Текст книги "Пожирательница гениев"

Автор книги: Мизиа Серт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава четвертая

«Ревю Бланш» – Клод Дебюсси – Встреча с Ибсеном и Григом – Дружба с Малларме и Тулуз-Лотреком – Гийом Аполлинер – Дело Дрейфуса – Поль Верлен – Влюбленность Вюйара

Наша квартира на улице Сен-Флорентэн[63]63
  Наша квартира на улице Сен-Флорентэн… – салон этой квартиры запечатлен на полотнах Эдуарда Вюйара «Салон с тремя лампами» и «Мизиа за пианино».


[Закрыть] не замедлила стать центром «Ревю Бланш»[64]64
  «Ревю Бланш» (1889–1903) – первый художественно-литературный журнал, издававшийся в Париже на правом берегу Сены, основанный братьями Натансон. Самый значительный и дольше всех просуществовавший из так называемых маленьких журналов, возникших во Франции в 1880–1990-е гг. (в большинстве случаев они переставали выходить через год-два). Название «Ревю Бланш» – «Белый журнал» – связано с пониманием белого цвета как синтеза всех цветов, как стремление объединить весь спектр духовных исканий эпохи. Один из современных французских журналистов утверждает, что «Ревю Бланш» был «общественной, художественной и литературной энциклопедией». В нем печатались только первые переводы произведений иностранных писателей от Толстого до Горького, от Джейн Остин до Оскара Уайльда, Марка Твена, Маринетти и многих других. Разумеется, французы – от Сен-Симона, Стендаля, Золя до Малларме, Верлена, Жида, Пруста. В журнале сотрудничали О. Мирбо, Ж. Ренар, А. Жарри, Т. Бернар, Г. Аполлинер и др. Таде был художественным критиком журнала. Дебюсси, под псевдонимом М. Крош, – музыкальным; Леон Блюм писал о литературе, театре и спорте. В «Ревю» печатались репродукции импрессионистов; с конца 1890-х гг. журнал оформлялся в стиле модерн. В нем появлялись рисунки Вюйара, Валлоттона, Синьяка, Редона. Анри Тулуз-Лотрек написал для плаката «Ревю Бланш» портрет Мизии на катке в шляпе с огромными перьями и с муфтой в руке. Она часто вместе с Таде читала рукописи, поступавшие в журнал. На рисунке, полном дружеского юмора, «Редакция “Ревю Бланш”» Пьер Боннар изобразил Мирбо и Анри де Ренье, Александра и Таде Натансонов, Феликса Фенеона, Жюля Ренара и Мизию, сидящую рядом за столом. Редакция «Ревю Бланш» была местом, где устраивались выставки Сера, Вюйара, и клубом, в котором встречались писатели, художники, музыканты. Многие из них стали друзьями Мизии.


[Закрыть], основанного Таде и его братом Александром[65]65
  Натансон Александр — старший брат Таде, бизнесмен и преуспевающий адвокат, финансировал «Ревю Бланш» при его основании и был в первые годы его директором. Младший, Альфред, – инициатор создания журнала, его литературный критик.


[Закрыть].

Так я оказалась окруженной Малларме, Полем Валери, Лотреком, Вюйаром, Боннаром (над тремя последними в ту пору все насмехались, вешая их картины вверх тормашками), Леоном Блюмом, Феликсом Фенеоном, Геоном, Тристаном Бернаром, Жюлем Ренаром, жена которого убирала квартиру, Анри де Ренье, очаровательным Мирбо и его женой – героиней «Голгофы», Жарри, Ла Женессом, Коолюсом, Дебюсси (женатым на маленькой черненькой козочке), Волларом, прелестной Колетт, казавшейся школьницей с ее треугольным личиком и осиной талией, и ее мужем Вилли[66]66
  Валери Поль (1871–1945) – французский поэт. Блюм Леон (1872–1950) – писатель и политический деятель, в 1936–1938 гг. глава Народного фронта. Фенеон Феликс (1861–1944) – французский писатель и художественный критик. Геон Анри (1875–1944) – французский драматург. Бернар Тристан (1866–1947) – французский прозаик и драматург. Ренар Жюль (1864–1910) – французский писатель. Ренье Анри де (1864–1936) – французский писатель, член Французской академии. Мирбо Октав (1848–1917) – французский писатель и драматург. Жарри Альфред (1873–1907) – французский драматург. Ла Женесс Эрнст Леон (1874–1917) – французский писатель. Коолюс Ромон (1868–1952) – французский драматург. Воллар Амбруаз (1868–1939) – французский писатель и торговец картинами. Колетт Сидони Габриэлль (1873–1954) – французская писательница, член Академии Гонкуров и Бельгийской Академии. Кавалер ордена Почетного легиона. Вилли — псевдоним французского писателя и музыкального критика Анри Готье-Виллара (1859–1931).


[Закрыть], которого мы называли ее учителем. Я плохо понимала его рассказы, слишком непристойные для меня. За некоторым исключением все были «моложе тридцати лет», а мне – шестнадцать. Я приходила в ярость, что меня называли «снобкой», когда, смотря мои картины, спрашивали: «Это корова? Это гора?..» Конечно, мы образовывали особый, своеобразный мирок, над которым насмехались те, кто не мог принадлежать к нему.

Пьер Луис[67]67
  Луис Пьер (1870–1925) – французский поэт и прозаик. Валери называл его «литературной совестью» Дебюсси.


[Закрыть], живший на улице Глюка, однажды собрал у себя множество друзей, обещая, что они услышат шедевр: речь шла о «Пелеасе»[68]68
  …речь шла о «Пелеасе»… – «Пелеас и Мелизанда», опера Дебюсси (1902) по одноименной пьесе Метерлинка.


