Текст книги "Ошибка физиолога Ню"

Автор книги: Моисей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Марков Моисей
Ошибка физиолога Ню

М. МАРКОВ

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

(В ПОЕЗДЕ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ)

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

Герой Социалистического Труда академик Моисей Александрович Марков физик-теоретик, работающий в физике элементарных частиц и космологии. Ученый внес существенный вклад в развитие нелокальной теории поля. В частности, предложенное им правило коммутации поля и координат (1940) легло в основу уравнения билокального поля Юкавы. Марковым также использовались релятивистски обобщенные им уравнения осциллятора и мембраны для описания внутренних степеней свободы (внутреннего четырехмерного пространства) элементарных частиц.

В последние годы ученый выдвинул принцип конечной плотности материи – как новый фундаментальный принцип (1982) и разработал основанный на нем сценарий осциллирующей (вернее, периодически воспроизводящейся в "новом виде") Вселенной.

Вот уже скоро 20 лет М. А. Марков возглавляет в Академии наук СССР Отделение ядерной физики, продолжая при этом активно вести научные исследования. Он, в частности, наметил и обосновал возможность наблюдений нейтрино в космических лучах (глубоко под землей, а также под водой – проект "ДЮМАНД") и на ускорителях. Эти предложения основаны на впервые высказанных М. А. Марковым соображениях о росте сечений взаимодействий нейтрино с веществом в глубоко неупругих соударениях. Причем автор этих пионерских идей сам стал инициатором и активным организатором практического осуществления гигантских уникальных нейтринных экспериментальных установок в нашей стране, о которых журнал рассказывал несколько лет назад (см. статью "Пробиться к центру Солнца", "Наука и жизнь" No 7, 1977 г.). Знакомы нашим читателям также работы М, А. Маркова, затрагивающие философские проблемы современной физики ("Наука и жизнь" No 7, 1982 г.).

В этом номере читатели познакомятся с литературным творчеством ученого. Повесть "Ошибка физиолога Ню" печатается в сокращенном – журнальном варианте.

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ АВТОРА

Человечество стремится продлить как можно дольше жизнь отдельного индивидуума.

Известные успехи в достижении этой цели заметны на двух различных направлениях.

С одной стороны, совершенствуются условия существования человеческого организма в широком смысле этого слова: успешно ведется борьба с болезнетворными микробами, угрожающими жизни человека, имеются достижения в борьбе с физиологическим старением. Мечта о физически совершенном, нестареющем человеке, может быть, найдет свое осуществление, когда разберутся в таинственных пока законах строения организованной материи и научатся управлять этими законами. Верится, что такое время настанет.

Другое направление в достижении той же цели – долголетия – связано с возможной "механизацией" человеческого организма, когда функции некоторых органов берут на себя механические конструкции: механическое сердце, легкие, почки... Хотелось давно проанализировать, если можно так сказать, логическую структуру этой второй возможности. Как оказывается, внутренняя логика предельной механизации человеческого организма ведет к неограниченному долголетию не человека, а мыслящей материи. Представляют интерес социальная структура, такого общества, изменения представлений о жизненных ценностях и т. д.

Следует сказать, что идея и основной текст повести имеют почти пятидесятилетнюю давность. Полвека тому назад только очки и искусственные челюсти были реальными достижениями на пути механического совершенствования человеческого организма.

За прошедшее десятилетие, как известно, достижения в этой области далеко ушли из сферы фантазии, и реальные возможности здесь, видимо, действительно безграничны, даже, может быть, в не очень далеком будущем.

Надо сказать, что если совершенствование биологии и физиологии человека окажется в чем-то ограниченным, то желание мыслящего существа как можно дольше продлить свое существование неизбежно приведет к принятию им любой формы механизации своего организма.

Пожалуй, эти последние обстоятельства дали основания автору изложить свои старые заметки, использовав для этого литературную форму фантастической повести.

