Текст книги "Полет ласточки"
Автор книги: Мириам Дубини
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Мириам Дубини
ПОЛЕТ ЛАСТОЧКИ
Слово «aria» по-итальянски означает «воздух».
Некстати
Откуда эта спешка? Рукам не терпится сжать другие руки. Ногам не терпится уйти в другое место. Глазам не терпится окунуться в другие глаза. Откуда эта спешка? Грета чувствовала, как она сжимает грудь, подступает к горлу, становится все острее. И нет никакой возможности освободиться от нее, объяснить. Она как слова, которые не можешь произнести.
– Бианки, к доске! – донесся голос из другой галактики. И Грета вдруг поняла, что она сидит в классе, что урок литературы почти закончился и что она за все это время не услышала ни единого слова, чем вызвала гнев коварной Моретти, жаждущей отмщения.
– Так о чем мы говорили на сегодняшнем уроке? – спросила Моретти, открывая журнал.
Грета опустила глаза и прижала ступни к ножкам стула, как делала всегда, когда ее вызывали к доске.
– Обещаю не ставить тебе еще один ноль, если ты вспомнишь хотя бы название произведения, которое мы читали, – фыркнула Моретти.
Ничего. В голове не было и следа сегодняшнего урока. Эмма это тут же заметила, закрыла лицо занавесом своих рыжих волос и зашептала:
– «Одиссея».
– «Одиссея», – повторила Грета.
Моретти посмотрела на подруг убийственным взглядом, в котором жалость смешивалась с глубочайшим презрением.
– Хорошо, ты правильно ответила на один вопрос, чем заслужила один балл.
Моретти вывела в журнале единицу и уставилась на Эмму, готовясь посвятить оставшееся от урока время ее медленному уничтожению.
– Килдэр, мне показалось, что сегодняшняя тема глубоко запала тебе в душу. Так?
– Так.
– В таком случае не могла бы ты рассказать нам о том особом чувстве, которое, по словам Гомера, испытывал Одиссей во все время своего долгого пути на Итаку? Тебе не составит это труда, ведь ты тоже повидала мир. И может, когда-нибудь чувствовала, что твое присутствие… некстати.
Моретти жестко чеканила слова с одной определенной целью – осложнить жизнь Килдэр трудным вопросом по деликатной теме, но Эмма не стала отвечать на явную провокацию. Убрав волосы с лица элегантным жестом и скользнув взглядом по своему конспекту, она начала вещать как телевизионный диктор:
– Это чувство называется «ностальгия», что в переводе с древнегреческого означает «тоска по родине». Ностальгия – это страдание, вызванное страстным желанием вернуться домой. Если бы Улисс не испытывал ностальгии, он, вполне вероятно, остановился бы на одном из двенадцати островов, что встретил на своем пути к Итаке. Но он знал, что на них он никогда не будет счастлив.
Эмма резко оборвала монолог и дерзко посмотрела прямо в глаза Моретти, которая вынуждена была поставить ей «восемь».
– Я заслуживала «девятки», – пожаловалась Эмма, когда они вышли из класса.
– Я бы тебе поставила «десять»! – повысила оценку Лючия, сбегая по ступенькам лестницы.
Грета, не проронив ни слова, подбежала к своему велосипеду и быстро отвязала его.
– Спешишь? – спросила Эмма.
– Вообще-то нет. Но только… – Грета села на велосипед и посмотрела на подруг, как будто просила разрешения просто уехать, и все.
Эмма и Лючия пожали плечами: они уже знали, что иногда Грете жизненно необходимо крутить педали, и сейчас был как раз один из таких моментов.
– Созвонимся вечером, о’кей… ты должна нам еще все рассказать! – с заговорщической улыбкой сказала Эмма.
Грета улыбнулась в ответ:
– Хорошо. – Она уже почти стартовала, но потом остановилась, чтобы сказать что-то очень важное. – Спасибо…
Лючия и Эмма остались смотреть, как она стоя давила на педали и улетала от них навстречу ветру, который дул все напористее.
Две минуты спустя Грета прикатила на набережную Тибра, задыхаясь от быстрой езды и от барабанного стука в груди. Стук был очень сильный, но не только из-за усталости. Казалось, что твое сердце, бьющееся вдали от сердца-близнеца, хотело, чтобы его услышали. Горло отпустило, боль нашла выход в единственном слове, которое Грета искала все утро: ностальгия. Она медленно затормозила и прислонила велосипед к граниту набережной. Потом достала телефон и написала сообщение Ансельмо:
Я скучаю.
