Текст книги "Ошибка физиолога Ню"

Автор книги: Моисей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Да-а, завернуто... – процедил сквозь зубы доктор.

– Ну что же, поехали дальше. Вам, Иван Алексеевич, карты в руки, вы педагог, а здесь начинается какая-то педагогическая поэма. Поехали.

Иван Алексеевич, пассажир из соседнего купе, аккуратненький, невзрачный человечек, пожевав тонкими губами, тихим голоском заговорил:

"Это было не совсем так. И случилось это не в Москве, а в одном из захолустных районных центров Воронежской области и именно в той школе, где я преподаю литературу. Я хорошо знал Ивана Ивановича и был в какой-то мере очевидцем странной истории.

Дежурный по школе, я медленно бреду коридорами. За застекленной стеной класс Ивана Ивановича. Сегодня урок что-то не ладится.

Сентябрьский ветер стучится в окна школы жидкими ветвями чахлой липы. Сучья царапают стекла, а влетевшие в форточку листья долго, как бабочки, кружатся по классу и отвлекают ребят.

Иван Иванович вызывает Авдеева к доске. Вот этого-то Сережа не ожидал. Его давно подмывало рассказать ребятам сегодняшнюю историю с Иваном Ивановичем, но он чувствовал всю безнадежность этой попытки: не поверят. Иван Иванович спрашивает что-то о семействе зонтичных. А Сережа стоит у доски и молчит.

Все ждали, конечно, что Иван Иванович разведет руками, потом снимет пенсне в, протирая его платком, повернется вместе со стулом к Авдееву и строго скажет:

– Что же вы, Авдеев, не заглянули в учебник– А?

Но Иван Иванович не снял пенсне, не повернулся со стулом, а чему-то чрезвычайно удивился и стал тревожно прислушиваться.

Все испытующе смотрели на учителя, а учитель все сидел, молчал и удивлялся.

Уж много листьев влетело в форточку. Ветер бросил два окурка, клочок розовой бумаги, и только тогда прозвонил звонок.

Иван Иванович не положил журнал, как обычно, в портфель, а взял его со стола за угол и тяжело пошел в учительскую.

В среду вечером, когда солнце только что скрылось за стеной огромного соседнего дома и низкая школа поплыла в дрожащих сумерках, стало известно, что Иван Иванович умер. Ребята осторожно двигались по темным коридорам, тревожно шептались и смотрели друг на друга удивленными, широко раскрытыми глазами.

Юра, староста класса, решил пойти к директору, проверить слухи и вообще, как он говорил, подражая Ивану Ивановичу, "уточнить ситуацию".

Вот жил человек, жил тихо, спокойно, казалось, и нечем вспомнить, а умер, и многое вспомнилось. Выяснилось, какими многими достоинствами обладал Иван Иванович..."

Иван Алексеевич умолк, приглашая соседей продолжать рассказ.

– Знаете, заметно, что вы преподаете литературу, – с видом прокурора комментировал доктор, – следуете литературным образцам девятнадцатого столетия: немного растянуто, книжно, но, в общем...

– В общем... ты, чужестранец, нахал! – комментирует журналист комментатора. – Иван Алексеевич, продолжайте лучше вы сами, вы ведь хорошо знали Ивана Ивановича. Вам легче, чем кому-либо, его похоронить.

И Иван Алексеевич стал рассказывать дальше.

"За гробом идет вдова Ивана Ивановича. Ее под руки ведут знакомые учительницы. Она держалась бы совсем бодро, если бы подруги не так усердно таскали ее из стороны в сторону, стараясь справиться с ее расстроенной походкой. До ее сознания еще не дошло все случившееся. Там, где-то глубоко, остается неуверенность в реальности происшедшего. Она печальна как-то на всякий случай: а вдруг Иван Иванович на самом деле умер... Только все кругом стало как-то неестественно легко, бутафорно. Вот подымаются ноги у лошади, но легко, без напряжения, сами. И лошадь, кажется, не имеет к этому никакого отношения. И колеса похоронной кареты крутятся тоже сами. И дома какие-то неестественные, немного искривляются, тихо струятся, подойти, ткнуть пальцем, они проткнутая насквозь, закачаются и исчезнут... За Юлией Александровной идет директор с новым обществоведом. Директор хотел выяснить, как он говорил, "физиономию нового человека" и потому решил пойти рядом с ним.

