам можно было предположить, что он уже собирался отвести новорожденному лучшую долю в своем наследстве.

Год, о котором я говорил Александру, близился к концу. Я опасался, как бы нетерпение да еще появление этого крошечного соперника не толкнули его на какое-нибудь безумие.

«Отныне тебя отделяет от трона всего только грудь человека, – сказал я ему. – Поступь судьбы неумолима. Предоставь богам действовать».

Бракосочетание царя Эпира с сестрой Александра должно было состояться через несколько дней.

Между тем Павсаний, чья история стала известна в городе, сам повторял ее каждому встречному. Рассказывая в сотый раз о своей обиде, он брал людей в свидетели неблагодарности, проявленной по отношению к нему Филиппом.

Разве подобное предательство не взывает к отмщению? Долго ли еще Македония будет терпеть такого подлого, развращенного и подпавшего под власть женщины царя?

Олимпиада слушала его охотно и внимательно. Отвергнутая царица сочувствовала ему, поощряла его злопамятство. Она дала ему понять, что будет безмерно благодарна тому, кто заодно с благословенным несчастным случаем избавит ее от неверного супруга. Об убийстве не говорят прямо, достаточно и намеков. Честолюбивый Павсаний опьянялся мечтами о справедливом возмездии, смешивая в одну кучу свое собственное бесчестье и обиды, накопившиеся в целой державе. Он увиделся с Александром и, желая испытать чувства царевича, умолял дать ему совет, кому и как должен он мстить за оскорбление. В ответ Александр лишь произнес стих Еврипида из трагедии о Медее: «Всем отомстить – отцу, невесте, жениху».

Так он указывал тому, кто хотел понять, на Филиппа, Клеопатру, а также Аттала, подстроившего их союз, подобно тому, как Креонт выдал свою дочь за Ясона, вынудив того отвергнуть Медею (18).

Чтобы еще больше возвысить себя в собственных глазах и чужом мнении, Павсаний, посоветовавшись с людьми царской крови, обратился затем к мудрецам. Он пришел к философу Гермократу, имевшему школу в Пелле и чрезвычайно враждебному Филиппу, я спросил, какой самый надежный способ оставить свое имя потомству может избрать человек. Гермократ смерил взглядом юношу, оценил, чего он стоит, и, отвечая на его тайную мысль, сказал: «Лучшее, что может сделать человек, о котором ты говоришь, это убить того, кто совершил величайшие подвиги; таким образом, всякий раз, как зайдет речь о его жертве, будет произноситься и его имя».

После этого Павсания было уже нетрудно убедить, что сами боги желали того, что он замышлял.

Филипп не был в неведении относительно странного поведения молодого воина, так как слухи о готовящемся на него покушении достигли Афин. Ничто не мешало ему приказать схватить и бросить в тюрьму Павсания; но Филипп презирал человека, от которого исходила угроза. Он выказывал ту удивительную беспечность владык, привыкших к победам, которая мешает им замечать обступившие их смутные опасности, овладевая ими как раз тогда, когда конец их близок. И вот уже они пренебрегают предупреждениями, хотят показать, что не сомневаются в своей удаче и не страшатся за жизнь, которой так часто рисковали; когда приходит срок исполнения судьбы, бессознательная и слепая сила толкает их на последнее состязание с роком; они идут к своей смерти как будто по собственной воле (19).

Филипп решил, что бракосочетание его дочери с эпирским шурином – хороший повод для больших празднеств, которые станут прелюдией азиатского похода и покажут всем его могущество; он даже избрал местом свадебной церемонии Эгей (бывшую столицу, где находился некрополь македонских царей). Возвращаясь в священный город своих предков, он приближался к своей будущей могиле.

В Эгей, укрепленный город на вершине скалы, нависшей над долиной Аксия среди величественных и диких лесов и озер, вернулась на несколько дней забытая прежняя жизнь. Из-за Олимпа, вершину которого можно было видеть в ясную погоду, стеклись со всей Греции послы с дарами для новобрачных и самого Филиппа. Прибыли посланцы государей, республик и колоний, а также целая толпа жрецов, поэтов, актеров и атлетов из всех земель. Кроме всего прочего, выбор Эгея был со стороны Филиппа ловким шагом: новая царица Клеопатра, еще не оправившаяся от родов, не могла покинуть Пеллу, а Аттал находился на Геллеспонте. Таким образом создавалось впечатление полного примирения Филиппа со своей эпирской семьей. Олимпиада была рядом с ним, так же как Александр.

