Текст книги "Очень долгий путь (Из истории хирургии)"

Автор книги: Минионна Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 5 Новая эра

Джентльмены, это – не обман!

Как хорошо, что даже великим свойственно ошибаться! В первой половине прошлого века Французская медицинская академия, не желая понапрасну тратить время, отказалась разбирать предложения об испытаниях обезболивающих средств. Все, что ранее было предложено по этому поводу, на поверку оказалось либо вредным для организма, либо бесполезным для обезболивания, либо, в лучшем случае, слабо действующим, непостоянным, ненадежным.

Как бы подведя окончательный итог неудачным попыткам достичь обезболивания при хирургических операциях, известный французский хирург Вельпо во всеуслышанье заявил:

– Избежать боли при операциях невозможно, это – химера, которой уже непозволительно увлекаться в настоящее время. Режущий инструмент и боль при операциях – две стороны одного понятия, которые не могут существовать раздельно в уме больного и совокупность которых нужно допускать по необходимости.

Вельпо был крупнейшим авторитетом своего времени, он возглавлял французскую хирургическую школу, он не менее других врачей был заинтересован в том, чтобы операционные залы перестали напоминать места пыток. Он умел воспринимать новое в науке – это он так хвалил труды Пирогова, когда тот приезжал в Париж. Но Вельпо имел все основания разувериться в возможности обезболивания при хирургических вмешательствах…

Так много делалось попыток ослабить чувствительность организма к боли, так много вселяли они поначалу надежд, так горьки были наступавшие разочарования, что Вельпо одним махом решил внести ясность в этот вопрос.

Он искренне, убежденно верил в то, что говорил. Но как хорошо, что он ошибся! Мне думается, сам Вельпо был рад этому, когда через несколько лет узнал, что химера обернулась реальностью!..

В пятницу, 16 октября 1846 года, в городе Бостоне, в Массачусетском госпитале, знаменитый американский хирург Коллинз Уоррен готовился к операции. Это была бог знает которая по счету операция в его хирургической практике. Одновременно она же была первой его операцией. Более того, это была первая подобная операция в истории мировой хирургии.

В то пятничное утро, – я бы сказала, в утро светлой пятницы – оперировать должны были двадцатидвухлетнего художника, страдавшего врожденной сосудистой опухолью под челюстью.

В операционном зале собралось множество врачей. Громадные, страшные аппараты, предназначенные для сдерживания непроизвольных движений лежащих на операционном столе страдальцев, аппараты, похожие на те, какими оснащали подземелья инквизиции, не были убраны и на этот раз. Вряд ли кто-нибудь из присутствовавших, быть может, за исключением самого Уоррена, верил в то, что на сей раз к ним не придется прибегнуть.

Все уже было готово, но хирург не приступал к делу – кого-то ждали. Время шло, а тот, кого ожидали, не появлялся. Уже на губах собравшихся замелькали иронические улыбки, уже кто-то бросил насмешливую реплику; уже сам Уоррен решил начать операцию как обычно, но в эту минуту в зал вошел молодой человек. Пробормотав невнятные извинения за свое опоздание, он быстро подошел к профессору и встал с ним рядом.

Это был двадцатисемилетний зубной врач Уильям Томас Грей Мортон. Его-то и дожидался Уоррен, знаменитый хирург знаменитого госпиталя, из-за него на несколько минут задержал операцию, хотя Мортон и был всего лишь дантистом, даже не числившимся в списке врачей, ибо он не имел звания доктора медицины.

Мортон родился в семье лавочника и до двадцати одного года занимался разными коммерческими делами, чтобы обеспечить себе самостоятельное существование. Получив наследство, он решил стать зубным врачом, окончил в Балтиморе специальную школу и открыл практику. Должно быть, он был хорошим дантистом, потому что пациентов сразу же появилось очень много. Но он был еще и изобретательным зубным техником и однажды изобрел оригинальный зубной протез; к сожалению, желающих носить этот протез почти не находилось: надо было удалить все зубы и остатки корней, а это было связано с сильной болью. Мортон старался уменьшить боль при зубных операциях, пытался применять разные наркотики и даже месмеризм, но успеха не достиг.

Продолжая экспериментировать и изобретать в области зубной техники, Мортон решил пройти полный медицинский курс и получить звание доктора. Учиться он начал у известного бостонского врача и химика Чарльза Т. Джексона. От него Мортон услышал, что великий английский естествоиспытатель Майкл Фарадей, между прочим, открыл усыпляющие свойства паров серного эфира.