Вообще-то по содержанию и композиции это не литературное произведение, а скорее некоторые отрывочные мысли, высказанные "вслух".

ВВЕДЕНИЕ

Мне необходимы хотя бы несколько страниц, чтобы описать те чрезвычайно странные обстоятельства, при которых появилась у меня эта, скажем условно, фантастическая повесть.

"Условно" потому, что описываемые в рукописи факты, которые, казалось бы, представляют собой безудержную фантазию автора, не имеющую вроде бы ни малейших футурологических научных оснований, засвидетельствованы документальными записями известного ученого Петра Николаевича Андреева.

Скончавшийся в пятидесятых годах, профессор Петр Николаевич Андреев по своему научному профилю, по широте интересов был близок к Климентию Аркадьевичу Тимирязеву, о котором напоминает памятник, стоящий в самом начале Тверского бульвара.

Петр Николаевич принадлежал еще к тому поколению ученых, которые считались не физиками, не биологами, не физиологами, а просто "естественниками". Должно быть, он был последним из ученых такой широкой универсальности, хотя его основные работы, принесшие ему мировую известность, лежали все-таки в одной области – физиологии.

Мне хотелось бы предуведомить читателя, что я, вроде бы автор этой повести, в сущности, не являюсь и не могу считаться ее автором.

Все дело оказалось в клубке каких-то необычных случайных совпадений.

Началось с того, что в один из вьюжных зимних дней я сидел у письменного стола своего кабинета и мучительно искал ошибку в вычислениях. Работа не спорилась, неудержимо захотелось отдохнуть, пройтись по Ленинскому проспекту. Уже несколько странным выглядело то обстоятельство (я об этом вспомнил гораздо позднее), что желание это возникло у меня в необычайно непогожий вьюжный день. Должен сказать, что я люблю солнечную морозную зимнюю погоду и физически не выношу бьющий в лицо колющий морозный снег, слепящий глаза, и ветер, перехватывающий дыхание.

Я несколько раз надевал шубу, смотрел с неудовольствием в окно, решительно снимал шубу и потом, почему-то почти помимо моего желания, надевал снова, словно существовало какое-то подсознательное решение в необходимости этой, в общем-то, не предвещавшей никакого удовольствия прогулки.

Оказавшись на улице, я продолжал мысленно искать возможные источники своей ошибки в вычислениях. Видимо, я не очень обращал внимание на все окружающее, потому что часто получал толчки от прохожих и выслушивал соответствующие поучения.

Вдруг какой-то приятный баритон назвал меня по имени и сказал: "Вы удивительно точны, пришли как условлено, ровно в половине второго".

Я с недоумением посмотрел на говорившего. Еще больше я удивился, что оказался в одном из арбатских переулков, как раз около дома, где когда-то жил Петр Николаевич Андреев. Здесь работали бульдозеры, дом сносился, летела пыль, которая, мешаясь с вьюжным снегом, окутала это место почти непроницаемой пеленой.

Я не мог объяснить себе, почему оказался именно в этом переулке, где не был добрый десяток лет. Вначале я не очень обратил внимание на услышанные слова: они явно были вызваны каким-то недоразумением. Окликнувший меня был человеком среднего роста, одетый в модное меховое пальто, на ногах его красовались унты, а на голове несколько фатоватая шапка из пыжика. Лицо и шея были закутаны цветным мохеровым шарфом.

Я вежливо ответил, что, очевидно, он принял меня за кого-то другого, а я ни с кем не уславливался о встрече.

– Однако, – сказал незнакомец, – вы же очень стремились прийти именно сюда, и в погоду, в которую вы обычно избегаете выходить на улицу. Но не будем спорить попусту. У меня к вам есть важное дело. – Он как-то значительно подчеркнул слово "важное".

– Вы ведь хорошо знали профессора Андреева, дом которого сейчас подлежит сносу? – Я подтвердил, что не только знал Петра Николаевича, но в какой-то мере обязан ему в формировании моего научного мировоззрения.

