Текст книги "Марий и Сулла. Книга третья"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

IX

Победоносный император, в сверкающем шлеме с черной кристой, с обнаженным мечом в руке, въехал в Рим на белом горячем коне во главе легионов. За ними шли под стражей сдавшиеся, обезоруженные самниты, которым была обещана жизнь. Их было несколько тысяч. Население встречало Суллу радостными криками: женщины и дети бросали к ногам его лошади цветы; мужчины приветливо махали шапками, называя его спасителем.

А он ехал с суровым видом, едва отвечая на приветствия. Позади него следовали верхами низкорослый Марк Красс и высокий, широкоплечий Гней Помпей, молодые, веселые. Они подмигивали римским красавицам, и, когда девушки и женщины смущенно улыбались, они посылали им поцелуи. Сулла обернулся к ним:

– Загнать военнопленных в цирк и зорко стеречь, а сенаторам собраться в храме Беллоны! Приказать виаторам доставлять силой тех, кто будет медлить!

Сенаторы быстро собрались. Император стал говорить. Его речь гневно зазвучала под сводами храма:

– Отцы государства, где вы были и что делали, когда Марий заливал кровью Рим, казнил моих друзей, заставил бежать многих патрициев? Что руководило вами, когда вы молчали, терпя тиранию безумного старика? Вы трусили, отцы, вы опозорили римскую республику… И кто ответит мне честно, достойны ли такие сенаторы управлять государством?

Все молчали. Вошел центурион, охранявший пленных самнитов, нагнулся к Сулле. Император что-то ответил и, оглянув бледных сенаторов, продолжал:

– Сенат должен быть твердой властью, оплотом патрициев против посягательств алчных всадников и мятежных плебеев. А что было? Сенат стал игрушкой в руках Мария, который посадил туда своих приверженцев. Нет, впредь так не будет! Марий начал гражданскую войну, и его сторонники ответят за него кровью и жизнью…

– Ты говоришь о твердой власти сената, – послышался чей-то голос, – а что он мог сделать, если ты сам не исполнил его приказания?

Сулла вспыхнул:

– Приказание, которое я получил, не исходило от сената, потому что его уже не было… Вместо него было глупое, растерянное стадо старых дураков, лысых трусов и упрямых ослов!

Тяжелое молчание.

– Суровыми мерами я восстановлю порядок и спокойствие, создам такую власть…

Надрывный вопль прервал его речь. Сенаторы в ужасе вскочили, многие бросились к двери. Крики повторились. Это были убиваемые люди.

Сулла поднял руку, лицо его было холодно.

– Пусть отцы государства внимательно слушают и не развлекаются посторонними вещами. И пусть не смущают их крики. Это учат, по моему приказанию, нескольких негодяев!

Но это было не «несколько негодяев», а шесть тысяч военнопленных самнитов. Со связанными назад руками, полунагие, усталые и голодные, они сидели кучками на арене цирка, охраняемые вооруженными легионариями, и переговаривались между собой в ожидании обещанной похлебки.

Когда появился центурион, все повернулись к нему. Во взглядах пленников светилась надежда, и старый воин смутился. Вспомнив, однако, приказание Суллы, он крикнул легионариям:

– Император приказал перебить всех этих злодеев! Самниты остолбенели. Но воины уже набросились на них: кололи копьями, сносили мечами головы. Вопли переходили в бешеный рев злобы, ненависти, бессилия. Связанные, пленники метались по арене, взывали о помощи к богам, проклинали Суллу, нарушившего обещание, – всё было напрасно: мечи рубили, копья вонзались в тела, и груды трупов устилали цирк. Лужи крови, которой не мог впитать песок, хлопали под ногами. Пленники сбивались в кучу, становились на колени, думая перегрызть веревки, которыми были связаны руки товарищей, но бессильны были зубы, да и времени было мало. Тогда отчаявшиеся люди бросились на врагов: они работали головами, как таранами, дрались ногами, и если удавалось сбить легионария с ног, яростно впивались ему зубами в лицо или шею.

Центурион вызвал отряд лучников.

Зажужжали стрелы, и самниты поняли, что всё для них кончено. Но ни один не молил о пощаде.

– Проклятье предателю! – кричали они. – Проклятье палачу! – И падали под стрелами метких лучников.

Тысячи трупов, как деревья после бурелома, устилали арену, а легионарии и служители цирка добивали раненых, подававших признаки жизни.

Сулла вышел из храма Беллоны, окруженный сподвижниками. Он приказал разогнать толпы народа, которые теснились у входа, привлеченные воплями, и вошел в цирк.