Директор сильно хромает на правую ногу и как-то странно, в бок, как будто собирается сообщить что-то важное на ухо соседу, а, когда сосед инстинктивно поворачивает голову, приготовляясь слушать, директор моментально отшатывается в сторону, сильно озадачивая непривычного собеседника.

К тому же на тощем лице директора натянута какая-то непроницаемая маска: ни за что нельзя узнать, доволен он или не доволен, согласен или не согласен, зол или весел, наконец, умен или глуп. И какая-то непроницаемость, которой "многое известно", и "будьте уверены, со временем примутся надлежащие меры". За эту непроницаемость не любили педагоги директора, боялись даже.

Обществовед уже раза три делал внимательное лицо, сжимал значительно губы, давая тем звать, что каждое слово будет внимательно выслушано и принято к сведению, а директор все молчал и качался, как маятник.

– Необходимо самым решительным образом, – строго говорил директор, отчеканивая каждое слово энергичным движением палки. – Самым решительным, повторил он. – Самым, самым, самым...

Директор начал говорить, не подумав о конце фразы, и теперь испытывал затруднения.

– Необходимо самым решительным образом, – напомнил обществовед.

– Да, да!.. – резко отчеканил директор и, внезапно перестав хромать, быстрым крупным шагом перешел на левый фланг процессии.

Этот маневр директор проделал так решительно и торжественно, что остался доволен собой: в трудную минуту все-таки не ударил лицом в грязь, нашелся. Директор даже остановился и ласково погладил носком ботинка круглый булыжник. Но в этот момент дошло до сознания, что нелепое это занятие – стоять посредине улицы и возить ногой по булыжнику. Кто знает, что могут подумать. Покосился на литератора. Директор подозревал, что литератор – насмешник. Вдруг литератор подойдет и скажет со своим скептическим выражением лица: "А хорошо ли это?" Литератор, к счастью, ничего не видел.

Тогда директор энергичнее поводил носком ботинка по булыжнику, давая этим знать, что и в первый раз он совсем не по неловкости, а, как и теперь, делал это сознательно и с полным самообладанием. И вообще, значит, так нужно. И вообще он знает, что он делает. Теперь директор уже строго посмотрел на литератора.

Подошла еще одна процессия. Здесь произошло событие, которое взволновало директора.

Лошадь совсем из другой процессии с удивительным хладнокровием жевала венок из живых цветов, который так торжественно возложил директор на гроб Ивана Ивановича. За широким бантом тянулась до земли лента, и всякий мог прочитать, что именно этот венок возложил директор.

Хуже того, когда директор бросился отнимать венок, лошадь взвилась на дыбы, а директор на глазах у всех остался стоять в нелепой позе с вытянутыми вверх руками. И надо сказать, лишь после упорной борьбы в руках директора оказался кусок, правда, большой кусок, от некогда действительно великолепного венка. Лошадь вкусно дожевала свою половину, и еще долго одна из лучших астр кокетливо торчала в ее зубах.

Но этим дело не кончилось: перед директором опять во весь рост стоит проблема – что делать? Снова возложить на гроб остатки лошадиного завтрака как-то неудобно. Как долго держать в руках эти огрызки?.. Судьба опять ставит перед директором сложную задачу. И вот всегда так, всю жизнь, ни минуты покоя. Вот все непринужденно разговаривают, а директор один стоит угрюмый, замкнутый. Коллектив, так получается, не принимает его в свою среду. А разве он не старается для школы, разве он не честно работает? Почему такая несправедливость?..

Обиженный директор отошел в сторону, незаметно положил цветы между двумя большими камнями, постучал безразлично по камням палкой, но, в сущности, лишь тогда вздохнул свободно, когда подальше отодвинулся от этого места.