– Ну вот, – продолжал незнакомец, – мне удалось спасти от уничтожения его записки, которые он завещал опубликовать лишь лет через пятьдесят после его смерти. Я хотел бы вручить их вам на хранение.

Я механически взял из рук незнакомца хорошо запечатанную картонную папку.

Рассматривая обложку папки, я с удивлением прочитал, что она адресована именно мне и что надпись сделана действительно рукой Петра Николаевича.

Дома я положил вверенный мне пакет в ящик стола и принялся за свои вычисления. Для работы день был спокойный. Внучата из-за плохой погоды задержались у себя дома. Жена ушла в соседнюю квартиру к своей приятельнице "на минутку", это значит часа три по крайней мере ее не будет дома. У домработницы – выходной день.

Работа действительно спорилась. Настало время отдохнуть от утомительных вычислений. Отодвинув в сторону исписанные формулами листы и подняв голову, я вдруг увидел перед собой сидящего человека очень почтенной наружности. На голове его была давно забытая теперь "академическая" шапочка-ермолка из тонкой черной материи. Огромные очки скрывали глаза, а какой-то выступ на оправе закрывал небольшой, видимо, нос незнакомца. Рот его напоминал красноватую тонкую полоску. Вначале я почему-то даже не удивился его присутствию. И только потом возник вопрос: как он мог войти в запертую на замок квартиру, и вообще что все это значит?

– Вы удивлены? – сказал незнакомец тем же приятным баритоном, который звучал и в арбатском переулке.

Незнакомец был чем-то мне симпатичен, и я почему-то, приветливо улыбаясь, ответил, что действительно удивлен – двери на замке и никто не мог впустить его в квартиру.

– Ну об этом после, – сказал он. – Мы сейчас приступим к работе.

– Что значит "мы" и о какой работе идет речь? – спросил я.

Он сказал, что речь идет об изложении тех событий и фактов, свидетелем которых в самом начале тридцатых годов оказался Петр Николаевич. Эти факты настолько необычны, что их нельзя огласить, так сказать, в голом виде. В них никто не поверит... Петр Николаевич совершенно здраво судил, что простая публикация подобных фактов просто неразумна. "Мы же, – говорил мой гость, вплетем эти факты в некий фантастический рассказ, будто бы случайно возникший в беседе малознакомых людей. Как всякие разговоры такого рода, рассказ будет рыхлым по композиции, с различными, далекими от основной темы отклонениями. Но в рассказ вкраплены кажущиеся выдуманными реальные события. По мнению Петра Николаевича, они, может быть, имеют фундаментальное значение для вашей будущей истории, для будущего человека как "биологического вида".

Я возражал: во-первых, я не литератор, а во-вторых, я не знаю этих фактов.

– Факты здесь. – Он указал на папку, лежавшую на моем столе. – Петр Николаевич сам хотел изложить все это в виде фантастического рассказа, но не успел. Наша задача связать в единое целое заметки Петра Николаевича.

– Но я же не литератор, – повторил я своему посетителю.

– А вот попробуйте, – настаивал он. – Попробуйте придумать такое нейтральное название, которое могло бы быть названием любого наперед заданного рассказа. Эта почти математическая задача интересна для ученого и сама по себе, не правда ли?

Я почему-то действительно вдруг заинтересовался неожиданной общностью проблемы, даже с ходу, не думая, записал на листе бумаги: "В поезде дальнего следования".

– Прекрасно, – сказал гость. – А теперь раскройте папку Петра Николаевича.

Раскрыв пакет, я увидел на первой странице рукописи четко выведенное крупными буквами: "В ПОЕЗДВ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ". Правда, эта фраза заключалась скобками и ей предшествовали слова:

"ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ".

Несомненно, это был почерк Петра Николаевича.

Я удивленно посмотрел на незнакомца. Это был немой вопрос, скорее, много вопросов сразу.

