Текст книги "Сербия о себе. Сборник"

Автор книги: Мирослав Йованович

Соавторы: Триво Инджич,Иван Янкович,Владимир Цветкович,Диана Вукоманович,Слободан Цвейич,Слободан Антонич,Дубравка Стоянович,Силвано Болчич,Джордже Вукадинович,Слободан Наумович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Популярное и широко распространенное ошибочное представление, вносящее оттенок парадокса в хитросплетение мифов и предрассудков, противореча как «теории откинутой крышки», так и различным вариантам теории культурного детерминизма, – это теория манипулирующей элиты[72]72
  В данном случае совпадают и термины, которыми именуются ошибочные представления, и их содержание.


[Закрыть] . Согласно этой точке зрения непрерывные медийные манипуляции и другие злонамеренные махинации локальных макиавеллиевских политических лидеров распаляют тупые массы бывших югославских республик (особенно Сербии), разжигая в них нетерпимость и лютую злобу, сталкивают их друг с другом на поле боя, толкают на преступления и сводят в могилу. Между тем, упуская из виду существование реальных обстоятельств, могущих подстрекать проявление эмоций, теория не объясняет истинную суть предрасположенности масс к манипулированию со стороны элит. В этом смысле «теорию» можно считать особой, интракультурной вариацией более общей интеркультурной эссенциализирующей дуалистической теории (плохая элита – пассивные массы).

Еще один вид эссенциалистского мифа можно обнаружить в теориях о восточноевропейском и балканском этническом национализме[73]73
  И вновь данная теория перекликается с заблуждениями, которые критикует Брубейкер.


[Закрыть] . Западный гражданский (цивилизованный) тип национализма, обычно иллюстрируемый французским и американским примером и преподносимый как легитимный и правильный в силу его предполагаемой формальной и индивидуальной природы, противопоставлен в этих теориях примитивному, жестокому, расистскому, культуралистскому, ксенофобскому, авторитарному, традиционалистскому и насильственному восточноевропейскому этнонационализму. Манихейская дихотомия обращена в надежное средство идеологической игры в балканизацию нежеланных других. Так каждый может истолковывать свой национализм (или национализм своих союзников) как хороший, цивилизованный и приемлемый только по причине его отнесенности к типу гражданского. Для дискредитации национализма других народов как плохого и насильственного достаточно заклеймить его как этнический. Но, собственно говоря, на каком основании проведена столь четкая градация между гражданским и этнокультурным национализмом, чем принципиально они отличаются друг от друга, если и тот и другой подразумевают идею обособленной культуры, свойственной представителям одной популяции? Ибо что совершает француз (или американец) по отношению к другому французу (или американцу), если не добровольное принятие (а в отдельных случаях и институциональное навязывание) исторически сложившейся культуры как своей собственной, что по сути происходит и в среде представителей далеких балканских этносов? Даже если бы радикальное разграничение мистики территории и права гражданина, мистики крови и своей земли имело аналитический смысл, гораздо важнее факт, что обе эти мистики вызывают чувство гордости и уважения у носителей, а кроме того, являются исторически сложившимися формами культурного капитала, которые можно с легкостью политически инструментализировать. Следовательно, манихейская теория заставляет нас поверить, что схожие варианты культурного капитала в случае гражданского национализма имеют результатом положительный тип открытого цивилизованного общества, в случае же этнического национализма – порождают закрытые сообщества, коллективизм, отсутствие толерантности, ненависть, а тем самым и насилие, невзирая на политически цели, которые приводят этот капитал в движение. Сообразно этой «теории», если мы убеждены, что сербы легко вспыхивают ненавистью и прибегают к насилию, то это, по всей видимости, потому, что они принадлежат к этносу, насквозь пропитанному вредоносной и насильственной идеологией этнонационализма. По крайней мере именно так истолковала бы данную проблему эта описывающая замкнутый круг версия дуалистического эссенциализма.

Наконец, миф об извечном сербском агрессоре после включения в его состав определенного числа тропов из теории этнического национализма вновь предстает во внешне приемлемом обрамлении, но с неизменным манихейским содержанием как двусоставная конфликтная модель распада Югославии[74]74
  Двусоставная конфликтная модель объединяет ключевые тезисы, которые критикует Брубейкер: тезис о паровом котле, о возвращении подавленного, о социальной онтологии групп и наций и манихейский подход к национализму.


