Текст книги "Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Белый голубь

В глубоком сне я увидел ту же темницу, ошейник и кандалы, сковывавшие меня по рукам и ногам. Но вместо тусклого светильника, прежде разгонявшего мрак подземелья, сверху шло какое-то непонятное сияние: с тяжким трудом поднял я голову и различил странную женскую фигуру. Ее снежно-белое одеяние источало свет, а голубое покрывало искрилось, как звездное небо. Венец на голове был словно молодая луна, но всего ярче светился лик, светился так ярко, что я не дерзнул взглянуть на него. На руках она держала младенца, он прижимал указательный палец к губам.

Я решил, что это Мадонна, сама Пресвятая дева спустилась ко мне. Но когда она поцеловала меня и назвала по имени, узнал я нежный и кроткий голос: Мада, моя несчастная, забытая, покинутая мною жена. Я стыдился цепей, приковавших меня намертво. Спроси она, кто подарил мне эти оковы, и что я отвечу? Прекрасные глаза прекрасной женщины, которые оторвали меня от тебя!

Но она ничего не спросила, только улыбалась все время и говорила таким знакомым кротким, задушевным голосом: «Бедный мой Баран, в какую беду ты попал! Не печалься, мы спустились освободить тебя. Я живу теперь в господнем раю и расскажу тебе, как попала туда. После рождественского сочельника я ждала гостя в „вифлеемскую колыбель“ и тихо молилась перед подаренным тобой образком девы Марии. Вдруг услышала знакомые шаги. Не твои, а моего отца. Я хотела спрятать образок, знала: если отец заметит, разгневается немилосердно. Хотела я отбросить его, но почувствовала такую боль в сердце, что только и смогла обеими руками прижать образок к груди. Вошел отец – я едва узнала его: лицо располосовано, один глаз выбит. „Твой Баран нас предал“, – прохрипел он, и кровавая дыра на месте выбитого глаза смотрела страшнее зрячего. Я хотела тебя защитить, воскликнула: неправда, не мог он это сделать! „Ты с ним заодно, – прошипел он, – что ты держишь на груди?“ Лгать я не стала и ответила: образок Пресвятой девы. „Подарок бердичевских монахов“, – закричал отец, схватил меня за волосы, пригнул на колени: я услыхала свист сабли и… на меня словно небеса рухнули».

На горле светлой женской фигуры увидел я красную полоску, похожую на узкую ленту, – в центре драгоценным камнем горело ярко-алое пятно.

– А в следующий миг я очутилась на небе, где всякая боль сразу превращается в блаженство. Тайны небесной жизни я тебе открыть не могу. Но я попала гуда не одна. Там родился наш ребенок, взгляни. Это твой ангел, он запросился к тебе спасти от жестокой опасности.

Она протянула ко мне младенца, его ручонка обхватила оковы, и они рухнули. Но толстый ошейник он не смог обхватить и переломить надвое. Тогда он схватил обеими ручонками страшное кольцо и разом вырвал из стены – такое дело оказалось бы не под силу и двадцати четырем лошадям.

– Ох, дорогой мой сыночек, – приговаривал я, целуя его крохотные ручонки. – Если дано тебе столько силы, ухвати меня за чуприну и возьми туда, к себе, в свой дом.

Младенец вновь прижал указательный палец к губам в знак того, что ему нельзя говорить. Вместо него ответила мать:

– Нет, мой дорогой Баран, ты не можешь быть с нами. Еще много тебе предстоит испытаний здесь, в долине скорби, пока не свершишь ты истинно доброго деяния, чтобы кто-нибудь от всего сердца сказал: да вознаградит тебя господь! Ты попадешь на небо за одно-единственное доброе дело, а не за сотню паломнических странствий и тысячу молитв.

И вот лучшее доказательство моей греховности: я еще жив, а поскольку у меня и не будет возможности свершить то единственное доброе деяние, за которое вознаградил бы меня господь, то я и не увижу никогда ангелочка моего и жену мою Маду.