Джексон рассказывал своему ученику, как забавлялись студенты в химических лабораториях, вдыхая пары эфира – эфир «опьянял» их не хуже алкоголя, они теряли равновесие и качались, как пьяные, болтали всякую чушь, о которой начисто забывали, как только действие эфира прекращалось. Но, говорил Джексон, из этого развлечения можно извлечь и пользу: нужно положить кусочек пропитанной эфиром ваты на зуб, который собираются пломбировать, и больной почти не почувствует боли.

Мортон ухватился за эту идею и применил ее при удалении зуба у одной очень чувствительной пациентки; больная действительно не почувствовала боли, чему Мортон несказанно обрадовался. Но он обнаружил большее: оказалось, что не только полость зуба, но и окружающие ткани совершенно потеряли на время чувствительность. И Мортон понял, что сулит медицине идея, поданная ему учителем…

Но идея сама по себе еще не открытие; надо суметь правильно использовать ее, применить на практике, дать путевку в жизнь. Надо было додуматься, что не только удаление или пломбирование зубов – вся хирургия может быть переведена на совершенно новые рельсы с помощью благодетельного свойства паров эфира. Нужно было суметь частный случай возвести в степень закона.

Это и сделал Мортон. В тот самый день, 16 октября 1846 года, когда в операционной доктора Уоррена встал у изголовья больного художника. Он закрыл лицо больного сложенным полотенцем, вынул из кармана склянку и стал из нее капать на полотенце жидкость. Собравшиеся врачи почувствовали острый незнакомый запах. Больной забеспокоился, попытался сорвать с лица полотенце. Мортон подлил побольше жидкости. Через несколько минут пациент затих. Заснул глубоким, как смерть, сном.

Профессор Уоррен провел ножом у края опухоли, сделал большой надрез – больной спал. Хирург, стараясь не затягивать операцию, быстро удалил опухоль, виртуозно работая ножом, – больной спал. Он проснулся только тогда, когда Мортон снял с его лица пропитанное эфиром полотенце.

Пациент был изумлен, когда понял, что все страшное уже позади и ему накладывают на рану повязку. Изумлены и поражены были зрители. Сам Уоррен был потрясен – он-то лучше всех понимал, что совершил операцию, ознаменовавшую собой новую эру в хирургии.

Несколько мгновений длилось молчание. Потом чуть охрипшим от волнения голосом профессор торжественно объявил:

– Джентльмены, это – не обман!

Неизвестно, кто чувствовал себя более счастливым – хирург, пациент или наркотизатор.

К этому времени Мортон уже учился в Гарвардском университете, который так и не окончил. Зубоврачебную практику он, однако, не оставлял, изобретательства в области протезирования – тоже. Но больше всего усилий он тратил на то, чтобы научиться лечить зубы без боли. Он много провел экспериментов на своих собаках и убедился: будущее паров эфира выходит далеко за пределы зубоврачебного кабинета.

Собаки у него, правда, обезболиванию не поддавались: они впадали в дремотное состояние, но как только Мортон пытался вырвать у них зуб, начинали злобно кусаться. Будущее эфирного наркоза со всей яркостью встало перед внутренним взором Мортона, когда, отчаявшись обезболить собак, он сделал опыт на себе. Он пропитал эфиром тряпку и плотно прижал ее к носу. Что было дальше, он не помнил. Пришел в себя, когда испуганная экономка сорвала с его лица тряпку. Сколько времени он провел в бессознательном состоянии, он тоже не знал. Понял только: если бы экономка не подоспела, сон его мог стать вечным…

О Мортоне писали всякое и по-всякому. Высказывали мнение, что он нечестно воспользовался идеей Джексона и вместе с ней присвоил себе славу. Говорили, что его эксперименты и попытки найти обезболивающее средство основывались исключительно на стремлении расширить круг пациентов, что принесло бы ему немалое богатство. Писали и прямо противоположное: что Мортон был по натуре искателем, что рисковал жизнью в своих исканиях и что именно его настойчивая решительность облагодетельствовала человечество. Мне не разобраться, кто из авторов прав: на протяжении двух десятков лет в этом разбирались многие, вплоть до американского сената и Французской медицинской академии. В конце концов лавры были поделены: Французская академия присудила и Мортону, и Джексону премию за открытие эфирного наркоза, обоим были поставлены памятники. Но тягостная, мучительная, долгая борьба за приоритет отравила жизнь и тому и другому: Мортон, лишившись практики, умер в полной нищете; Джексон скончался в психиатрической лечебнице.