[Закрыть] . Модель описывает упомянутый конфликт как отношения между активной стороной (агрессором) и пассивной (жертвой). Такой ракурс рассмотрения предлагает портрет сербов-этнонационалистов, которые во второй половине 1980-х гг. борются за новую централизацию Югославии, что вернуло бы им страстно желаемую позицию гегемона. Благонамеренные республики Словения, Хорватия, а позднее Босния и Герцеговина, в ответ на такие планы стали бороться за независимость. И хотя в их государствах на пути к самостоятельности зарождается процесс национализации, их национализм оборонительного и гражданского толка, и поэтому совершенно легитимен. Теория далее сообщает нам, что сербы, взбешенные потерей шанса на национальное доминирование и экономическую эксплуатацию, в начале 1990-х гг. предпринимают захват территорий уже признанных добропорядочных государств в бесплодной надежде основать «великую Сербию», зиждущуюся на этнонационалистическом идеале: один этнос – одно государство. Разумеется, добродетельные и неустрашимые государства приняли решение противостоять этим пагубным поползновениям, столь разительно отличающимся от их собственных благородных и цивилизованных целей, но совершить это им приходится страшной ценой невинных страданий от рук беспощадных сербских агрессоров.

Радован Караджич, лидер боснийских сербов

Хотя в вышеприведенных нарративных теориях содержится обширный диапазон тем, представляющих значительный эвристический интерес, они предлагают слишком упрощенный портрет главных протагонистов и неподобающим образом изображают как структурные части, так и элементы, более подверженные действию случайности, в совокупности составляющие контекст, в котором развивались описываемые теориями события. Далее, намеренно исключив из логической цепочки рассуждений мотивы и интересы, о которых заявляли сами главные действующие лица, и отрицая любую связь между ними и реальными событиями, данные теории обрисовывают образ иррациональных садистов и пассивных мазохистов, которые в равной степени неспособны к действию – как осмысленному, так и к целенаправленному. Отрицая контекстуальные факторы, авторы этих теорий отметают то единственное, что в состоянии дать объяснение, почему те или иные исторические и культурные элементы могли использоваться настолько эффективно в интересующий нас трагический период, а тем самым почему конфликты приобрели именно тот характер, который имели. Наконец, опираясь на строгий детерминизм один фактор – один участник, эти нарративные теории недооценивают реляционный аспект и интерактивную динамику, которые характеризуют процесс распада многонациональных держав в контексте ускоренной глобализации.

От библейских сказаний – к реляционным и интерактивным рамкам трактовки конфликтов

Как можно освободиться от однобокости вышеприведенных нарративных теорий, сохранив их эвристический потенциал? Один из вариантов – реляционные и интерактивные рамки анализа. Основные положения в этой области разработал Роджерс Брубейкер в книге, посвященной национализму и национальному вопросу в «новой Европе». В данном разделе исследуются некоторые импликации реляционного и интерактивного аспекта исследования, а также указывается на ряд новых элементов, которые необходимо включить, дабы наиболее полно раскрыть возможности его использования.

Как уже упоминалось во введении, еще до распада Югославии между основными действующими лицами установилось несколько «реляционных узлов» (relational nexuses), в пределах которых все сильнее сталкивались различные национализмы. Самый характерный, и, как оказалось, и самый злокачественный реляционный узел образовала триада, которая в условиях распада государства включала взрывоопасное динамичное взаимодействие сформировавшегося национального меньшинства (incipient national minority – например, сербы в Хорватии), национализирующегося государства в начальной стадии конституирования (incipient nationalizing state – например, Хорватия) и сформированной внешней исторической родины (incipient external national homeland – например, Сербия). Однажды установленные, эти триады отношений непрерывно создают реальные условия для взаимных подозрений, взаимных испытаний и взаимного ошибочного представления. В атмосфере инициированного политически возрастающего недоверия и страха происходящие время от времени стычки становятся все жестче. Одно за другим следуют убийства. Интенсифицирующаяся спираль недоверия, страха и ненависти, в высшей степени инструментализированная, однако не до конца созданная лишь медийными манипуляциями, приводит в движение отдельные тщательно подобранные механизмы имеющегося исторического и культурного «капитала» регионов, сосредотачиваясь на злодействах других и демонстрации себя как жертвы. Исходные взаимные разногласия и недоверие перерастают в конце концов (не без участия сторонних политических сил) в грязную войну, подтверждая самые мрачные прогнозы.

