Текст книги "Дом причта в Уитминстере"

Автор книги: Монтегю Родс Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

М. Р. Джеймс
Дом причта в Уитминстере

Доктор Эштон доктор богословия Томас Эштон плотного телосложения мужчина лет пятидесяти пяти со здоровым румянцем на щеках, хмурым взглядом и вытянутой верхней губой, сидел в своем кабинете, облачившись в халат и надев на бритую голову шелковую шапочку. Снятый им парик красовался рядом, на специальной болванке. В описываемый мною момент его лицо освещалось прямыми лучами послеполуденного солнца, падавшими сквозь высокое, выходящее на запад окно. Под стать окну было и все залитое солнцем помещение с высоким потолком и высокими же книжными шкафами, в промежутках между которыми проглядывали стенные панели. Эштон облокотился о покрытый зеленой скатертью стол, на котором находился серебряный поднос с письменным прибором (чернильница и гусиные перья) парой книг в переплетах из телячьей кожи, какими-то бумагами, длинной курительной трубкой, латунной табакеркой, оплетенной бутылью и стаканом. Дело происходило в 1730 году, в декабре, около трех часов пополудни.

В этих строках я описал лишь то, что бросилось бы в глаза случайно заглянувшему в комнату поверхностному наблюдателю. Но когда Эштон, не вставая из кожаного кресла, смотрел в окно, что за пейзаж открывался его взгляду? По правде сказать, изо всех красот сада с той точки имелась возможность разглядеть разве что верхушки кустов или фруктовых деревьев, зато была прекрасно видна красная кирпичная стена западного корпуса со сквозными двойными воротами. Изысканное металлическое кружево створок позволяло видеть за ними сбегающий вниз, к руслу речушки, а затем так же резко взбегающий вверх склон, переходивший в поросшую дубами равнину. Понятно, что в это время года деревья уже облетели, и между стволами открывалось небо, золотистое в вышине, а ближе к линии горизонта окрашенное в пурпур.

Однако довольно долго созерцавший молча эту картину доктор Эштон в итоге проронил лишь одно-единственное слово: «Отвратительно!»

Непосредственно после этого сторонний наблюдатель мог бы услышать приближающиеся шаги и по гулкому резонансу догадаться, что кто-то пересекает весьма просторное (куда больше, чем кабинет) помещение. Доктор повернулся в кресле и ожидающе посмотрел на дверь. Спустя мгновение на пороге появилась плотная леди, одетая вполне в духе того времени. Замечу, что я, хотя и попытался обрисовать наряд доктора, отнюдь не дерзну позволить себе ту же вольность в отношении одеяния его супруги (а вошла, как вы возможно уже догадались, ни кто иная как миссис Эштон). Выглядела она весьма встревоженной, взгляд выдавал сильное беспокойство.

– Он очень плох, милый. Боюсь, ему еще хуже, произнесла она дрожащим шепотом, склонившись к уху супруга.

– Неужели? – он откинулся в кресле, встретился с женой взглядом, и та молча кивнула. С высоты ближней колокольни донесся торжественный гул: колокол отбил полчаса. Миссис Эштон вздрогнула.

– Ты не находишь, что стоило бы распорядиться чтобы церковные куранты не отбивали время сегодня ночью? Звон слышен в его комнате и не дает спать, а если сейчас что-нибудь и может ему помочь, то только сон.

– Распорядиться, конечно, можно, – громко и довольно откликнулся Эштон, – но только имея веские, весьма веские основания. Ты и вправду уверена, что от этого может зависеть выздоровление Фрэнка?

– Ничуть не сомневаюсь.

– Ну, будь по-твоему. Скажи Молли, чтобы сбегала к Симпкинсу и передала от моего имени распоряжение не отбивать время после заката… Да, и пусть заодно попросит лорда Саула придти ко мне сюда. Прямо сейчас.

Миссис Эштон торопливо удалилась.

Постараюсь воспользоваться этим и, пока не заявился какой-нибудь другой посетитель, ввести читателя в курс дела.

Доктор Эштон, помимо ряда иных должностей, являлся держателем пребенды[1]1
  Пребенда – доходы и имущество, предоставляемые католическому духовенству за исполнение должностных обязанностей.