Не вдаваясь в этическую сторону дела, я буду рассказывать только о фактах, не вызывавших споров ни у сторонников, ни у противников Мортона.

Добившись наконец усыпления собак – в первоначальных опытах Мортон недостаточно долго держал возле их носов тряпку с эфиром и наркоз не получался полным, – Мортон решил повторить опыт на себе, но сделать это более продуманно, чем в первый раз. Для собак он изобрел непромокаемый мешок, который наполнял эфиром; в этот мешок он засовывал собачью голову, после чего мог бы перепилить животное пополам – оно все равно не проснулось бы. Но для зубоврачебной практики, равно как и для более широкого применения в хирургии, о котором мечтал Мортон, такой метод не годился.

Мортон придумывал, выискивал, испытывал другую аппаратуру для наркоза. Вот что он рассказывает о своем новом (и последнем) опыте на себе с применением наполненного эфиром флакона и вставленной в него трубкой:

«Я взял бутылку с трубкой, заперся в комнате, уселся в операционное кресло и начал вдыхать пары. Эфир оказался настолько крепким, что я чуть не задохнулся, однако желаемый эффект не наступал. Тогда я намочил носовой платок и поднес его к носу. Я взглянул на часы и вскоре потерял сознание. Очнувшись, я почувствовал себя словно в сказочном мире. Все части тела будто онемели. Я отрекся бы от мира, если бы кто пришел в эту минуту и разбудил меня. В следующий момент я верил, что, видимо, умру в этом состоянии, а мир встретит известие об этой моей глупости лишь с ироническим сочувствием. Наконец я почувствовал легкое щекотанье в фаланге третьего пальца руки, после чего попытался дотронуться до него большим пальцем, но не смог. При второй попытке мне удалось это сделать, но палец казался совершенно онемевшим. Мало-помалу я смог поднять руку и ущипнуть ногу, причем убедился, что почти не чувствую этого. Попытавшись подняться со стула, я вновь упал на него. Лишь постепенно я опять обрел контроль над частями тела, а с ним и полное сознание. Я тотчас же взглянул на часы и обнаружил, что в течение семи-восьми минут был лишен восприимчивости».

Он был очень возбужден, когда выскочил в свою приемную и крикнул ассистентам:

– Я нашел!

Он решил, что теперь имеет право испытать наркоз на каком-нибудь из своих пациентов. Чтобы не раздумывать и не откладывать, он решил сделать это сегодня же. Но как на зло никто не приходил. Наступил вечер, ждать было больше некого. Он уже собрался сказать ассистентам, что снова сам надышится эфиром и пусть они удалят ему любой зуб, но в эту минуту раздался звонок. Вошел человек с обвязанной щекой и выражением страдания на лице – он мог и не говорить, зачем пришел, достаточно было посмотреть на него, чтобы все понять.

– Доктор, у меня жестоко болит зуб, но я не могу решиться выдернуть его. Не можете ли вы привести меня в состояние магнетического сна, чтобы я не чувствовал боли?

Вот уж, действительно, на ловца и зверь бежит! – подумал, должно быть, Мортон. – Естественно, что человек боится боли, естественно и то, что просит применить единственно известный ему, хотя и очень сомнительный, способ. Какое счастье, что он пришел сегодня, когда я могу ему предложить нечто лучшее, чем месмеризм!

– Я выдерну вам зуб без всякой боли! – уверенно сказал Мортон, усаживая долгожданного пациента в кресло и тут же поднося к его носу платок, смоченный эфиром.

Было уже совсем темно, ассистент держал лампу, второй ассистент взволнованно наблюдал за больным. Человек спал. Он не проснулся и не дрогнул даже тогда, когда большими щипцами Мортон с силой выдернул глубоко и крепко сидящий зуб. Это было таким чудом, что оба ассистента онемели.