Два слова на экране мобильного. Их написала Грета. Только два слова. Ни подписи. Ни смайликов. Ни восклицательных знаков. Но и этих двух слов было достаточно, чтобы у Ансельмо перехватило дыхание. Его пальцы забегали по кнопкам:
Приезжай ко мне.
Отправить сообщение. И ждать.
Сердце-метроном отбивает музыку ожидания.
Ждать.
Глаза устремлены в пустоту, которая отделяет их от других глаз.
Ждать.
Пульс частит, потому что все стремится к тому, что больше тебя одного. К тому, что называется «мы».
Ждать.
И она придет. Горячее солнце и свежий ветер. Она соскочит с педалей и обнимет его. А он положит руку на ее узкую спину. Его пальцы скользнут по косточкам и сложатся колыбелью, чтобы баюкать и лелеять ее, застыв вот так навсегда. Тоска по дому утихнет, потому что корабль вернется в гавань. Домой.
Винт перед мастерской зашипел, объявляя о новом порыве ветра. Ансельмо открыл глаза, словно пробудился от волшебного сна, и поднял голову, медленно отрываясь от губ Греты.
– Какой цвет? – спросила она.
– Желтый.
– Тот, что был тогда ночью?
«Тогда ночью» было три дня назад. Ансельмо следовал за красной полосой и нашел поцелуй, лежавший на губах Греты. Он забрал его себе другим поцелуем, но пришел новый желтый цвет – неожиданный, удивительный, очень слабый. Грета попросила, чтобы он научил ее видеть этот цвет, видеть его глазами, и он согласился. Потом в воздухе что-то изменилось. Ветер утих, и полоска исчезла. Ансельмо потерял нить послания, оно ускользнуло от него. Это его напугало, но он ничего не сказал, сделал вид, что так бывает, что такое случалось и раньше, что потом все будет по-прежнему. Грета поверила ему. За последние несколько часов она увидела столько невероятных вещей, что уже не находила в словах Ансельмо ничего странного. С тех пор стояли безветренные дни. И они больше не говорили о желтой полосе, сопричастные таинственному молчанию неба, которое вторило им бесшумным эхом.
Сигнал стал резче, ветер прорезал голубой прямоугольник неба за большим окном четким знаком цвета солнца.
– Да, наверное, это он, тот, что был тогда ночью, – подтвердил Ансельмо с облегчением.
Он был рад, что небо снова говорит с ним как раньше. До Греты.
Она взяла его за руку и крепко сжала ее:
– Поедем за ним!
Они сели на велосипеды и бесшумно выскользнули на улицу. Ансельмо ехал впереди, чтобы показывать дорогу, которую он различал по небу. Грета следовала за ним, не спуская глаз с его педалей, чтобы понять направление и неуклонно идти по невидимой ей траектории. Потом выскользнувший вдруг из-за угла автомобиль перерезал дорогу Ансельмо, и он вынужден был остановиться. Грета проехала вперед, и ее тонкий силуэт загородил ему обзор. В этот момент в небе что-то переменилось. Как в тот день много лет назад, когда горизонт заполнился огнями и он в первый раз увидел полосы света, но сейчас в небе была только Грета. Она заполнила собой все пространство, застыв в ожидании, не зная, куда двигаться дальше.
– Ансельмо, что с тобой?
Он с беспокойством смотрел на желтый цвет за спиной девочки. Полоса, поглощенная ее светом, сначала превратилась в тонкую линию, потом стала дымкой и исчезла. Растаяла. Путь к новому посланию растворился в пустоте.
– Что случилось? – спросила Грета.
Ансельмо потерянно блуждал глазами в небе: ветер дул все так же, но небеса были немы. Однообразная бесцветная пустыня, никаких красок, указывающих направление к потерянным сообщениям. Он ничего не понимал. Такого раньше никогда не было. Он не знал, куда идти.
И поэтому не двигался с места. Потом сделал глубокий вдох, ища в воздухе знаки судьбы, но нашел только ее губы, пурпурное облако, которое плыло в ускользающем вечернем мареве.
– Ансельмо? – позвали эти губы.