Вскоре процессия потеряла свою торжественность, когда все сгрудились у свежевырытой могилы.

"Вот, кто его знает, – мучился директор, – когда надо говорить надгробные слова, после того, как опустят в могилу или до это-го... другой раз буду опытнее...".

"Товарищи! – начал он, наклонив низко голову. – Сегодня мы опускаем в могилу нашего соратника. Он весь отдавался ("отдавался", это хорошо, думает директор) каждому новому начинанию в педагогике, и не его вина, и не вина директора..." Когда до его ушей донеслась фраза, сказанная им же, директор закончил речь испуганной скороговоркой: "Спи спокойно, дорогой товарищ!.."

Все посмотрели на гроб и были чрезвычайно смущены: гроб оказался пустым. Слегка сдернутая марля на самом дне обнажала такие обыкновенные древесные стружки, свежие, мягкие, даже возникала странная уверенность, будто так всегда и было. Но когда стали задавать вопросы, рассуждать, положение усложнилось чрезвычайно быстро, и через минуту все просто растерялись.

К тому же не знали, что делать с гробом: факельщик наотрез отказался везти его обратно. Директор хмуро и неуверенно указывал, что гроб еще совершенно новый, но представитель похоронного бюро стоял на своем, резонно утверждая, что "так никто не делает".

Всплыло много предложений.

"Зарыть гроб!" – вдруг решительно приказал директор. Все облегченно вздохнули.

Между лопухов мать-и-мачехи насыпали маленький бугорок земли. Откуда-то появившаяся большая рыжая собака на виду у всех хотела тут же сделать неприличное дело, но этому умело помешал директор.

Неудачные похороны долго обсуждались жителями городка, но никто не мог найти разумного объяснения. Только новый обществовед утверждал, что он давно заметил что-то неладное, но так и не мог объяснить, что именно. К тому же он приплел сюда какого-то иностранца в черной накидке, который будто бы появился в момент исчезновения покойника и будто бы этот таинственный иностранец уходил за ограду походкой Ивана Ивановича. Впрочем, об иностранце порол какую-то чушь и Сережка Авдеев, а тетя Мотя, дворничиха, уверяла, что будто встретилась с ним в гастрономическом магазине, где он будто бы покупал целый килограмм любительской колбасы и банку горчицы.

Но вскоре более важные события отвлекли внимание даже самых любопытных жителей городка от этого загадочного происшествия".

Доктор уже несколько раз смотрел на свои часы-луковку и наконец продекламировал:

– Тут Шахразаду застала ночь, и она прекратила дозволенные речи. Спать, спать, первый час. – Доктор решительно стал разбирать постель на своей полке.

Пассажиру из соседнего купе пожелали спокойной ночи.

Хотя все быстро улеглись по своим полкам, спать не хотелось, и еще долго вспыхивала и затухала беседа, перебрасывались замечаниями, комментировали удачные и слабые места первой главы коллективной новеллы.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Вечером после ужина, когда "коллективный автор", как говорится в таких случаях, был в сборе, журналист продолжил рассказ.

"Сторож дачного профессорского поселка Орловки, возвращаясь ночью домой, не нашел поселка. Надо было только пройти по шоссе, повернуть у сторожки, и Орловка – как на ладони.

Сторож прошел поворот, но Орловки не было!..

Последнюю неделю все дни, как тряпки, стирались дождями. Небо белело, желтело, серело, чернело. Все это с разных сторон надвигалось и как только подымалось над головой, спешило лить вниз, словно назло, всякую ерунду, а потом раздиралось в клочья и исчезало за горизонтом.

Даже самая маленькая тщедушная тучка – ее бы в обычное время никто не заметил – и та считала своей обязанностью постоять задумчиво над головой и хоть чуть-чуть покапать.

Сыро, скользко, ноги разъезжаются. Василий все хорошо помнил; все решительно.

Луна выскочила из-за облаков. Стало видно, что сторожка стоит на своем месте. Но дачного поселка – как не бывало.

Василий снял кепку, почесал затылок, снова осмотрелся.