Видение поманило меня, и я последовал за ним. Младенец коснулся стены, и камни раздвинулись. Светилась фигура Малы в каменных коридорах, когда мы подымались и спускались по бесчисленным ступеням в каких-то катакомбах, не то в лабиринте. Вдруг кончились жуткие каменные проходы, и мы очутились в лесной чаще, где замшелые стволы стояли так плотно, что меж ними с трудом мог протиснуться только один человек. По земле скользили белые одежды Мады, а там, где они касались травы и цветов, оставался светящийся след. Мало-помалу я начал отставать; она словно летела, а мои ноги были налиты свинцовой тяжестью. Мада устремлялась все дальше. Человеческий силуэт расплылся в закатный отблеск, что мерцал сквозь длинную просеку в густом лесу. В лицо пахнуло свежим воздухом, и я проснулся.

Я находился посреди густой дубравы. Откуда-то издали проникал меж деревьев отсвет вечерней зари. На мне были те же лохмотья, в которых я шел из Бердичева в Лемберг. Только на сей раз не для маскировки. И костыль лежал рядом – но пустой.

Я поплелся в том направлении, откуда шел свет, и выбрался на опушку. Ни вблизи, ни вдали не видать было человеческого жилья. Я находился, вероятно, в нескольких днях пути от польского стольного града – места моего взлета и позорного падения. Оглядев лохмотья, в которых я вышел из монастыря, я легко мог бы поверить, что все лембергское приключение – лишь дурной сон. Если б не контрдоказательство: толстый ошейник, что не поддался ручонкам ангела, прочно обхватывал мою шею.

(– Да, знаменательная история, – задумчиво проговорил князь. – Чудесное освобождение злодея провидением небесным.

– Мое мнение такое, – поморщился советник, – все произошло далеко не так сверхъестественно, как это следует из рассказа обвиняемого. Вернее всего, гайдамацкий пастырь, подкупленный княгиней, освободил его из темницы. Кандалы-то он сумел распилить, а с железным ошейником ничего не вышло. Потом хитроумная княгиня нашла способ доставить мошенника в лесную чащу, да и нищенские лохмотья подбросила.

– Тем не менее, – упорствовал князь, – я настаиваю, что все произошло так, как поведал reus, иначе и быть не могло. Известно, что знаменитые разбойники с помощью руки нерожденного младенца разбивали оковы и замки и даже становились невидимыми. Умудренный в криминалистике припомнит немало подобных казусов.)

– Я остаюсь при своем утверждении, – взял слово обвиняемый, – так как с той минуты, куда бы я ни шел, на моем левом плече сидел белый голубь. И все время ворковал, шептал мне на ухо. Поверну я голову посмотреть на него – он перелетает на правое, хотя предпочитал сидеть на левом плече.

(– И сейчас белый голубь сидит на твоем плече? – осведомился князь.)

– Нет его больше со мной, – горько вздохнул обвиняемый. Позднее расскажу, как я потерял его.

(– Спасение произошло явно благодаря чуду господню, – решил князь. – А стало быть, jus humanum[25]25
  Человеческое право (лат.).


[Закрыть] не должен противоречить gratia divina.[26]26
  Милость господня (лат.).


[Закрыть] Значит, этот грех обвиняемому не засчитывается.)

Часть четвертая
У КРАСНЫХ МОНАХОВ

В дупле

В грязных лохмотьях, с костылем в руке, железным обручем на шее и белым голубем на плече – куда, в какую сторону податься? Лохмотья да костыль пригодились бы, вздумай я попрошайничать, но железный ошейник?.. Что скажу, как я объясню, откуда взялось сие украшение? А белого голубя чем оправдать?

Отвратителен показался мне этот мир мерзопакостный, и погрузился я в раскаяние. Решил я искупить свои грехи: поселиться здесь, в лесной глуши, стать отшельником и во имя чудесного спасения вести жизнь аскета.

Недолго бродил я в чаще, пока нашел ручей с великолепной свежей водой. Огромный столетний дуб раскинулся над ручьем, и дупло в нем было вполне достаточное для того, чтобы человеку поместиться. Из мхов и травы соорудил я и ложе.