[Закрыть], которого Дебюсси сам играл на пианино и пел все партии. Я была единственной женщиной. Лакей в белой куртке разносил коктейли. Я еще никогда в жизни их не пробовала. В ту пору они готовились из желтых, зеленых, красных ликеров, которые наливались в бокалы один на другой. Растянувшись на кушетке à 1а Рекамье, с восхищением рассматривая японскую куклу в человеческий рост, которая находилась напротив меня, я пила коктейль за коктейлем и рассеянно слушала слова Метерлинка. Лишь туше Дебюсси тронуло мое сердце. В моем замутненном от разноцветных ликеров сознании Мелизанда превратилась в японскую куклу, и я придумывала целую историю, не имевшую никакого отношения к чуду, которое происходило в этом салоне…

Кончив играть, Дебюсси спросил меня: «Ну так как же?» Я побагровела от стыда и молила Бога, чтобы он принял за волнение мою беспросветную глупость. Только несколько месяцев спустя, услышав «Пелеаса» в «Опера-Комик»[69]69
  «Опера-Комик» — французский музыкальный театр Парижа. Здесь были впервые поставлены «Кармен» Бизе, «Лакме» Делиба и «Манон» Массне, оперы Р. Штрауса, Пуччини и других. Первое исполнение «Пелеаса и Мелизанды» состоялось 30 апреля 1902 г.


[Закрыть], почувствовала все его волшебство. А ведь пошла на спектакль в очень плохом настроении, простуженная, без всякого желания слушать музыку.

К тому же была сильно раздражена: Леон Блюм уверял, что она гениальна.

И вдруг, как только прозвучало: «Вот что он написал своему брату Пелеасу…», нервы мои содрогнулись, затрепетали, как слишком натянутые струны, и я поняла, что совершалось великое чудо. Это была моя первая любовь. Я вышла из театра, садилось солнце (стояла весна), прошлась по бульвару и, потрясенная, явилась в «Ревю Бланш». Там застала Катюлля Мендеса[70]70
  Мендес Катюлль (1841–1909) – французский поэт.


[Закрыть] и Мирбо, большого друга Метерлинка, который ничего не понимал ни в музыке, ни в моем невнятном бормотании, когда я пыталась объяснить ему свое волнение.

Только на другой день на генеральной я снова увиделась с Дебюсси. В зале была настоящая буря. Издеваясь, уже переименовали оперу в «Менелая и Палиссандр»[71]71
  …переименовали оперу в «Менелая и Палиссандр». – В греческой мифологии Менелай, царь Спарты, муж Елены Прекрасной. Палиссандр — древесина некоторых южноамериканских деревьев, из которых делают дорогую мебель.


[Закрыть]. (Слава богу, в ту пору существовали еще идиоты, которым нравилось не все!)

Дебюсси повторил свой вопрос: «Так как же?..» Я разрыдалась, и мы обнялись. Я обычно очень поздно ложилась. Но на этот раз отказалась идти ужинать и быстро вернулась домой, поглощенная моим новым сокровищем… В течение двух лет бывала на каждом спектакле «Пелеаса». И я, которая так смеялась над страстными почитателями Байрейта[72]72
  …почитателями Байрейта… – в городе Байрейт в Германии в 1876 г. был открыт театр Вагнера, где исполнялись его оперы.


[Закрыть], вечно твердившими одну и ту же фразу из Вагнера, могла сесть за пианино и без устали двадцать, пятьдесят раз подряд повторять излюбленные аккорды из моего «Пелеаса». Сегодня я предпочитаю слушать по радио только фрагменты из оперы. Услышать ее целиком для меня почти непереносимо: вся моя юность вновь возникает передо мной.

Несколько дней спустя после премьеры в «Опера-Комик» я увидела, как Дебюсси с женой прильнули к витрине магазина «Потель и Шабо», где была выставлена гусиная печенка. Я вошла в магазин, купила ее и разделила с ними. Эта прозаическая встреча была последней с автором «Пелеаса». Глупая ссора вскоре разлучила нас. Жена, которую он бросил, оказалась в нищете. Мы с Равелем и Бреваль[73]73
  Бреваль Люсьенн — оперная певица.


[Закрыть] устроили ей маленькую ренту… Этого Дебюсси никогда мне не простил…

Через пятнадцать лет, когда я жила в отеле «Мёрис», мне позвонил портье и сообщил, что мадам Дебюсси хочет меня видеть. Это оказалась первая мадам Дебюсси. Я с трудом ее узнала. Ко мне вошла женщина, объемом с зеркальный шкаф. Она предложила купить у нее рукописную партитуру «Пелеаса». К сожалению, это было всего несколько испачканных страниц. Разумеется, я их купила за ту скромную цену, которую она попросила, и больше никогда ее не видела.

Когда Дебюсси умер в 1918 году, за несколько лет до кончины Сен-Санса[74]74
  Сен-Санс Камиль (1835–1921) – французский композитор, пианист, дирижер и музыкальный критик.


[Закрыть], которому устроили национальные похороны, на погребение нас собралось не более дюжины старых друзей.

Недавно я нашла у себя карточку мадам Дебюсси, отправленную ею в благодарность за посланные на похороны цветы. Под выгравированным именем «Мадам Клод Дебюсси» она написала от руки: «Вы будете часто плакать по нему. Какая катастрофа!»

Как раз в год моего замужества Люнье-По[75]75
  Люнье-По Орельен (1869–1910) – французский режис-сер и актер. В 1893 г. открыл в Париже театр «Эвр» пьесой Ибсена «Росмерсхольм».


[Закрыть] приобщил Париж к творчеству Ибсена. Он поставил несколько его пьес. Но ревностные почитатели драматурга горели желанием познакомиться с великим человеком и увидеть, как играют его произведения в Норвегии. Летом Таде и я вместе с Люнье-По отправились в Кристианию[76]76
  …отправились в Кристианию. – Так до 1925 г. называлась столица Норвегии Осло.