Сопровождавшие его вздрогнули при виде крови, срубленных голов, исковерканных туловищ, развороченных внутренностей и бросились было обратно, но Сулла крикнул:

– Куда?

Остановились, взглянули на него. Лицо императора было равнодушно, а голос спокоен, когда он говорил с холодной жестокостью:

– Слава богам! Наконец-то я избавился от шайки разбойников, которая, посеяв смуту в республике, устремилась на Рим, чтобы разграбить его.

И, обернувшись к служителям, приказал:

– Тела бросить в Тибр, кровь засыпать песком!

X

В Риме начались убийства.

Первым делом Сулла стал мстить приверженцам Мария. По доносам, без судебного следствия, граждан убивали на улицах, в храмах, в домах; умерщвляли мужчин, женщин, детей. Принадлежность к популярам, сочувствие им, слово, сказанное против Суллы, сожаление о временах Мария и Цинны – всё это каралось смертью.

А император, окруженный сподвижниками, равнодушно смотрел на убийства, совершаемые любимым вольноотпущенником Хризогоном, на зверства Катилины, и кровь истязуемых квиритов не вызывала в нем жалости.

Катилина был молодой промотавшийся патриций. Он примкнул к Сулле тотчас же после вступления императора в Рим: приветствуя его на улице громким криком:«Vivat liberator patriae!» ^[3] 3
  Да здравствует освободитель отечества!


[Закрыть]– он заслужил любезную улыбку Суллы и приглашение вечером на пиршество, где выказал себя преданным его слугою. Сильный, как атлет, он задушил тут же, на глазах императора, одного всадника, осмелившегося прекословить новому владыке Рима, и ударом кулака уложил на месте сенатора, отозвавшегося с похвалой о Марии. Сулла приблизил его к себе и поручил ему вылавливать марианцев.

Иногда император сам руководил налетами на их дома, сам рубил головы сенаторам, видным патрициям и всадникам. Багровый от гнева, с искривленным ртом, он кричал, работая мечом:

– Так наказывают боги моей рукой врагов отечества!

Однажды ветераны, рассыпавшись по улице, выволокли из одного дома женщину. Они глумились над ней, собираясь изнасиловать, а потом задушить, и крики их долетели до Суллы:

– Смотрите – это жена старого Мария! А, испугалась, подлая? Скоро мы твоего сынка повесим на городской стене!

Это был намек на Мария Младшего, запершегося в Пренесте.

«Жена Мария? Юлия?» – задумался Сулла и, растолкав разнузданных воинов, подошел к побелевшей от испуга Юлии и поклонился.

Ветераны разбежались. Почтение императора к вдове Мария удивило и испугало их.

Подбежал Хризогон и робко сказал:

– Прости, император, мы не знали…

– Иди, иди. Повели прекратить на сегодняшний день все преследования, – ответил Сулла.

Лицо его было не такое свирепое, как в эти дни, а мягкое, улыбающееся: глаза светились радостью.

Юлия стояла перед ним, опустив глаза. С тех пор, как они виделись, лицо ее поблекло, в волосах появилась седина, но когда она подняла «горячие глаза прежней Юлии» (так подумал он), сердце его сжалось. А она молчала, не зная, как держать себя в его присутствии, и испытывала к нему какое-то смешанное чувство благодарности и презрения. Он опять защитил ее, но он палач: мстит, убивает, и разве можно уважать такого мужа?..

– Юлия, – упрекнул он ее, – почему ты не обратилась ко мне сразу, когда я взял Рим? Тебя бы не оскорбляли эти презренные твари…

– Люций, – поникла она головою, – благодарю тебя за спасение, но… зачем эти убийства? Зачем месть?

– Что?.. Молчи, молчи!.. Твой муж, эта грязная гадина, первый начал резню… Он казнил моих друзей и сторонников, и неужели я смирюсь? Проклятье ему и Цинне! Слава Риму, что он уничтожил Сатурнина и его приверженцев, Цинну и его злодеев, а Мария довел до дикой зависти, которая вызвала у него пьянство. И еще большая слава воссияет над Римом, когда голова молодого Мария будет выставлена на ростре на посмешище толпы!

– О, умоляю тебя…

– Молчи! Я пощадил тебя во имя нашей прежней любви, и если хочешь жить спокойно – не мешай мне…

– Разве я мешаю?

– …не мешай своими речами. Иначе я не пощажу и тебя!..