И насчет пищи для отшельника позаботился господь. Орехов простых да земляных полным-полно, да и грибов в избытке. Дикие пчелы дарят отшельнику мед, а начнут опадать дикие яблоки, так и вовсе изобилие снизойдет.

Меж двух больших камней соорудил я крест из крепких сучьев и молился пред ним утром, в полдень и вечером. Ежедневно долго бродил по лесу, собирая всякие припасы на зиму. В результате накопил я в своем дупле множество сушеных плодов, орехов и земляных груш. К великой моей радости, близ верхушки дуба обосновались лесные пчелы. Вот и сладость отшельнику. На берегу ручья нашел я кустарник с малиной и готовил повидло, которое хранил в тщательно отделанных туесках из сосновой коры. Святой обет предписывал мне жить тем, что бог ниспошлет, и не бросать отшельнической жизни. Одна только мысль меня тревожила: согласно пророчеству Мады мое покаяние должно продолжаться до первого доброго деяния, за которое мне скажут «да вознаградит тебя господь». Но если я проведу всю жизнь у ручья и ни одна душа про меня не узнает, как смогу я сотворить благое дело и заслужить отпущение грехов. Значит, надо, не покидая стези одиночества, дать знать людям о своем существовании.

Я нашел два широких плоских грифельных камня, привязал их друг подле друга к суку ремешками из липовой коры; третий камень служил языком сему первобытному колоколу. Звонил я на дню трижды: утром, в полдень и вечером. Гул разносился далеко – если где-нибудь в округе живут люди, они непременно услышат звук колокола из чащи лесной.

Вот я и надеялся, что вскорости пожалует ко мне какой-нибудь благочестивый гость за духовным утешением и отеческими советами, и если хоть один из них пойдет ему на пользу, то страждущий не откажет мне в долгожданном благословении. Ну и кроме того: как прознают окрестные жители про истового отшельника в чащобе глухой, не преминут снабдить его съестными припасами.

Но понапрасну звонил колокол трижды в день: никто ко мне не наведывался, лишь косули, спешившие к ручью на водопой, да подкарауливающие их дикие коты. Не раз избавлял я серну от смертельной опасности из когтей злобных хищников, жаль только, что звери неразумные не умели благодарить за помощь.

Но вот однажды поздней осенью собирал я папоротник и мох для утепления ложа моего в предвестии зимних холодов (дверь, способную защитить мое обиталище от снежных заносов, я смастерил из дрока), так вот, воротился я домой, бросил на землю охапку травы, заглянул в кладовую, дабы подкрепить утомленное тело, и что же я увидел? Ничего! Мои припасы были опустошены, подчистую. От земляных орехов и шелухи не осталось, а от лесных – лишь куча скорлупы, туески валяются опрокинутые, и теперь даже не угадать, что в них было. Соты исчезли, а с ними и надежда на мед, что должен был бы до весны восстанавливать мои силы: растревоженный пчелиный рой жужжал в улье.

Я едва успел удержать готовое сорваться выразительное, смачное проклятье и тут же воздал себе по заслугам.

Эх ты, подвижник, анахорет! Так взъярился из-за ничтожных благ земных! Расхвастался своей запасливостью, возомнил себя хозяином в лесу, одному себе хотел заграбастать то, что принадлежит всем живым существам. Молиться ты сюда пришел, молиться! Отшельнику не пристало заботиться о пище земной, воля господа верующих кормить, а дело отшельника бога хвалить и грехи людские замаливать. Вот и ниспослана тебе кара!.. Впрочем, как знать, может, этот тяжкий искус обернется для тебя спасением души. Вспомни, что тебе пророчено: должен ты каяться так долго, пока не поможешь кому-нибудь истинно и действенно, пока не скажет он «да вознаградит тебя господь». Подумай, ведь только вконец изголодавшийся человек мог так опустошить твою кладовую. И какое счастье, если запасы твои поддержали его истощенную плоть. Ведь для неведомого страдальца это великое благодеяние. И конечно же, он скажет: возблагодари господь того, кто запас все эти блага. Возможно, посетил тебя великий святой. Возможно, сам святой Петр – я слышал о нем аналогичную легенду: безвестным странником забрел он к бедняку и съел все его зимние припасы. А что, если эта легенда сейчас увидела свет во втором издании? Дождись ее завершения. Увидит неизвестный, что ты примирился с ограблением, завтра явится снова, наполнит твое дупло всяческой дорогой снедью, чтоб не терпел ты ни в чем нужды, а заодно и пропуск вручит: входи во врата царствия небесного, когда пожелаешь.