"Нет, что-то здесь не так!" – заключил он, покачал головой и отправился спать в сторожку.

В субботу колхозный кучер Кузьма запрягал лошадь. Председатель сказал, что надо привезти специалиста по "орловскому делу", то ли инженера, то ли геолога. Дожди так испортили дорогу, что послать разбитую колхозную легковую не было возможности.

Инженер, то ли геолог, был очень молод. Круглое, ребячье лицо, льняные курчавые волосы придавали ему какой-то очень несолидный вид.

Андрюша, как он представился Кузьме, был младшим научным сотрудником Геологоразведочного института в Воронеже. Вчера директор института, читая какую-то бумажку, недовольно проворчал: "Придется тебе, Андрюша, съездить в Пухтинский уезд. Там что-то произошло, что именно, понять нельзя, не то крупный оползень, не то обвал или что-то в этом роде, понимаешь? Съезди, посмотри на месте, как и что, прочти популярную лекцию по поводу бурных процессов в земной коре, что ли. Там что-то колхозники требуют... Каких-то научных объяснений. Ну, и скорее возвращайся".

Субботний день был исключительно хорошим, после дождей с четверга установилась ясная погода.

Инженер, лежа в телеге, насвистывал из "Корневильских колоколов" и задавал много вопросов Кузьме. Справлялся, сколько жителей в Пухтино, есть ли молоденькие учительницы, врачи, и как далеко тянется этот лес, и водятся ли в нем волки и медведи. Шумел старый бор, струились чудные тени, пахло земляникой и медом.

Потом ехали песками, и песок бил больно в лицо, засыпал глаза, инженер перестал свистеть и спросил от нечего делать, давно ли Кузьма "служит при лошади". Андрюше нравился своеобразный оттенок этой фразы, ее степенность была под стать Кузьме. Кузьма обернулся, посмотрел на седока и сказал, что "на этим выросли". И фамилия – Кучеров.

Андрей заметил, что Кузьма несколько раз оборачивался, как будто что-то собирался спросить, но не решался. Юноша решил сам прийти Кузьме на помощь.

– А что такое, скажите, пожалуйста, случилось в Орловке?

– Не наше это дело, – уклонился от разговора Кузьма и долго не оборачивался.

Только когда ехали мимо большого озера, Кузьма указал кнутовищем и сказал:– Щучье, щук – тьма. А скажи ты, ученый человек, откуда у рыб пошло такое название: щука, окунь, скажем, шелешпер, а?

Видимо, этот вопрос долго мучил Кузьму.

– Ну, Кузьма, почему дом называется домом, понимаешь? Не все ли равно... объяснил Андрей и по затылку кучера видел всю недостаточность своего объяснения.

– Дом он домом называется, потому что в нем люди живут, – солидным басом разъяснял кучер.

– Ну, хорошо, – не желая спорить, соглашался Андрей, – а собака, почему собака называется собакой, это понятно?

– Почему? – Снова обернулся Кузьма, – собака, она собака и есть, это ясное, а тут окунь, так? А шелешпер?..

Андрей, чувствуя полное поражение в споре с Кузьмой, умолк. Кузьма из деликатности не возобновлял разговора.

Тут Кузьма слез с телеги, поправил хомут, оглобли, осмотрел колеса, словно приготовляясь к каким-то важным испытаниям, и закурил цыгарку. И с этой минуты телега, действительно, как шлюпка по волнам, закачалась по ухабам.

Инженер ползал по телеге, чтобы сохранить равновесие. Кузьма аккуратно предупреждал об опасных местах. "А теперь, товарищ, забери вправо, – говорил обычно Кузьма, – здесь колдобина".

Вскоре седок приспособился и к этим испытаниям, он начал тихонько насвистывать, болтать ногами, смотреть вниз на две глубокие колеи – щели, протертые колесами в липкой земле. Щели были действительно глубокими, местами очень ровными, они доходили до самых осей телеги. Тут голова инженера от безделья разработала грандиозный проект, как легко и экономно разрезать земной шар, как арбуз, на три части. Для этого нужно раздать окрестным колхозникам тонкие, высокие колеса... Проект – и сам инженер это понимал – пустой, никчемный, но голова как-то сама продолжала разрабатывать детали, заботиться о том, чтобы разрезанные части были равные, чтобы было, как говорится, сделано на совесть.