Грета подъехала ближе. Горизонт снова был пуст. Что-то качнулось в глубине улицы, задрожав в окне многоэтажного дома. Полоса. Она появилась снова, но была слабой, зыбкой, как призрак. Ансельмо вздохнул с облегчением:
– Ничего, ничего, поехали.
Следуя за пульсирующим отсветом слабого сигнала, они подъехали к спуску. Велосипеды набрали скорость, и упоение стремительным полетом на какое-то мгновение развеяло сомнения Ансельмо. Но лишь на мгновение. Потом пальцы ухватились за тормоза и сжались в попытке задушить страшную мысль: полоска исчезла, когда он отвел взгляд от неба, чтобы посмотреть на Грету. Все как в тех строчках, которые он набросал несколько дней назад в своем дневнике, не до конца понимая их смысл.
– Воздух защищает своих посланников и дарит им способность видеть ветер и смену красок. Но тот, кто отведет взгляд от неба, больше никогда не сможет его читать, – повторил он шепотом.
В первый раз в жизни спуск испугал его. Он притормозил. Бесполезно. Полоска исчезла. Пропало даже то слабое сияние, которое привело их сюда. Ансельмо решил, что прежде всего надо спуститься. Потом он подумает, что делать дальше. Может, надо все рассказать Грете, может, она была рядом именно для этого. Для секретов и признаний. Для вещей, требующих более медленного ритма, чем тот, что навязывает крутой спуск. Он выжал тормоза до конца и подождал, когда Грета его догонит.
– Грета…
– Да?
Серьезный взгляд. В глазах – зеленая тень леса. Ему так хотелось укрыться в этой тени.
– Знаешь… я…
За спиной Греты загрохотал мотоцикл.
Грета резко обернулась, и на зелень леса нашло черное облако. Мотоцикл подъехал ближе, заставив их прижаться к тротуару и застыть у обочины дороги. Эмилиано поднял визор своего шлема и нацелил на в Ансельмо свирепый взгляд:
– Где ты ее нашел?
Это был не вопрос. Это была угроза. Угроза зверя, который начинает рычать, когда кто-либо ступает на его территорию. Ансельмо шагнул вперед, прикрывая собой Грету, и ответил вопросом на вопрос:
– Кого?
– Булавку.
Ансельмо не понимал, о чем речь.
– Она была в пакете, – прорычал Эмилиано.
Он был уверен, что Ансельмо знает о содержимом пакета, который так неожиданно всплыл три дня назад перед Колизеем. Но сейчас по растерянному взгляду юноши Эмилиано понял, что ошибся. А он ненавидел допускать ошибки.
– Значит, в том пакете была булавка, – логично заключил Ансельмо.
Эмилиано бросил мотоцикл и подошел к Ансельмо. Он стоял лицом к лицу со своим противником и требовал ответа:
– Где ты ее нашел?
– В автобусе. Кто-то забыл ее под сиденьем.
– Думаешь надуть меня?
Это уже был вопрос, но любой ответ на него стал бы неверным.
– Уходи, он сказал тебе все, что знает, – вмешалась Грета.
Эмилиано на нее даже не взглянул. Ее не существовало. Сейчас существовал только Ансельмо. И он должен был дать ответ.
– Я нашел пакет за день до нашей встречи перед Колизеем, – пояснил велосипедист. – Я не знаю, кто его оставил в автобусе.
Он говорил правду, Эмилиано чувствовал это. Но ему не нужна была правда. Ему нужен был виновный. Он хотел найти виновного и наказать его. Эмилиано сжал кулак и почувствовал, как костяшки пальцев превратились в пули. Сухожилия запястья напряглись и окаменели до локтя. Нерв, спавший в основании черепа, сработал как курок. Грета увидела черный взрыв в глазах Эмилиано и узнала его.
Это была злоба.
Не ярость, порожденная несправедливостью или оскорблением, а злоба, которая сама порождает несправедливость и оскорбления. Глухая злоба, которая возникает не потому, что кто-то что-то сказал или сделал. Наоборот, что бы кто ни сказал – она тут как тут. Граната с выдернутой чекой, готовая разрушить все вокруг. Но пока она не разорвалась, ты можешь отбросить ее подальше от себя. Далеко-далеко. Насколько хватит сил.
Кулак Эмилиано рванул назад одновременно с ногой. Все его тело готово было нанести удар. Свалить старые обиды и оскорбления на человека, который не был в них виноват. Но за этим человеком стояла Грета.