Боснийский конфликт характеризует еще более запутанная реляционная динамика, чем взаимоотношения между Хорватией, хорватскими сербами и Сербией. Формирующееся государство (incipient state – Босния и Герцеговина) было с самого начала фрагментировано, поэтому даже после признания мировым сообществом мусульманское большинство не могло добиться полного национального конституирования. Так боснийские мусульмане обрели не вполне конституированное государство, под давлением американцев трансформировавшееся в мусульманско-хорватскую федерацию, чтобы опять-таки под влиянием внешних сил на ее территории развилось нестабильное мультинациональное государственное образование, одновременно являющееся и внешней родиной (external homeland) для мусульманских меньшинств сербских и хорватских территорий. Внутренний конфликт между Сараево и мусульманским анклавом в районе г. Велика Кладуша (под контролем Фикрета Абдича, известного как «атаман Бабо»), в который были вовлечены значительные сараевские силы, сделал положение мусульман еще более шатким, если не парадоксальным. Кроме того, возникло три национальных меньшинства вместо одного (incipient national minorities – боснийские сербы, боснийские хорваты, а также мусульманские меньшинства на территории боснийских сербов и боснийских хорватов). Что же касается внешней родины (incipient external national homeland), то в данном случае их было две внешних (Сербия и Хорватия), упомянутая внутренняя полуродина (боснийская территория до образования федерации Боснии и Герцеговины, выполнявшая роль полуродины для мусульманских меньшинств на сербских и хорватских территориях), а также две квазиродины (сербские и хорватские территории, или энтитеты, в Боснии, являвшиеся родиной для сербских и хорватских меньшинств на мусульманских территориях). При этом все пять так называемых homelands (две внешних и три внутренних) боролись между собой в составе изменявшихся коалиций.

Наконец, реляционная сеть, которая столкнула национализмы сербов и косовских албанцев, была гораздо сложнее основной триадной модели, предложенной Брубейкером (incipient nationalizing state – incipient national minority – incipient external national homeland). А именно, в событиях вокруг Косово речь шла о государстве (усеченной Сербии), которое стало полувнешней родиной для части своей собственной территории (Косова и Метохии). Представители доминантной нации были обращены в национальное меньшинство в пределах собственного государства (косовские сербы), а стремительно национализирующееся меньшинство заняло место регионального большинства с претензиями на создание национального государства (косовские албанцы). Реляционный узел включал еще одну внешнюю историческую родину с ирредентистскими устремлениями (Албания).

Полевой командир Ратко Младич

Между тем нарративные теории, описанные в предыдущем разделе, не только неправильно истолковывали реляционную структуру, присущую конфликту на локальном, экс-югославском уровне, они не придали значения важному, если не важнейшему, факту взаимосвязи существующих уровней перцепции и акции, начиная с локального и заканчивая глобальным. Напротив, по всей видимости, представленные нарративные теории стремились вписать анализируемые события в реляционные и интерактивные рамки исследования, превосходящие как контекст бывшей Югославии, так и синхронный временной аспект. Поэтому можно сказать, что каждое отдельное событие и тема трактовались (а каждый вывод формулировался) после рассмотрения внутри них полного реляционного контекста: горизонтального локально-локального, вертикального локально-глобального и диахронического.