Вот здесь-то и получилась неприятная история, благодаря которой молодой научный сотрудник так и не оправдал многих чаяний и только смутил умы.

Подъезжали они к Большим Лужам. За поселком действительно раскинулась огромная лужа. То ли здесь в прошлом выбирали грунт, глину для домашнего обихода, то ли какой-то пруд со временем загрязнился до безобразия, только после дождей лужа эта заливала проселочную дорогу. Телега резко качнулась, инженер секунды две помахал руками и ласточкой полетел далеко в грязь.

Первое время он отчаянно барахтался, но, вероятно, сильно увязли ноги, устал и стоял по грудь в грязи, задумчиво, словно приводил в исполнение свой проект о разделении земного шара на три части. Кучер Кузьма растерялся, он судорожно шарил в телеге, искал веревку. Раза три снимал фуражку, чесал плешь и наконец объявил, что проклятая, наверно, вытряслась.

На минуту все стихло, когда огромный рыжий дядя из собравшейся на месте происшествия толпы крикнул с забора Кузьме: "Мымра, отвяжи вожжи!"

Все смолкло. Действительно, это так просто. Кузьма, видимо, тоже сконфузился. Он медленно, нехотя подошел к лошади, как бы говоря, что все равно, смотрите, ничего не получится. А рыжий дядя непрерывно важничал, поплевывая семечки, кричал и обидно командовал.

Все увлеклись поединком Кузьмы и рыжего, и, когда вожжи были отвязаны, никто не заметил, как голова инженера скрылась под водой. Кузьма все же закинул вожжи на место, где раньше маячила голова, показывая этим, что, как он и ожидал, ничего из этого не вышло.

Удивительно, что дальнейшие двухчасовые поиски с баграми тоже не дали никаких результатов, инженер исчез бесследно.

Пожалели утопшего и стали расходиться. Уехал и Кузьма.

Тут еще некто Авдотья Терехова завладела вниманием толпы. Она подняла дикий крик, но из ее слов мало что можно было понять: она шла по ту сторону плетня с полными ведрами на коромыслах и вдруг заметила диковинной длины остроносые ботинки. Развевающийся черный плащ на ярко-красной подкладке временами открывал "тонюсенькие ножки, как у француза". Но, когда Авдотья подняла глаза, она вскрикнула: "С нами крестная сила" – бросила ведра с водой. По ее словам, из-под шляпы "француза" виднелось не лицо, а, "истинный бог, кринка из-под молока". Это было так страшно, что у ней сердце сразу остановилось. А "француз" будто бы мгновенно растаял, как облако, или провалился сквозь землю.

Приближаясь к Пухтинскому сельсовету, Кузьма чувствовал себя неважно. Не то чтоб он считал себя очень виноватым в чем-то, а все же неприятно, и разговоров не избежать.

Скажут; "Кузьма, чего же ты смотрел?" Скажут: "Кузьма, что же ты..."

– Кузьма, – окликнул кто-то. Кузьма вздрогнул и обернулся. Перед ним кто-то стоял и держал в руках фуражку, доверху набитую мелкими желтыми яблоками.

– Что, Кузьма, не узнал?

– Кабудь нет.

На всякий случай кучер приветливо улыбнулся и остановил лошадь.

– Меня ж ты вез со станции.

Кузьма беспомощно посмотрел по сторонам.

– Все могеть быть... – холодно ответил он и хотел тронуть лошадь. Новый знакомый бросил яблоки в телегу и надел фуражку. Тут Кузьма признал утопшего инженера. Инженер рассказал историю, в которой Кузьма, конечно, ни одному слову не поверил.