В первый день церемония прошла по установленному распорядку; после освящения брака в храме все послы явились для вручения даров. Делегаты Афин, первого по значению города в союзе, выступили последними; один из них, передавая от своих сограждан золотой венец царю, прочел указ, принятый голосованием в его поддержку: «Мы, афиняне, свидетельствуя наше уважение и почтение Филиппу, сыну Аминты, царю Македонии и гегемону (20) эллинов, заявляем, что каждый, кто замыслит заговор против его жизни, будет объявлен клятвопреступником, изменившим делу всей Греции. В случае, если преступник попытается искать прибежище в Афинах, мы обязуемся выдать его судебным властям Македонии, дабы он мог быть наказан согласно обычаям этой страны».

Слушая этот указ, Филипп помрачнел. Право, афиняне проявляли слишком много заботы. Неужели там у них так открыто говорили о его предстоящей смерти, что союзники сочли нужным подчеркнуть свою непричастность к заговору, который они, может статься, тайно поощряли? Вряд ли Демосфен вотировал этот указ вполне искренне.

Как это делалось во всех важных обстоятельствах, был запрошен Дельфийский оракул, и гонец всенародно объявил ответ пифии, как его передали жрецы Аполлона: «Телец украшен гирляндами, конец его близок, и жертвоприноситель готов».

Это могло означать, что персидскому царю грозило великое поражение, что жрец-жертвоприноситель был Филипп и что походу в Малую Азию суждено увенчаться победой. Именно так и было официально истолковано предсказание, ко всеобщему видимому удовлетворению. Но для того, кто знал, как сильно помечен знаком Тельца любящий наслаждения, чувственный, упрямый, привязанный к земле и к обладанию Филипп; для того, кто знал, какой знак следует за Тельцом, и помнил, что Александр несет печать Амона-Овна, ответ оракула мог возыметь совсем другое значение. Люди видели, как Филипп провел несколько раз рукой по лбу, словно чувствуя себя озабоченным и усталым.

На последовавшем за тем пиру Филипп попросил Неоптолема, великого афинского актера, который был в числе его гостей, продекламировать стихи. Чтобы польстить Филиппу, намекнув на его военные замыслы, Неоптолем выбрал отрывок из трагедии, где говорилось о близкой гибели завоевателя обширной державы. И снова все увидели, как Филипп провел рукой по налобной повязке; затем взглянул на двери, как будто хотел увериться в присутствии своей охраны. Павсаний, с коротким мечом на боку, стоял, чуть отступив, за его спиной.

Прекрасное лицо Олимпиады, над которым время было почти не властно, с огромными глазами, отливавшими металлом, ни разу не дрогнуло. Александр также оставался бесстрастным.

Вечером Филипп не скрыл от своих приближенных, что чувствует усталость. Ему предстоял великий поход; но не окажется ли помехой его возраст? Неожиданно он заговорил об отдыхе, о приятности мирной жизни среди счастливых подданных и дружной семьи. Может быть, эта грусть возникла оттого, что он выдавал замуж дочь? Это бывает с любым отцом в подобных обстоятельствах. Он счел за благо посмеяться над собой. Но ночь его прошла беспокойно. На следующее утро, прежде чем отправиться в театр смотреть игры, он отдал распоряжение о своей безопасности. Он хотел идти один, отделившись от членов семьи и придворных, под защитой одной своей охраны. По всей длине шествия должны были стоять люди, держащие на расстоянии толпу.

Ступени амфитеатра были заполнены народом, когда прибыл царский кортеж. Сначала из сводчатого прохода, ведущего к театру, появились царь Эпира и его молодая супруга; раздались радостные выкрики. Затем более громкие приветствия встретили Олимпиаду в золотых украшениях и Александра в зеленой тунике, на которой пылали его рыжие волосы. Проходя под длинным мрачным сводом, они узнали Павсания в командирских латах, который отдавал приказания охранникам, стоявшим через каждые пять шагов вдоль стены; он казался спокойным и всецело занятым служебными обязанностями. Последовала довольно долгая пауза. В рядах зрителей все головы были повернуты к одной точке. Солдаты подтянулись, звякнув оружием. Музыканты ожидали знака распорядителя игр. Царь Македонии, гегемон эллинов, вошел в каменный коридор.