Она опустила голову, но тут же подняла ее.

– Люций, я не боюсь тебя… Верно, Марий казнил, но он это делал во имя идеи, а ты… во имя чего убиваешь ты граждан, во имя чего издеваешься над народом?

Он улыбнулся, и эта улыбка показалась Юлии такой ласковой, что она схватила его руку:

– О Люций!..

– Не прикасайся ко мне после кровавых дел твоего мужа! Уйди! Я прикажу тебя не трогать! Я не хочу тебя видеть, пока все приверженцы Мария и все, сочувствующие ему, не будут уничтожены! Идеи Гракхов и Саурнина должны быть похоронены навеки!

Юлия молчала, потом заглянула ему в глаза:

– Разве идею можно истребить, Люций?

Сулла не ожидал такого ответа. Он задумчиво смотрел, как рабы убирали трупы, и равнодушное лицо его принимало холодное выражение.

– Можно, – сурово сказал он, – всё можно. Я восстановлю старые времена и расчищу путь для диктатуры, для монархии. И Рим навсегда забудет ваши глупые идеи…

Он отвернулся от нее, злобно шепнул:

– Проклятый Платон! Сумасшедший старик! Это ты, ты, бородатый козел, виною всему!..

Увидев Хризогона у лавки торговца сладостями, он подозвал его:

– Этот дом и обитателей его не трогать, – приказал он, – поставить здесь легионария и предупредить его. В случае нарушения приказания ответишь, как за измену. Вот тебе, госпожа, охранная дощечка, – протянул он ей табличку, – но ты не смеешь пускать к себе никого: ни родных, ни друзей – я запрещаю.

Она молчала.

– Иди. Помни, что я сказал.

XI

Хризогон шепотом докладывал Сулле о поимке Ойнея в окрестностях города.

– Он жил в собственном домике, занимался огородничеством, и если бы не частые посещения им лупанара, куда он ходил за деньгами, его бы не найти. Вчера соглядатаи взяли его.

Лицо Суллы побагровело.

– Сопротивлялся?

– Нет, господин! Вот его слова: «Я верный раб диктатора».

Сулла засмеялся. О преступной деятельности Ойнея он уже знал, и мельчайшие подробности его предательств возникали в его голове в строгом порядке: друзья погибли, жены их обесчещены бардиэями, дети…

Встал:

– А жена его?

– Тукцию ты приказал не трогать… Сулла топнул ногою:

– Взять! Обоих привести ко мне!

Лицо его пылало, и темная морщина залегла между бровей.

Вспомнил Тукцию, ее лицо, глаза, тело и сморщился, как от боли.

– Плебейка, – шепнул он и зашагал, громко стуча калигами по полу.

Остановился перед картиной с изображением киклопов и долго смотрел на приветливое лицо Хирона. Потом взгляд его скользнул по восторженному лицу Леды, к которой прильнул лебедь, и когда Сулла обернулся, – в атриум входил Хризогон во главе стражи.

– Госпожа дома? – спросил Сулла.

– Нет, господин, – ответил вольноотпущенник, – она с детьми у Метеллов.

– Оставь нас одних.

В атриуме осталось три человека. Сулла поднял глаза. Гнев его уже остыл.

«Постарели… всё это было давно… Вольноотпущенник Ойней, любимец Цецилии… Тукция… Предатель и соучастница…»

Подошел к ним.

– Скажи, Ойней, сколько ты предал моих сторонников?

Лицо грека исказилось, стало землистым.

– Клянусь богами, меня оклеветали! – вскричал он, упав на колени.

– Верно, Тукция?

Женщина задрожала. Жалость к мужу боролась в ней с преданностью и любовью к полководцу. И, не зная, что сказать, она опустила голову, потом протянула к нему руки, готовая сознаться во всем и просить за Ойнея.

– Что же ты молчишь?

Взглянула на мужа и жалость победила.

– Верно, господин, он оклеветан.

В глазах Ойнея вспыхнула надежда. Он поднял голову, но Сулла, наблюдавший за ним, ударом калиги в лицо свалил его на пол.

– Подлый лжец и предатель! – крикнул он. – Отвечай, сколько человек предал?

Грек стонал. Тукция, растерявшись, размазывала ладонями кровь на разбитом лице мужа.

– А ты…

Сулла схватил ее за волосы и отшвырнул в глубину атриума.