Раскинув руки, она бросилась на Эмилиано, ударила его ладонями в грудь и оттолкнула назад. Далеко. Насколько хватило сил.
– Уходи!
Эмилиано опустил кулак, но уходить и не думал.
– Не прикасайся ко мне. Не смей ко мне прикасаться, – зашипел он, с презрением глядя на девочку.
Грета снова бросилась вперед, будто и не слышала его слов, но руки Ансельмо обхватили ее за талию и потянули назад.
– Хватит. Успокойтесь, – сказал он.
Грета услышала, как его голос нежно коснулся ее спины.
А Эмилиано почувствовал, как разжались пальцы, ослабли сухожилия и нерв в основании черепа вернулся в укрытие меж позвонков. Глупо было бы драться с этой девчонкой. Ведь он способен на более жестокие вещи.
Эмилиано вытянул руку в направлении Ансельмо как меч:
– Узнай, кто потерял булавку, и я верну тебе твой дневник.
Это был пакт. Условия перемирия.
Ансельмо склонил голову набок, не желая идти на компромисс.
Грета притихла: она чувствовала себя в ответе за кражу, хоть и не была в ней виновата.
– Верни мне дневник, и я узнаю, кто потерял булавку, – предложил свои условия Ансельмо.
– Нет! – не выдержала Грета.
Она схватила Ансельмо за руку, предупреждая взглядом: заключать договор с Эмилиано очень опасно. Она прекрасно это знала, но она так же хорошо знала, что Ансельмо должен вернуть свой дневник и спрятать его в безопасном месте. Другого пути, кроме рукопожатия, не было.
И Ансельмо с Эмилиано пожали друг другу руки.
– Лючия, что с тобой? – спросила Эмма, заметив, как неуклюже ее подруга ковыляет к автобусной остановке.
– Ничего, у меня просто болит…
Щеки Лючии залились стыдливым румянцем.
– Что?
– Тут, сзади, – прошептала Лючия, смешно тыча пальцем в волан юбки ниже поясницы.
– Попа?
– Да.
– Все еще болит?!
– Сама бы посидела два часа на раме гоночного велосипеда!
– Странно, лицо у тебя просто светилось счастьем…
Румянец со щек перекинулся на все лицо:
– Да, это было волшебно. Мы ехали-ехали, а потом выехали на огромную улицу, что-то вроде моста в четыре полосы, знаешь, такие, по которым машины несутся на полной скорости, а по утрам вечно пробки. Там были только мы, только велосипедисты. Все машины внизу, под мостом, и Рим весь залит огнями. Казалось, что мы в другом городе, более красивом.
– Так-так! Ты, кажется, влюбилась!
– Неправда! Просто…
– Что?
Лючия хотела ответить в тон, но поняла, что понятия не имеет, каким тоном следует отвечать. Поэтому она решила сменить тему:
– В следующий раз, когда будет «Критическая масса»,[2]2
«Критическая масса», «КМ» – сбор велосипедистов, по традиции проходящий в последнюю пятницу месяца во многих городах мира. (Здесь и далее примеч. ред.).
[Закрыть] я приеду на своем велосипеде. Так будет удобнее.
– Значит, ты хочешь с ним увидеться?
Попытка не удалась. Невозможно было сменить тему, если Эмма Килдэр этого не хотела. Лючия смиренно кивнула:
– Не знаю… было бы неплохо…
– А вы не должны были завтракать вместе на следующее утро?
– Я не пошла…
– Почему?
– Потому что воскресенье – единственный день, когда мы можем позавтракать всей семьей. Для папы это очень важно. Да еще мама испекла кростату[3]3
Кростата – открытый итальянский пирог из песочного теста с различными начинками.
[Закрыть] с малиной…
– И правильно сделала! – перебила ее Эмма. – Лучше поначалу заставить их немного понервничать.
– Кого? Родителей?
– Да нет! Мужчин!
Лючия смотрела на подругу удивленными глазами, и ее брови медленно превращались в вопросительные знаки.
– Надо, чтоб тебя добивались, – пояснила Эмма. – Мужчинам нравится, когда им бросают вызов. Ты должна стать самым желанным трофеем.
Трофеем.