Будто, как только Кузьма пошел отвязывать вожжи, инженер почувствовал сильный толчок снизу вверх и будто его с силой выбросило под самые облака ("за что купил, за то и продаю", – говорил Кузьма), и что он будто таким образом пролетел километров пять-шесть и снизился у самого Пухтинского шоссе. И будто под облаками мимо него пролетел какой-то гражданин в длинном черном плаще на ярко-красной подкладке и, поравнявшись с ним, вежливо поздоровался, приложив к шляпе два пальца. Инженер очень хвастался тем, что совсем не растерялся, хладнокровно расправил свой плащ и на нем, как на парашюте, спустился вниз.

Кузьма-то хорошо знал, что плащ пассажира все время лежал в телеге, но вежливо ухмылялся и, довольный, колотил себя по сапогам кнутовищем.

"Ври, ври, – думал Кузьма, – ври, хороший человек, сколько тебе угодно, мне лучше – за утопленника не отвечать".

Андрюша буквально засыпал кучера разными вопросами, часто не слушая ответа. Спросил, в частности, не появлялись ли в округе какие-либо новые источники. Внимательно осмотрел ближайший родничок. Ложе родника было бурого цвета. "Железистый источник, – мелькнуло в голове у Андрюши, – может, большие залежи железняка. Может, и здесь повезет". Для геолога главное – везение, вспомнил Андрюша кем-то сказанную фразу. В сознании как-то само собой складывалось объяснение исчезновения Орловки.

Орловка была – была. Это факт. Орловки нет – нет. Это факт. Куда могла деваться Орловка? Единственное объяснение – образовался грандиозный провал, куда и опустилась Орловка. Потом под действием тех же сил провал закрылся. Все совершенно логично, торжествовал Андрюша, и всякое другое объяснение исключено".

Было далеко за полночь, когда доктор предложил прекратить "бдение".

– Шахразада, пора, пора спать, – говорил доктор, спешно разбирая свою постель.

– А от вас, журналист, большего я и не ожидал. Вы ударились, согласно природе вашей профессии, в сенсации... Исчез целиком поселок Орловка... Доктор пожал плечами. – Гоголь еще мог так писать!.. Здесь же, казалось бы, научная фантастика, а не бред... Просто, извините, это газетная утка, за которую должно в конце концов влететь репортеру. Я не представляю, как мы выскочим из всего этого, – ворчал доктор. – Я бы сказал, это безответственная фантазия.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Вечером, когда в купе собрались все авторы, выяснилось, что никто из присутствующих не знает, как вести рассказ дальше.

– У нас вырос такой хвост событий, что мы не знаем, что с ним делать, резюмировал ситуацию доктор.

– Знаете, а я соскучилась по Ивану Ивановичу, – между прочим, сказала Валя, – хорошо бы его снова отыскать, и, может быть, он подскажет направление рассказа. У нас есть специалист по Ивану Ивановичу: его коллега Иван Алексеевич.

Иван Алексеевич отнекивался и лишь после долгих уговоров стал поправлять галстук, аккуратно застегиваться на все пуговицы, готовиться к рассказу.

"В пятницу,– начал Иван Алексеевич,– во время вечерней смены, директор школы сидел в своем кабинете и хмуро просматривал циркуляры Наркомата, от которых всегда ждал какого-то подвоха.

Циркуляр был совсем обыкновенный, казалось бы, и нет повода для какого-либо беспокойства, а директор нервничал. Перечитывая в пятый раз циркуляр, директор заметил, что источник беспокойства находится во вне, а именно, в соседней комнате, откуда слышался голос, похожий на голос Ивана Ивановича.

Голос будил не очень осознанные, но неприятные воспоминания, что, должно быть, и создавало угнетенное настроение.

Сквозь щель неплотно закрытой двери можно было действительно увидеть Ивана Ивановича в шляпе на затылке. Иван Иванович со свойственной ему несколько развязной манерой сидел на столе и болтал ногами.

– Вы спрашиваете, откуда я? – слышал директор его голос. – Прямехонько с Марса, еле выбрался, право. Как будто культурные существа, а как бандиты хватают человека посреди белого дня, – гремел Иван Иванович. – Но не на такого напали! Я устроил там грандиозный скандал этому главному, в черном плаще на красной подкладке. Говорю: "Безобразие, я этого дела так не оставлю!" Видимо, перетрусил и отпустил, – удовлетворенно заключил свою по обыкновению неясную речь Иван Иванович и направился к кабинету директора. Директор уже принял решение стоять твердо и не сдаваться.