– Совпадение, конечно, не случайно, – комментировал он. – Ваше длительное общение с Петром Николаевичем естественно привело к некоторому родству мышления.

Комментарии звучали, по правде говоря, несколько издевательски. Но в тот момент это как-то прошло мимо моего сознания: необычное содержание заметок Петра Николаевича полностью завладело моим вниманием. Я действительно немедленно приступил к работе, будучи в состоянии, близком к какой-то несвойственной мне эйфории. Фразы одна за другой ложились на бумагу, как если бы они были заготовлены в моем мозгу заранее.

Лишь через несколько часов я услышал как бы в отдалении звучавший голос: "Завтра в девять... завтра в девять... завтра в девять..."

Звуки постепенно затихали, и мне казалось, они раздаются где-то вне дома, за стенами моего кабинета.

Хотя мой рабочий день обычно начинается в десять часов, назавтра в девять я уже сидел за письменным столом. Мой незнакомец отсутствовал, и я, правду сказать, несколько скучал без него. Но в какой-то момент, оторвавшись от рукописи, я увидел его снова перед собой, он молча наблюдал за моей работой.

Кот Васька, любимец моих внуков, спокойно расхаживал по столу, садился на стопку исписанных листов, сладко позевывал. Он не обращал никакого внимания на моего визави, хотя всегда выражал по-своему неудовольствие, когда встречал в моем кабинете незнакомого человека. Пудель Мишка, который обычно облаивал всякого вновь прибывшего, в истоме покоился у ног моего гостя, положив голову на его теплые унты. Как-то открылась дверь кабинета, и моя жена сказала: "Вот хорошо, что ты один. Мне надо с тобой поговорить..."

Я ей сухо ответил, что занят, и она, сделав удивленную гримасу, с сердцем захлопнула дверь.

Наконец я решился спросить своего визави: кто же он на самом деле или даже "что"?

– Во всяких чертей, ведьм и прочую "нечистую силу" я не верю, но я свидетель нарушения вами всех законов физики и не могу это разумно объяснить. Почему кошка и собака с таким равнодушием относятся к вашему присутствию? Почему жена не поздоровалась с вами – это невежливо и не в ее характере?

– Они меня просто не видят, – сказал он скучным голосом.

– Но я-то вас вижу! – воскликнул я с досадой. – Может, я вижу вас во сне?..

– Нет, – сказал он тем же скучным голосом. – Нет... Вы видите меня на самом деде.

– Но кто же вы? Вы появляетесь в моем кабинете неизвестно откуда и как?..

Собеседник молча указал на глухую наружную стену кабинета. Я удивленно пожал плечами.

– Может быть, вы цирковой маг и волшебник, мастер обманывать публику своим искусством?

– Ничего подобного, профессор, – как бы нехотя ответил он, – ничего подобного...

Слово "профессор" я воспринял как явное издевательство надо мной.

– Так кто же вы наконец? – настаивал я.

– Не спешите, – ответил незнакомец, как бы успокаивая меня, – вы все узнаете из рукописи.

Я сказал, что в таком случае я решительно отказываюсь от участия в этом странном деле.

Незнакомец выразил крайнее удивление, он, видимо, даже растерялся.

– Что же вы хотите знать обо мне?

– Я хочу знать, наконец, кто вы или что вы!

– Хорошо, – ответил незнакомец, – вы спрашиваете: человек я или "что"? Я не человек, но существо, а, может быть, с вашей точки зрения, даже "что". Больше я вам ничего не скажу, все остальное вы узнаете из повести.

И мой визави, как и вчера, мгновенно исчез. Он не таял постепенно, не делал каких-либо движений, он просто исчезал в буквальном смысле этого слова.

Наши встречи продолжались еще четыре дня. Они протекали с тождественным однообразием.