[Закрыть] в богатой коллегиальной церкви Уитминстера, хотя и не имевшей статуса собора, но ухитрившейся благополучно пережить и Раскол, и Реформацию, сохранив и внутреннее устройство, и имущество даже спустя сотню лет после описываемых событий. Большой храм, помещения для причта с резиденциями декана и двух пребендов, хор и все прочее существует и поныне в целости и сохранности. Декан, возглавивший церковь в начале шестнадцатого века, отличался любовью к строительству, и по его повелению к храму был пристроен четырехугольный, со внутренним двором комплекс из красного кирпича, где размещались службы и жилые помещения причта. С течением времени многие из церковных должностей превратились лишь в звания, не связанные с реальными обязанностям, а потому замешавшим их священникам или юристам не было нужды жить при храме. Таким образом, жилой комплекс, изначально рассчитанный человек на восемь, а то и десять теперь занимали трое: декан и два пребенда. Одна сторона кирпичного четырехугольника была отведена под покои мистера Эштона, откуда имелись отдельные выходы как в церковь, так и во двор.

Но довольно о доме, поговорим лучше о хозяине. Доктор Эштон, будучи человеком состоятельным, детей не имел, а потому усыновил (или, скорее, взял на воспитание) осиротевшего племянника, сына сестры своей супруги. Звали паренька Фрэнк Сайдэл, и он прожил в доме причта уже не один месяц. А однажды доктор Эштон получил письмо от знакомого по колледжу, ирландского пэра графа Килдонана, просившего, чтобы богослов стал наставником его наследника, виконта Саула и принял последнего на время в свою семью. Просьба объяснялась тем, что лорду Килдонану в скором времени предстояло получить дипломатический пост в Лиссабоне, а юноша не мог совершить морское путешествие.

«Дело тут вовсе не в дурном здоровье, – писал граф, – а скорее, в некоторых странностях натуры. Признаюсь, иные его поступки кажутся весьма эксцентрическими: дело дошло до того, что не далее как сегодня его старая нянюшка заявила мне, что он одержим. Но я надеюсь, что все это пройдет, в чем немало рассчитываю и на Вас. Памятуя по прежним временам Вашу твердость, ничуть не сомневаюсь в том, что Вы найдете средства к его исправлению, выбор коих остается на полное Ваше усмотрение. Суть в том, что у нас по соседству не было юношей его возраста и круга, в результате чего он, предоставленный сам себе, приохотился блуждать ночами между могил и склепов да пугать служанок до одури всяческими кладбищенскими историями. Об этой его привычке считаю нужным уведомить Вас и Вашу супругу заранее…»

Возможно, имея в виду перспективу получения епархии в Ирландии (на что в графском письме содержался прозрачный намек), доктор Эштон любезно согласился принять под присмотр виконта Саула, равно как и приложение к оному в виде двухсот гиней в год.

И вот сентябрьским вечером юноша прибыл на новое место жительства. Выходя из доставившей его почтовой кареты, он бросил несколько слов вознице, дал ему денег и потрепал лошадь по холке. То ли из-за неловкости этого движения, то ли еще по какой-то причине, но в результате едва не произошло несчастье. Лошадь взбрыкнула, возница от неожиданности слетел с козел (и, как выяснилось потом, потерял полученные деньги), краска с кареты ободралась о столбы ворот, а по ноге принимавшего багаж слуги проехалось колесо. Когда лорд Саул поднялся по ступеням, поджидавший его на крыльце Эштон увидел в свете лампы худощавого юношу лет примерно шестнадцати с прямыми черными волосами и бледным лицом, что сопутствует такому телосложению. Весь переполох молодой человек воспринял без испуга, но не преминул выразить беспокойство за людей, которые пострадали, или могли пострадать. Голос его звучал ровно, приятно и, что любопытно, без каких-либо признаков ирландского акцента.

Вскоре он стал водить компанию с Фрэнком Сайдэлом. Хотя тот, мальчик лет одиннадцати-двенадцати, был младше, но зато мог научить нового товарища играм, неизвестным в Ирландии. Хотя дома Саул учился от случая к случаю и без особой охоты, здесь в нем обнаружился интерес к книгам. Скоро он уже пытался разбирать надписи на надгробиях в церкви и частенько обращался к доктору с такими вопросами насчет выисканных в библиотеке книг, что ответить с ходу бывало непросто. Похоже, юный лорд нравился и слугам: вскоре по прибытии они уже наперебой старались ему угодить. В то же время в доме произошли некоторые перемены: миссис оказалась перед необходимостью искать новых служанок, причем в тех городских семьях, девушки из которых по традиции служили в приходе, таковых, похоже, не нашлось. Пришлось, вопреки обыкновению, брать прислугу издалека.