Но настоящее волнение началось потом: пациент и не думал просыпаться! Он продолжал недвижимо сидеть в кресле, как мертвый. Испуганный Мортон за считанные секунды перебрал в памяти все свои эксперименты с эфиром. Твердой уверенности, что он не умертвил человека, у него не было. В тревоге схватил он первое, что попалось под руку, – стакан с водой, и плеснул всю воду в лицо спящему. Человек очнулся, но некоторое время ничего не мог понять. И только когда успокоившийся дантист спросил его:

– Готовы ли вы, чтобы я выдернул вам зуб? – человек нерешительно и не очень внятно ответил:

– Да, конечно…

– Все уже давно кончено, – сказал Мортон, облегченно вздохнув.

После этого случая он и пришел к знаменитому хирургу Уоррену и предложил провести под эфирным наркозом операцию…

Остальное вы знаете. С операции Уоррена, произведенной впервые под наркозом, началась настоящая революция в хирургии. Через два месяца, едва узнав об этом событии, произвел первую операцию с применением паров эфира Н. И. Пирогов. Весть о том, что найдено столь давно искомое средство, мгновенно распространилась во всем мире. Хирурги воспряли духом – наконец, на них перестанут смотреть как на жестоких мучителей, да и сами они перестанут себя чувствовать таковыми. Вот если бы еще найти способ избавиться от послеоперационных осложнений и госпитальных эпидемий, хирургия смогла бы выйти на широкую дорогу…

Она и вышла на эту дорогу в том же столетии – такой способ был найден. Но о нем – чуть дальше.

Поиски средства обезболивания начались одновременно с существованием самой хирургии – на заре человечества. Периодически воскресали древние идеи о применении соков растений, вызывающих сон у человека. Один из самых старых способов обезболивания – окуривание дымом горящих целебных трав. В древнем Вавилоне, почти четыре тысячи лет назад, при лечении больных зубов применяли какую-то смолку, смешанную с семенами белладонны. В Древнем Египте и Сирии при операции обрезания сдавливали сосуды шеи, чтобы вызвать оглушение. Китайские хирурги использовали напитки, содержащие рододендрум, белый дурман и жасмин. Индийский хирург и врач Сушрута (это имя вам уже знакомо, о Сушруте рассказано во второй главе) в своей книге «Аюр-Веды» рекомендует для утоления боли вино и индийскую коноплю. Опий, гашиш, белена, красавка тоже были известны в древности.

Все это были чисто эмпирические находки; средства обладали непостоянными свойствами, на одних действовали, на других – нет; некоторым причиняли немалый вред, на других не производили никакого впечатления. И все-таки на протяжении существования хирургических приемов поиски обезболивающих средств время от времени предпринимались снова.

В 1800 году ученик хирурга англичанин Хэмфри Деви, изучив химические и фармакологические свойства закиси азота, сообщил, что этим газом можно, вероятно, пользоваться для утоления боли в хирургии. Сообщение не было принято во внимание, и вскоре о нем забыли. Когда сорок лет спустя закись азота – «веселящий газ» испытал на себе американский зубной врач Уэллс, он понятия не имел, что идет в направлении открытия Деви. Он познакомился с поразительными свойствами этого газа на одном из балаганных представлений, где бродячий проповедник завлекал на свои проповеди публику. Публика охотно слушала проповедь, после чего ее до слез развлекали зрелищем опьянения закисью азота: человек, которому давали надышаться газом, начинал плясать как одержимый, болтал разный вздор и к тому же еще утрачивал всякую чувствительность. Было смешно и весело смотреть на представление, но Уэллс в ту минуту подумал о другом: если правда, что от этого газа утрачивается чувствительность, то он, Уэллс, навсегда избавит людей от мук зубной боли.

И Уэллс, как это делали всегда и везде врачи, когда испытывали какое-либо новое средство, тут же решает испробовать его на себе. Он сговорился с проповедником и на следующий день, надышавшись «веселящим газом», сел в кресло своего коллеги. Коллега удалил ему зуб, Уэллс не почувствовал никакой боли.

Как позже Мортон, он тоже обратился к знаменитому бостонскому хирургу, и, как позже Мортону, профессор Уоррен не отказал ему в производстве опыта.

Уэллс демонстрировал действие закиси азота перед студентами и врачами, но демонстрация кончилась печально: пациент, когда ему удаляли зуб, закричал, быть может, даже не от самой боли, а в ожидании ее; Уэллса жестоко осмеяли.

«Веселящий газ» на некоторое время был дискредитирован и сошел с арены. Но уже двадцать лет спустя о нем вспомнили снова, и на этот раз он из Америки проник в Европу, где его наркотическими свойствами стали пользоваться в большой хирургии. Вскоре, однако, хирурги разочаровались в нем и снова на время позабыли. Еще не раз возвращались к закиси азота как к средству наркоза, но только в самое последнее время он занял чуть ли не главное место.

