Текст книги "Бесконечная суббота (СИ)"

Автор книги: Minor Ursa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Малыш плакал и плакал – всё громче и громче, а Еремеев шагал и вспоминал эпитеты к слову «болван»: «круглый», «безнадёжный» и много других, не делавших ему никакой чести.

Ребёнок лежал в самой середине большого круглого зала – в какой-то штуке, которую с натяжкой можно было назвать люлькой, к «люльке» этой со всех сторон тянулись тонкие разноцветные провода, а по наружной стене зала стелилась приплывшая следом за их троицей густая чёрная тьма.

– Я сплю, и мне всё это снится, – сказал Еремеев. Он подошёл к "люльке", беспрепятственно подобрал на руки плачущего младенца и развернулся было идти обратно – туда, откуда пришёл, но тьма, клубившаяся у стен, колыхнулась к нему и накрыла его вместе с его ношей.

– Аминь, – вздохнул Еремеев, покрепче прижимая малыша к себе.

– Ты взял чужое, – сказал мрак.

– Ты тоже, – сказал Еремеев и подумал, что в этом странном мире, в котором дети одни гуляют между реальностями, не очень-то и понятно, кто кого должен спасать...

Ребёнок у него на руках пискнул, перестал плакать и сказал:

– Ай...

В ответ в темноте проступили далёкие стены и неясные фигуры, завёрнутые в серые плащи. Был ли это всё ещё Бобровый мыс, Еремеев не знал, но Ромка с Лялькой тоже оказались невдалеке – перешёптывались и жались друг к дружке, как два испуганных птенца.

Серые тени колыхнулись ближе:

– Из няньки выходит не очень хороший боец... Отдай ребёнка...

– Это не ребёнок! – крикнула Лялька.

Тени затрепетали, развернулись, какая-то часть из них поплыла от Еремеева к ней, а она вцепилась в Ромку и затараторила – быстро-быстро, словно боясь не успеть:

– Господи, Еремеев, ну, когда же ты уже вспомнишь, кто ты такой, чёрт тебя побери! Хватит разводить канитель вокруг очевидных вещей!

Серое колыхнулось вперёд и накрыло их всех с головой.

Ребёнок снова заплакал, но только на этот раз не жалобно, как раньше, а требовательно, даже капризно. Руки у Еремеева резко отяжелели, он охнул, согнулся в попытке удержать свою ношу... и вынырнул с ней на пустом заснеженном перекрёстке Подлесной и Космонавтов. Ноша его навскидку весила что-то около двух десятков килограмм.

– Стой! Стой! – закричали ему.

Он закрутил головой и увидел на противоположной стороне перекрёстка маленьких девочку и мальчика в цветных пуховичках. Светофор мигнул зелёным, Еремеев сгорбился, засовывая невероятно тяжёлого плачущего младенца под полу своей короткой куртки, и шагнул было с тротуара на дорогу...

– Стой! – снова закричал Ромка, закричал так, что Еремеев послушно отшатнулся назад, замахал одной рукой в попытке удержать равновесие и – словно в каком-то трансе – увидел, как вместо привычных машин по Подлесной плывёт длинное синее марево. Густое, тёмное, с мелькающими в его страшной глубине далёкими чёрными точками. Рубеж.

Младенец у него за пазухой облегчённо вздохнул и резко потерял в весе.

– Едрить! – обиженно сказал Еремеев, чувствуя, как из-под рукава по его свитеру потекла тонкая горячая струйка. – Чтоб тебя...

Синяя завеса прокатилась по Подлесной, завернула на Ударников и исчезла. Еремеев поплотнее запахнул куртку и торопливо перебежал на противоположную сторону.

– Ну, что, кап-два, – он выдохнул облачко морозного пара, – пацанов два. Плывём в порт приписки?

***

– Вообще-то, Горыч, архат – это большая ответственность, – открывая дверь, заявила Зайка. – Но на ближайшие полчаса нам будет достаточно, если ты просто вынесешь мусор.

Еремеев посмотрел на стоящий у двери пакет с мусором, шмыгнул носом и виновато вынул из-под мокрой куртки мокрого младенца.

– Четыре, – озадаченно сказала Зайка. – Слушай, Еремеев, я не справлюсь, если темпы не сократятся.