В то утро я не был в театре. Примерно за час до события я вошел в храм. Я попросил дежурного жреца дать мне мину (21) ярого воска и подготовить цыпленка; затем я заперся в помещении для медитаций, как будто с целью исследовать знамения.

Я разлил по каменному столу ярый воск таким образом, чтобы он образовал треугольник основанием ко мне и вершиной к театру. Я взял цыпленка с разрезанным брюхом, вынул из него внутренности и разложил их на воске, более плотно у основания треугольника. Я прочел заклинение, произнося священные имена с той интонацией и в том ритме, как меня учили, и повторил их необходимое число раз, пока не почувствовал, что как бы покидаю себя самого, свою оболочку, и могу перенести свою силу в другое место и в другого человека.

Прошли долгие минуты; я ждал, не спуская глаз с цыплячьих внутренностей, и наконец в их жемчужных извивах увидел то, что ожидал увидеть. Это было похоже на вход в туннель; к нему приближался Филипп; в полумраке стоял Павсаний. Изображения были крошечные, но четкие.

Я принялся сжимать цыплячьи внутренности в руках так, чтобы они поднялись к вершине воскового треугольника.

Одновременно, сначала шепотом, затем все сильнее повышая голос, я направлял движения двух людей, в которых я перенесся и чей образ наблюдал на жемчужной поверхности.

И когда внутренности оказались спрессованы близ вершины треугольника, я крикнул: «Ударь!», нажимая изо всех сил; вспыхнул яркий свет, в котором я различил блеск оружия, затем стало темно; внутренности лопнули, покрыв мне руки желчью и экскрементами.

Внезапно я почувствовал себя обессиленным, как будто меня самого покидала жизнь и как будто я был в одно и то же время обезумевшим от страха убийцей и умирающей жертвой.

Я разжал руки, затем изобразил на каменном столе, за пределами воска, форму нового треугольника, раскрывавшегося кверху, чтобы энергия, только что покинувшая тело, перешла немедленно в другое тело и чтобы высвободившаяся мощь была подхвачена тем, кому суждено ею воспользоваться.

Когда я поднялся, ноги мои подкашивались. Никогда ведь не бываешь уверен в успехе. Я вытер руки, вышел на крыльцо храма и повернул голову к театру. По могучему гулу толпы, доносившемуся оттуда, я узнал, что в Македонии уже другой царь.

Зрители, находившиеся более или менее далеко, приняли раздавшиеся возгласы за приветствия, и амфитеатр разразился радостными кликами и пожеланиями долгой жизни тому, кто только что скончался. Но тотчас же всеобщее ликование сменилось воплями ужаса.

Филипп не вышел из другого конца коридора. Полумрак благоприятствует преступлению. В сводчатом проходе лежало тело царя, уткнувшееся бородой в пыль; его туника была окрашена в ярко-красный цвет на уровне сердца и пористые камни впитывали его кровь. Во время падения налобная повязка соскочила, открыв старую рану, нанесенную Амоном.

Несколько солдат охраны бросились вслед за убийцей. Павсаний оставил их далеко позади, он уже подбегал к выходу, и крики «Остановите! Остановите его!» не достигали его ушей. Его лошадь была привязана к стене театра; он успел вскочить на нее и пуститься галопом, но налетел на низкорастущую ветку дерева, которую не заметил; она ударила его с размаху в грудь, и он покатился по земле.

Тот, кто должен умереть и кого ослепляет чуждая сила, может все предусмотреть для своего спасения; но он не видит ветки, растущей поперек его дороги. Прежде, чем оглушенный падением Павсаний успел подняться, преследователи навалились на него, и десяток мечей пронзил его тело.

С первого же мгновения Александр показал себя царем. Он призвал Антипатра, собрал военачальников и советников, но отнюдь не для того, чтобы выслушать их и заручиться их признанием, а чтобы отдать приказания, как это подобает владыке; и все повиновались без спора, как будто это само собой разумелось.