[Закрыть]. Город до такой степени добропорядочный в то время, что в нем не было тюрьмы: за отсутствием преступников туда некого было сажать. Мы сразу заметили, что Ибсен – король этой страны благоразумия. Мы встретились с ним в лучшем отеле города. В просторном рединготе, с огромным цилиндром на голове старого льва, едва сев, он поставил его на стол точно напротив себя, потом достал из кармана гребешок, начал приводить в порядок свою гриву и тщательно взлохматил бакенбарды. Я была очень заинтригована, почему, проделывая все это, он внимательно смотрел на дно своего цилиндра. Вскоре мне открылся ключ к этой загадке: на дне цилиндра мэтра было закреплено маленькое зеркальце. Впрочем, в этом заключалась основная слабость Ибсена, постоянно занятого своим внешним видом, очарован которым он был до такой степени, что наводнил город своими фотографиями. Сопровождавший нас журналист настойчиво рекомендовал мне попросить драматурга надписать одну из них. В то время как Ибсен, закончив причесываться, раздавал улыбки направо и налево, Люнье-По ринулся приветствовать его. Ибсен делал вид, что не говорит по-французски. Наш друг-журналист служил переводчиком. Он представил нас Ибсену. Его лицо льва засияло от удовольствия, когда он узнал, что я была бы очень польщена, если бы он подписал мне свою фотографию!.. (Позднее мне объяснили, что, если я хочу получить карточку, мне непременно нужно купить ее, так как продажа фотографий была одним из источников дохода великого человека. Скупостью объяснялось и то, что он приказывал приносить ему в номер отеля кучу газет, чтобы не покупать их в киоске.) Тем более я была удивлена, когда на другой день, зайдя за нами, чтобы отвести на репетицию «Строителя Сольнеса», он принес свою фотографию не только надписанную, но даже вставленную в рамку, которую мне подарил!

«Кукольный дом» давали в цирке, на арене, разделенной пополам, чтобы оборудовать сцену. Как только я вошла, Ибсен предложил мне руку и проводил в центральную ложу. С удивлением я увидела на сцене под яркими лучами прожекторов даму, размахивающую огромным трехцветным флагом и напевающую «Марсельезу»! Я, разумеется, не поняла ни слова в пьесе, но меня восхитили мизансцены, к тому же я имела случай познакомиться с очаровательным Григом[77]77
  Григ Эдвард (1843–1907) – норвежский композитор, пианист, дирижер. Автор музыкальной сюиты к романтической поэме Ибсена «Пер Гюнт».


[Закрыть]. На мое счастье, он говорил по-французски и пригласил нас на репетицию «Пер Гюнта», чудесно исполненного. Я до сих пор с умилением вспоминаю о слезах, пролитых над смертью Озе[78]78
  Озе — одна из героинь поэмы.


[Закрыть]. Так как я очень хорошо знала партитуру, Григ попросил меня сыграть вместе с ним. Я была взволнована и растрогана его простотой и приветливостью.

Проделки Люнье-По, который не мог относиться к себе всерьез, развлекали нас в Кристиании. Оттуда мы поехали в Телемаркен – озеро, прозрачное как изумруд, а потом возвращались через Данию, где мне хотелось остановиться, чтобы увидеть замок Гамлета[79]79
  …замок Гамлета. – Герой одноименной трагедии Шекспира, действие которой происходит в Дании в королевском замке Эльсинор.


[Закрыть]. Мы плыли на маленьком парусном судне в такую светлую ночь, что можно было читать при луне. Мне казалось, берега удаляются при нашем приближении… Я взяла с собой охапку фиалок, которыми осыпала террасу Эльсинора.

В шестнадцать лет становилось грустно, что нельзя, не вызвав смех, вообразить себя Офелией. И в лунном свете, положив голову на плечо Таде, я заснула…

Дом в Вальвене[80]80
  Дом в Вальвене… – Таде Натансон купил дом в Вальвене (деревне неподалеку от Фонтенбло), где в маленьком доме на берегу Сены жил Малларме.
  Как рассказывают Голд и Фицдейл, нынешний владелец дома Натансонов, парижский врач, нашел там висевший над камином рисунок Тулуз-Лотрека, изображающий его кузена Тапье де Салейрана, похожего на Дон Кихота в цилиндре и рединготе.


[Закрыть] скоро стал филиалом «Ревю Бланш». Но я приглашала главным образом тех, кто был мил моему сердцу. Вюйар и Боннар обосновались у нас раз и навсегда. Тулуз-Лотрек всегда жил в Вальвене с субботы до вторника. Он любил приводить с собой своего кузена Тапье де Салейрана и Жере Ривьера, хорошо известного как Добрый Судья, так как он регулярно всех оправдывал. Этот милый человек, безусловно, выбрал свою профессию, чтобы удовлетворить врожденную склонность к терпимости и из-за отвращения к наказанию. Мирбо, живший возле Фонтенбло, приводил ко мне Альфреда Жарри и директора «Меркюр де Франс» Валлетта с женой[81]81
  …Валлетта с женой. – Валлетт Альфред, директор «Меркюр де Франс», литературного журнала, основанного писателями-символистами в 1889 г. Жена Валлетта – романистка Маргерит Рашильд (1860–1953).


[Закрыть]. У Жарри было жилище где-то на берегу Сены. Мне очень нравился этот милый маленький клоун, питавшийся рыбой, которую сам удил, и носивший ботинки мадам Валлетт, обычно зашнурованные красной бархатной тесьмой. Он только что написал «Убю»; пьеса понравилась нам и вызвала отчаяние у Малларме (он охотно противопоставлял его пьесам Метерлинка!). Я познакомилась с автором «Убю» на завтраке у мадам Мирбо, жадной до знаменитостей. Он приехал на велосипеде, грязный до ужаса. Так как мадам Мирбо огорченно рассматривала его башмаки, покрытые навозом, он сказал: «Не пугайтесь, мадам, у меня есть еще одна пара, гораздо более грязная».