– Будешь говорить? – повернулся он к Ойнею. Тот приподнялся:

– Пощади… не был предателем… клянусь Громовержцем…

– Увидим. Эй, Хризогон, кликни Базилла…

Грек понял. Оскалив зубы, он завыл, и вой его был похож не то на смех, не то на рыдание.

– Пытать будешь?

– Кости ломать… Ойней вскочил.

– Нет, нет! – пронзительно завопил он. – Будь милостив! Боги, смягчите его сердце… боги… Ты не сделаешь этого… господи… Тукция!..

Женщина вскочила. Растрепанная, простоволосая, она заломила в отчаянии руки и грохнулась на пол:

– Прости!

Вошли Хризогон, Базилл и два раба. По знаку Суллы, невольники набросились на Ойнея, сорвали с него одежду и, связав ему руки и ноги, оставили на полу.

– Прикажешь? – повернулся Хризогон к полководцу.

Сулла кивнул, и Базилл поднял железный инструмент с широким зажимом, усаженным острыми зазубринами.

– Ойней, будешь говорить?

Грек выл, что-то бормотал и опять выл.

Сулла махнул рукою. Затрещали кости, вой сменился надрывным воплем, и преступник затих.

Тукция вскочила, как безумная, бросилась к мужу.

Раб вылил ему на голову ведро воды.

Ойней открыл мутные глаза: они остановились на жене, и вдруг огонек сознания мелькнул в них.

– Тукция, – вымолвил грек, заплакав, – прости…

– Молчать! – крикнул Сулла и, подойдя к Тукции, схватил ее за руку. – Пусть он сознается… А может быть, ты знаешь об его делах? Говоришь, невиновен?

Твердо отступила, стиснув зубы:

– Невиновен.

– А ну-ка, Базилл!

Опять затрещали кости, и в вопле послышались прерывистые слова:

– Буду… буду говорить…

– Ну-у? – сказал Сулла, скользя калигами по залитому кровью полу.

– Господин, он в беспамятстве, – шепнул Хризогон.

– Базилл!

Палач отливал грека холодной водою, но не мог привести в чувство. Ойней лежал неподвижно, как труп, итак же неподвижно сидела на полу Тукция, обняв колени, и тихо смеялась. Сначала Сулла не обращал на нее внимания, а услышав смех, нахмурился, но тотчас же лицо стало каменно-спокойным, и он сказал:

– Хризогон, сними ей голову…

Меч дрожал в руке вольноотпущенника.

– Не могу, господин!

– Что? Разве ты не рубил голов в Афинах и Азии? Хризогон опустил глаза.

– Слышал? Ты играешь, Хризогон, своей головою…Вольноотпущенник зашел сзади Тукции, и холодное лезвие коснулось ее шеи. Безголовое тело сидело несколько секунд, обняв колени, и, покачнувшись, мягко опрокинулось на бок.

Ойней очнулся.

Смерть Тукции поразила его. Он не слышал слов обращавшегося к нему Суллы и, когда увидел его перед собой, с ненавистью крикнул:

– Палач, собака, кровопийца!

Мускул дрогнул на щеке Суллы.

– Ломать кости, выколоть глаза, отрезать уши…

– А потом? – пролепетал Хризогон.

– Отрубить голову, – холодно сказал Сулла и сел в троноподобное кресло.

XII

Во все города были посланы гонцы с приказанием вылавливать и уничтожать марианцев. Двинулись толпы соглядатаев, с льстивыми и ласковыми речами на губах и с кинжалами под одеждой. За ними следовали карательные отряды, которым было приказано убивать даже по подозрению, а имущество отбирать в казну.

Жизнь в Риме почти замерла. Никто не был уверен» завтрашнем дне: ни патриций, ни всадник, ни плебей, ни раб. Всем угрожала смерть. Несколько человек успели бежать в Альпы к варварам, на юг Италии и в Сицилию, иные – в области Галлии, не завоеванные еще римлянами, проклиная неблагодарное отечество и палачей за страшную жизнь. Некоторые отправлялись в добровольную ссылку, не ожидая решения, Суллы, но он тотчас же приказывал убивать их, а имущество отнимать. Шла широкая раздача вилл приверженцам и земель – ветеранам.

Ужас бродил по улицам Рима, забирался в сенат. Магистраты дрожали, когда входил Сулла, и шепотом подсчитывали число убитых. А молодой Гай Метелл однажды не выдержал:

– Скажи, император, долго ли ты еще намерен наказывать злодеев? – спросил он, смело глядя в лицо Суллы. – Казни увеличиваются, все в страхе. Мы не просим тебя за тех, кого ты решил казнить, но мы желаем, чтобы ты избавил от страха и сомнений тех, кого не тронешь.