Тело Филиппа перенесли во дворец, а труп его убийцы был пригвозден к кресту посреди площади, чтобы оставаться там до погребальной цремонии.

Олимпиада в тот же день отбыла с эскортом в Пеллу. Она достигла города поздно вечером, после долгого пути на лошади, и сейчас же направилась к покоям племянницы Аттала. Она нашла ту в постели, еще слабую после родов; черные волосы были рассыпаны по простыне. Развязав свой шарф, Олимпиада протянула его сопернице и сказала: «Ты можешь повеситься, наш супруг мертв. Если у тебя не хватит храбрости, я могу позвать моих охранников».

И она оставила Клеопатру одну за дверями, перегороженными копьями. Через несколько мгновений, когда оттуда не доносилось больше ни звука, створки дверей были снова раскрыты, и стал виден лежащий вдоль стены труп молодой женщины с почерневшим лицом и вывалившимся языком. Тогда Олимпиада приказала, чтобы ей принесли маленького Карана; она взяла на руки этого ребенка, нескольких дней от роду, из которого хотели сделать соперника ее сыну; в сопровождении прислужниц она направилась в храм Амона, приказала разжечь огонь на алтаре и бросила туда ребенка как искупительную жертву.

В Эгее на следующее утро люди увидели на голове распятого золотой венец, присланный Филиппу афинянами.

Затем были торжественные похороны; чтобы умилостивить богов, жрецы дали совет сжечь на одном костре трупы Филиппа и Павсания. Их общий прах был погребен в царском некрополе.

XV. Сын Амона

Восхвалим богов, внушающих их слугам нужный жест в нужный момент. Ибо все несчастье людей от того, что их нетерпение, тщеславие или невежество толкают их на поступки, которые могли бы быть хороши, но будучи совершены в неподходящее время, оказываются бесполезны или пагубны. Так человек попадает в ловушку, которую сам подстроил, так корона увенчивает не ту голову, которой была предназначена. Восхвалим богов, когда они внушают свои мысли мудрецам и когда к мудрецам прислушиваются.

Как только Александр стал царем, я раскрыл ему секрет его рождения и смысл его жизни. Я поведал ему о тайнах Самофракии, о призвании его матери и обстоятельствах его зачатия. Впоследствии в долгой беседе с матерью он нашел подтверждение всем моим словам (22).

Я сообщил ему о пророчествах, относившихся к нему, и о том, как жрецы Амона договорились способствовать их осуществлению. Я рассказал, как в нем воплотилось божественное начало, как Филипп был избран его отцом-воспитателем, а Македония – яйцом, в котором должно было созреть могущество восстановителя Амона.

Я долго читал ему звездные письмена, и он понял, почему я так рано посвятил его в храмовые таинства.

Я сказал ему, чтобы он не задерживался в Греции, потому что отныне он должен стать стремительным, как молния, и что в Египте его ждет венец освободителя, долгожданного сына Амона.

Я сказал ему также, что, пока он не достигнет своей цели, он должен по-прежнему выказывать на людях почтение к памяти Филиппа как своего отца, дабы македоняне и греки не могли усомниться в законности его власти, и что он будет подобен в этом множеству людей, которые получают наследство от отца, их не зачавшего; и что, наконец, он должен рассматривать свое право на трон, доставшееся ему не естественным ходом вещей, как непосредственно явленное божественное право.

К тому времени, когда заря сменила долгую ночь, слышавшую наш разговор, я раздвинул перед Александром все завесы, кроме одной.

Александр попросил меня быть его прорицателем и проводником к земле Амона.

XVI. Молнии подобный

Освободившись от ига Филиппа, Греция полагала, что длань Александра будет для нее не столь тяжела. Прошло не больше недели, как в Фессалии уже намечался мятеж; одна из колоний на юге Эпира изгнала македонский гарнизон; Аркадия и Этолия объявили о расторжении договора о вассальной зависимости; Фокида волновалась, а Фивы готовились к восстанию.