Все приведенные мною, почерпнутые из писем и дневника доктора, сведения имеют общий характер, однако в конце года появляются записи куда более конкретные и содержательные. Они сопутствуют событиям, стремительно разворачивавшимся в течение всего лишь нескольких дней, и у нас нет сомнений в том, что автор запомнил случившееся во всех подробностях.

Начало череде происшествий было положено утром в пятницу, когда то ли лиса, то ли кошка утащила любимого черного петушка миссис Эштон, редкостную птицу без единого светлого перышка. Муж частенько говаривал, что из петушка выйдет прекрасная жертва Эскулапу, и жена обижалась даже на эту шутку, теперь же была просто безутешна.

Мальчики предприняли активные поиски, но с отнюдь не обнадеживающим результатом: в куче сожженного садового мусора лорд Саул нашел несколько обгорелых перьев. В тот же день, выглянув из верхнего окна, доктор Эштон увидел в уголке сада обоих мальчиков, игравших в совершенно незнакомую ему игру. Фрэнк пристально рассматривал что-то лежавшее на его ладони, тогда как Саул стоял позади, словно бы прислушиваясь. Через несколько минут юный лорд мягко возложил руки на голову Фрэнка, и тот, выронив то, что держал, закрыл глаза руками и опустился на траву. Лицо Саула исказилось от гнева: он поднял оброненный предмет, относительно которого с такого расстояния можно было установить лишь то, что он поблескивает, сунул его в карман и отвернулся, оставив товарища скрючившимся на земле. Чтобы привлечь их внимание, доктор Эштон постучал в окно… Мигом встрепенувшись, Саул вскинул глаза, рывком за руку поднял Фрэнка и увел его прочь. За обедом Саул объяснил, что они разыгрывали сцену из трагедии «Радамес», героиня которой, желая узнать судьбу отца, заглядывает в магический стеклянный шарик и, устрашенная увиденным, лишается чувств. Фрэнк при этом не проронил ни слова и на приятеля поглядывал с некоторой растерянностью. «Его никак лихорадит, сочувственно подумала миссис Эштон. – Не иначе как простудился». Состояние парнишки и впрямь походило на лихорадочное: похоже, ему очень хотелось поговорить с миссис Эштон, но дела не позволяли ей уделить ему сколько-нибудь внимания до самого вечера, когда же она, по своему обыкновению, зашла взглянуть, погашен ли в комнате мальчиков свет и пожелать им спокойной ночи, оба уже спали. Правда, лицо Фрэнка показалось ей неестественно раскрасневшимся, тогда как Саул был как всегда бледен, дремал спокойно и на губах его блуждала улыбка.

На следующее утро церковные дела не позволили доктору Эштону провести с воспитанниками урок: они получили письменное задание с указанием принести готовые работы к нему в кабинет. Фрэнк приходил самое меньшее трижды, но всякий раз, будучи занят с очередным посетителем, доктор довольно бесцеремонно (о чем впоследствии изрядно сокрушался) отсылал его прочь. За обедом в тот день присутствовали два священника, и оба (поскольку и тог, и другой имели детей) заметили, что мальчик, кажется, заболевает. Их догадка оказалась верной, и остается лишь сожалеть, что Фрэнка сразу же после обеда не уложили в постель. Часа через два, ближе к вечеру он ворвался в дом с криком «Мне страшно!», бросился к миссис Эштон, обнял ее и принялся твердить как заведенный: «Не пускайте их! Не пускайте их!» что явно свидетельствовало о серьезном недуге. Его уложили в постель (не в привычной спальне, а в особой комнате) и вызвали врача который, поставив диагноз «мозговая горячка», заявил, что если не применять прописанные им средства и не обеспечить больному полный покой, неизбежен фатальный исход.

Так мы с вами уже другим путем подошли к описанному ранее моменту. Распоряжение насчет церковных колоколов было отдано, а вскоре на пороге кабинета появился лорд Саул.

– Ну, молодой человек, что вы можете сказать мне о болезни бедного мальчика? – с ходу спросил доктор Эштон.

– Увы, сэр, не думаю, чтобы мне было известно больше, чем вам. Правда, мне следует повиниться: боюсь, я несколько напугал его вчера, когда мы разыгрывали ту глупую пьесу. Наверное, он принял все слишком близко к сердцу.