– Ну, вот и я, – сказал Иван Иванович.

– И что же? – сухо спросил директор, не отрывая глаз от циркуляра.

– Как – и что же?.. Пришел на занятия, и все.

– Но ваше место занято, у нас другой биолог.

Директор по-прежнему читал циркуляр.

– А как же я? – повысил голос Иван Иванович.

– Ничего не знаю, – холодно ответил директор. – Вы умерли, и, согласно объявлению в газете, – директор сунул в газетную вырезку пальцем, – и, согласно бухгалтерской записи, вашей семье оказана помощь... денежная. Не могу входить в ваши семейные дела и выслушивать объяснения, – директор хотел считать разговор оконченным.

– Через четырнадцать минут начало урока, и я просто пойду в свой класс, Иван Иванович был полон решимости.

Директор встал и, как бы загораживая выход, приготовился к столь же решительным действиям.

– Я не могу допустить, – сказал директор запальчиво, – чтобы в моей школе преподавали покойники. Это же скандал, если человек, которого хоронил весь город, вдруг публично появляется на уроке. Нет, нет, я не могу вам доверить воспитание юношества.

– Ну какой же я покойник? Я – Иван Иванович, стою перед вами, – Иван Иванович перешел на мирный, почти просительный тон.

– Все равно, – упрямо повторял директор. – Все равно.

– Как все равно? Я же живой!

– Все равно. Вы, может быть, живой биологически, – нашелся директор, – но в общественном смысле – вы умерли.

Довольный тем, что наконец нашел удачную формулировку, директор смягчился и даже задумался над судьбой Ивана Ивановича.

– Могу посоветовать вам только одно, – раздумывая, сказал директор, поезжайте в Воронеж и возьмите новое назначение в другой уезд, где вас не знают.

Во время разговора Иван Иванович храбрился, но постепенно чувство какой-то неосознанной вины стало его охватывать, он потерял былую уверенность и был склонен последовать совету директора.

В Воронеже Иван Иванович быстро договорился о назначении, пришел в благодушное настроение, и тут дернула его нелегкая рассказать инспекторам, отдыхавшим за стаканом чая, свою историю. Инспектора переглянулись, и Иван Иванович увидел, как его почти готовое, но еще не подписанное назначение накрылось ладонью инспектора, отодвинулось к краю стола, а затем исчезло в боковом ящике.

– Что касается назначения, – сказал инспектор, – то с этим делом придется несколько подождать. Но если Ивану Ивановичу понадобится какая-либо помощь, там лечение, что ли, безусловно, можно организовать.

Иван Иванович пришел в бешенство. Он поносил директора школы, угрожал инспекторам, грозился оторвать уши ослоухому. Кончилось дело тем, что в карете "Скорой помощи" Ивана Ивановича отправили в буйное отделение загородной больницы. Врач больницы в который раз со скучным видом слушал рассказ Ивана Ивановича о его злоключениях.

Появление Ивана Ивановича несколько ослабило беспокойные толки в районе. Правда, оставался неясный случай с Орловкой. Но здравомыслящие люди заметно успокоились. "И с Орловкой, – они говорили, – как-нибудь образуется. Вот на что, казалось бы, странный случай с Иваном Ивановичем, а в конце концов оказалось просто: человек был не в своем уме, и все".

– И все, – повторил доктор, – час ночи, Шахразаде пора прекратить дозволенные речи.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

На следующее утро доктор сказал:

– Ну что же, положение прояснилось, – Орловка на Марсе, профессор с сотрудниками на Марсе. Как они туда попали, не знаю. Тут журналист по легкомыслию впутал нас в эту историю. Начинаются технические вопросы, это уже по вашей части, Алексей Никанорович. Как-то вывозите, выкручивайтесь!