В Афинах Демосфен облачился в праздничные одежды, украсил голову цветами, приписал себе честь сновидца и требовал вотировать почетный венок в память Павсания. На что оратор враждебной партии Фокион возразил, что пока что македонская армия стала меньше всего лишь на одного человека.

Но Демосфен не ограничился словесными триумфами; он вошел в сношения с Атталом, под началом которого находилась половина Филипповых войск, стоявшая у Геллеспонта, и подстрекал его к мятежу. Ободренный Аттал послал в Пеллу делегацию, которая присягнула в верности не Александру, а его двоюродному брату, бывшему царю Аминту III, в свое время низложенному. В ответ Александр послал к Геллеспонту одного из своих командиров – Гекатея, с приказом казнить Аттала, что тот и исполнил менее чем через час по прибытии. Этим завершился ряд действий, предначертанных в словах Еврипида: вслед за мужем и женой пал и устроитель их брака.

Переписка с Демосфеном была передана в руки Александра; то, что он оттуда узнал, дало ему основания для немедленной казни двоюродного брата Аминты. Примерно в это время фессалийская наложница Филиппа – Филемо-ра, мать Арридея, повесилась с отчаяния. И если сам Арридей избегнул кончины, то только потому, что никому в тот момент не пришло в голову, что этот дурачок может оказаться кому-нибудь опасен.

Отныне всякий, кто вздумал бы оспаривать у Александра престол, был предупрежден о том, какая его ждет участь. Если бы старые полководцы закусили удила, они тоже знали, какая им уготована кара.

Укротив отдельных людей, надлежало затем внушить уважение народам.

Александр собрал тридцать тысяч человек для похода, цель которого была такова: показать грекам нового гегемона, ниспосланного им богами. На вопросы командиров, по какому пути пойдет армия, Александр отвечал: «По пути Ахилла». Он провел войска между Олимпом и морем, проник в Фессалию, выслал вперед военных строителей, чтобы расширить козьи тропы горы Оссы, прошел по Магнесии вдоль побережья и вступил в край, где родился Ахилл.

Фесалийцы оказались обойдены и отрезаны от остальной Греции; когда они объявили, что сдаются и ждали сурового наказания, Александр удивил их, сказав, что в память Ахилла, предка его матери, он освобождает их от налогов. Снискав их благодарность, Александр совершил затем переход через Фермопилы, прибыл в Дельфы в тот самый момент, когда там заседал Совет Амфиктионии, и самолично появился на нем, чтобы получить признание как преемник Филиппа в качестве верховного протектора. Когда все были уверены, что он еще в Дельфах, он уже стоял под Фивами. Перепуганные Афины выслали делегацию, в которую входил Демосфен; но, испытав по дороге приступ панического страха, тот внезапно повернул назад, предоставив товарищам по посольству услышать слова примирения, которые обратил к ним Александр. Он потребовал от афинян лишь одного – подтверждения договора, который он заключил с ними два года тому назад от имени своего отца. Чувство облегчения, испытанное афинским народом, перешло в шумный восторг; проголосовав недавно за золотой венок в память Павсания, он вотировал теперь два венка в честь Александра.

А тот пошел на Коринф, где собрал союзный совет; он хотел подтвердить еще раз свои прерогативы наследника и преемника Филиппа. Оставаясь автономными, греческие государства должны были выставить для азиатского похода оговоренное раньше количество войск.

Во время своего недолгого пребывания в Коринфе Александр пожелал, чтобы развлечься, увидеть старого безумца Диогена, знаменитого тем, что довольно остроумно оскорблял людей. Культивируя в себе гордыню падения, часто свойственную неудачникам, этот Диоген кичился тем, что беден, грязен, что у него отталкивающий вид и от него воняет, и считал себя в лунные ночи сторожевым псом мудрости. Он был бездельным холопом богатой коринфской семьи, которая забавлялась тем, что держала этого шута на лавке около своих ворот. Люди ждали, что же такое он скажет Александру. По правде говоря, он показал себя не слишком изобретательным.

«Не заслоняй мне солнце», – проворчал старый грубиян на вопрос молодого царя, не хочет ли он высказать какое-либо пожелание.

Многие восхищенно отзывались об этой грубой выходке; придавался также разный смысл ответу Александра: «Если бы я не был царем, я хотел бы быть Диогеном».