В последний день мой незнакомец сказал:

– Ну вот, теперь работа почти окончена. Теперь я должен с вами проститься и поблагодарить за написанную повесть, которую вы, конечно, издадите. – Он продолжал: – Если вы хотите знать мою истинную профессию, то был я долго, очень долгое время хранителем музея в городе Разума. Это совсем недалеко от Вечного города – вот и все...

Он видел, что этот ответ меня не удовлетворяет, и добавил:

– Мне нельзя говорить дальше. Помните шагреневую кожу у Бальзака? Так вот, моя шагреневая кожа близится к концу. Это, конечно, аллегория. На самом деле я сам поставил биологические часы всех клеток своего мозга на определенное время. Это время наступит через минуту.

– Вы что, умрете у меня здесь, в кабинете? – невольно вырвалась у меня фраза, о которой я тут же пожалел. – И почему такое решение?

– Нет, – сказал мой незнакомец. – Я просто исчезну. Я исчезну, потому что, как вы поймете из записок Петра Николаевича, я потерял смысл жизни.

И мой собеседник исчез.

Когда я работал над заметками Петра Николаевича, то логика описываемых событий казалась настолько убедительной, что не оставляла каких-либо сомнений в их реальности. Но после, спустя некоторое время, перечитывая написанное, я не мог отделаться от мысли, что стал жертвой какой-то мистификации.

Может, вся история с записками Петра Николаевича была результатом какого-то внушения, а может быть, и самовнушения или просто результатом временного помешательства?

Естественно, что последние соображения не очень меня радовали. Я часами перелистывал написанные мной страницы, в памяти возникали многие полузабытые события полувековой давности – двадцатых, начала тридцатых годов. Я искал, но не находил какие-либо случаи в своей жизни, хоть в какой-то мере похожие на те, что описывались в рукописи. В конце концов у меня появилось непреодолимое желание убедиться в реальной возможности хотя бы одного из множества необычных событий, которыми так богата рукопись. Я даже поехал в Воронеж, где, если верить рукописи, в тридцатых годах произошло много странного. Прошедшая война полностью уничтожила поселки, названия которых я выписал в свою записную книжку. Люди, свидетели тех времен, видимо, тоже исчезли. В погожий день я решил присесть на берегу, как мне его назвали, Щучьего озера, подле одного очень дряхлого старичка, который демонстрировал мне свою небогатую добычу. Он осведомился о моей профессии. Завязался разговор.

– Значит, вы человек ученый и в рыбах толк знаете?

– Да, – сказал я, строение рыб также было предметом моих научных занятий.

– А скажи, пожалуйста, ученый человек, – перешел он почему-то на "ты", почему вот эта рыба называется шелешпер, а? Откуда такое название? Ерш – это понятно, он колючий, он ершится, а шелешпер?

Старик посмотрел на меня почти умоляющими слезящимися глазами. Я вспомнил одно место из своей пресловутой повести и в свою очередь спросил:

– А вы не Кузьма ли Кучеров, который работал в ближайшем колхозе конюхом?

– Батюшки, да как ты меня признал?.. Чай, из здешних?

– Нет, – ответил я. – Я дальний родственник Петра Николаевича Андреева и мальчишкой до войны бывал у него на даче.

– Как же, как же, Петр Николаевич. Это, как бы сказать, человек редких кровей, да... Прямо душа человек! А вот работница у него была, Матвевна, чистый злыдень. Ей слово, а она десять, божье наказание, а не баба.

– Вы, кажется, везли того инженера со станции, который упал в лужу...

– Ты и это помнишь?! – воскликнул старик и добавил увядшим голосом: Вез-то вез, но там одна закавыка вышла. Он, видишь ли, угодил в Пухтинскую лужу. И все видели, как он скрылся под водой – утоп, но никто не видел, как он оттуда выскочил. Он потом догнал моего мерина и рассказывал разные сказки. Тоже, кабудь, ученый, – добавил дед, – но несурьезный человек...

Этот случай тоже, правда несколько иначе, описал в "моей" повести.

– А что с Орловкой? – спросил я.