Словом, утешил я себя настолько, что мирно прозвонил к вечерне, вволю напился водой из ручья, пытаясь заглушить голод, и улегся на постель из папоротника и травы: всю ночь грезилась мне летающая ветчина и подобные ангельские видения.

Под утро я вновь ударил в колокол и поспешил прочь, дабы не смущать своим присутствием незнакомца в подготовке сюрпризов. Целый день шлялся я по лесу и долго торговался в сердце своем: что наиполезнейшего пожелать от щедрот неведомого благодеятеля? Вдовий кувшин, где масло не иссякает? Кадку, в которой мука не истощается? Вóрона, что дважды в день прилетал с хлебом к пророку Илии? Превосходно высушенную саранчу со стола Иоанна Крестителя?

Меж тем наткнулся я на кучу буковых орешков. Так и подмывало меня оставить их нетронутыми. Разве нуждаюсь я в пище, коли меня взял под свое надежное покровительство неизвестный гость? Тем не менее мешок свой я наполнил. Не пристало нищему пренебрегать милостыней. Под вечер побрел я к своему обиталищу.

Поскольку я припозднился, то первым делом прозвонил к вечерне. Взял четки, мною собственноручно изготовленные из чернильных орешков, и сотворил молитву. Лишь затем направился я к дуплу.

На шорох моих шагов загудел изнутри глубокий бас.

– Это он! – воскликнул я с ликованием. – Ожидает меня и приветствует. Судя по голосу, человек необычный!

На коленях пополз я к месту, которое небесный посланец избрал для чуда своего, и смиренно сунул голову.

Да так же быстро и отдернул ее. Вскочил с колен, пожелав своему гостю все громы и молнии на его бездушную голову. Ибо дупло мое целиком заполнил своей персоной огромный бурый медведь. Он лежал, положив голову на лапы, и рычал, недовольный моим появлением. Вот он – неизвестный посланник! Вчера сожрал весь мой провиант, а сегодня и вовсе поселился на зимней квартире!

– Будь ты сто раз проклята, вонючая грязная скотина! – в сердцах выругался я, позабыв о смирении анахорета.

(– Volum violatum! – продиктовал советник. – Нарушение обета. Blasphemia. Capite plectetur.[27]27
  Богохульство. Отсечь ему голову (лат.).


[Закрыть]

– При таких обстоятельствах я бы и сам не удержался от проклятий, – возразил ему князь. – Qui bene distinguit, bene docet.[28]28
  Кто хорошо различает, тот хорошо получает (лат.).


[Закрыть] Перечитайте параграф о проклятьях. «Кто оскорбит ближнего своего…» и так далее. Но ведь нигде не написано, «кто медведя своего оскорбит – наказанию подлежит». Кроме того, o votum roptum[29]29
  Нарушение обета (лат.).


[Закрыть] речь идти не может, так как нарушение обета случилось не по вине обвиняемого, а по вине медведя.

– Стало быть, медведь и есть преступник, – ехидно заметил советник. – «Ursus comburatur». Сжечь должно медведя. Перейдем к следующему пункту – ограблению церкви. Интересно, как преступник отмоется от греха в данном казусе. А я уверен, ему это удастся, готов заранее написать это на бумаге и скрепить печатью.)

– Что было делать, – продолжил Гуго нить повествования. – Пошел снег, и я вынужден был уйти из леса. Отшельника из меня не получилось, зато нищий будет, что надо. К такому образу жизни у меня имелось все необходимое. Отправляясь в путь, я с полным правом мог процитировать: «Все мое ношу с собой». В Польше с голоду не умирают, коли язык повернется сказать: «Дай кусок хлеба» и «Вознагради тебя господь».