Лючия вдруг подумала о кубке, который она вместе с дедом выиграла в турнире по пляжному волейболу в Остии. На кубке было написано: «Дедушке года». И год: «2008». О внучке ни слова. Как будто в заслуги деда включалась и внучка – чемпион по пляжному волейболу. Это был небольшой позолоченный кубок, установленный на пластиковом основании, имитирующем мрамор. Когда первый энтузиазм прошел, кубок остался пылиться на полке в комнате Лючии, а через несколько месяцев его сослали в ванную, в шкаф с моющими средствами, где он превратился в подставку для прищепок. Не самая заманчивая перспектива…
– В любом случае, – продолжала урок Эмма, – ты и потом не должна быть слишком…
Она зажала между пальцами локон своих рыжих волос и крутила его в поисках нужного слова.
– Слишком?
Эмма молчала, пытаясь найти самый простой способ объяснить столь деликатную вещь.
– …слишком Лючией!
– Не быть слишком Лючией, – повторила про себя Лючия.
Эта фраза показалось ей очень туманной и потому полной мудрости. Надо ее запомнить. Когда-нибудь она ей обязательно пригодится.
– Хорошо, я постараюсь.
– У тебя получится, – улыбнулась Эмма, довольная тем, что смогла дать мудрый совет неопытной подруге.
Девочки подошли к автобусной остановке. Обычно они возвращались домой пешком, но сегодня был не лучший день для прогулок. При каждом шаге Лючия чувствовала болезненную пульсацию в мышцах, а ее спина, казалось, окаменела.
Они остановились у столба с расписанием автобусов.
– Прежде всего мне надо обзавестись собственным велосипедом! – торжественно подытожила Лючия. – Тогда в следующий раз, вместо того чтобы сидеть на раме, я сделаю так… чтобы меня добивались.
– Правильно! – одобрила Эмма.
– Нет, знаешь что?
– Ну?
– Я лучше закончу ремонтировать тот велосипед, что мы отнесли в веломастерскую.
Улыбка слетела с лица Эммы, едва Лючия закончила фразу.
– Ты чего?
– Ничего.
Лючия помолчала. Она догадывалась, о чем думает Эмма, но не знала, что сказать.
– Ты боишься снова встретить тех парней на мотоциклах? – наконец спросила она, сложив губы в грустную гримасу.
Это был не страх. Это было более тонкое и глубокое чувство – словно порез от золотой цепочки, которую сорвали с ее шеи. Порез никуда не делся. Он жег, давая понять, что заживет не скоро. Эмме очень хотелось, чтобы он исчез бесследно. Как будто ничего не было, как будто ее никогда не касались руки того мотоциклиста. Желание было настолько сильным, что оно вдруг смело неприязненное воспоминание о нападении, оставив на его месте чувство холода и пустоты. В эту ледяную пустоту была направлена презрительная и гордая ухмылка. Лючия никогда прежде не видела такого выражения на лице Эммы, и оно ей совсем не понравилось.
– Нет, что ты, – солгала Эмма. – Просто я не смогу пойти с тобой. Мама записала меня на Пилатес, и я бы не хотела пропускать первые занятия.
Лючия все смотрела на это новое выражение лица и не могла найти ключ к его разгадке. Было такое ощущение, будто ее подруга исчезла и на ее месте сейчас был кто-то другой с маской Эммы Килдэр на лице.
– Твой автобус, – сказала маска, повернувшись к дороге.
Автобус подъехал к остановке и открыл двери.
– Да, я поехала, – отозвалась Лючия и поднялась по ступенькам задом наперед, будто не хотела поворачиваться к Эмме спиной.
Эмма сама отвернулась от нее и быстро пошла домой – в облаке рыжих волос, чеканя ритм длинными белыми ногами.
Знак
В двенадцать часов десять минут безветренного дня Гвидо вышел из дверей гигантского магазина электротоваров с большой картонной коробкой. Он выбирал ее два часа, и это были не самые приятные часы. Гвидо никогда не понимал, как люди могут проводить в таких местах целый день, бродя между полок, уставленных пластиком и нержавеющей сталью, залитых искусственным светом, замкнутых в четырех стенах без неба. Он не любил торговые центры, ему не нравились новые вещи. Вещи, которые не надо было чинить, чистить, возвращать к жизни после нескольких лет забвения. Новые вещи были просто предметами, им нечего было ему рассказать, у них не было истории. Только любовь к музыке могла заставить его войти в лес упорядоченных полок.
– Через эти колонки ты услышишь даже дыхание пианиста, – убеждал его Шагалыч.