– С Орловкой? – Дед посмотрел на меня подозрительно. – С Орловкой-то... Смело начисто в эту войну.

– А раньше с Орловкой не случалось каких-либо историй?

– Чевой-то? – переспросил дед тревожно.

– Ну, каких-либо разговоров не было про странные случаи с Орловкой?

– Да язык, он ведь без костей. Если всякий брех слушать... – Дед что-то буркнул и исчез в кустах.

Мне стало ясно, что факты, изложенные в повести, действительно не лишены основания. Вспомнилось также, что профессор Андреев, который прежде так активно поддерживал работы по созданию искусственной механической почки и сердца в своем институте, в последние годы, а именно в конце тридцатых годов, круто изменил свои научные изыскания. Он отнюдь не препятствовал этим старым работам. Но его интересы стали ближе к проблемам геронтологии.

"Что же, – думал я, – может быть, действительно опубликовать эту рукопись?.."

В ОДНОМ КУПЕ

Вторые сутки идет на восток поезд дальнего следования.

За двое длинных суток пассажиры узнали друг о друге, казалось бы, все мельчайшие подробности. Определились привычки, характеры.

Желчный, всем недовольный пожилой доктор непрерывно пикируется с журналистом, похожим на хорошо обритого располневшего медвежонка.

Приемы их словесной дуэли изучены до деталей и становятся утомительными. Молчаливый инженер и старающаяся казаться очень взрослой Валечка, начинающий биолог – вот и все население 11-го купе поезда Москва – Владивосток. Иногда из соседнего купе заходит Иван Алексеевич. У него, как он объяснил, возникла психологическая несовместимость со своими соседями по купе. Бывает такое.

Дорожная скука прогрессирует быстрыми темпами. Пробуются все новые и новые способы убивать время.

Инженер и доктор часами играют в шахматы, партии неизменно заканчиваются победой доктора. И он, иронически блестя очками, делает нелестные замечания о последних ходах противника.

Впрочем, все старания доктора вывести инженера из благодушного состояния оказываются тщетными.

Инженер очень уютно устроился в уголке купе и, скрестив короткие ручки на округлом животике, почти материально излучает умиротворение.

Дело в том, что поездка инженера сложилась на редкость удачно. У него "в кармане", как, не скрывая зависти, говорит доктор, лежат "солидные фонды", и он "добренький" возвращается на свое строительство. А доктору обещали в Москве "во!" (доктор во все купе разводит руками, чтобы показать внушительные размеры обещания), а дали "во!" (доктор пальцами правой руки изображает известную комбинацию).

Доктор все это говорил с таким раздражением, так ругал себя за то, что не полетел самолетом, с таким недовольным видом осматривал купе и своих спутников, что все невольно чувствовали себя в какой-то мере виноватыми в его злоключениях, во всяком случае, в том, что доктору скучно в этой компании, что они, спутники, в чем-то оказались не на высоте. Росло и некое чувство протеста, возмущения подобной бесцеремонностью. И вот звучит нарочито проникновенный баритон журналиста:

– Доктор, вы ничего не понимаете в природе скуки, наоборот, поехав поездом, вы просто спасли себя от скуки!

Ожидая подвоха, доктор насторожился.

– Я только приведу высказывание знаменитого Делакруа, – продолжает журналист. – 27 августа 1854 года Делакруа записал в своем дневнике:

"Когда люди достигнут наконец того, что пассажиры, удобно разместившись в жерле пушки, будут затем вылетать из нее со скоростью пули по всевозможным направлениям, тогда будет признано, что цивилизация далеко шагнула вперед. Мы приближаемся к тому счастливому времени, которое упразднит пространство, но не сможет упразднить скуку, так как необходимость заполнить время будет все возрастать в связи с тем, что различные передвижения и переезды уже не будут занимать так много времени". Видите, доктор, Делакруа говорит, что вы не правы!