В отличие от приведенных мифов и ошибочных представлений синхронную и взаимосвязанную природу локально-локальных и локально-глобальных реляционных связей за две последние декады югославского кризиса можно обрисовать (весьма схематично) в следующих чертах[75]75
  Эта упрощенная схема не претендует на исчерпывающее объяснение распада Югославии, равно как и не пытается морально осудить сербских, хорватских, боснийско-мусульманских и албанских участников драматических событий за учиненные ими бесчинства; она пытается привнести лепту в понимание контекста, в рамках которого совершение подобных преступлений стало возможным. Каждого преступника необходимо предавать суду за его преступления, но это работа судей. Ученому, занимающемуся общественными науками, надлежит вникнуть в суть поступков людей, будь они злодеи, святые или обычные граждане. Вычленение и изъятие из трактовки мифов и заблуждений не оправдывает виновных, но позволяет непредвзято рассуждать как о самой ситуации, так и о ее участниках (в противном случае будет иметь силу распространенная практика манипулирования коллективной виной как сербов, так и других народов).


[Закрыть] . В атмосфере крушения политического и государственного порядка, а также нарастающего экономического кризиса в начале 1980-х гг., усиливавшего ощущение напряженности, решение албанской политической элиты в Косово упорно и настойчиво идти к обретению независимости и продолжать «выдавливание» сербского меньшинства даже после неудавшегося восстания в марте 1981 г. (I реляционный уровень) постепенно привело к национализации прежде всего сербской интеллектуальной элиты, а затем общественности в целом, что в конце концов обеспечило Милошевичу восхождение к вершинам власти[76]76
  Разумеется, трагедия Югославии начинается не с косовской проблемы, а с окончательного провала политических и особенно экономических реформ, случившегося в 1980-х гг. Впрочем, политическое возвышение Милошевича, которого считают главным виновником трагического финала, неотделимо от этой проблемы. «Косовский узел» в крайне обостренной форме затронул вопрос федерального устройства Югославии, вызвавший колоссальный всплеск эмоций и, к сожалению, оказавшийся неразрешимым. Отсутствие политической воли решить эту проблему путем консенсуса и выбор унилатеральных решений, вероятно, являются важнейшими среди огромного множества факторов, приведших к распаду Югославии. Потребность в легитимизации подобных проблематичных решений внутри собственных сред сделала войну возможным, а для некоторых политических деятелей даже желательным выходом. Наиболее разумное введение в лабиринты «балканской трагедии» преложила Сьюзен Вудворд. Велько Вуячич сравнил развитие национализма в России и Сербии.