А это означало просто-напросто, что, если бы он не был первым из людей, на вершине славы и могущества, он предпочел бы быть последним, совершенно одиноким и нищим; тем, кому не нужно ни с кем считаться, потому что нечего терять.

Александр возвращался назад через Дельфы, где хотел получить совет пифии. Но у старой жрицы, которая исполняла тогда эту обязанность, было как раз время отдыха. Ей были необходимы несколько дней поста и магической подготовки, чтобы обрести состояние, в каком она может воссесть на треножник. Для достижения священного бреда, в котором жрица произносит свои предсказания, следует жечь некие растения и вдыхать их аромат, пить некие настойки. Но Александр торопился, он направился в жилище пифии, толкнул дверь и вошел, как юный торжествующий бог; он завел разговор со старой женщиной, пленил ее, убедил, обнял за талию и повлек к храму. «Сын мой, – сказала она, улыбаясь, – тебе невозможно сопротивляться».

Александр остановился. «Не нужно идти в храм, – воскликнул он. – Возвращайся домой, матушка, ты сказала то, что я хотел узнать; это и есть твое предсказание».

В этих переездах прошла осень. Возвратившись в Пеллу, Александр вновь принялся за подготовку похода в Азию. Прежде всего надлежало справиться с трудностями казны, в которой из-за мотовства Филиппа осталось только шестьдесят золотых талантов – всего впятеро больше того, что стоил Буцефал – при пятистах талантах долгов (23). Вот наследство, которое принял Александр, вот одна из причин сумрачного настроения Филиппа в последние дни его жизни! Александр заплатил долги и еще нашел кредит на восемьсот талантов, необходимых, чтобы начать поход.

Но тут ему сообщили о волнениях, начавшихся среди северных племен. Оставив командование столицей Антипатру, он взял с собой двадцать тысяч человек и к концу зимы, совершив переход через горы, где еще лежал снег, явился к варварам, которые жили вдоль границ его страны, В первом же племени он убил полторы тысячи мужчин, захватил женщин и детей в горных деревнях и отослал на невольничьи рынки в порты Геллеспонта; остаток добычи раздал своим воинам, чтобы им нравилось побеждать вместе с ним.

Часть македонских кораблей была сосредоточена на востоке; они получили от него приказ сняться с якоря и идти вверх по Истру. Александр и сам направился к этой реке, за которой начинаются неведомые нам земли. Блягодаря нескольким победоносным боям, его слава бежала впереди него. Однажды, собрав плоты и ладьи, он переправился на другой берег Истра; там задержался ровно столько, чтобы совершить грандиозное жертвоприношение Зевсу и принять почести от скифов. Этот грубый народ не знал доныне наших богов; единственное, чего они страшатся, сказали они ему, это чтобы небо не упало им на голову, если они нарушат клятву. Так Александр провел северную границу земель, подчиненных владычеству Амона (24).

В конце мая он получил предупреждение, что царь Иллирии идет на Македонию. У Антипатра было в Пелле достаточно войска, чтобы оказать сопротивление; но Александр желал личной победы. Он заставил свою армию пройти за несколько дней восемьсот стадиев (25) и обрушился с севера на город Пелион, где засел иллирийский царь.

Однако войско иллирийских горцев пришло на подкрепление и напало с фланга на Александра; он оказался зажат между крепостью и войском на равнине и отрезан от своих тылов. Тогда, на глазах у изумленных жителей гор, он заставил свои войска пройти македонским строем, как на учениях или на смотру. По его приказу они дефилировали направо, налево, разворачивались для боя, останавливались, снова приходили в движение, трижды симулировали атаку; обескураженные враги перебегали по равнине с места на место, ожидая удара, которого все не было; наконец, когда они уже выдохлись, он бросил вперед свои фаланги и разбил беспорядочную орду. На ночь он отошел в ущелье, а на следующий день вернулся к стенам Пелиона. Тщетно царь Иллирии принес перед битвой в жертву богам троих юношей, троих девушек и троих черных баранов; иллирийцы бежали из Пелиона, который сами подожгли.

