Текст книги "Марий и Сулла. Книга третья"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

XIII

Сулла следил из Рима за осадою Пренеста. Лукреций Офелла, в начале борьбы перешедший на его сторону (император не очень доверял ему), сообщал, что в городе страшный голод; люди пухнут и умирают, домашние животные съедены, мыши продаются на вес золота, по двести динариев каждая, и недалеко время, когда и мышей не станет: что Марий Младший, отчаявшись в спасении, уничтожает своих личных врагов и друзей Карбона, где попало, даже у алтаря Весты, невзирая на право убежища, и что Пренест скоро падет.

Сулла хищно улыбался, читая донесения, и нахмурился, когда Катилина вбежал без доклада.

– Чего тебе?

Оказалось, что Катилина выследил племянника Мария Старшего. Это был претор, сторонник и любимец плебса.

Сулла встрепенулся: лицо его стало страшным.

– Господин, ты хотел отомстить за Лутация Катула…

Сулла зарычал.

– Тащи его на могилу Катула, – вымолвил он срывающимся голосом, – пытать… сперва поломать кости…потом… содрать шкуру… а голову – мне! Жду тебя на форуме.

Катилина выбежал, а Сулла отправился на форум и, усевшись, стал дожидаться. Он молчал, – и все молчали, затаив дыхание. Наконец появился Катилина: он бежал, задыхаясь, тога развевалась.

Остановившись перед Суллой, он протянул ему страшную, окровавленную голову, со сведенным судорогой ртом и глазами, выкатившимися из орбит.

– Брось!

Катилина уронил ее чересчур поспешно на землю и, подбежав к кропильнице, находившейся вблизи храма Аполлона, вымыл в ней руки. А Сулла, насмотревшись на голову, приказал:

– Выставить на ростре! – и отправился домой.

У дверей дожидался гонец с известием о самоубийстве Мария и сдаче Пренеста.

«Приезжай, император, или распорядись, как поступить с непокорным городом, – писал Офелла, – разрушать его жаль, а щадить жителей я не имею права без твоего соизволения…»

Не дочитав эпистолы, Сулла решил ехать в Пренест, расположенный в двухстах стадиях от Рима.

Город храмов лежал, прижавшись к горному хребту, как мифологический зверь, выгнувший спину, чтобы прыгнуть, и на горе, похожей на горб, находился Акрополь. Киклопические темные стены окружали белые дома, теснившиеся на склонах горы, а над ними возвышался храм Фортуны, знаменитый оракулом.

Остановив коня и полюбовавшись несколько мгновений великолепным видом. Сулла воскликнул:

– О мятежный город, гнездо бунтовщиков! Достоин ли ты существовать под небом Италии?

Он ударил коня бичом и помчался к римскому лагерю, палатки которого виднелись в отдалении.

– Подъезжая, он услышал крики: «Vivat imperator!», увидел выстроенные легионы и Офеллу, который в сопровождении нескольких военачальников выехал ему навстречу. Приветственные возгласы не умолкали, и Сулла принужден был обратиться к воинам с краткой речью; он благодарил их за доблесть, радовался вместе с ними победе и, пообещав всем награду, направился к воротам.

«Город пощажу, а население… как боги подскажут…» Сперва он начал было судить виновных и наказывать (тут же убивали), но, потеряв терпение (жителей было двенадцать тысяч), приказал всех перебить.

Крики убиваемых смешивались с песнями военачальников, которые угощали Суллу в шатре Офеллы и пели в честь его хвалебные песни.

– Я пощадил единственного человека – хозяина дома, в котором остановился, – говорил Сулла, поглядывая на собеседников, – остальные заслужили смерть…

– Увы, господин, он сказал… – замялся Офелла.

– Говори.

– Не смею, император! Это дерзкие речи…

– Говори, – повторил Сулла.

Офелла колебался и, опустив глаза, выговорил дрожащим голосом:

– Он сказал так: «Разделю участь граждан, которых губит палач».

– И он? – спокойно спросил Сулла.

– Он бросился, император, в толпу осужденных и погиб с ними.

Сулла засмеялся.

– И ты, конечно, одобряешь поступок негодяя?..