– Я еще сам не решил, кому оставить жизнь, – хмуро ответил Сулла.

– Тогда объяви, кого хочешь наказать.

Сулла привстал в кресле – лицо его исказилось от гнева. Все съежились, даже смутился Гай Метелл.

– Эй, Эпикад! – закричал император. – Подай мне список. Сколько человек?

– Восемьдесят, непобедимый император!

– Читай.

В гробовом молчании звучали имена осужденных. Возмущенные сенаторы перешептывались. Иные кричали:

– Я не виноват! За что меня?

– Позор!

– Палач римского народа!

Но кинжалы сулланцев сразу прекращали жалобы и ругань.

Не обращая внимания на вопли, Сулла говорил ровным голосом:

– Вывесить на форуме доски с именами проскриптов. Объявить проскрипции по всей Италии. Кто убьет осужденного – получит два таланта, независимо от того, убил ли раб господина или сын отца. Кто примет у себя проскрипта или спасет его, тот осуждается на смерть со всеми своими близкими: родители, братья и сыновья отвечают за преступное милосердие! Дети внуки проскриптов лишаются гражданских прав, а имущество их переходит в казну.

На другой день на форуме было выставлено двести новых имен, на третий – столько же. По всей Италии прозвучали страшные слова Суллы: «Я занес в эти списки тех, кого помню, но многих я позабыл: имена их будут заноситься по мере того, как будут приходить мне на память».

Граждане не спали по ночам и с утра бежали на форум, где толпился народ перед таблицами с именами проскриптов; каждый боялся увидеть свое имя. В городе шепотом рассказывали об одном нобиле, который, чуждаясь политики, сильно скорбел о несчастьях, постигших республику, и выказывал сострадание к проскриптам. Однажды на форуме он стал читать список и нашел в них свое имя. «Горе мне! – воскликнул он. – Меня губит моя албанская вилла!» Не успел он пройти нескольких шагов, как был убит ударом кинжала в сердце.

Созвав комиции, Сулла восхвалял себя как первого мужа, сумевшего навести порядок в республике, и сказал:

– Я хочу улучшить положение народа, но только при условии, если он будет мне повиноваться: буду владычествовать до тех пор, пока преторы, квесторы и военачальники, служившие моим врагам, не будут уничтожены.

И он спокойно объявил проскриптами сорок сенаторов и тысячу шестьсот всадников.

Это было неожиданностью для нобилей. Уверенные, что гнев Суллы будет направлен против плебеев, они растерялись, когда толпы ветеранов и головорезов Катилины и Красса начали расправу. Улицы почти обезлюдели. Толпы окровавленных злодеев шагали с дикими криками, неся воткнутые на копья головы, чтобы бросить их к ногам Суллы; тащили обнаженные трупы за веревки, привязанные к ногам, нанося мертвецам удары копьями, плюя и глумясь. Никто не смел произнести ни слова.

– Я должен выкорчевать всякий намек на новую смуту, – говорил Сулла, – а человеческих жизней не жаль: женщины народят тысячи детей, и если мужчин истребить даже наполовину и приказать женщинам рожать по пяти раз, убыль будет покрыта сторицею.

Он повелел обшарить всю Италию и сказал Хризогону, ведавшему сыском:

– Преследовать в городах, деревнях и виллах, вылавливать сторонников Цинны, Карбона, Мария и подчиненных им лиц. Заподозренных судить за расположение к популярам, за гостеприимство, дружбу, за помощь деньгами, за путешествие вместе, за любовь к женам и дочерям злодеев, за сострадание к проскриптам. Никакого милосердия! Убивать во имя порядка, славы и могущества республики!

Он сидел в таблинуме, просматривал сочинение Лутация Катула «De consulato meo et derebus gestismeis» ^[4] 4
  «О моем консульстве и моих военных подвигах».


[Закрыть]доставленное ему Катилиной, и придумывал, какие еще принять меры, чтобы больше укрепить власть, а в атриуме дожидались военачальники, верные сторонники, жаждавшие обогащения каким бы то ни было путем: кровь – так кровь, ссылка – так ссылка, насилие– так насилие, – лишь бы побольше золота, сокровищ, земель и рабов!

Хризогон охранял дверь в таблинум и никого не пускал к господину.

Сулла вышел, остановился на пороге. Все закричали хором:

– Ave imperator! ^[5] 5
  Привет императору!