Эфир же царил безраздельно всего один год, через год у него появился серьезный конкурент. Шотландский хирург и акушер Джеймс Симпсон, профессор Эдинбургского университета, как и многие другие хирурги, искал способ избавить своих пациенток от боли. Ему было 36 лет, когда 10 ноября 1847 года в Медико-хирургическом обществе он сделал сообщение «Заметка о новом анестетическом средстве, заменяющем серный эфир».

В отличие от Мортона, Симпсон был доктором медицины, известным хирургом и серьезным ученым. Еще в студенческие годы его потряс вид человеческих страданий на операционном столе и в родильных палатах. Настолько потряс, что он собрался бросить медицинский факультет. Однако тяга к медицине пересилила – он стал врачом, но поклялся посвятить свою жизнь поискам средства, облегчающего боль.

Естественно, что об открытии эфира он узнал одним из первых в Европе. Узнав, незамедлительно применил его в акушерской клинике и был безмерно счастлив, когда наркотизированная женщина родила без всякой боли. Вслед за первой последовали другие. Но тут восстали церковники – на Симпсона обрушились как на нарушителя «божественной» заповеди: с болью родишь ты детей своих. Ученому грозили серьезные неприятности – с церковью шутки были плохи; спасло знакомство хирурга с Библией. На Библию он и сослался: прежде чем вынуть ребро у Адама, бог усыпил его, значит, сам бог считал, что всякого человека надо избавлять от боли, так что ни в какое противоречие с требованием «высшей» морали наркотизация не вступает.

Козырь был верный – обезболивание родов благословила церковь.

Однако Симпсона в его акушерской практике пары серного эфира не удовлетворяли, и он не оставил поисков более быстрого и более верного средства. Поиски велись планомерно, хотя и наугад: четких научных указаний на эту тему не существовало. Поиски велись коллективно – Симпсон занимался исследованиями с двумя своими ассистентами. По вечерам собирались в квартире профессора, превращая одну из комнат в лабораторию алхимиков – бутыли, колбы, флаконы, чаши… Опыты производились на самих себе и тоже больше походили на колдовство, чем на науку. Сосуды замысловатой формы ставили в горячую воду – гнали из налитых в них жидкостей пары. И дышали этими парами, дышали в три горла, не ведая, к каким последствиям может привести опыт…

Тут автор позволит себе маленькое отступление, чтобы порассуждать о драматичности медицинской науки. По-моему, нет более драматичной ситуации, чем та, при которой жизнь многих людей оказывается в руках одного человека. А ведь в этом суть медицины!

Когда врач осматривает больного и устанавливает диагноз, разве ошибка его не может стоить жизни пациенту? Когда врач назначает лечение, разве может он до конца предвидеть, как будет реагировать на это лечение индивидуально каждый организм? Когда хирург делает операцию – пусть не в те далекие от нас времена, когда самый факт оперативного вмешательства мог повлечь за собой смерть, пусть теперь, сегодня, когда хирургия стала одной из самых «научных» наук, – разве, делая операцию, наблюдая за биением сердца, кровяным давлением, дыханием, хирург не испытывает первородного страха перед возможной остановкой сердца или падением до нуля давления? Разве не умирает он столько раз, сколько умирало у него больных?

А есть и другой аспект, когда врач с готовностью жертвует собой, даже мысленно не останавливая своего внимания на том, что это – жертва.

Луи Пастер, насасывающий через пипетку изо рта укушенного бешеной собакой немного слюны, чтобы найти, где прячется возбудитель бешенства. Роберт Кох, дышащий воздухом, наполненным туберкулезными бациллами, чтобы доказать, что они – причина болезни. Илья Мечников, проглотивший полную пробирку холерных вибрионов. Альберт Себин, испытывающий (после того как испытал на самом себе) живую вакцину против полиомиелита на своих дочерях… И десятки, и сотни известных и безвестных медиков, делающих опыты на себе, – разве не являются они героями драмы, к сожалению, часто оборачивающейся трагедией!