[Закрыть] . Встав во главе государства после партийного путча, ему удалось с помощью популистских ритуалов направить партийно-государственный аппарат в сторону нового определения конституционных положений, касающихся статуса автономных краев внутри Сербии (II уровень). На какое-то время эти меры обеспечили Милошевичу массовую поддержку, необходимую для удержания власти в критической фазе агонии социализма. Развитие ситуации повергло в отчаяние становившихся все нетерпимее косовских албанцев, которые в первой половине 1989 г. организовали несколько неудачных мятежей, еще более накалив отношения с сербами, а также между Сербией и другими республиками. Установление контроля над автономными краями значительно упрочило положение Сербии в федерации (III уровень), разжигая политические аппетиты Милошевича, что в свою очередь побудило политические элиты других республик еще решительнее добиваться полной независимости (II уровень). Угроза из Белграда послужила Словении и Хорватии подходящим алиби для их экономической и националистической политики сепаратизма. Белград твердо противостоял подобным притязаниям, поскольку они могли ухудшить положение сербских меньшинств в сепаратистских республиках и угрожали интересам партийной бюрократии, офицерского корпуса Югославской народной армии, а также политическим амбициям самого Милошевича. Очевидная национализация хорватского государства на стадии его конституирования и растущая нетерпимость по отношению к сербскому меньшинству, особенно после провозглашения независимости, разбудили среди сербов в Хорватии исторические страхи и воспоминания, а также спровоцировали их усиленную национальную мобилизацию (особенно в регионах, граничащих с Сербией). Чтобы стабилизировать свое шаткое положение после одностороннего провозглашения независимости Словенией и Хорватией, Милошевич бессовестно раздувал ожившие страхи и историческую память сербского меньшинства, чтобы впоследствии эти чувства заставили сербов решительно бороться за свою полную самостоятельность (I уровень), давая тем самым взбешенному хорватскому режиму повод для вооруженного конфликта, в котором хорваты ожидали и надеялись на помощь со стороны. Этот конфликт подразумевал участие ЮНА, уже униженной и опозоренной во время короткой войны в Словении, в результате чего она попала в еще большую зависимость от Милошевича. Так были созданы условия для широкомасштабных военных действий. В течение всего периода историческая память и мифы, сосредоточенные на преступлениях злонамеренного другого и на страданиях собственной группы, представленной как невинная жертва, обеспечивали неугасаемую эмоциональную поддержку самопровозглашенным спасителям противоборствующих наций и подстрекали растущую нетерпимость по отношению к другим. Углубление военного конфликта вызвало угрозу Германии об унилатеральном признании новоявленных государств (IV уровень) и как следствие ускорило их признание странами Европейского союза (V уровень). Эти меры весьма неубедительно пытались преподнести как высокоморальную попытку превентивных мероприятий, но в сущности они лишь усугубили трагическое развитие ситуации, поощряя хорватов в проведении их националистической политики и обозлив и оттолкнув сербов в Хорватии и сам сербский режим. Вместо того чтобы прекратиться, конфликт обострился и распространился на Боснию, чьи сепаратистские амбиции поддерживали Соединенные Штаты. К сожалению, боснийская реляционная сеть оказалась еще запутаннее, что многократно усилило трагизм исходной войны. Еще до того как конфликт в Боснии вспыхнул в полной мере вследствие проблематичности решения о сецессии и непримиримости сербской позиции, растущий уровень насилия в Хорватии ввел в игру ООН (VII уровень), в то время как открытое соперничество между Германией, ЕС и США вынуждало остающуюся суперсилу принять на себя решающую роль при принятии решений (VI уровень). Подобные тенденции, усиленные во время боснийской войны, по сути необъявленной войны против Югославии за Косово, пробудили геополитические рефлексы России (IV уровень), окончательно преобразив локальный конфликт в глобальную проблему. Таким образом взаимопротиворечащие попытки разрешения проблемы локальной автономии (I реляционный уровень) в одной из отсталых республик (II уровень) социалистического государства, агонизировавшего где-то на периферии Европы, стали причиной крушения хрупкой федеральной структуры (III уровень), вылившегося в кровавый коллапс государства. Поскольку насильственный и заразный процесс вовлекал все большее число участников в расширяющиеся контексты принятия политических решений (IV–VII уровни), и поскольку роли участников на каждом уровне возрастали, эскалация югославского конфликта дошла до точки, на которой он стал одним из величайших мировых кризисов века (VII уровень). Другими словами, реляционное поле локального конфликта перенесено на глобальный уровень (с I на VII уровень). При перенесении реляционного поля на новые уровни включаются новые темы и интерпретации событий, а некоторые старые упускаются. Так, оказались до предела маргинализированы два основных пласта различных версий сербской трактовки природы конфликта – широкая и частично мифологизированная историко-националистическая контекстуализация, а также жесткий, но в своей основе оборонительный легалистский подход[77]77
  Легалистские рамки рассмотрения составляют следующие тезисы: а) республиканский суверенитет обладает превосходством перед требованиями региональной автономии; б) федеральный суверенитет обладает превосходством перед правом республик на самоопределение; в) регион, население или республика государства, признанного мировым сообществом, не может отделиться без согласия на то всех единиц, входящих в состав государства (принцип нелегальности унилатеральной сецессии); г) сербы в Хорватии должны считаться конститутивным народом, а не национальным меньшинством. В случае унилатеральной сецессии они имеют право остаться в составе федерации, если они того пожелают; д) в случае унилатеральной сецессии внутренние границы федерации считаются нелегальными; е) в случае унилатеральной сецессии остальные субъекты федерации являются ее легальными преемниками. Упоминание легалистского аспекта риторики сербской политической элиты не является попыткой загладить ее манипулятив-ные стратегии, имевшие место в период конфликта в бывшей Югославии. Напротив, здесь утверждается, что именно существование реальных аспектов того или иного политического конфликта становится фактором, делающим манипуляцию возможной и политически выгодной. Также следует иметь в виду тот факт, что подобным образом рассуждали не только сторонники режима, но и его ярые противники.


[Закрыть] .