В ответ Еремеев молча отдал ей ребёнка, пропустил вперёд Ляльку с Ромкой, застегнул мокрую куртку, забрал пакет и пошёл выносить мусор.

Зайкин двор тонул в синих февральских сумерках. Еремеев мог бы поклясться, что пока он шёл от парадной до мусорки, двор был пуст, поэтому когда на обратном пути его окликнули, он даже подпрыгнул от неожиданности.

– Эй! – голос был мужской и... знакомый.

Еремеев испуганно закрутил головой и увидел, что у входной двери в соседний подъезд в глубокой тени стоит, облокотившись о косяк и сложив на груди руки, советник Его Величества.

– Не ждали? – усмехнулся Нон.

– Ну, так-то не очень, – вынужден был признать Еремеев. – Как там большая земля?

– Не такая уж она и большая. Но крутится... Куда ей деваться?

Еремеев открыл дверь, придержал её, пока гость не подхватит, и... с ужасом увидел, что лестницы на второй этаж больше нет. Да и самого подъезда тоже нет.

– Чёрт... – в который уж раз констатировал он.

– Что-то не так? – спросил Нон, заглядывая через плечо Еремеева во внезапно открывшийся за дверью карстовый провал без дна.

– То есть, нет совсем ничего удивительного в том, что внезапно вместо дома вы находите дома дыру в ад? – вопросом на вопрос поинтересовался в ответ Еремеев.

Яма была большой. Пару минут Еремеев стоял, изучая тёмный провал без дна за порогом, а потом подумал, что шума обрушения он не слышал – ни по дороге туда, ни по дороге обратно, – поэтому легко можно допустить, что и нет никакого бездонного провала на углу Подлесной и Космонавтов, а есть только он, Еремеев, и эти странные, перекатывающиеся друг в друга сны о бесконечной субботе. А сон он и есть сон. Он закрыл глаза и шагнул в пустоту.

– Ну, и дурак же ты, Еремеев, – сказал голос.

– Почему? – обиделся он.

– Потому, что дурак.

Его дёрнули за рукав, и он буквально ввалился в знакомую прихожую. Резиновые сапожки, две пары, цветные детские пуховички, тоже два. И запах рыбных котлет из кухни.

– Потому, что стоит только попросить тебя о каком-нибудь маленьком одолжении, как оно оборачивается какой-нибудь большой проблемой.

– Вот уж неправда, – вяло возмутился Еремеев. На вешалке между цветными детскими пуховичками висела знакомая до икоты синяя зимняя стёганка с торчащими из карманов корешками разноцветных квитанций.

Еремеев посмотрел в висящее в коридоре зеркало и перевёл взгляд на Зайку – как раз вовремя, чтобы увидеть, как из-за её плеча, в смысле, из кухни, выходит он, Еремеев, собственной несносной персоной. Господи, подумал он.

– Господи... – сказал он вслух, зачарованно переводя выпученные глаза со своего двойника на Зайку и обратно. – А это ещё что такое? В инструкции по пользованию телепортом не было ни слова о том, что на выходе пассажир удваивается. Предупреждать надо.

Он закрыл глаза и прислонился спиной к двери.

– Вот ты сейчас шутишь, а я, между прочим, серьёзно... – Зайка замялась. – Ты же шутишь?

– Какие уж тут шутки, – с ужасом сказал Еремеев. – Если бы я знал, я бы не пошёл. Как прокормить такой легион?

На шум из Зайкиной гостиной выскочил Ромка.

– Ого! – присвистнул он. – Вот это поворот! Вот это я понимаю!

Еремеев приоткрыл один глаз. Двойник его в ответ вздохнул и молча удалился в гостиную. Как только он ушёл, Еремеев открыл второй глаз.

– Во всём этом есть по крайней мере один положительный момент, – шёпотом сказал он Зайке. – Соотношение взрослых и детей плюс один в нашу пользу.

Он заколебался и кивнул в сторону гостиной:

– Если это, конечно, я.

– Конечно, ты, – сказала Зайка.

В дверь позвонили. Зайка потянулась к замку за его спиной и открыла не глядя.

– Да ты... – возмутился Еремеев прямо в круглые Зайкины глаза. – Да я...