Гвидо вспомнил старое радио. Оно передавало музыку по-своему. Басы опускались в мутный омут, приглушенные пылью и глубиной; высокие ноты взмывали ввысь и медленно испарялись в эфире ультразвуков. Дыхания пианиста не было вовсе. Как будто музыка звучала сама по себе, без музыкантов. Но этого радио больше нет. Его разбили неизвестные, те же, что разгромили мастерскую. Полиция не собиралась их искать, но Гвидо и так знал, кто это сделал, знал имена этих ребят, мог бы найти их на улицах Корвиале,[4]4
Корвиале – большой жилой комплекс в нетуристическом и неблагополучном районе Рима. Его основу составляет длинный и узкий одиннадцатиэтажный корпус, и из-за него Корвиале иногда называют Змеюкой.
[Закрыть] поговорить с ними – но это было бы неправильно. Эта зубчатая передача должна работать по-другому: большие колеса должны передавать движение маленьким, заставляя их крутиться.
Он, Гвидо, был большим колесом, хулиганы – маленькими колесами, справедливость была движением. Они были мелким хулиганьем, и их буйное движение могло разрушить весь механизм, если большая шестеренка ему поддается.
Гвидо же умел только строить, он построил это мирное место в неспокойном районе города. И зубчатая передача сработала. Его мастерская теперь была в Корвиале. А это что-то да значило. Достаточно было посмотреть на этих двоих, что ждали его у входа. Два счастливых человека, которым приятно было бывать в мастерской, которые ничего не хотели разрушать – наоборот, хотели чинить и строить. Им только нужно было время, правильный ритм между дыханием и движением, как на велосипеде, как в музыке. И чтобы снова слушать музыку, Гвидо развернул свою коробку.
– Новое радио! – обрадовался Шагалыч. – Ты купил именно то, что я советовал.
Он сказал это с гордостью, благодарностью и удивлением.
– Хочу слышать дыхание пианиста, – кивнул Гвидо.
– Как это? – спросила Лючия.
– Пока и сам не знаю, – улыбнулся Гвидо в свои черно-белые усы.
Он достал приемник из коробки и стоял, не зная, куда его пристроить. Шагалыч подхватил коробку и поставил ее рядом с вишневым диваном – единственным предметом обстановки в гостиной для усталых велосипедистов.
– Я сделаю тебе какую-нибудь подставку, – пообещал художник.
Гвидо кивнул и устало поставил радио на коробку. Потом он исчез в поисках удлинителя, а Лючия и Шагалыч совершили вокруг нового приемника круг почета.
– Я думал, ты больше никогда не придешь, – сказал Шагалыч, не сводя глаз с ручки громкости.
– Я… мне… у меня не было времени, – солгала Лючия, вспомнив наставления Эммы «надо, чтоб тебя добивались». Но у нее тоже не хватило смелости поднять глаза.
– Хочешь посмотреть на свой велосипед?
Да, лучше про велосипед.
– Я отчистил его от ржавчины, пока тебя не было.
Как мило. Для нее никто никогда ничего такого не делал. Разве что папа, но это не в счет.
– А-бал-деть! – вырвалось у Лючии.
Это слово будто придало ей смелости, и она подняла глаза.
– Осталось только решить, как его покрасить, – сказал Шагалыч, заглядывая в эти глаза. – У меня тут была пара идей, но если тебе ни одна из них не понравится, ты скажи, ладно? Я подумал – может, нарисовать шарики… я могу нарисовать кучу шариков… всяких разных цветов… но, может, ты предпочитаешь цветы… но тогда какие цветы… розы, ромашки, фиалки?..
– Мне нравится! – успела прервать его Лючия, прежде чем две идеи превратились в две тысячи идей.
– Что именно: шары или цветы?
– И то и другое.
– Шары и цветы… – задумался художник.
Он посмотрел на локоны своей музы, и в ее черных кудрях распустились легкие, как пух, лепестки, венком обвив всю голову. Тонкие ветки с лепестками спускались вниз, едва касаясь круглого лица, и ложились на белую шею набухшими почками. Он уже где-то видел эту картину. Кто-то написал это видение раньше, чем его глаза прочертили его на лице Лючии.
– Альфонс Муха,[5]5
Альфонс Муха (1860–1939) – чешский художник, один из наиболее известных представителей стиля модерн – направления в искусстве, популярного в Европе на рубеже XIX–XX веков.