Слободан Милошевич и Воислав Шешель

В связи с переменами, последовавшими в геополитических и геостратегических констелляциях после окончания холодной войны, мировое сообщество в качестве победившей стороны переформулировало югославский конфликт сообразно своим новым интересам как случай, где было необходимо отдать предпочтение индивидуальным правам человека, а также правам на национальное самоопределение перед принципом суверенитета признанного международно государства[78]78
  Точнее было бы сказать, что речь идет о подходе, в рамках которого принципы используются селективно в целях легитимизации интересов: во-первых, отказ от идеи сохранения интегральности СФРЮ последовал в критический момент одновременно с признанием права на самоопределение, далее, право на интегральность новоявленных государств отстаивалось с применением военной силы, и в конце концов в результате применения этого же средства прекратила свое существование СФРЮ во имя защиты прав человека.


[Закрыть] . Такая трактовка, применявшаяся на глобальном уровне (VII уровень) стала отправной точкой рассмотрения событий на нижних уровнях, за исключением сербского режима и небольшого количества аналитиков из западных и других европейских государств, полагавших, что правовой прецедент, созданный «мировым сообществом», можно считать грубым нарушением действующих международных законов. Если вернуться на локальный уровень, то мы увидим, что косовские албанцы восприняли эти интерпретации и практические меры, предпринятые мировым сообществом против сербов из-за конфликта в Хорватии, а особенно из-за конфликта в Боснии, как призыв к еще более решительным действиям в осуществлении намеченной цели (I уровень). Эти интерпретации маргинализировали более умеренную, но все же сецессионистскую стратегию Ибрагима Руговы и способствовали нарастанию террористической деятельности до ее кульминации в 1998 г., что в свою очередь вызвало ответные акции сербской стороны (II уровень). Вслед за этими акциями в события вновь встревают США (VI уровень), ЕС (V уровень) и все менее самостоятельная в своих действиях ООН (VII уровень). Кампания, развернувшаяся в средствах массовой информации после одной из таких акций, при неясных обстоятельствах послужила поводом для срыва переговоров в Рамбуйе (по всей видимости, запланированного) и развязывания необъявленной войны НАТО против Югославии со всеми кошмарами, которые ее сопровождали. Вследствие односторонних решений НАТО отношения Запада с Россией (IV уровень) стали натянутыми, как во времена холодной войны. Парадоксальным образом политика режима Милошевича совместно с действиями мирового сообщества трансформировала троянского коня Запада внутри социалистического блока в потенциального троянского коня России на германизированных и американизированных Балканах. На тот момент еще нерешенные вопросы региональной автономии в распадающейся республике уже распавшейся федерации, серьезно усугубленные решениями, принятыми на глобальном уровне, вновь привели к локальной трагедии и кризису на глобальном уровне.

Однако референциальные контексты возникали не только на горизонтальной оси, а также от локального до глобального уровня, но и на оси временной, еще более усложняя интерпретации. Когда Германия пригрозила в одностороннем порядке признать Словению и Хорватию, сербские средства массовой информации истолковали это как реставрацию «исторической коалиции геноцида». С другой стороны, когда Великобритания и Франция решили поддержать Германию, это было воспринято как «шокирующее предательство со стороны недавних исторических союзников», совместно с которыми сербы боролись против немцев во времена двух мировых войн. Тем самым интерпретации событий, последствий и намерений на синхронном срезе, а также их дополнительные трактовки в исторической логике стали составной частью интерактивной динамики локального конфликта, перешедшего в глобальный. Для некоторых участников развернувшейся драмы еще показательнее были исторические темы, не касавшиеся «косовского узла» (с соответствующей, хорошо разработанной историко-мифологической и религиозной символикой) и сербско-хорватских отношений (с потревоженными и нагло инструментализированными воспоминаниями о хорватском геноциде сербов и других народов во время Второй мировой войны). Многочисленные примеры свидетельствуют, что ни западные политики, ни журналисты, ни даже специалисты не остались равнодушными к чарам квазиисторической риторики. Подмена понятий, таких как «геноцид» и «холокост», а также отождествление современной Сербии с нацистской Германией – только некоторые из примеров подобной западной риторики, которой сербские СМИ нисколько не чурались.