– Я прошу прощения, – сказал из-за его спины Нон. – Я могу войти?

Еремеев обречённо посторонился.

– Я так и не понял, – сказал советник Его Величества. – Что это было?

– Я сам не понял, – честно признался Еремеев, глядя на появившегося в дверях двойника с младенцем на руках.

– О! Вы ухитрились найти не только понтифика... – удивился Нон, и по его тону Еремеев понял, что советник Его Величества не так уж и рад открывшимся обстоятельствам. – И где же?

– Это место как две капли воды было похоже на Бобровый мыс, только я думаю, что это был не он.

Лялька выпорхнула из-за Ромкиной спины бесстрашным цыплёнком, и Еремеев, глядя на её тонкую шейку, словил стойкое ощущение неправильности происходящего: вырисовывающиеся связи между бороздящими просторы вселенной космическими (?) челноками Бобрового мыса (которых он, Еремеев, кстати, лично не видел) и странной магической империей с королями и детьми-понтификами, откуда прибыл этот вурдалак Нон. Но разве было бы правильным отсутствие такой связи?

Еремеев осклабился. Сон приобретал сложность – так, словно из электрической схемы паяльника вырисовывалась схема электроснабжения Аппенинского полуострова.

Нон взмахнул украшенной перстнями рукой:

– Давайте младенца.

Два Еремеева и Зайка переглянулись между собой: в гостиной был ещё один мальчик.

– Так-то в гостиной ещё один мальчик, – сказала Зайка.

– Принц?

– Вероятно.

Глаза Нона сверкнули.

– Я забираю обоих.

В дверях появилось маленькое создание в тонкой кружевной рубашечке.

– Не получится, – равнодушно сказало оно. – Портал закрыт.

Нон выпучил глаза и беззвучно открыл и закрыл рот, точь-в-точь задыхающаяся рыба, вытащенная с большой глубины.

– С чего это? – удивился Еремеев. – Вы же, братцы, вроде и есть портал?

Мальчик в кружевной рубашечке посмотрел на него, как на идиота, и, обращаясь к Нону, сказал:

– Я пробовал, и у меня не получилось.

– Зато у него получилось! – возмутился Еремеев и тыкнул указательным пальцем в своего двойника, вернее, в младенца. – И у меня получилось, иначе меня бы здесь не было в таком количестве.

– Я бы сказал, что это скорее "не получилось", – заметил советник Его Величества. – Вы не возражаете, если я заберу детей? На этом Ваш кошмар должен закончиться.

– ВСЕХ? – не понял Еремеев.

Нон отрицательно качнул головой и протянул руки. Двойник в ответ протянул младенца, и стоявшему между ними Еремееву ничего не оставалось, как только тоже протянуть руки и передать малыша от одного к другому. Он и протянул. Протянул, принял крошечного принца, но передать никому ничего не успел, потому что бездна разверзлась раньше, чем он смог что-нибудь сообразить – прямо у него внутри.

Еремеев всхрапнул, задыхаясь, сердце его гулко бухнуло в горле и ушло в никуда.

***

Воздух в том месте, где он вынырнул, был прохладным и волглым. Еремеев согнулся пополам, с надсадным хрипом вдохнул его, как умирающий астматик, и закашлялся.

– Агу... – улыбнулся ребёнок.

– Да ты, пацан, и не пацан вовсе, а настоящий фитиль к ядерной бомбе, – всё ещё кашляя, прохрипел ему Еремеев. – И что прикажешь теперь с тобой делать?

– Агу...

– Агу это, конечно, тоже неплохо... Только вот как его сделать?

Еремеев огляделся. Он стоял посреди узкой, вымощенной щербатым булыжником улицы позади древней городской ратуши. Впереди, за чахлыми сизыми тополями была мокрая, словно после большого дождя, площадь. Это с одинаковым успехом могла быть и ранняя осень, и поздняя весна, и холодное лето. Он снова завернул младенца в полу своей ещё не просохшей куртки.

– Если бы я ещё был уверен, что и на место ты вернёшь меня с такой же непринуждённостью...

Словно в ответ на его слова воздух на площади за старой ратушей задрожал, вспух и выплюнул одну за другой с десяток знакомых Еремееву «гусениц». Они засеменили друг за дружкой через площадь в сторону, И Еремеев даже растерялся: прятаться или бежать вдогонку.