Во время боя Александр получил свое первое ранение – в голову. В него попали камнем из пращи и еще нанесли удар палицей. Известие об этой ране распространилось по всей Греции, постепенно превратившись в слух о его смерти; а он в это время заканчивал разгром горцев.

В Афинах Демосфен снова торжествовал; он показывал на агоре человека, который клялся, что видел мертвого Александра. Он так усердствовал, что Демад сказал потом: «Демосфен почти что проволок перед нашими глазами мертвое тело Александра!».

Демосфену удалось подтолкнуть Беотию на новое восстание. А тринадцатью днями позже Демосфенов мертвец был у ворот Фив.

Между молодым героем, которого не могло остановить ничто – ни снег, ни горы, ни реки, ни расстояния, ни войска, ни крепостные стены, ни даже раны – и восставшими фиванцами произошел краткий диалог. Александр предложил городу мир при условии, что ему будут выданы два военачальника, руководившие восстанием: Феникс и Протит. Подражая дерзости спартанцев, жители Фив ответили, что выдадут двоих предводителей, если Александр отдаст им двух своих: Антипатра и Филоту, старшего сына Пармениона.

«Всегда предлагай мир дважды, – сказал я Александру, – чтобы дать противнику время смирить свою гордыню. Но если и во второй раз ты не будешь услышан, то карай без пощады».

Александр сделал второе предложение; он обещал, что фиванцы, которые явятся в его лагерь, не понесут никакого наказания и будут пользоваться теми же свободами, что и все греки. В ответ фиванцы приняли такое постановление: «Все греки, которые пожелают присоединиться к нам для общей борьбы с Александром, будут с радостью приняты в наших стенах».

По наущению Демосфена, они официально объявили себя союзниками персов. Видимо, их прорицатели плохо истолковали знамения.

В стычке между солдатами случай открыл перед войском Александра одни из семи ворот города; уличный бой, продлившийся до вечера, перешел в ужасающую резню. Шесть тысяч фиванцев были убиты, тридцать тысяч взяты в плен, из них восемь тысяч проданы потом в рабство, женщины и больные перебиты в храмах, где искали убежища; так погиб народ Фив.

Мало было уничтожить население; нужно было еще стереть с лица земли и сам город, его камни. Все дома, за исключением храмов и жилища поэта Пиндара, были разрушены до основания. Процессии жрецов и флейтистов проходили по улицам, между тем как солдаты ломали стены. Вечный город Эдипа, Иокасты и Креонта, город Этеок-ла и Полиника, город Антигоны, город ненависти, убийства и крови, воспетый Эсхилом в трагедии «Семеро против Фив», Софоклом в «Эдипе», Еврипидом в «Финикиянках», город, чей народ был вооружен лучше всех в Греции и где Филипп Македонский изучал военное искусство, был отныне каменной пустыней, над которой парили птицы молчания.

Вся Греция склонила голову. Если бы Олимп раскололся надвое, она не была бы потрясена сильнее. Все полисы поспешили призвать к власти людей, настроенных в пользу Македонии, которых еще вчера считали предателями, а сегодня осыпали почестями в надежде, что они добьются милости молодого царя. Отовсюду стекались послы, принося хвалы и заверения в дружбе. Послание афинян Александр скомкал, кинул наземь и попрал ногой на глазах у посланников. Если Афины не желают себе судьбы Фив, пусть выдадут его главных противников, прежде всего Демосфена. Афины послали к Александру Демада, бывшего херонейского пленника, который на поле битвы сумел пристыдить пьяного Филиппа, и Фокиона, того, кто после смерти Филиппа ответил Демосфену, что Македония потеряла всего лишь одного солдата. Они-то и просили милости для дрожащего от страха Демосфена.

«Царь, предлагай мир дважды…».

И Александр обещал афинянам, что они будут с ним в расчете, если отстранят Демосфена от общественной жизни и начнут расследование по поводу денег, полученных им от Персии. Бесчестье Демосфена стало единственной данью, которую Александр потребовал с Афин.

От Дуная до Пелопоннеса, от Иллирии до Геллеспонта греческий мир безусловно покорился этому царю двадцати одного года от роду. Страху, которым он наполнил эти земли менее чем за одиннадцать месяцев, суждено было жить столько же, сколько ему самому.