– Что именно?

– Всякий вздор… истории, слышанные мною в Ирландии насчет того, что там называют вторым зрением.

– Вторым? Что это еще за зрение?

– Видите ли, сэр, там, в глуши, невежественные люди прикидываются, будто могут увидеть будущее – кто в зеркале, кто в воздухе, кто еще где. Про одну старуху у нас в Килдонане говорили, что она обладает такой способностью. Наверное, я слишком заострил на этом внимание, но мне ведь и в голову не приходило, что Фрэнк отнесется к моим россказням так серьезно.

– Вы поступили дурно, милорд, – сурово промолвил доктор Эштон. Весьма дурно. Прежде чем заводить речь о всяческих суевериях, вам следовало подумать о том, в каком доме вы живете, и пристали ли вам подобные разговоры. Но что в пьесе, которую вы, по вашим словам, разыгрывали, могло показаться Фрэнку таким страшным?

– Боюсь, сэр, на этот вопрос мне трудно будет ответить: помню только, что он как-то резко перешел от рассуждений о битвах и влюбленных Клеодоре и Антигионисе к чему-то, за чем я просто не успел уследить, а потом, как вы видели, упал.

– Да, я видел. Это произошло в тот момент, когда вы возложили руки ему на голову.

Лорд Саул метнул на вопрошавшего злобный взгляд: похоже, он впервые не был готов с ответом.

– Хм… возможно, сэр… я точно не помню, но раз вы говорите, то так оно и было. Но уверяю вас, ничего худого я не сделал.

– Может и так, проговорил доктор Эштон, – но я считаю своим долгом довести до вашего сведения, что последствия этого испуга могут оказаться для моего бедного племянника весьма тяжкими. Доктор отнюдь не уверен в его выздоровлении. Я не склонен приписывать вам дурные намерения, ибо у вас не имелось никаких причин желать мальчику зла, но вынужден сказать, что в случившемся есть часть и вашей вины…

Договорить доктор не успел, ибо снова послышались торопливые шаги и в кабинет (на сей раз со свечой в руке, ибо уже смеркалось) вошла до крайности взволнованная миссис Эштон.

– Идем! – вскричала она. – Идем сейчас же! Он отходит!

– Отходит? Фрэнк? Быть того не может! Как, уже? – восклицая что-то бессвязное, доктор схватил со стола молитвенник и выбежал вслед за женой. Лорд Саул несколько мгновений оставался на месте: служанка Молли приметила, как он уронил голову и закрыл лицо руками. Но – впоследствии она говорила, что подтвердила бы свои слова и на Страшном суде, – плечи его сотрясались не рыданий, а от смеха. Потом юный виконт тихонько вышел следом за остальными.

Увы, миссис Эштон оказалась права. У меня нет особого желания расписывать во всех подробностях печальную сцену, приведу лишь то, что было записано доктором Эштоном и имеет значение для всей последующей истории. Фрэнка, который, будучи при смерти, пребывал в полном сознании, спросили, не желает ли он увидеть своего товарища Саула, на что мальчик ответил буквально следующее:

– Нет, передайте ему одно – я боюсь, что скоро он станет очень холодным.

– Что ты имеешь в виду, милый? – не поняла миссис Эштон.

– Только то, что сказал, – ответил Фрэнк. А еще пусть он знает: я от них уже свободен, но ему следует поостеречься. И простите меня, тетушка, за вашего черного петушка. Он сказал, что это необходимо, чтобы увидеть невидимое.

Всего через несколько минут Фрэнк отошел в мир иной. Эштоны были весьма опечалены: особенно сокрушалась тетушка покойного, но и самого доктора, человека не слишком чувствительного, столь безвременная кончина не оставила равнодушным. Кроме того, во всем этом оставалось много неясного, и его не оставляло чувство, что Саул рассказал ему отнюдь не все. Отойдя от смертного одра, он через четырехугольник внутреннего двора направился к жилищу церковного сторожа, дабы распорядиться отрыть на церковном кладбище свежую могилу. Нужды воздерживаться от колокольного звона больше не было. Напротив, предстояло подать голос погребальному колоколу, самому гулкому из храмовых колоколов. Сделав необходимые распоряжения и уже возвращаясь в свои покои, доктор Эштон подумал, что ему следует еще раз поговорить с лордом Саулом. История с черным петушком – сколь бы пустяковой она ни казалась – требовала разъяснения. Возможно, то был лишь бред умирающего, но с другой стороны, ему случалось читать о колдовских обрядах, связанных с жертвоприношениями. Да, с Саулом непременно надо поговорить.