Пока он мучился, одна из "гусениц" обернулась, уставилась на ратушу, и Еремеев инстинктивно отступил в тень и прижал к себе младенца. И не спросишь ведь, почему одни чуть ли не с младенчества вспухают из ничего сами по себе, где им вздумается, а другим приходится корячиться всю дорогу за гроши на какой-нибудь ненавистной работе на каком-нибудь казённом заводе в каком-нибудь Усть-Звездюйске. Не у кого.

Он развернулся и, стараясь держаться в тени, пошёл в противоположную от ратуши и от площади сторону.

Через полчаса стало ясно, что солнце клонится к закату, и мальчик захныкал.

– А никто и не заставлял тебя, – сказал ему Еремеев.

Город был пуст. Возможно, тот самый город, где они с Ромкой уже были – недолго, правда: моргнуть, ещё раз моргнуть...

Не считая странной кавалькады на площади, в этом странном городе снова не было ни души. Пару раз далеко, за несколько сот метров впереди мелькали между домами странные сгорбленные тени, но Еремеев так и не решил, искать ли ему встречи с ними, или судьба, забросившая его сюда, милосердно справится сама.

Похолодало. Мальчик всё хныкал – негромко, почти беззвучно, но настойчиво, И Еремеев, всегда считавший себя безалаберным, но беззлобным, умудрился почувствовать лёгкое раздражение. Для того, чтобы понять, что же ему делать, он должен был понять, что же происходит, и понять, почему. Но ни на первый, ни на второй вопрос ответа у него не было. Сказать, что в сложившихся обстоятельствах он действовал как-то не так, у него не поворачивался язык, потому что... А как ТАК? И как НЕ ТАК?

И, судя по всему, у крохи, хныкающего у него за пазухой, с ответами тоже было не очень.

Когда улица закончилась, Еремеев обнаружил себя перед серым каменным домом, украшенным потрескавшейся грязной лепниной. На стене у входа висела медная табличка с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» на чистейшем русском языке.

За пыльными витражами горел свет и двигались неясные тени. Еремеев покосился на притихшего малыша, толкнул дверь и очутился в проходном тамбуре.

– Пусти козла в огород! – возмущался внутри кто-то невидимый визгливым женским голосом. – Дел наворотит таких, что потом трём поколениям будет не разгрестись!

– Да он и сделать-то ещё ничего не успел, – возражал второй голос.

– Не успел?! Не успел?! А кто притащил сюда эту дрянь?!

Еремеев замер. С интуицией отношения у него были сложные, но первая мысль – туманная – у него получилась о Ромке с Лялькой и их странном открытии странного сезона, а вторая, чёткая, об оставшемся с Зайкой двойнике. Интересно, подумал он, это новое слово в психиатрии или нет.

Дверь, выходящая в тамбур, неожиданно хлопнула, и в Еремеева влетела растрёпанная особа в голубом лабораторном халате.

– Еремеев, – по привычке доложился ей опешивший Еремеев, крепко прижимая к себе младенца.

Особа завизжала, младенец заплакал от испуга, и Еремеев, тоже испугавшись – но не визга, а очередного перехода, машинально гаркнул:

– Молчать!

Особа в халате зажала руками рот, и визг прекратился.

Еремеев засунул хнычущего младенца глубже под полу куртки и пошёл ва-банк.

– Что тут происходит? – строго поинтересовался он, и между строк как-то само собой вышло так, что он – чужак, шпион и похититель детей (тут Еремеев выдал вслух игривое "гы", как озадаченный неожиданным рассветом дурачок) теперь выглядел, как нечто нормальное, само собой разумеющееся, в то время как за спиной у выскочившей на него особы теперь смутно вырисовывалось некое непонятное преступление. – Что за шум? Вы мне ребёнка сделаете заикой.

Она молча замахала руками: нет, нет, вы что!! – и снова прижала руки ко рту. Недолго думая, Еремеев дёрнул на себя дверь в холл.

Людей в холле было немного: человек шесть. Появление его вызвало лёгкое смущённое замешательство, которое быстро сменилось оживлением.