И когда я представляю себе эту картину – Симпсон и его помощники, вдыхающие газы, свойств которых они не знают, экспериментирующие на себе с полной готовностью лишить себя жизни ради освобождения от боли других людей, – мне хочется до земли поклониться им. Им и иже с ними…

И вот они сидят за круглым столом, а воздух полон неведомых газов, и они этим газом заполняют свои легкие. Эфир, эфирные масла, бензин, пары йодоформа. И новое – хлороформ. Тяжелая жидкость, открытая немецким химиком Юстусом Либихом (названная так французским химиком Жан-Батистом Дюма после того, как он установил ее формулу), но совершенно никакого касательства к медицине не имевшая.

…Почему-то на всех троих исследователей внезапно напала беспричинная веселость и столь же необоснованная болтливость. Переглядываясь и пересмеиваясь, они продолжали опыт и вдруг… Стук, грохот и – тишина.

Симпсон потерял сознание. Когда он пришел в себя, первой его мыслью было: «Эфир не выдерживает сравнения с этой адской штукой, уж она-то действует наверняка!». Потом он понял, что лежит на полу, а вокруг него страшный хаос: опрокинуты стулья, валяется разбитая склянка; под креслом храпит один ассистент, второй напрягает силы, чтобы перевернуть обеденный стол.

Теперь уже профессор радостно засмеялся, вполне сознательно и с полным основанием: он понял, что открыл. Еще несколько опытов на себе для проверки действия хлороформа, его безвредности – или вредности – и Симпсон делает свое первое сообщение в Эдинбургском медицинском обществе. А затем он начинает применять хлороформ в качестве наркотизирующего средства у себя в клинике.

Благодаря авторитету Симпсона как ученого, хлороформ в Европе на некоторое время вытеснил эфир. Но эфир ли, хлороформ ли – важно, что хирургия получила орудие против боли, этого бича, на протяжении тысячелетий превращавшего гуманный труд хирургов в ремесло, сходное с ремеслом палача. Наркоз дал возможность безболезненно производить самые сложные операции, избавил оперируемых не только от жестоких физических страданий на операционном столе, но и от тяжелых психических потрясений.

Наркоз стали спокойно применять, не опасаясь вредного влияния на организм самих наркотизирующих веществ…

Стоп! Вот это оказалось преждевременным. Очень скоро и эфир и хлороформ показали коготки; очень скоро выяснилось, что они вовсе не безвредны, а подчас и очень даже вредны; что они вызывают самые неожиданные осложнения, а иной раз и смерть; уже не от болевого шока, не от послеоперационных осложнений – от самого наркоза.

Разочарование охватило хирургов с такой же силой, с какой они пришли в восторг от открытия наркоза. Оказалось, что некоторым больным вообще нельзя давать ни хлороформ, ни эфир; что старые люди очень плохо переносят их; что оба вещества весьма ядовиты – да и мало ли что еще оказалось!

Снова вспомнили о закиси азота. Долго изучали и исследовали этот газ, не однажды разочаровывались и возвращались к нему. И только теперь, когда техника наркотизации стоит на очень высоком уровне, «веселящий газ» стал одним из излюбленных хирургами средств при внутритрахеальном[1]1
  Наркотизирующие вещества вводятся через специальную трубку непосредственно в дыхательное горло, откуда и поступают в легкие. (М. Я.)


[Закрыть] введении наркоза. Хотя и он не является идеальным, и он имеет свои недостатки.

Идеального вещества, которое полностью заглушало бы боль и было абсолютно безвредным для человеческого организма, так и не нашли, несмотря на то что поиски продолжались многие десятилетия. Предлагались разные вещества, предлагались их смеси. Случалось, что смеси газов при даче наркоза вдруг взрывались, от них отказывались и искали новые.

В результате первенцы наркозной эры – эфир, хлороформ и закись азота – и поныне сохранили главенствующее значение в наркозе. Теперь, правда, в результате глубоких научных исследований, с помощью великолепной техники и новой, не так давно выделившейся отрасли знания – анестезиологии – наркоз усмирен, возможность осложнений от него – ничтожна. Человека перед операцией специально подготовляют, чтобы дозы наркотизирующего вещества потребовались минимальные. Средствами науки организм искусственно приводится в такое физиологическое состояние, при котором обеспечивается полноценность и безопасность наркоза и вместе с тем наименьшая реакция на хирургическую травму.