За завтраком подали ростбиф. Жарри, презрев отрезанные ломтики, схватил целый кусок. В гробовой тишине под разгневанным взглядом хозяйки дома отец «Убю» подмигнул, и безумный, с трудом подавляемый смех овладел гостями.

Соседство Малларме удерживало меня в Вальвене всю осень. Он отправил в Париж «своих дам» (жену и дочь), и мы с ним совершали божественные прогулки по лесу. Он мог часами рассказывать самые прекрасные в мире истории. Время от времени вынимал из кармана маленькую карточку, записывал два-три слова и клал ее в другой карман. Малларме проделывал это без конца. Карточки грудой лежали под пресс-папье на его письменном столе, где все было в идеальном порядке. Даже слепой мог бы легко найти там то, что ему нужно. Все в маленькой комнате, покрашенной известью, дышало чистотой и порядком. В своей царственной простоте комната Малларме была похожа на него самого. Вещей мало, но все роскошные: кровать под балдахином, обитая кретоном в стиле Людовика XIV с чудесным рисунком, гармонировавшим с ярко-красными плитками пола, покрытого маленьким персидским ковром; два легких стула и картина Берт Моризо[82]82
  Моризо Берт (1841–1895) – французская художница.


[Закрыть]. Из окна, защищенного от насекомых тонкой металлической сеткой, были видны высокие белые паруса его до блеска начищенного судна с выгравированными инициалами «С.М.». «Его величество»[83]83
  Игра слов: С.М. – S.M. – Stefane Mallarme (Стефан Малларме) и Sa Majeste (Его Величество). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчика.


[Закрыть], – сказал Лотрек, как-то явившись ко мне в купальном костюме, который он стащил на судне Малларме и который доходил ему до пят. Голову его увенчивали красные и серебристые обручи для игры в серсо, а на плечи накинута королевская мантия из тряпья, заимствованного в раздевалке купальни. Малларме, прослышав об этой невинной пародии, воспринял ее так серьезно, что в глубине души у него оставалась непроходящая горечь по отношению к Лотреку.

Когда осенью Малларме оставался в одиночестве, то почти каждый день приходил к нам обедать, как правило, в сабо, которые снимал при входе, чтобы показать прекрасные черные носки. Только руки выглядывали из-под длинного, до полу плаща. В одной он держал фонарик, в другой – бутылку превосходного красного вина. За столом он избегал литературных разговоров и выдумывал прекрасные истории, так как любил видеть меня смеющейся. «Ха! Ха! Ха! Как она мила!» – говорил он тогда, сам трясясь от смеха.

Чтобы отблагодарить его за волшебные сказки, я играла для него. Никогда у меня не было такой замечательной аудитории. Он умел слушать как никто.

Нашей общей любовью были Бетховен и Шуберт… Слушая их, Малларме закуривал трубку и замирал. Виделись ли ему в эти мгновения его «бедные возлюбленные»:

«Вчера я нашел мою трубку <…> с моей странствующей возлюбленной в дорожном костюме: в длинном платье, бредущей по покрытым пылью дорогам, в пальто на ее холодных плечах, в одной из шляпок без перьев и почти без лент, искромсанных морским ветром, которые богатые дамы выбрасывают и которые бедные возлюбленные отделывают заново, чтобы носить еще много лет. На ее шее страшный платок, которым машут, говоря “прощай навсегда”»[84]84
  «Трубка» (отрывок из «Бреда»). – Примеч. Мизии Серт.


[Закрыть].

Чувство, что меня так хорошо слушают, придавало моей игре особенную эмоциональность. В то время как музыкальная фраза рождалась, начинала дышать, принимать форму, утверждаться в той тишине, особенность которой придавало присутствие Малларме, возникала такая хрупкая и одновременно тесная внутренняя связь, соединяющая нас, что, играя, я непроизвольно шептала строки его стихов.

Слова, высеченные на тысяче драгоценных камней, чьи грани так меня обольщали и ослепляли, что на глазах выступали слезы. Обессилев, я чувствовала, как звуки угасают и умирают под моими пальцами.

Дом в Вальвене стал слишком тесен для «лакировщиков» – как называл Валлоттон моих друзей-художников. Так как мне было неприятно, когда они уходили, а им хотелось остаться, приходилось их устраивать у нас в доме. И мы с Таде стали искать большой дом на берегу реки и недалеко от Парижа. Во время одной из автомобильных прогулок мы нашли в Вилльнёве на берегу Ионны прелестный дом, который служил когда-то почтовой станцией. Я быстро там обосновалась. Меня печалило лишь то, что не было рядом Малларме. Каждый раз к Новому году он присылал мне превосходную гусиную печенку, сопровождаемую четверостишием. Гусиная печенка съедена, а четверостишия исчезли… Осталось одно-единственное, на веере, и оно меня никогда не покинет.