Железный ошейник мне в пользу обернулся, дав преимущество перед другими попрошайками. Если кто интересовался происхождением моего ошейника, я объяснял так: я возвращался из Святой земли, из Иерусалима, сарацины взяли меня в плен и навесили железный обруч; освободился я чудом господним и теперь стану носить это железо в покаяние до самой смерти. Верили мне добрые люди. Немало грошей поймал я на эту железную приманку и благополучно пронищенствовал через всю Польшу. Так пересек я границу Бранденбурга, задумав вернуться на родину, в отчий дом, и продолжить ремесло отца – был он честным кожевником. Но в первом же городе обступила меня толпа. И не для того, чтобы накормить, но подвергнуть меня допросу: кто я да что я, и почему дерзаю милостыню просить. Я ответил – честь, мол, вам оказал, нищим в город явившись; извольте принять паломника из Святой земли с веригой железной на шее. Но водится за немцами крупный недостаток: вечно они себя умнее других считают. В толпу на рыночной площади протиснулся городской фогт и давай выпытывать:

– Имя? Как зовут?

– Не зовут меня вовсе, никто принимать не хочет.

– Что делаешь?

– Голодаю.

– Откуда пожаловал?

– Из Иерусалима.

– Не лги, я туда дорогу знаю. Назови, через какие страны шел!

– Маркоманией и Скифией, Бессарабией, Аравийской пустыней, Бактрией и Месопотамией, а сюда прямо из Кольрабии.

– Неправда и ложь! Я знаю, где лежит Палестина, меня тебе не обмануть. В Палестину можно попасть только через Зингарию и Пафлагонию, Каппадокию и Ближнюю Индию. У нас в Бранденбурге карта имеется.

– Через те края я ночью проходил, вот и не смог прочесть названий.

– Откуда у тебя железо на шее?

– От его черного величества султана Сагахриста, у которого я находился в плену ровно пятьдесят два года и три дня.

– Но ведь тебе не больше тридцати!

– Да, но в Абиссинии солнце слишком печет. От жары время сжимается, и шесть лет превращаются в один год.

– Быть того не может, враль ты бессовестный! Напротив, от теплоты все расширяется, потому летние дни длиннее зимних. Нам в Бранденбурге это хорошо ведомо. – И возмущенный фогт схватил меня за ошейник, намереваясь отправить в каталажку.

– Ложь? – в свою очередь возмутился я. – Оседлай-ка горячую печку в своих штанах из козьей шкуры и увидишь, как они сожмутся.

В толпе одобрительно засмеялись. Но я бы провалился на экзамене, не пошли мне случай некоего рыцаря в помощь – тот, верхом на коне, проезжал по рыночной площади. Его украшал шлем с перьями, кираса из буйволовой кожи, с плечей ниспадал красный плащ с большим белым крестом. У седла – щит в форме сердца, на щите был изображен точно такой же рыцарь, как он сам, а позади него на лошади сидел сорванец вроде меня.

(– Ха-ха-ха, – засмеялся советник, – теперь тебя уличу я, а не фогт. Ведь это герб тамплиеров, а орден, как известно, упразднили еще в четырнадцатом веке!)

– Я знаю, орден был уничтожен, однако некоторые из уцелевших бежали в Бранденбург и, сохранив герб тамплиеров, здравствуют и по сей день под именем «рыцарей терния», о чем речь пойдет далее.

И Гуго продолжил свой рассказ.

Появление рыцаря произвело шум в толпе, женщины старались пролезть поближе, самым удачливым посчастливилось поцеловать край его плаща. Рыцаря чуть не стащили с лошади. Сей господин носил ярко-рыжую бороду, пылал ярко-рыжей шевелюрой, и даже если б мне не сказали, я бы и сам догадался, что имею дело с «красным братом».

– А вот и красный брат, – возгласил фогт. – Попробуй солгать тому, кто дважды побывал в Палестине, пройдя по суше и морем, кто уничтожил двести неверных и освободил тысячу паломников. Поговори с ним, пусть он тебя повыспросит.