[Закрыть] – вспомнил Шагалыч.
– Что?
Он не отвечал и все смотрел на нее, восхищенный капризом своей фантазии.
– Увидишь!
– Что увижу?
– Я сделаю тебе велосипед либерти![6]6
Либерти – итальянское название стиля модерн.
[Закрыть]
У музы на месте бровей появились вопросительные знаки.
– Ну, либерти… понимаешь?
Она не понимала.
– Там везде цветы, цветы. Шаров, правда, нет. Все больше цветы.
На лбу – вопросительные знаки вместо бровей, в голове – волна подозрения. Не нравилось ей это либерти.
– И еще девушки вроде тебя.
– То есть?
Шагалыч сложил ладони чашей и изобразил большой шар.
Понятно. Изогнутые брови распрямились. Волна подозрения вылилась в возмущенное выражение на лице. Уголки рта задрожали.
– Я хотел сказать… – забормотал смущенный художник. Потом сделал глубокий вдох и выпалил: – Совершенный овал, маленький рот, прозрачная кожа, сахарные глаза.
На совершенном прозрачном овале нарисовалась широкая улыбка:
– Мне нравится это либерти.
– Мне тоже, – облегченно вздохнул Шагалыч. – Очень.
Он все не сводил глаз с маленького рта и с глаз, в которых и в самом деле заплескалось сахарное море. Сейчас бы следовало ее поцеловать.
Да. Прямо сейчас. Надо ее поцеловать.
Поцеловать, а не идти ко дну моря.
Откуда-то издалека, как голос ангела, зазвучало сопрано. Шагалыч решил, что сопрано – тоже часть либерти, как цветы и сахарноглазые девушки. Но это была Мария Каллас.[7]7
Мария Каллас (1923–1977) – американка греческого происхождения, одна из величайших оперных певиц XX века.
[Закрыть]
– «Сельская честь»! – ликовал Гвидо, заглядывая в глаза художнику-велосипедисту.
Он нашел удлинитель и включил свое новое радио. Первым через колонки прорвался голос его богини. Звуки рассыпались как роса, которая ложится на траву, предвещая чудесный приход голубого утра. Гвидо застыл, вслушиваясь в чистейшие ноты. Он знал оперу Масканьи почти наизусть, мог как дирижер задавать ритм любому инструменту, но сегодня различил обертоны, которых никогда прежде не улавливал, услышал кристальное звучание голосов, которое терялось в мешанине призвуков его старого радио. Гвидо заново узнавал свою любимую оперу.
Лючии казалось, что и она узнала эту мелодию, хотя никогда раньше ее не слышала. Девочку переполняли чувства, и она не могла их сдержать.
– Это знак! – воскликнула Лючия, глядя на Гвидо счастливыми глазами.
– Какой знак? Знак чего? – спросил Шагалыч.
– Ангелы!
Гвидо бросил на них суровый взгляд, призывающий замолчать, причем немедленно. Лючия поняла, что сейчас лучше слушать, чем говорить. Но ее друг был менее догадливым:
– Хочешь, чтобы я нарисовал ангелов на твоем велосипеде?
– Да, хочу…
– Вместе с цветами и шарами?
– Да! Да!
– А это не будет перебор?
– Это будет шедевр…
Польщенный Шагалыч широко улыбнулся и стал по стойке «смирно», как послушный новобранец. Потом браво зашагал к своему войску из кисточек и красок и тут же принялся за работу.
Лючия мгновенно оказалась рядом.
Мария Каллас сделала быстрый глубокий вдох перед тем, как в последний раз призвать своего ангела, самого красивого из тысячи небесных ангелов. И Гвидо услышал, как ее прозрачное дыхание растаяло в воздухе.
– Эмма, ты должна мне помочь.
Голос Греты звучал приглушенно и мягко, как голос маленькой робкой девочки.
– Только если ты мне расскажешь, что вы натворили с Ансельмо в тот вечер, – ответила Эмма, делая громче звук в телефоне, чтобы не пропустить ни малейшей подробности. – Ты так внезапно исчезла. Так нельзя. Это не очень вежливо. Это бестактно, чтобы не сказать хуже…
Тактичность не относилась к числу достоинств, которые Грета Бианки ставила на первое место. Что же до вежливости…
– Я ничего тебе не расскажу, – отрезала она по обыкновению резко и четко. Но потом ее голос снова изменился: – Может, как-нибудь потом… не сейчас.