"Петр Николаевич, – продолжал рассказ инженер, – проснулся, как обычно, рано. Светящийся циферблат будильника показывал шесть часов. В спальне было сумрачно. Тяжелые шторы пропускала мало света. Петр Николаевич лежал в думал. Ему захотелось сделать оценку одной идеи немедленно, и он, надев халат, отправился в кабинет, сел за стол в углубился в работу.

Его размышления прервало внезапное появление Юры. Петр Николаевич впервые видел своего молодого сотрудника в таком состоянии внутреннего возбуждения.

– Петр Николаевич, вы меня извините, я буду говорить странные вещи, медленно произнес Юра.

Петр Николаевич с интересом наблюдал за Юрием. Видимо, тому пришла в голову поразившая его мысль, которую он, конечно, считает гениальной. Недаром он вчера как-то неожиданно появился на даче. Как знакомо это ни с чем не сравнимое ощущение радости открытия! Затем, конечно, разочарование, как правило, но иногда...

– Вы, Юра, получили какой-нибудь необычный результат н смущены, – мягко спросил Петр Николаевич, – не так ли? Видите, Юра, никогда не надо смущаться необычностью результата, не надо его отбрасывать по признаку необычайности. Надо только тщательно проверить путь, по которому вы шли... Надежность вывода, надежность вывода...

Петр Николаевич улыбается, ясно, что он хочет рассказать забавную вещь.

– Что было бы с наукой, – Петр Николаевич кивнул головой на книжные полки, – что было бы с наукой, если бы люди боялись необычайных выводов, Юра? Разве обычны выводы Эйнштейна и Минковского о связи пространства и времени?

Юра любил беседовать с Петром Николаевичем на такие общие темы. Рождалось столько мыслей. По-новому освещались привычные проблемы. Появлялось сильное желание сделать что-то большое, значительное.

А сейчас Юра стоит скучный и ждет с нетерпением, когда профессор кончат свою речь. Слова кажутся бледными, ненужными. Немного досадно, что умный человек говорит с таким значительным видом, в сущности, трафаретные вещи.

– Петр Николаевич, я проснулся ночью, вышел на улицу и увидел странное небо, странное расположение звезд, – сказал Юра. – Меня поразили Луны – это в точности спутники Марса. Как только рассвело, я вышел из дачи. За дачными участками начиналась бесконечная пустыня красноватых песков...

Петр Николаевич понимал отдельные слова, которые произносил Юра, но они как-то не складывались в целое, и он растерянно слушал...

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в комнату влетел озабоченный Иван Иванович.

Иван Иванович когда-то был неудачным аспирантом Петра Николаевича. Петр Николаевич до сих пор не мог простить себе, как за внешней деловитостью, которая, в сущности, была простой суетливостью, он не заметил бездарности. Эта суетливость иногда до такой степени раздражала профессора, что Петр Николаевич почувствовал большое облегчение, когда отделался от великовозрастного молодого ученого.

И вот опять Иван Иванович. Профессор недовольно поморщился, а Иван Иванович уже привычно засуетился:

– Рад вас видеть, Петр Николаевич, на этой мрачной планете. Вот не ожидал... А что я ожидал? Был у меня жестокий сердечный приступ, в среду... Так... Утром в четверг пришел Владимир Константинович, врач. Послушал меня и говорит про себя: "Крышка, пить надо меньше". И громко так на всю комнату (у нас комната большая – вот эти и та будут вместе): "Умер..." Вот, думаю, дурак старый – здесь же дети, жена. А ни пошевелиться, ни сказать ничего не могу. А потом, как и вы, появился на этой планете. Ошибка, говорят, вышла, приняли, говорят, вас за ассистента Петра Николаевича. Ну, хорошо, допустим, вышла ошибка, пусть какой-то технический работник напутал. Хорошо, извинитесь. Так я говорю? Ну и отправьте обратно. А то хватают среди бела дня человека, как американские гангстеры, увозят черт знает куда, и, скажу вам между нами, жаловаться некому, некому... Марс... Культурнейшие существа, – горохом сыпал Иван Иванович.