Я не испытываю ни малейших угрызений совести от того, что столько прекрасных стихов потеряно, что дюжины рисунков Тулуз-Лотрека, сделанных на меню, выброшены вместе с остатками вчерашнего обеда, что не могу найти у себя сонет Верлена, в котором он объясняет, почему я стала розой…

Все это приходило ко мне, как букеты цветов; мне было двадцать лет, я была твердо убеждена, что жизнь похожа на сказки, которые рассказывал Малларме. Мысль о том, чтобы классифицировать, вставлять в рамки, хранить то, чем жизнь щедро одаривала меня день за днем, казалась смешной или кощунственной. Это все равно что засушивать самые прекрасные цветы, накалывать бабочку булавкой, делать чучела собак, которых я обожала, и стараться запереть в стакане луч солнца. Некоторые говорят мне сейчас учтиво-негодующим тоном музейных хранителей, признавая смягчающее вину обстоятельство, как варвару из хорошей семьи: «Какая жалость, какие потери для искусства!» Но это говорят те, кто тридцать лет назад хохотал до упаду над картинами Ренуара, спрашивал, какой стороной следует повесить пейзаж Боннара, не знал о существовании Малларме, кричал о возвращении в пещерную эру, слушая Стравинского, и отказывался заплатить мне двести франков за замечательные полотна Ван Гога, которые я купила за сто пятьдесят, чтобы прийти на помощь его вдове…

Всегда считала, что художники гораздо больше нуждаются в любви, чем в поклонении. Я их любила, любила их работу, разделяла их горести и радости, их счастье жить. Сегодня творениями моих друзей полны музеи. С тех пор как они стали общепризнанными сокровищами, можно, ничем не рискуя, боготворить, поклоняться им. Я счастлива, что умела в обыденной жизни по-своему любить их, и с улыбкой вспоминаю ту беззаботную и вечно вибрирующую молодую женщину, которой была тогда и портреты которой висят сейчас на стенах Эрмитажа в Петербурге[85]85
  …на стенах Эрмитажа в Петербурге… – в эрмитажном каталоге западноевропейской живописи XIX–XX вв., изданном в 1983 г., портреты Мизии не числятся.


[Закрыть] и заполняют страницы каталога коллекции Барнса[86]86
  …коллекции Барнса… – Барнс Альберт Кумбс (1873–1951), известный американский коллекционер преимущественно французской живописи.


[Закрыть] в Филадельфии!

И все же из-за своей своеобразной манеры любить вещи я сохранила для потомков шедевры, которые они иначе никогда бы не увидели: бо́льшая часть рисунков Лотрека на картоне существует сегодня только благодаря автомобильному лаку, которым я их когда-то покрыла, потому что находила это красивым.

Единственные поступки, в каких я немного раскаиваюсь, – это те, от которых и тогда мне становилось стыдно. И сейчас вижу, как однажды вечером в Вальвене, просто потому что была в плохом настроении, притворившись, что мне внезапно стало дурно, прервала дорогого Малларме, читавшего чудесную поэму… Огорченный, он надел свои сабо, накинул черный плащ и с фонарем ушел в ночь. Я от стыда кусала губы до крови. Десять минут спустя он вернулся, принеся мне таблетки.

Я была еще в том возрасте, когда читают запоем. Бесчисленные рукописи, получаемые «Ревю Бланш», стали моей каждодневной пищей. Однажды я влюбилась в роман, присланный молодым учителем из Праги. Таде заинтересовался неизвестным автором и пригласил его в Париж. Он стал знаменит под именем Гийома Аполлинера[87]87
  …под именем Гийома Аполлинера. – Псевдоним французского поэта и художественного критика Гийома Владимира Аполлинария Александра Костровицкого (1880–1918).


[Закрыть].

Первым другом Гийома был Эрнст Ла Женесс, который развлекал его. Потом Аполлинер поселился у нас в Вилльнёве, где познакомился с Волларом. С этих пор он стал завсегдатаем «Погребка». Там, в этом знаменитом «Погребке», за одним из обедов мы познакомились с молодым Пикассо. В ту пору тот написал своего «Христа», в которого влюбился Аполлинер. Он объяснял его с рвением и горячностью апостола. В это же время в галерее Дюран-Рюэля[88]88
  Дюран-Рюэль Поль (1831–1922) – французский торговец картинами, владелец картинной галереи, основанной его отцом в 1833 г., издатель художественных журналов, сыгравший большую роль в признании импрессионистов.


[Закрыть] на улице Лаффит, как раз напротив дома Воллара, выставили две картины Ренуара: «Завтрак» и «Балкон», оцененные в 4000 франков. Случилось, что у меня в этот момент не было денег, и я умоляла мою кузину мадам Демарэ приобрести их. Увы! Она отказалась, отнесясь к моей просьбе насмешливо и пренебрежительно. Любопытно, что Аполлинеру удалось продать «Христа» Пикассо гораздо легче и дороже. Едва родившись, кубизм завоевал благосклонность широкой публики, остававшейся слепой по отношению к импрессионистам. Пикассо принадлежит заслуга стать своего рода vacuum cleaner[89]89
  Пылесос (англ.).


[Закрыть], вычистившим Каролюс-Дюранов, Зиемов и им подобных, и освободить нас от всего академического хлама. Он крепко и непоколебимо обосновался на расчищенном месте… Только спустя годы сумели заметить, что спокойно играли в чехарду через голову импрессионистов. Очень быстро Аполлинер стал апостолом кубизма, а Поль Гийом[90]90
  Гийом Поль (1893–1934) – французский художественный критик и торговец картинами.


[Закрыть] – его первым банкиром. Увлечение Пикассо не переставало расти, как и цена его произведений.

«Розовый» период последовал за «голубым», потом период толстых женщин и связь с театром благодаря Дягилеву, для которого он сделал восхитительные розово-белые декорации к «Треуголке»[91]91
  …декорации к «Треуголке»… – одноименный балет на музыку Мануэля де Фальи, хореография Л. Мясина. «Русский балет», 1919 г.


[Закрыть] и незабываемый занавес к «Параду»[92]92
  …занавес к «Параду»… – балет композитора Э. Сати, балетмейстер Л. Мясин, оформление Пикассо. «Русский балет», 1917 г. Аполлинер в связи с этим спектаклем впервые ввел в о биход термин «сюрреализм».