– Грета, у тебя все хорошо?
Вздох. Короткое молчание.
– Да. То есть нет. Не знаю.
– Что-то случилось?
– Нет, ничего. Пока ничего.
В ее словах слышалось что-то странное. Хрупкое и нежное.
– Давай встретимся? Хочешь?
– Да. Я приеду к тебе.
– На велосипеде?
– Нет, на ковре-самолете.
Похоже, все не так плохо, если Грета способна на свои обычные штучки.
– Я буду у тебя через полчаса.
– Хорошо. Моих нет, никто не нарушит наше privacy.
Грета подумала, что в огромной квартире ее подруги намного труднее увидеть кого-то, чем избежать встречи.
– До скорого, darling.
Darling нажала на красную кнопку, не сказав больше ни слова, и с тяжелым сердцем начала быстро крутить педали. Эмма была ее последней надеждой. Именно Эмма, сыпавшая словами вроде «privacy», «shopping» и с недавнего времени еще этот «darling». Они предательски врывались в ее речь, как чих посреди фразы. Эмма произносила их постоянно, как будто это и в самом деле был какой-то вирус. Только-только Лючия начала забывать свое «абалдеть», так теперь к Эмме привязался «darling». Грету это раздражало. Все эти словечки вызывали неожиданную и необъяснимую досаду. Она бы не смогла объяснить, почему так злилась. Просто злилась, и все. В таком состоянии она знала только один способ не сорваться: сесть на Мерлина и перемалывать словесные наваждения подруг молчаливыми мышечными усилиями. Сегодня не помогало и это. Сколько она ни крутила педали, дыхание обрывалось в груди и мысли все проворачивались на одном и том же месте, как велосипедная цепь. Ей надо было с кем-то поговорить. Ей надо было помочь что-то сделать? Но что именно? Она понятия не имела. Ей нужен был план. Ей нужна была Эмма.
– Ну, что у тебя стряслось? – с порога спросила подруга, встретив Грету в просторном коридоре.
Грета опустила обычный при встрече обмен любезностями и перешла сразу к делу:
– Ансельмо заключил договор с Эмилиано, и я боюсь, что с ним что-нибудь случится.
– Это надо обсудить, – сказала Эмма с полуулыбкой.
Грета кивнула и последовала за ней на кухню, продолжая тараторить:
– Если Ансельмо хочет получить свой дневник, он должен сказать Эмилиано, где он нашел пакет, который вручил ему у Колизея.
– Хочешь йогурт? – спросила Эмма, открыв холодильник и осматривая запасы био– и экопровизии.
– Нет.
Эмма закрыла холодильник и открыла морозилку:
– Мороженое?
– Нет. Проблема в том, что Ансельмо ничего об этом пакете не знает. Он даже не знал, что в нем было. Я уверена. Когда Эмилиано ему это сказал, у Ансельмо было такое лицо…
– А что было в этом пакете? – спросила Эмма, на секунду отвлекшись от баночек с мороженым без холестерина.
– Булавка.
– Красивая?
– Не знаю.
– М-да, – разочарованно потянула Эмма, возвращаясь к сложному выбору мороженого. – Проблема в том, что у ванили тот же вкус, что у полистирола, а шоколад сильно отдает картоном. А, постой, на этот раз мама и фисташковое взяла. Отличный выбор – все равно что ложками глотать моющее средство… Ты точно не хочешь фисташковое?
Грета ударила ладонью по дверце морозилки и захлопнула ее.
– Ну ты что? – от неожиданности подпрыгнула Эмма.
– Ты меня не слушаешь.
– Да слушаю я тебя, только не могу понять, чего ты от меня хочешь. Я помогла тебе заполучить Ансельмо, не могу же я сделать и все остальное.
– Эмма, что с тобой?
– Ничего.
– Неправда.
– Слушай, мы знакомы два месяца. Не думай, что ты лучше меня знаешь, что со мной.
– Это были не совсем обычные два месяца.
Эмма замолчала, подыскивая слова, чтобы закончить разговор.
Слова не находились.
Грета села рядом:
– Они были труднее других, да?
Молчание.
– Слушай, я не прошу тебя возвращаться в мастерскую, я знаю, что ты не хочешь.
Эмма с удивлением посмотрела на Грету: она не ожидала, что подруга так вот с ходу угадает ее мысли.