– Делакруа – это, наверно, тоже журналист какой-нибудь, – парирует доктор нападение.

– Как не стыдно, Виктор Николаевич, – укоряет Валя. – Это один из последних гениальных художников-романтиков.

– Я и говорю, – огрызается доктор, – не то журналист, не то этот самый... как его... романтик. Впрочем, я, кажется, видел одну его картину недорисованную лошадь. Сразу видно – романтик. Таких лошадей не бывает. И они, как змеи, не извиваются. Уж мне поверьте, старому ветеринару.

– И скучный же вы дядя, Виктор Николаевич, – к концу вторых суток не выдержала Валя. – Должно быть, и мечтать не умеете.

– Мечтать? – Доктор пожал плечами. – А о чем же, позвольте спросить, вам так интересно мечтается?

– Разве не интересно мечтать о том, какими люди будут в будущем, через тысячу, сто тысяч лет?..

– Мерзавцами были, мерзавцами и останутся. Уж поверьте мне...

– Старому ветеринару... – в тон доктору заканчивает Валя.

– А разве не интересно мечтать, какими окажутся мыслящие существа других миров?

Валя вопросительно посмотрела на доктора.

Доктор долго задумчиво крутил папиросу и ответил серьезно:

– Да, интересно. Но, думаю, встреча может быть неприятной.

– Высокая, еще более высокая культура разумных существ, что же тут...

Резкая остановка вагона оборвала Валину фразу.

– Видите, Валя, эти разумные существа могут предстать перед вами в отвратительном физическом образе. Взгляните в окно, перед нашим вагоном великолепный экземпляр организованной материи.

Валя недоуменно посмотрела на "экземпляр", состоявший из пышных усов и двух больших чемоданов.

– Не то, не то. Я имею в виду вот ту птицу. Не знаю, как она у вас называется в орнитологии, в общежитии она речется индюком. Он великолепен, не правда ли?

Индюк, будто почувствовав, что стал предметом серьезного разговора, расправил хвост и закричал что-то, возможно, по-своему очень содержательное; красновато-фиолетовые украшения пузырились, воплощая подлинно индюшачью важность.

– Вот представьте, Валя, на какой-то планете вы встретились с подобной "мыслящей материей". И что эта материя в вас влюбится, начнет предлагать, скажем, крыло и сердце...

Валя внимательно провожала глазами индюка, ей казалось, что она первый раз в жизни видит это странное существо.

– А представьте себе эту "мыслящую материю" в форме осьминога. Он посматривает на вас своими глазками, крутит щупальцами, говорит любезности. Кажется, Леонардо да Винчи в качестве моделей для своих страшилищ зарисовывал комбинации отвратительных насекомых. Вы, биологи, рассматриваете в микроскоп всякую живую мелочь. Увеличивая мысленно разнообразные виды живых организмов до человеческих размеров, легко понять, что очень возможны, очень вероятны и мыслящие существа достаточно неприятного вида даже в цилиндре, при галстуке и перчатках. А ведь может быть и хуже... Действительность всегда неожиданнее фантазии.

– Не верю, не верю, не запугаете. Хочется думать, что разумные существа на других планетах совершеннее и приятнее нас. – Упрямо метались Валины кудряшки.

– Разумные существа и на нашей планете, Валечка, очень, очень разнообразны. Любопытно, что разнообразие вещей, которые окружают нас, повторяет разнообразие в характерах и типах людей. А возьмите деревья: есть мужественные деревья, есть женственные. Встречаются деревья, словно юные девушки, деревья-невесты. Или цветы... Даже грибы... Каждому человеку можно подыскать подходящий гриб, довольно точно определяющий наиболее характерные черты типа. Человечество и, так сказать, "грибачество" в известном смысле адекватны, между ними есть какое-то соответствие.

Доктору не понравилось слово "грибачество", и он уклонился в скучные дебри лингвистических изысканий, которым очень активно мешала Валя. Ей не терпелось узнать, какой "персональный" гриб предназначен ей природой.