Разумеется, сей внутренний монолог в записях не отражен, и является моей догадкой, однако несомненно то, что означенная беседа состоялась. Равно как и то, что лорд Саул (как он сказал, по причине полного их непонимания) ничуть не прояснил последние слова умирающего, хотя что-то в них его напугало. Подробного изложения этого разговора не сохранилось, в дневнике отмечено лишь, что лорд Саул весь вечер просидел в кабинете доктора, а когда (весьма неохотно) удалился к себе, то попросил на ночь молитвенник.

А в конце января выполнявший миссию в Лиссабоне и не слишком обременявший себя исполнением отцовских обязанностей тщеславный дипломат лорд Килдонан получил скорбное известие, что виконт умер, и вот как это случилось.

Похороны Фрэнка представляли собой печальное зрелище. День стоял угрюмый и ветреный, так что носильщикам, которым пришлось нести покрытый полощущимся черным покрывалом гроб из церкви на кладбище, выпала нелегкая работа. Миссис Эштон оставалась у себя (в те годы женщины не ходили на похороны родственников), а вот лорд Саул, облаченный в траурный плащ, на кладбище явился. Большую часть времени его бледное лицо оставалось безучастным, слово он сам был покойником, но люди заметили что раза три-четыре ему случилось обернуться, и тогда отрешенность сменялась нескрываемым ужасом. Его ухода с кладбища никто не заметил, а вечером выяснилось, что домой юный лорд не вернулся. К ночи разыгралась настоящая буря – сильный ветер бился в высокие окна церкви, гнул деревья и завывал на равнине, так что крик о помощи не был бы услышан даже в нескольких шагах, а стало быть, начинать поиски не имело смысла. Единственное, что мог сделать доктор Эштон, это известить о пропаже юноши служителей колледжа и городских констеблей: сам же он просидел ночь без сна, дожидаясь известий.

И дождался. Церковный сторож, в обязанности которого входило в семь утра, перед утренней молитвой отпирать двери храма, послал в дом причта служанку. Запыхавшаяся и растрепанная, она взбежала и принялась громко звать хозяина. Два человека бросились через двор к южной двери церкви, где нашли лорда Саула. Руки его цеплялись за бронзовое кольцо на двери, голова упала на грудь, башмаки куда-то пропали, а ноги в разодранных чулках сбились в кровь. Он был мертв.

Лорда Килдонана известили о кончине сына, на чем, собственно и завершается первая часть нашей истории. Фрэнк Сайдэл и виконт Саул, единственный отпрыск и наследник графа Уильяма Килдонана, погребены на Уитминстерском кладбище под одной надгробной плитой.

Доктор Эштон, не знаю уж, в полном ли душевном покое, но, во всяком случае без видимых потрясений, прожил в доме причта еще более тридцати лет. Его преемник, мистер Хиндес предпочел свой городской дом, оставив покои старшего пребенда пустовать. Сей священнослужитель, пребывая на своем посту, проводил восемнадцатый век и встретил девятнадцатый, ибо, приняв должность в двадцать девять лет, он скончался в восемьдесят девять. Таким образом, лишь в 1823 или 1824 году, с назначением нового пребенда, покои в доме причта вновь стали обитаемыми. Там поселился доктор Генри Олдис, чье имя знакомо, возможно, некоторым из моих читателей как автора ряда томов, изданных под названием «Труды Олдиса» и занимающих во многих солидных библиотеках почетное место в силу того, что их крайне редко снимают с полок.

Доктору Олдису, его племяннице и слугам потребовалось несколько месяцев, чтобы перевести мебель и книги из прихода в Дорсетшире и здесь, в Уитминстерском доме причта, расставить все по местам. Но когда с обустройством было покончено, дом, все это время хотя и пустовавший, но поддерживавшийся в порядке, снова подобно особняку графа Монте-Кристо пробудился к полноценной жизни. В то июньское утро, когда доктор Олдис, прогуливаясь перед завтраком по саду, любовался возвышавшейся над крышей и четко вырисовывавшейся на фоне голубого, слегка тронутого краплением крохотных белых облаков, неба церковной колокольней с четырьмя золотыми флюгерами, здание выглядело просто великолепно.