– Что ты, император? – испугался Офелла.

– Я заметил в глазах твоих злорадство… «Погиб», – подумали все, с любопытством поглядывая на дрожавшего Офеллу.

– Император, более верного слуги, чем я, ты никогда не найдешь.

– Гм… может быть… посмотрим…Он взглянул на Офеллу и улыбнулся:

– Я, наверно, ошибся. Благодарю тебя, Лукреций Офелла, за взятие города.

А в голове мелькнуло: «Он полуосужден… И если споткнется, я безжалостно убью его».

XIV

«Зло всех зол – в существовании демократии», – говорил Сулла и, разгромив популяров, приказал Помпею преследовать их вождей.

Вся Италия была наводнена верными ему ветеранами, мятежные города осаждены, а подозрительные заняты сильными отрядами.

«Умиротворю страну, сотру с лица земли мятежные племена (Самниум должен стать пустыней) – и романизация Италии обеспечена. А затем примусь за Иберию».

Его беспокоила мысль о бежавшем в Испанию Сертории. Сулла знал его и, высоко ценя, опасался, как бы не вспыхнула новая междоусобная война и не вызвала брожения на Востоке. Дальновидный, он рассуждал так: «Будь я на месте Сертория – я связался бы с Митридатом, потребовал бы у него помощи, поднял бы всю Имерию и Галлию, при условии, что понтнйский царь повторит поход на Грецию и Македонию, на государства Азии и свяжется с Тиграном, царем Армении. Объединившись с Митридатом и Тиграном, я двинулся бы на Тринакрию и проник бы в Италию со стороны Врундизия, Остии и Генуи: Митридат избрал бы путь Аннибала и одновременно, заняв кораблями Тирренское море, отрезал бы Италию от провинций, а Тигран высадился бы в Центумцелле и двинулся на Рим. Но Серторий – не Сулла и этого не сделает. На Рим он не пойдет, но может поднять Испанию и привлечь Митридата на свою сторону. Поэтому нужно уничтожить его, пока не поздно». И он приказал послать войска в Испанию.

Размышляя над внутренним состоянием республики, Сулла видел, что власть его казалась всем случайной, разбойничьей. Она не была популярна – часть населения пряталась, а часть молчала от ужаса; не было ни законов, ни выборов – всё отмерло. И он предложил сенату рассмотреть его прежние законы и постановления. Сенат поспешил объявить, что всё, сделанное Суллой во время его консульства, – вечно, и в благодарность за заботы о республике воздвиг ему на форуме золотую конную статую с надписью: «Корнелию Сулле, счастливому императору». Она была поставлена против ростр, и народ толпился, глядя на полководца, который, сидя на коне, взвившемся на дыбы, указывал обнаженным мечом на Капитолий.

Он называл себя Счастливым и Эпафродитом, и льстецы величали его этими именами, а он, равнодушный, презирающий чернь, старался унизить ее, осмеять и держать в железном кулаке.

«Я властелин жизни и смерти, – думал он, – владыка подлых римлян, потерявших величие и прежнюю доблесть. Пусть же они узаконят во мне своего господина».

Однажды он внезапно выехал из Рима в Тибур и послал оттуда приказание сенату выбрать интеррекса, а потом предложил избрать себя диктатором не на определенный срок, а до тех пор, пока в римской республике не утихнут волнения.

Выборы состоялись наспех – римляне, не имея законов, предложили Сулле диктатуру: они знали, что навязывают себе тиранию, но жизнь, не ограниченная законами, была подвержена произволу, и они соглашались получить законы, «какие император найдет подходящими для блага республики».

Став диктатором, Сулла разрешил провести выборы консулов и стал обдумывать законы. Он хотел повернуть жизнь к старым порядкам, передать главенство древним аристократическим родам, «достойным» управлять, и думал: «Нужно разредить аристократию, уничтожить бесполезных трутней, и ряды ее пополнить людьми, преданными мне… Права римского гражданства признать за всеми провинциалами, будь то даже варвары, чтобы легче провести романизацию Италии. Все должны быть римлянами – никаких племен, говорящих на своих языках!»