Я испугался не на шутку: если тамплиер начнет меня экзаменовать, вряд ли мне потянуть с моими познаниями географии. Он остановил коня прямо перед моим носом и, узнав из говора толпы, что я хвастаюсь возвращением из Святой земли, решительно пригладил ладонью роскошную бороду и вопросил зловещим, низким голосом:

– Чем ты докажешь пребывание свое в Святой Земле?

И вдруг меня озарила спасительная мысль: доказательство у меня буквально под рукой. Я приподнял костыль, унаследованный от благочестивого мусульманина – его поперечина была сплошь инкрустирована затейливым узором из медной проволоки.

– Взгляни, рыцарь, ты ведь знаешь арабский язык. Здесь начертана история моих злоключений в плену у неверных и моего чудесного вызволения.

Рыцарю стало явно не по себе. Даже борода в замешательстве задрожала. Теперь он испугался, как бы я его не разоблачил: сроду, дескать, он не был в Святой земле и ни с одним турком не разговаривал.

Взял он посох, сосредоточенно повел глазами справа налево, словно и впрямь читая по-восточному, и внушительно изрек:

– Это действительно письмена арабские, к тому же сарацинские, вдобавок туркоманские, здесь подробно рассказано, что с тобой случилось в плену у неверных. Следуй за мной, благочестивый паломник, будешь гостем в моем замке.

Городской фогт враз исчез, будто его тут и не было вовсе, а ликующая чернь понесла меня на плечах за рыцарем через весь город в обитель красных братьев. Обитель располагалась на холме, окруженном рвом и частоколом, внутрь проникали через подъемный мост. Рыцарь поручил меня стражникам, которые тотчас раздели, вымыли меня с мылом, причесали, выбрили тонзуру на макушке и переодели в грубую красную рясу – по размерам судя, носил ее в свое время человек, которому куда больше повезло в жизни, чем мне.

Экипированный таким образом, предстал я в трапезной пред господином рыцарем, сидевшим с двенадцатью собратьями, из коих он казался наиболее воспитанным и сдержанным.

– Quadraqinta tonitrua![30]30
  Сорок громов и молний! (лат.)


[Закрыть] – (Это было одним из мягких выражений в его лексиконе.) – Ты мне по душе, парень. Сроду не встречал я лгуна, который бы врал столь искусно. Оставайся с нами. Нашего ризничего черт приютил – вчера помер от черной оспы, вот ты и займешь его место. Да и ряса его уже на тебе.

Можно представить, каково мне было в рясе умершего от черной оспы. Я позволил себе робко заметить, что никогда не обучался наукам, для сей должности потребным.

– Per septem archidiabolos![31]31
  К семи архидьяволам! (лат.)


[Закрыть] – расхохотался рыцарь. – Я в этом и не сомневался. Ну да не беда, мы тебя быстро обучим. – И тут ему бросился в глаза мой железный ошейник. – Эй! Lucifer te corripiat![32]32
  Люцифер тебя побери! (лат.)


[Закрыть] Это еще что за колесо?

Я принялся было разглагольствовать насчет святого обета, чем вызвал всеобщее веселье.

– Да ты и впрямь trifurcifer![33]33
  Отпетый негодяй (лат.).


[Закрыть] – прикрикнул на меня рыцарь. – Ut Belsebub te submergat in paludes inferni![34]34
  Вельзевул утяни тебя в адские топи! (лат.)


[Закрыть] Либо ты носишь железо во имя святого обета, либо его тебе навесили за какое-нибудь отчаянное мошенничество. Если ты действительно дал обет, носи свой ошейник до самой смерти; если же это дело рук правосудия, то мы сей момент кликнем оружейника – пусть распилит твой драгоценный обруч.

Я подумал и ответил:

– Хотя и ношу я сие кольцо в знак искреннего обета, однако можно и так дело представить, будто не по своей воле надел я его на шею.

Вновь рассмеялись господа рыцари и велели спилить достопамятный ошейник.