[Закрыть]. Поль Гийом искусно ввел Пикассо в сознание и салоны смышленых людей между африканским искусством и Таможенником Руссо[93]93
  …Таможенником Руссо. – Руссо Анри (1844–1910), французский художник-примитивист, до 1893 г. служивший в налоговой инспекции, отсюда его прозвище Таможенник.


[Закрыть]. Светские дамы легко и просто перешли от Жака Эмиля Бланша[94]94
  Бланш Жак Эмиль (1861–1942) – французский художник и литератор, член Академии изящных искусств. В своем «Дневнике художника» вывел Мизию под именем Сони.


[Закрыть] к Пикассо и от Рейнальдо Ана[95]95
  Ан Рейнальдо (1875–1947) – французский композитор, сочинения которого характеризуют лиризм и мелодичность.


[Закрыть] к Стравинскому.

Мы довольно часто посещали чету Золя[96]96
  Золя Эмиль (1840–1902) – французский писатель. Автор памфлета в защиту Дрейфуса «Я обвиняю» (январь 1898 г.), открытого письма президенту Франции Феликсу Фору. Генеральный штаб привлек Золя к суду за клевету. Писатель был приговорен к году тюремного заключения и штрафу в 3000 франков. До приведения приговора в исполнение Золя удалось уехать в Англию. Он вернулся во Францию приблизительно через год, после того как признание полковника Анри подтвердило его полную правоту.


[Закрыть], живших на улице де Брюссель. Как раз в это время Альфред Дрейфус[97]97
  Дрейфус Альфред (1859–1935) – французский офицер еврейского происхождения, приговоренный по ложному обвинению в шпионаже в 1894 г. к пожизненной каторге. Помилован в 1899 г., полностью реабилитирован в 1906 г.
  На самом деле действительный виновник преступления, за которое был осужден Дрейфус, потомок старинного венгерского рода майор французской армии Фердинанд Эстергази передавал секретные документы французского Генерального штаба германскому военному атташе.
  Полковник Анри, служивший в отделе разведки Генерального штаба, признался в 1898 г., что один из документов, доказывающих преступление Дрейфуса, был им сфабрикован. Посаженный в тюрьму, Анри покончил жизнь самоубийством в том же, 1898 г.


[Закрыть] окончательно завладел умами. Интерес к его делу достиг своего апогея. Открытое письмо «Я обвиняю» кипящего от гнева автора «Нана» прозвучало как удар грома в Париже, всецело поглощенном искусством и удовольствиями. Франция мгновенно и бесповоротно разделилась на просто защитников Справедливости и приверженцев партии, называющей себя Военной. Сказать, что противнику не подавали руки, – все равно что ничего не сказать. Нередко случалось, что члены одной семьи бросали друг другу чем попало в голову. Мы утверждали, что узнаем антидрейфусаров по костюму, по манере, по поведению. Они казались нам достойными презрения. Самое смешное: этот маленький капитан-еврей, ради которого мы готовы были растерзать на части родных отца и мать, относился как раз к тому человеческому типу, какой нам был неприятен. Но его дело так очевидно являло собой Дело Справедливости, что для нас было невозможно не принять его сторону целиком и полностью. Мы собирались у Мирбо. Главные роли у нас играли Лабори (адвокат Золя) и Клемансо[98]98
  Лабори Фернан Гюстав Гастон (1860–1917) – французский адвокат, выступавший защитником Дрейфуса и Золя на их процессах. Клемансо Жорж (1841–1929) – французский политический деятель и публицист, премьер-министр в 1906–1909 гг. и в 1917–1921 гг. Член Французской академии. Выступал за пересмотр дела Дрейфуса.


[Закрыть]. Единственным перебежчиком в нашей группе оказался Форен[99]99
  Форен Жан Луи (1852–1931) – французский живописец, рисовальщик и гравер.


[Закрыть], осыпавший нас насмешками и сарказмами. Иногда мы не выдерживали и сами смеялись над его неотразимыми карикатурами и подписями под ними. Двоим из моих друзей удалось избежать эпидемии. Это были Малларме, который не только отказался принять участие в сражении, но и не разрешал поднимать при нем этот вопрос, и Ренуар, который нашел прибежище в живописи и перестал показываться на людях.

Когда наконец Дрейфуса оправдали, Жозеф Рейнах[100]100
  Рейнах Жозеф (1856–1921) – французский публицист и политический деятель, выступал за пересмотр дела Дрейфуса, написал семитомную историю этого дела.


[Закрыть] дал обед в его честь. Мы с Таде приехали, как раз когда гости (кстати, их было множество) переходили в столовую. Меня удивило, что герою дня отдавали почти королевские почести, посадив напротив хозяина дома, с мадам Рейнах по его левую руку. Я не удержалась и сказала своему соседу по столу Палеологу[101]101
  Палеолог Морис (1859–1944) – французский дипломат. Посол Франции в России во время Первой мировой войны. Член Французской академии.


[Закрыть], что представляла себе Дрейфуса совсем другим.

«Но вы же смотрите на принца де Монако!.. – ответил он с таким удивлением, что я поняла: он не знает, с безумной или идиоткой он разговаривает. – Дрейфус сидит за столом слева». Чтобы как-то подняться в его глазах, я стала придумывать, что бы ему сказать приятное, и, пустив в ход свою самую очаровательную улыбку, спросила, в чем именно состоит занятие «палеолога». Он ответил тоном учителя, наказывающего плохого ученика, что Палеолог – не профессия, а известная фамилия, по прямой линии восходящая к византийским императорам.

На этой комической ноте закончилось для меня знаменитое Дело.