Наконец, в 1990-е гг. и в самой Сербии референциальный контекст стал значительно сложнее по сравнению с 1980-ми гг. Когда Милошевич против собственной воли ввел многопартийную систему (1990) под давлением распада коммунистических режимов в Восточной Европе, наступила краткая эйфория, в которой перспективы полной демократизации страны были весьма существенны. Между тем отношения между бывшими югославскими республиками накалились до предела, поэтому вопросы экономических, политических и общественных реформ были отодвинуты в сторону для «оживления внутренней политики» Сербии. Нарастание политической фрагментации общественного мнения, сопровождаемое его радикализацией, сократило шансы на какую бы то ни было форму консенсуса, даже национального.

Другими словами, политические разногласия по ключевым проблемам того периода преобразовались в квазиэтнические и квазинациональные различия, и их от «нас», разнящихся в политических взглядах, отмежевали как сторонников «их». Дошло до кристаллизации «двух Сербий», каждая из которых определяла свои символические границы приблизительно так же, как это делают «истинные» этнические группы. «Автохтонная», «аутентичная», «историческая», «патриотическая» и «национальная», а временами «небесная», «православная» Сербия столкнулась с «антинациональной», «пацифистской», «современной», «европейской», «космополитичной», «гражданской» и «либеральной» Сербией. Сербы-«патриоты» обвиняли сербов-«граждан» в «подлом предательстве», когда, по их мнению, «будущему нации угрожало их хорошо скрываемое несербское происхождение» или «глубокий кризис идентичности». На это «европейские» сербы отвечали, что «националистическое безумие», которое распространяют их оппоненты, является порождением их «горского», «периферийного», «гуслярского», «деревенского» примитивного менталитета. Сербы-«патриоты» решительно отстаивали ведущиеся военные операции, так как, по их мнению, они являлись праведным отпором замыслам врагов нации о геноциде, и приводили все новые и новые доказательства злодеяний, совершенных против сербов и их культурно-духовного наследия в Хорватии, Боснии и Косово. «Другая Сербия», напротив, полагала, что хорваты, мусульмане или албанцы должны сами разбираться в своих злодеяниях, и недвусмысленно обвиняла сербскую сторону в преступлениях, совершенных ею. «Другая Сербия» непрестанно критиковала сербский режим, требовала, чтобы он понес ответственность за политику, приведшую к гибели невинных мирных жителей, и направляла делегации для выражения своего стыда, сочувствия и соболезнования по поводу гибели граждан в Хорватии и Боснии. Так любая квазиэтническая политико-идеологическая группа внутри формально единой нации стала «радикально противоположной» другой группе.

Этот ненамеренный самоироничный сербский вклад в балканские войны взаимобалканизирующихся антагонизмов дополнительно усложнили политические противоречия, как, например, разделение «за» и «против» Милошевича (которое, кстати, не полностью совпадало с разделением на «две Сербии»), а также глубокие дилеммы выбора идентичности между сербством и югославянством, монархизмом и республиканизмом, православной и мировой культурой, Востоком и Западом, социализмом и либеральным капитализмом. Непрерывные коллизии вокруг вопросов, которые и сформировали «две Сербии», их периодическое обострение вследствие возникновения новых тем периодически вызывали кристаллизацию альтернативных форм представлений о Сербии внутри обеих «Сербий», а также их включение в общую реляционную сеть конфликтов.

Итак, позиции по отношению к Милошевичу и его режиму, а также к важным событиям и проблемам внутри сербского контекста в значительной мере, а в отдельных случаях и решающим образом влияли на трактовку и позиции по отношению к региональным и глобальным аспектам югославского кризиса. В этом смысле решение относительно каждого отдельного мероприятия или реакции правящей и оппозиционных политических партий, различных неправительственных организаций и общественных групп и персон принималось на основании развития ситуации в региональном и глобальном реляционном контексте, а также на основании конфликтных реляционных полей в локальном контексте. Каждый участник определял уровень, которому он отдает предпочтение при принятии решения, основываясь на собственном понимании приоритета политических импликаций, но ни один из них не избежал соотнесения с каждым реляционным уровнем.

Сербские беженцы из Хорватии. 1995 год