За завтраком он положил на скатерть какой-то поблескивающий, твердый предмет и сказал:

– Мэри, взгляни, какую штуковину только что нашел мальчик. Если догадаешься, что это такое, значит ты сообразительнее меня.

Находка представляла собой круглую и совершенно гладкую пластинку в дюйм толщиной, сделанную, по всей видимости, из стекла.

– В любом случае, вещица красивая, – отвечала Мэри, миловидная, светловолосая и большеглазая женщина, любившая при случае заглянуть в книгу.

– Я так и думал, что она тебе понравится, сказал ее дядя. – А ведь найдена-то была в куче сметенного в угол мусора.

– Насчет «нравится» я, скажу честно, не уверена, – задумчиво помолчав несколько минут, откликнулась Мэри.

– Но почему, дорогая?

– Сама не знаю. Наверное, разыгралось воображение, ничего больше.

– Ну, конечно, воображение. Наверняка так оно и есть. Скажи лучше, что это за книга – я имею в виду ту, за которой ты провела вчера чуть ли не целый день.

– «Талисман», дядюшка. О, кстати, эта безделушка тоже могла бы оказаться талисманом.

– Ну талисман, не талисман; она теперь твоя, ты и решай, что с ней делать. Мне пора по делам, но прежде хотелось бы услышать, как тебе новый дом. Подходит? Слуги ни на что не жалуются?

– Все прекрасно, дядюшка, лучше и быть не может. Если и есть недостатки, то мелкие, вроде замка на бельевом шкафу, о чем я тебе говорила. Да, вот еще: миссис Мэйпл сетует, что никак не может извести древоточцев в комнате по ту сторону холла. Кстати, ты уверен, что доволен своей спальней? Она ведь на отшибе от прочих.

– Доволен? Конечно, дорогая, чем дальше от твоей, тем лучше… Ладно, я пошутил: прими мои извинения. А что за звери эти древоточцы? Если они не станут есть мое платье на манер моли, то мне все равно, пусть себе живут. Мы вообще вряд ли будем пользоваться той комнатой.

– Нет, одежду они вроде бы не едят. Древоточцы это такие красноватые мошки, вроде долгоножек, только поменьше. В той комнате их видимо-невидимо. Как я понимаю, особого вреда от них нет, но они мне не нравятся.

– Похоже, сегодня утром тебе не понравилось сразу несколько вещей, обронил мистер Олдис, уже закрывая за собой дверь. Его племянница осталась сидеть за столом, глядя на стеклянную пластинку, которую держала на ладони, и улыбка на ее лице постепенно уступала место любопытству и почти напряженному вниманию. Однако это задумчивое созерцание было прервано появлением миссис Мэйпл с ее неизменным вступлением.

– Мисс Олдис, не могли бы вы уделить мне минуточку?..

Следующим источником для нашей истории послужило письмо мисс Олдис, адресованное ее подруге в Личфилде и начатое днем или двумя раньше. Оно не лишено признаков влияния властительницы женских умов своего времени мисс Анны Сьюард[2]2
  Анна Сьюард (1747 1809) прозвана «Лебедем Личфилда», дочь каноника, состояла в переписке со многими знаменитыми поэтами и учеными своего времени. Ее стихи В. Скоп опубликовал в 1810 г.


[Закрыть], известной некоторым под прозванием Личфилдской Лебедушки.

Моей милой Эмили будет, конечно же, приятно услышать, что наконец мы – мой любимый дядюшка и я – поселились доме, для какового стали хозяином и хозяйкой после долгой череды наших предшественников. Здесь нас окружает приятное сочетание современного уюта с ароматом седой древности, чем ни ему ни мне не доводилось насладиться прежде. Городок, хотя и совсем маленький, в достаточной мере одаряет нас впечатлениями, пусть не яркими, но подлинно глубокими, которые черпаем мы из душевного общения с обитателями окрестных особняков, иные из коих владельцы содержат с подлинно столичным лоском, не забывая следить за новейшими веяниями. Однако среди наших новых соседей немало и тех, кто, напротив, придерживается старины, вполне компенсируя недостаток модной элегантности простодушной, но искренней любезностью. Порой, устав от царящей в гостиных и салонах атмосферы изысканного остроумия, мы ищем прибежище под торжественными сводами церкви, чьи серебряные куранты каждодневно призывают нас преклонить колени в молитве, либо же в благостной тишине старого кладбища, самый вид коего навевает раздумья, смягчает сердца и побуждает обронить слезу в память обо всех ушедших – юных, прекрасных, старых, мудрых и добрых…