– Еремеев?! Да ну?!

Над ним смеялись и хлопали его по плечу, малыша кормили и переодевали в сухое, самого Еремеева тоже переодевали в сухое и кормили, и, пока кормили, он успел узнать следующее: в то время, пока он наматывал круги между Зайкиным домом и серией связанных между собой миров, его, оказывается, потеряли – не видели и не вели.

Не видели и не вели, кхм.

– А как же, кхм, дети из Бобрового мыса?

– Какие дети? Из какого чего?

Голова у Еремеева шла кругом. Всё это напоминало сюжет плохого кино. Раз не видели и не вели, значит, видели и вели до этого. Как долго и зачем? Внезапно он почувствовал себя крысой, которая выбежала из лабиринта и наткнулась на ждущего её у выхода лаборанта.

– Я устал, – сказал Еремеев. – Отправьте меня куда-нибудь, где можно спать.

Его отвели в маленькую комнатушку там же, на первом этаже, удивительно тихую, с продавленной зелёной тахтой, и ночью ему снова приснился Нон в образе оборотня. Он укоризненно качал лобастой головой, грозил Еремееву пальцем и называл его всякими разными нехорошими словами, которые ни один приличный человек не стал бы говорить другому. Во сне Еремеев чувствовал себя ужасно виноватым, раскаивался и даже всплакнул. Когда он проснулся, голова у него была тяжёлой, как чугунный шар.

Проснувшись, он долго лежал, глядя в потрескавшийся потолок, слушая сопящего малыша и думая о том, как ему быть.

Физику у него в школе преподавали плохо, можно сказать никак, как, впрочем, и остальные предметы. Потом, после школы, уже было получше, но специализация Еремеева была настолько далека от теоретической физики, насколько только можно себе представить. Всё, что он смутно помнил, это были Ньютоновские законы механического движения, что-то из Ома о связи электрического напряжения с силой тока и... пожалуй, всё. И этого явно было мало: делать в настоящей ситуации выводы о происходящем и строить планы на основании того, что взаимодействия двух тел друг на друга равны между собой и направлены в противоположные стороны, это было всё равно, что пытаться предсказать поведение популяции гренландских китов на основании знания уровня ежегодной инфляции в республике Мозамбик.

Младенец проснулся и закряхтел. Испугавшись, Еремеев поспешно подхватился с топчана. У кроватки были аккуратно разложены несколько смен чистого детского белья и полная бутылка с соской, и, хоть убей, он не помнил, кто и когда их там оставил.

Когда он, гружёный как баржа, выплыл во вчерашний холл, там было пусто. Еремеев пронёс младенца по пустынному холлу, толкнул тяжёлую дверь и оказался на улице.

Город по-прежнему был тих и безлюден. По узким каменным улочкам стелился сизый туман, и верхушки тощих тополей терялись в нём размытым серым в таком же размытом сером. Пошла игра, рассчитанная на одного. Ну, что ж, усмехнулся про себя Еремеев, так даже лучше. Он тщательно упаковал младенца под полу куртки и отправился туда, откуда пришёл – в сторону площади с ратушей.

Судя по всему, было раннее утро – как, собственно, и положено было бы быть, если ты ложишься спать вечером и какое-то время спишь.

Хотя вот тут логика у Еремеева давала небольшой сбой: судя по последним событиям, утро, которое казалось ему сегодняшним, вполне могло оказаться не только вчерашним или завтрашним, но и вообще утром позапрошлого года. Еремеев хмыкнул. Мысль была невесёлая и дальше развивать её ему не хотелось.

Над вчерашней площадью тоже клубился туман. – такой, что от ратуши не было видно ничего, кроме узкого газона с чахлой травой и чёрной кованой решётки, украшенной острыми пиками. Еремеев прошёл мимо ратуши, мимо чугунной решётки и вышел к окружённому всё теми же худосочными тополями памятнику.

Памятник был ему, Еремееву – внушительный, бронзовый, покрытый многолетней патиной Еремеев сидел на постаменте чём-то, сильно смахивающем на импровизированный электрический стул.

Озадаченный, он дважды обошёл вокруг постамента, пытаясь понять, в честь чего. Конечно, оставался шанс, что всё это не имеет к нему никакого отношения, но шанс этот был слаб, как шанс вывалиться из окна изолятора для буйных помешанных. Почему? Да потому, что нет в изоляторах для буйнопомешанных никаких окон.