Рядом с рестораном «Ше Ларю» на площади Мадлен находилось маленькое кафе, завсегдатаями которого были кучера квартала. Задний зал этого скромного заведения зарезервировали за нами. Там играл молодой гитарист, и мне нравилось проводить здесь время. Там я и подружилась с Полем Верленом. Обычно подвыпивший, всегда грустный, он садился рядом со мной, пил, читал чудесные вещи и плакал…

В нем чувствовалась непобедимая чистота и молодость сердца. Этот пьяный клошар, бродящий по Латинскому кварталу, этот нищий, волочивший ноги в грязи, всегда видел только небо. Ужас быть уродливым, быть им каждый день, каждое мгновение, даже когда его сердце переполняла любовь к другому человеку, постепенно привел его к глубокому смирению. Он вынес все пощечины, которые давала ему жизнь. Никто и ничто не мешало Верлену садиться перед липким мраморным столиком кафе, просить, чтобы ему принесли абсент и отвратительное перо, созданное для чернильниц бедняков…

Простые слова были его словами. Он умел превратить их в сокровища.

Полные нежности воспоминания о маленьком кафе побудили меня, когда я узнала, что Верлен тяжело болен, навестить его в госпитале. Я уже не помню госпиталь, но никогда не забуду это бедное изможденное лицо, эту длинную дрожащую руку, которую он с трудом смог поднять, чтобы пожать мою, и свет его горячечных глаз, пытающихся выразить то, что уже не было сил произнести словами. Мне разрешили остаться возле него всего несколько минут. У меня комок стоял в горле и капали слезы. Уходя, я бормотала, что эфир щиплет мне глаза. Через два дня, в чудесный солнечный зимний день Верлен умер. Только на похоронах Верлена и Дебюсси я шла пешком за гробом рядом с Малларме. Вдруг я увидела, как Коппе[102]102
  Коппе Франсуа (1842–1908) – французский поэт. Член Французской академии.


[Закрыть] отошел от катафалка. Он держал шнур от балдахина, покрывавшего гроб, отдал его Малларме и под предлогом, что очень устал, влез в экипаж. Перед самым кладбищем он появился бегом и с важностью занял свое место, отстранив Малларме…

Прошло немного времени, и Малларме тоже был предан земле. Страшное известие о его смерти пришло к нам летом в Вилльнёв. Он задохнулся от нервного спазма, сдавившего ему горло, когда он стоял перед камином у себя в Вальвене. Когда мы приехали, Малларме покоился на своей кровати под балдахином, в комнате, простой и царственной, которую я так любила.

Это были ужасные дни. Толпа друзей приехала из Парижа. Их горе раздражало и ранило меня. Я ни с кем не хотела разделять свою боль. Разве знали они это дорогое лицо за дымящейся трубкой, лицо, все освещенное внутренним светом, который моя музыка зажигала в нем? Впервые у меня возникло чувство непоправимой, безвозвратной утраты. Кто сумеет слушать Бетховена и Шуберта, как это делал он? Как будто их музыка умерла вместе с ним. Я знала, что ни для кого не смогу играть так, как играла для него. Потому что больше никто не будет обладать его чудесным даром: слушая музыку, сочинять нежные и полные блеска слова. Никто не сможет сотворить из них живую мозаику, превращающую их в волшебную сказку, чтобы нашептывать ее осенними ночами в лесу. Или создавать из них прозрачные стихи, которые кипами будут лежать под пресс-папье на рабочем столе кудесника…

Вдруг я снова вспомнила о его «вторниках». Никогда в эти дни он не ужинал у меня. Это были святые для него вечера. Малларме неизменно проводил их с Мари Манье[103]103
  Манье Мари Луиз Жозефин (1848–1913) – французская актриса.


[Закрыть] и бывшей натурщицей Мане, Мери Лоран[104]104
  Лоран Мери (1849–1900) – возлюбленная и преданный друг Э. Мане последних десяти лет его жизни. Незадолго до кончины художника позировала ему для картины «Осень», которую завещала музею своего родного города Нанси. Малларме, близкий друг Мане, испытывал к Мери Лоран самую глубокую привязанность и поддерживал с ней отношения до конца своих дней.


[Закрыть] (она никогда не расставалась с парой голубей, которых носила с собой в клетке). Обе были здесь, на похоронах, мои враги, отнимавшие его у меня каждый вторник… Один бог знает, сколько нежных улыбок и маленьких хитростей пускала я в ход, чтобы развлечь его и помешать уйти!.. Всегда тщетно. И вот они здесь!.. Бедные женщины, они тоже были глубоко опечалены. И чета Мендес, погруженная в скорбь. Он, бледный до того, что становилось страшно. И все остальные, удрученные, подавленные горем…

Мы оставили Малларме покоиться на маленьком смиренном кладбище близ Вальвена и вернулись в Вилльнёв, – Вюйар, Руссель[105]105
  Руссель Кер Ксавье (1867–1944) – французский художник.


[Закрыть], Боннар, Ренуар, Лотрек, Воллар, Жоржетт Леблан[106]106
  Леблан Жоржетт — французская актриса, жена Метерлинка.


[Закрыть], Мирбо, Коолюс, Элемир Бурж[107]107
  Бурж Элемир – французский писатель.


[Закрыть], Валлоттон, Метерлинк и Клод Террасс[108]108
  Террасс Клод (1867–1923) – французский композитор.


[Закрыть]. Вечером мы сидели за ужином, все ужасно голодные, с нервами, натянутыми до предела. Не знаю, какое слово было произнесено, но вдруг все разразились истерическим смехом. Я первая пришла в себя и ясно поняла, как чудовищен этот смех после утренней церемонии. «Ничего, Мизиа, – тихо сказал мне Ренуар, – не каждый день хоронят Малларме».