В начале нашего столетия, с открытием новокаина, хирургия обогатилась еще одним, принципиально иным способом борьбы с болью: местным обезболиванием. При этом способе болевые ощущения в оперируемой области не достигают сознания, хотя сознание не выключено и человек во время операции бодрствует. Местная анестезия – замечательная вещь: она совсем не вызывает осложнений. Заменить полностью наркоз ей, правда, не дано – есть такие операции, которые по-прежнему можно производить только при полном выключении как сознания, так и боли. Но она широко применяется в хирургии, особенно в нашей стране.

По сути дела, открытие местной анестезии и методов ее применения означило завершение борьбы за обезболивание операций. Все остальные достижения в этой области – только улучшения и дополнения.

Наркоз – это эпоха в медицинской науке.

В том же богатом открытиями девятнадцатом столетии началась и другая новая эпоха, не менее, а возможно, и более важная, – эпоха антисептики.

Вода, огонь и карболовое море

Таинственные «семена», которые гениально предугадал римский философ Лукреций Кар; живые существа, «анималькули», которые увидел в микроскоп голландский купец, ставший потом естествоиспытателем, Антони Левенгук; «миазмы», заподозренные русским хирургом Николаем Пироговым; микробы, значение которых в человеческой жизни открыл французский химик Луи Пастер, создатель науки микробиологии…

Венгр Игнац Земмельвейс, смывавший с рук неведомую заразу водой и хлоркой; англичанин Джозеф Листер, потопивший микробов в карболовом море…

Идеи, веками не умирающие, сквозь плотную толщу времени пробивали себе дорогу в жизнь.

В тот год, когда Симпсон старался избавить от боли рожавших женщин в Эдинбурге, акушер Земмельвейс боролся за жизнь рожениц в Вене. Они умирали не от боли – от родильной горячки. Погибали в таком количестве, что роду человеческому в цивилизованной Европе грозило вымирание. Погибали, едва успев родить; в Вене, в Париже, в Лондоне, в других городах – всюду, где только имели неосторожность производить на свет детей не дома, а в больницах. Впрочем, и дома – в тех случаях, когда прибегали к помощи просвещенных докторов.

Идти рожать в больницу было все равно что взойти на эшафот. Родильная горячка уводила в могилу во всем мире сотни, тысячи, десятки тысяч молодых матерей, и никто не понимал, в чем тут дело. Как непрерывно свирепствующий ураган, проносилась она по родильным домам. Она заглядывала и в лачуги, где заботливый муж, готовящийся стать отцом, наскребывал последние гроши, чтобы вызвать роженице врача; и в блестящие дворцы, где будущих принцев, князей и маркизов принимали не менее блестящие профессора. Она не делала различия между матерью будущего оборвыша и будущего короля. Она была неумолима, как сама смерть. Те из рожавших матерей, которые прибегали к услугам врачей и все-таки выживали, – выживали вопреки медицинской помощи.

Родильное отделение акушерской клиники Венского университета было не лучше и не хуже любого другого родильного отделения в любой другой больнице мира. Оно оставалось таким до тех пор, пока заведовавший этим отделением молодой профессор Земмельвейс не начал войну со своими коллегами, отстаивая доверенные ему жизни молодых женщин. Очень не надолго победив в этой войне, Земмельвейс поднял свое отделение на недосягаемую до тех пор высоту: женщины рожали и оставались живы; смертность среди рожениц снизилась в десять раз!

Это была великая победа, достигнутая путем… мытья рук. Как додумался до этого врач Земмельвейс, на много лет раньше Пастера и Листера? Как догадался таким элементарным способом спасать от гнойной инфекции? Откуда узнал он, что горячка передается болезнетворными микробами?

А он и не знал об этом. Просто он не мог вынести нашествия смерти в дом, где человека должны спасать от смерти. Он ужасался и, ужасаясь, наблюдал. И увидел то, чего не видел, не замечал ни один из профессоров той же клиники. Он обратил внимание на любопытный факт: почему-то те женщины, у которых роды принимали простые акушерки, умирали гораздо реже, чем те, кто прибегал к помощи врачей и профессоров.

Секрет раскрывался просто. Акушерки находились только при роженицах – здоровых женщинах, производящих на свет младенцев. И больше ни с кем не имели дела – ни с теми, у кого были гнойные воспаления, ни с теми, кто мучился в родильной горячке. Этих лечили профессора. От заразных гнойных больных из анатомического театра, где производились вскрытия, они подходили к родильному столу или к кровати, и одного прикосновения их нечистых рук было достаточно, чтобы здоровая женщина, только что ставшая матерью, была обречена на смерть.