А потом младенец у Еремеева под курткой запищал, завозился и уронил его в мир с бескрайним васильковым полем.

Лобастый пёс всё так же сидел на обочине, только теперь он упоённо чесал за ухом левой задней.

– Блохи? – участливо поинтересовался Еремеев.

Пёс лениво обернул к нему голову.

– А, наша бродячая панда... Это опять ты... Ищешь чего?

И Еремеев решил, что драки на этот раз не будет.

– Да вот заблудился, – честно признался он.

– И куда ты хотел попасть?

– Угол Подлесной и Космонавтов.

Пёс хмыкнул, потом ещё раз хмыкнул, а потом начал смеяться – взахлёб, словно ничего смешнее в жизни не слышал.

– Чего? – обиделся Еремеев. – Не вижу ничего смешного.

– Да ты, похоже, не только смешного, а и вообще ничего не видишь, – икая от смеха, философски заметил пёс. – Нет здесь никаких космонавтов, и не было никогда.

Отсмеявшись, он качнул головой:

– Я бы на твоём месте вернулся туда, откуда пришёл. Твои всегда так делают.

Он встал и пошёл вдоль поля: прочь от Еремеева, прочь от кряхтящего у того под полой куртки младенца и от их проблем.

– Эй... – растерялся Еремеев. – Куда я вернусь, если выходы и входы у вас тут скачут, как ненормальные?!

И он побежал за псом, кривобоко скрючившись со своей королевской ношей.

Синее васильковое поле всё длилось и длилось вдоль обочины, и синева эта сливалась с почти лиловой синевой неба.

Пёс долго шёл, не оборачиваясь, но когда вдалеке, у горизонта, на синем появилась маленькая жёлтая точка, он остановился и осклабился Еремееву через плечо:

– Иди дальше один и ищи сам.

И повернул назад – равнодушной деловитой трусцой. И, поскольку бежать за ним обратно по той же дороге вряд ли имело какой-то смысл, Еремеев только вздохнул и поплёлся дальше.

***

Жёлтый самолёт лежал в поле большой сломанной птицей, крылья его торчали над васильковым морем под какими-то невероятными углами, и солнце сверкало на них острыми бликами.

Его Величество сидел в тени выкрашенного жёлтым и красным фюзеляжа. Еремеев заметил его далеко не сразу, а когда заметил, то ничуть не удивился – как тогда, с Ноном, у тёмной Зайкиной парадной.

– Ас-салям алейкум! – громко крикнул он. – Какими судьбами?!

И Его Величество радостно замахал обеими руками в ответ.

Там, у себя, где остались зима, Зайка и спокойная жизнь, Еремеев вот уже как лет семь работал техником-авиамехаником в Белёво, на аэродроме для малых винтовых самолётов.

***

Там, у себя, где остались зима, Зайка и спокойная размеренная жизнь, Еремеев вот уже как лет семь работал техником-авиамехаником в Белёво, на аэродроме для малых винтовых самолётов. Техобслуживание, ремонт и предполётная подготовка. О как! Неожиданно, не правда ли?

Советское время он не застал. Не застал от слова совсем. Со слов Толика Гартмана, которому уже было хорошо за семьдесят, он знал, что после распада системы министерств СССР сфера, в которой им приходилось трудиться, претерпела радикальные изменения. Всё, что ранее, в далекие советские годы, решалось на уровне нескольких политических ведомств, теперь из стратегических вопросов превратилось в вопросы сомнительных поставок сомнительных запчастей. И все они – Толик Гартман, мужики из приборной лаборатории, инженерного и вспомогательного корпусов, а также он сам, Еремеев, – оказались заложниками этого масштабного идиотического бардака.

Но. Но было одно положительное, несомненное "но": разнообразие приписанной к аэродрому техники делало из них асов, виртуозов, этаких богов, которые могли из имеющегося подручного материала и закомуристой обработки получить требуемое, срастить несращиваемое и получить в итоге годную для полётов машину, которая смогла бы не только подняться в воздух с пилотом и туристом, но и вернуть их обоих обратно.