А вот отрывок, резко отличающийся от предыдущего и по содержанию и по стилю:

…Увы, дражайшая моя Эмили, я более не могу писать, сохраняя всю подобающую утонченность, которой ты вполне заслуживаешь и которая дарует удовольствие нам обеим. То, о чем мне предстоит рассказать, совершенно чуждо описанному ранее. Не далее как сегодня утром дядюшка показал мне за завтраком найденную в садовом мусоре вещицу – стеклянную или хрустальную пластинку вот такой формы (прилагался рисунок). Находка осталась у меня, и когда он ушел, я – сама не зная почему – смотрела на нее несколько минут, пока меня не отвлекли домашние дела. Ты, наверное, недоверчиво улыбнешься, когда прочтешь, что в это время мне стало казаться, будто я различаю в том стеклышке предметы и сцены, явно не являющимися отражением чего бы то ни было, находившегося в той комнате. Но зато, полагаю, тебя ничуть не удивит появившееся у меня стремление поскорее уединиться в собственной спальне с тем, что я уже начала считать весьма могущественным талисманом. И я не была разочарована. Клянусь тебе, Эмили, памятью всего самого для нас дорогого, в тот день мне довелось преступить границы всего, что казалось прежде возможным. Короче говоря, сидя летним днем в своей спальне и заглядывая в маленький кусочек стекла, я увидела следующее.

Прежде всего предо мною предстал совершенно незнакомый, покрытый травой холмистый участок, обнесенный грубой каменной оградой, с серыми, каменными же руинами посередине. Находившаяся там до крайности безобразная старуха в красном плаще и лоскутной юбке вложила в руку одетого по моде может быть столетней давности, разговаривавшего с нею мальчика какой-то блестящий предмет, а тот в ответ сунул ей в ладонь что-то другое. Деньги, как стало ясно мгновение спустя, когда из дрожащей старушечьей руки выпала: монета. Тут все исчезло, добавлю лишь, что на том участке мне, кажется, удалось разглядеть разбросанные среди камней кости, и даже череп. Далее передо мной предстали двое мальчиков: один, являвшийся в предшествовавшем видении, постарше, другой помоложе. Они пребывали в огороженном со всех сторон саду в котором, несмотря иное расположение дорожек и маленькие по сравнению с нынешними деревца, я без труда узнала тот самый, на который сейчас смотрю из окна. Суда по всему, мальчики были увлечены какой-то любопытной игрой. С земли поднимался дым, там что-то тлело. Паренек постарше возложил руки на кострище, а потом воздел их (как мне показалось, в молитвенной позе), и я с изумлением увидела на его ладонях пятна крови. Небо над ними затягивали тучи. Тот же юноша повернулся к ограде сада, и как бы поманил кого-то поднятыми руками, после чего над гребнем стены появились движущиеся очертания, но были то люди, животные или что-то еще разобрать не удалось. Старший из мальчиков мгновенно обернулся, схватил своего, разглядывавшего какой-то лежавший на земле предмет, младшего товарища за руки, и оба стремглав умчались прочь. Тогда я разглядела на траве груду кирпичей, кровь и, как мне во всяком случае показалось, разбросанные вокруг черные перья. На том завершилась и эта сцена, следующая же оказалась еще менее внятной. Стояла ночь. Некто, сначала припадавший к земле среди гнувшихся от ветра кустов и деревьев, стремительно бросился бежать, время от времени оборачивая бледное лицо, словно боялся преследования. И не напрасно: за ним действительно гнались. О числе преследователей приходилось лишь догадываться кажется их было трое или четверо, а но очертаниям смутно различимые фигуры более всего напоминали собак, но безусловно не обычных собак. Будь у меня возможность закрыть глаза, чтобы не видеть этого ужаса, я так бы и поступила, но что-то сделало меня совершенно беспомощной. Последнее же видение было таково: жертва метнулась под арку, отчаянно вцепилась в какой-то предмет, но в этот миг была настигнута. Отчаянный крик прозвучал в моих ушах и, видимо в этот миг, я лишилась чувств, а когда пришла в себя, то оказалась лежащей в своей комнате при свете ясного дня. Такова, Эмили, истинная правда об откровении (иначе я этого не назову), явленном мне не далее как сегодня. Скажи, разве же не выпало мне каким-то непостижимым образом стать невольной свидетельницей сцены из мрачной трагедии, разыгравшейся некогда в этом доме?