Гости не замедлили уехать из Вилльнёва, а я так нуждалась в тишине, что не пробовала их удержать. У нас остались только Вюйар и Лотрек. Лотрек писал мой большой портрет за пианино, который собирался назвать «Афинские руины». Он влюбился в эту пьесу Бетховена и заставлял меня бесконечно играть ее, уверяя, что она его вдохновляет. «Прекрасные “Руины”! Ах! Как прекрасны эти “Руины”! Еще раз “Руины”, Мизиа!..» По десять раз в день мне приходилось играть эту пьесу.

А он, охваченный рвением, молча, долгие часы не отрываясь писал. Но я не могла удержаться от желания время от времени подойти и посмотреть, что у него получается. Я становилась действительно невыносимой, упрекая его за то, что глаза недостаточно велики, нос недостаточно мал, а шея не так длинна… Я так досаждала ему, что, как только портрет был закончен, он жестоко отомстил, написав злую карикатуру на обед у меня, на которой я изображена в виде хозяйки публичного дома[109]109
  …хозяйки публичного дома. – Картина «За столом у месье и мадам Натансон», где изображена Мизиа, вульгарная и толстая, на вид много старше своих лет. Она сидит, твердо поставив локти на стол, выпятив подбородок. Рядом с ней рассерженный Вюйар, высокомерный Валлоттон и напротив Мизии, спиной к зрителям, Таде.
  Любопытно, что Пруст в своем романе «В поисках утраченного времени» несколько раз называет госпожу Вердюрен «Хозяйкой».


[Закрыть].

Для Лотрека лето кончалось, когда открывался сезон охоты. Тогда он появлялся в дождевике лимонного цвета и зюйдвестке из того же материала, гордо поднятой надо лбом. В этом, как он считал, типично охотничьем костюме Лотрек начинал свой «охотничий» сезон, состоявший в том, что, несмотря на хромоту, обходил все бистро маленького городка, не пропуская ни одного. Каждую осень самая жалкая забегаловка в Вилльнёве видела крошечную и хрупкую фигурку Лотрека в желтом дождевике, занимающегося своей «охотой». Был еще один «вид спорта», которым он безупречно владел, к моему великому удовольствию. Правила его заключались в следующем: я садилась на землю в саду, прислонившись спиной к дереву, и с наслаждением погружалась в чтение, а Лотрек на корточках напротив меня, вооружившись кистью, щекотал мои ступни… Этот «экзерсиз», в котором моментами принимали участие и его пальцы, мог длиться часами. Я была на верху блаженства, а он утверждал, что рисует на моих ступнях воображаемые пейзажи… Мы оба были достаточно молоды, и Лотрек довольно часто придумывал неожиданные развлечения. Так, однажды утром, часов в одиннадцать, дом задрожал от внезапных выстрелов, доносившихся из его комнаты. Мы бросились по лестнице наверх и в ужасе ворвались к нему. Лотрек, сидя на кровати по-турецки, стрелял в паука, который в противоположном углу мирно плел свою паутину…

В Париже, где дело Дрейфуса, казалось, вызвало широковещательное пробуждение социального сознания, начался расцвет движений, лиг и ассоциаций с более или менее гуманитарными тенденциями. «Бесплатный хлеб», «Лига прав человека», «Искусство, несущее культуру в народ» рождались, организовывались, свирепствовали даже в салонах, куда они проникали, приправленные новым жаргоном и преувеличенным сочувствием к положению низших классов.

Эхо этой ажиотации дошло до меня в Вилльнёв, и я решила уехать раньше, чем обычно. Вюйар захотел в последний раз прогуляться по берегу Ионны. Мы вышли из дому, когда наступили сумерки. Вюйар повел меня вдоль реки, обрамленной высокими березами с серебристыми стволами. Помнится, мы не разговаривали. Он медленно шел по желтеющей траве, и я инстинктивно не нарушала его молчания. Быстро темнело, мы возвращались кратчайшим путем через свекольное поле. Под нашими ногами почва становилась неровной, я зацепилась ногой за корень и чуть не упала. Вюйар резко остановился, чтобы помочь мне сохранить равновесие. Наши взгляды вдруг встретились. Я видела в нарастающем мраке, как блестели его глаза. Он разразился рыданиями.

Прекраснее этого объяснения в любви мне никогда не делал ни один мужчина.

Позднее, когда годы притушили страсти ранней молодости, Вюйар, не имея смелости говорить о своих чувствах вслух, коснулся их в своих письмах:

«Я всегда был, – писал он мне, – очень робок с Вами, но доверие, уверенность в полном взаимопонимании ничего не теряли от того, что не были высказаны вслух. Теперь, когда мы так давно не видимся, я часто с горечью спрашиваю себя, остались ли они теми же. Ваша открытка мне ответила на это. О нет! Не нахожу в ней смешной эту мысль, я вижу в ней только Вашу привязанность. Я снова обязан этой радостью, – благодаря Вам, Мизиа, – старому Бетховену, радостью задумчивой и по-своему грустной, как все у него[110]110
  Я послала ему пластинку. – Примеч. Мизии Серт.


[Закрыть]. Но он так же взывает к здоровью и здравому смыслу, как и Вы, Мизиа, у которой их так много. Добрый Боннар сказал мне об этом много хорошего. Но каждый видит своими глазами и так, как ему нравится, воспринимает людей. Это мудрость, и нет другого способа спастись всем нам. Я завидую ему, мне бы хотелось, чтобы все мы могли думать так же. Мне иногда это удается, не часто, в лучезарные дни в этом уголке Нормандии, где я нашел покой и даже позволил себе немного расслабиться. Правда, слишком часто мучаюсь этим. Но все-таки не думаю, что мог стать самим собой, терзая своих друзей. Я бы так хотел, чтобы Вам стало хорошо и покойно. Если бы Вы были здесь, я бы молчал, веря, как прежде, что Вы услышите меня…»