[Закрыть]

Окинув быстрым взглядом собравшихся, он подозвал к себе Катилину:

– Родной брат твой, которого ты убил, внесен в список проскриптов как бы живой. Ты хотел, чтобы была соблюдена законность.

В голубых глазах Суллы сверкала насмешка: нагнувшись к Катилине, он шепнул:

– Ходят слухи о твоей кровосмесительной связи с девами Весты… Берегись, чтобы дело не зашло слишком далеко!..

– Это злые наветы врагов, – не смутился Катилина, и его блуждающие глаза остановились на лице Хризогона.

– Повторяю – берегись: сегодня Весталии…

И, повернувшись к своим приближенным, Сулла сказал:

 Я пришел к решению разрушить мятежные крепости (список передан Крассу), которые сопротивлялись моим легионам: срыть стены, наложить публичные денежные взыскания на заподозренное население некоторых городов и огромные пени на целые области (список передан Сизенне). Я поселю своих ветеранов под видом колонистов в городах и деревнях, чтобы иметь точки опоры во всей Италии, раздам им виллы, земли и дома проскриптов: ветераны будут довольны и поддержат нас в нужную минуту. Поэтому, дорогие друзья, вам надлежит с помощью богов поскорее взяться за дело.

– Кому прикажешь заняться размещением ветеранов? – спросил Хризогон.

– Тебе и Катилине. Списки получите у моего криба Эникада. А теперь выйдемте на улицу. Весталии, Весталии! – засмеялся Сулла и нагнулся к Катилине: – Кровосмешение карается смертью. Я говорю не о любви отца к дочери или брата к сестре, а о связи квирита с весталкою.

Катилина побледнел.

– Меня ненавидят, император, и стараются оклеветать, у меня есть обожаемая жена и несколько любовниц…

– Смотри. Я поворачиваю жизнь и историю к древним временам и не потерплю надругательств над верой и святостью обычаев.

Катилина позеленел.

– Император…

– Я сказал. Приказываю, чтобы таких слухов больше не было!

И, отвернувшись от него, Сулла зашагал по улице.

Впереди шли двадцать четыре ликтора с блестящими секирами, воткнутыми в связки прутьев, за ними император в пурпурной тоге триумфатора, в аттическом шлеме с черной гривой, развевающейся по ветру; вокруг теснились друзья, сподвижники. Народ остановился, приветствуя его криками, а он думал: «Остается сломить молодого Мария, запершегося в Пренесте; это сделает Офелла, а уничтожить притаившихся популяров, во главе с Карбоном, поручу Помпею. И когда кончу с мятежниками, объявлю всему миру: «Порядок восстановлен».

На форуме толпился народ, у храма Кастора и в прилегавших улицах происходили, по обычаю, пляски. Процессия босых матрон торжественно двигалась к храму. Они несли в руках блюда с простой едой. Храм Весты был открыт. Там публично молились о благоденствии римского народа и приносили жертвы в присутствии гражданок.

Сулла вошел в храм, оставив друзей у входа. В руке у него было блюдо с мясом. Старшая весталка, узнав императора, наклонила голову и взяла протянутое блюдо.

Нарушая все обычаи, не обращая внимания на ропот женщин, Сулла пошел, громко стуча калигами, к очагу.

Пламя, олицетворявшее богиню, ярко пылало. Весталки, в длинных белых одеждах с пурпурной каймой по краям, с белыми широкими повязками на головах, стояли у огня, охраняя выставленные напоказ священные предметы. Это были древние вещицы, убранные ржаными колосьями: статуэтки Ромула и Рема, корыто, в котором они носились по Тибру, волчица, жертвенник, обломок камня из первой воздвигнутой стены.

Принеся жертву, Сулла опустил голову, как бы всматриваясь в пламя: глаза его скользили по лицам матрон и плебеек, искали на них выражения злобы, гнева, ненависти; взглянул на весталок: лица их были невозмутимы, и он подумал, что девушки оторваны от жизни и не думают о политике.

Выйдя из храма, он подозвал Хризогона:

– Останешься со мною. С Каталиной поедет другой.

– Воля твоя, император!

– Из храма будут выходить женщины. Приготовь людей, чтобы выследили, кто они и где живут. Пусть каждый соглядатай смотрит на мою руку; если она на мече – женщина подозрительна…

– Всё?

– Подожди. Список этих женщин принесешь мне сегодня вечером. А потом получишь приказание.

Не моргнув глазом, Хризогон подумал: «Они обречены. Прикажу рабам наточить мечи и кинжалы».