– Вы, Валя, молодой подберезовик с бледно-коричневой шляпкой и в серенькой блузке в крапинку, – наконец сказал журналист.

– А доктор – старый гриб-боровик!

– Журналист – груздь, – огрызнулся доктор, – дебелый груздь. Полезайте-ка в кузов или на свою верхнюю полку.

– Вот и все наше "грибачество", – подвела итог Валя. А что же дальше?.. Еще восемь суток...

– Знаете, – неуверенно предложила Валя, – есть одно нескончаемое занятие, одна игра, игра эта в свое время нас очень забавляла...

– В свое время нас забавляли многие игры, – не меняя барственной позы, философски изрек доктор, но, взглянув на почти взрослое выражение Валиного лица, заметно смягчился.

– Давайте, – предложила Валя, – сочинять и продолжать по очереди какой-нибудь фантастический роман, ну, скажем, о марсианах, или о людях, какими они будут через тысячелетия... Пусть это будет бред, не всегда логично, но это занятно... уверяю... – уговаривала Валя спутников.

– Итак, – сказал доктор, – вы предлагаете взвыть от скуки романом? Что же, не исключено, что все романы написаны от скуки. – Доктор по привычке задирал журналиста.

– Ну что же, Валечка, – сказал журналист, – ваша инициатива, начинайте ваш бред, да поинтереснее.

Инженер еще уютнее устроился в своем уголочке и тоже приготовился слушать...

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

"Сегодня 15 сентября 1930 года... Началось это тоже 15 сентября... Три года назад. Сережка Авдеев нехотя шел в школу. Словно существовала какая-то сила, которая упорно отталкивала Сережку от четырехэтажного дома на Сивцевом Вражке.

Вместо того, чтобы идти ближайшим путем, то есть завернуть Гагаринскнм переулком, Сережка двигался наидлиннейшей дорогой через Гоголевский бульвар. Настроение неважное. Вчерашний фантастический фильм помешал приготовить уроки, и теперь предстоит встреча с Иваном Ивановичем, а потом...

– Конечно, – думал Сережка, – можно идти очень, очень медленно, но все равно в конце концов придешь... Можно еще немного задержаться, наблюдая за быстрыми щетками чистильщика сапог. Длинные остроносые ботинки какого-то невиданного фасона. Видимо, иностранец. Конечно, иностранец: черный плащ-накидка до пят на пурпурной подкладке.

Ветер распахнул плащ, н тут же Сережка от неожиданности больно прикусил язык: под плащом фигуры вообще не было.

Две черные тонкие металлические трубки, выходящие из щегольских ботинок, соединялись выше в одну, потолще, и все.

А дальше шла типичная платяная вешалка, на которой кокетливо висел плащ.

Мальчик также заметил, что высокий воротничок плаща скрывал не шею, а металлический стержень, на котором держалась голова в черном цилиндре денди прошлого столетия.

Но Сережка по-настоящему струхнул, когда обнаружил, что на "иностранце" буквально лица не было. Вместо человеческой физиономии из-под полей цилиндра выглядывал пластмассовый шар.

"Иностранец", видимо, заметил внимание Сережки, он вежливо приподнял цилиндр, из-под которого метнулись два длинных ослиных уха. Пока руки Сережки механически тянулись в ответном жесте к фуражке, "иностранец" на глазах менял свою форму и превращался в Ивана Ивановича, преподавателя биологии.

Иван Иванович неодобрительно покачал головой.

– Пора бы того... – сказал классный руководитель в своей обычной манере, пора бы того, Авдеев, быть в школе.

– Я того... – неожиданно для себя произнес Сережа, – я сейчас.

Хотя Иван Иванович не добавил больше ни слова я пошел, не обернувшись, дальше, все же по тому, как топорщился его дождевик, было ясно, что прощения нет".

– У меня все, – закончила Валя, – продолжайте.