На следующий день письмо было продолжено:

Милая Эмили, отложив вчера перо, я понятия не имела, что эта история отнюдь не завершилась. Должна признаться, что мне и в голову не пришло рассказывать об увиденном дядюшке, ибо он – ты сама знаешь его здравомыслие и крайний скептицизм – приписал бы все игре воображения и порекомендовал бы в качестве средства от фантазий стакан портвейна или смесь александрийского листа с магнезией. Проведя тихий (тихий, но вовсе не мрачный) вечер, я удалилась к себе в спальню, но – представь себе! – еще не успев прилечь, услышала отдаленный истошный вопль. И сразу узнала дядюшкин голос, хотя никогда прежде он так не кричал. Дядюшкина спальня находится на противоположном конце крыла, и добраться туда можно, лишь миновав просторный, футов в восемьдесят длиной, холл в классическом стиле; высокий, обшитый панелями кабинет и две пустующие спальни. Дядюшку я нашла в полной темноте, его свеча упала на пол и погасла. Стоило мне подбежать к нему с фонарем, как он дрожащими (впервые за все время, сколько я его знаю!) руками заключил меня в объятия, громко возблагодарил Бога и вместе со мной поспешно покинул комнату, не пожелав рассказать о том, что же его так растревожило.

«Завтра, завтра», – вот и все, что удалось из него вытянуть. Постелили ему, наспех, по соседству с моей спальней, и сомневаюсь, чтобы он провел ночь спокойнее, чем я. Мне же удалось уснуть лишь когда стало светать, да и тогда на меня навалились мрачные сновидения, худшее из которых так запечатлелось в моем сознании, что я считаю необходимым изложить его на бумаге, чтобы хоть немного развеять тягостное впечатление. Итак, мне приснилось, будто со странной неохотой, словно предчувствуя недоброе, я вошла в свою комнату, открыла комод и стала выдвигать ящики: сначала верхний, где не нашлось ничего, кроме лент и носовых платков, потом средний – тоже ничего особенного – и наконец, о Боже, последний! Там находилось аккуратно сложенное стопками постельное белье: движимая любопытством, которое тут же стало окрашиваться ужасом, я принялась перебирать его, и тут из складок взметнулась и стала шарить вслепую в воздухе розовая рука. Насмерть перепугавшись, я выскочила из комнаты, захлопнула за собой дверь и попыталась ее запереть – но как бы не так! Ключ ни в какую не поворачивался, а изнутри доносился странный шорох и приближающиеся глухие удары. Не знаю почему мне не пришло в голову пуститься наутек вниз по лестнице, но, к счастью, в тот самый миг, когда неодолимая сила вырвала из моих рук дверную ручку и распахнула дверь, я проснулась. Возможно тебе все это покажется не таким уж и страшным, но мне, поверь, было не по себе.

Сегодня за завтраком дядюшка, видимо, стыдившийся своего испуга, был очень неразговорчив, однако же, помявшись, спросил по-прежнему ли в городе мистер Спирмен, добавив, что у этого молодого человека есть голова на плечах. Ты прекрасно знаешь, милая Эмили, что на сей счет мое мнение с дядюшкиным отнюдь не расходится, и мне было нетрудно ответить на заданный вопрос. Соответственно он отправился к мистеру Спирмену и еще не вернулся. Я же не могу медлить с посылкой тебе настоящего отчета о произошедшем, ибо в противном случае пропущу отправку почты.

Читатель, предположивший, что мистера Спирмена и Мэри связывает нечто большее, чем просто знакомство, окажется недалек от истины: довольно скоро они поженились. В описываемое же время сей молодой щеголь, имевший неподалеку от Уитминстера прекрасное имение, частенько, якобы по делам, проводил по несколько дней в неделю в гостинице «Голова Короля». Что это были за дела, мне неизвестно, но, кажется, у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы вести дневник, довольно подробно описывающий события тех дней, которым посвящен мой рассказ. Впрочем, возможно, он уделил этим эпизодам столько внимания по просьбе мисс Мэри. Отрывок из написанного этим джентльменом приводится ниже.