Запретив занимать претуру лицам, не служившим в должности квесторов, а консулат – магистратам, не бывшим преторами, он отменил раздачу дарового хлеба пролетариям, уничтожил комиции по трибам, а деятельность народных трибунов свел к нулю: освободив затем десять тысяч рабов, он даровал им права гражданства, назвал корнелиями, осыпал милостями; это были люди, готовые поддержать его на форуме, слепо преданная стража, всегда вооруженная, охраняющая господина и готовая как на подвиг, так и на любое насилие или преступление.

Проведя законы, Сулла приказал Хризогону разослать соглядатаев на улицы, в общественные здания и в кварталы плебеев. Он хотел знать отношение населения к законам и к нему, диктатору.

Через несколько дней Хризогон, бледнея и путаясь в словах, доложил, что плебс волнуется, кричит о беззаконии и проклинает Суллу, а магистраты недовольны постановлением насчет претуры и консулата.

– Заметил этих мужей? – спросил Сулла. – Как поступил с недовольными?

– Прости, император, но тех и других было так много, что я не решился…

Сулла рассмеялся:

– Тебя испугало количество? Пустяки! Прикажи корнелиям беспощадно убивать недовольных. Такую же меру провести во всей Италии.

– Будет сделано!

– Вменить в обязанность соглядатаям замечать выражение лиц квиритов…

– Прикажешь убивать таких недовольных?

– На месте… Справишься с этим делом – получишь награду.

Хризогон опустился на колени и поцеловал руку Суллы.

– Я достаточно награжден тобой, император! Из грязи, из ничтожества вытащил ты меня железной рукою, возвысил, осыпал милостями… Я, как и десять тысяч корнелиев, готов умереть за тебя каждую минуту…

– Хорошо, – равнодушно выговорил Сулла, – иди. Делай, что приказано.

XV

Удрученные смертью Люцифера, погибшего в бою у Коллинских ворот, Геспер и Виллий тайком вернулись в Рим. Кровопролития, произвол ветеранов, бесправие народа – всё это было страшнее бесчинств во времена Мария: теперь всё делалось с холодным расчетом, было заранее обдумано, и Геспер бессильно сжимал кулаки, беседуя с Виллием.

– Тиран обещал плебсу блага – и обманул! – злобно говорил он. – Где хлеб, где народные трибуны? Сколько людей казнено и сколько будет убито еще из-за угла, без суда и следствия! Месть и борьба – вот что нам остается! Все ненавидят его: и популяры, и вольноотпущенники, которым урезано право голоса, и клиенты, и дети проскриптов, и толпы разорившихся людей, и даже всадники!

– Привлечем ветеранов на свою сторону! – воскликнул Виллий. – Они плебеи и не должны выступать против плебса! О боги, видите? Человеческая жизнь ничего не стоит!..

– Не призывай богов, – усмехнулся Геспер, – они помогают только аристократам. Диктатор создал господство вооруженной силы и жадных своих клевретов. Разве расхищения, грабежи, обжорство, пьянство, мотовство и разврат не ведут республику к упадку?

– Зверя нужно убить, – с ненавистью вымолвил Виллий, – и я попытаюсь… ударить его ножом на форуме.

– Это не избавит нас от тирании, – вздохнул Геспер. – Его место займет другой, третий, десятый, двенадцатый зверь. Нужно объединить всех недовольных и нанести удар всей власти. Идем на форум, может быть, встретим там кого-нибудь из популяров…

На форуме было людно и шумно. Диктатор, окруженный друзьями, сидел в кресле у входа в храм Кастора и Поллукса и, прищурясь, смотрел на толпы народа. Он был в хорошем настроении и подшучивал над двумя военными трибунами, которые одновременно добивались любви у гетеры Флоры. Вдруг глаза его остановились на Хризогоне, который бежал, расталкивая народ.

Вот он ближе… запыхался… поднимается по ступенькам…

На лбу вольноотпущенника пот, в глазах – торжество.

Сулла привстал в кресле:

– Что скажешь?

Хризогон нагнулся к нему, что-то шепнул.

– Ты не ошибся? – побагровел Сулла. – Говоришь, набирает сторонников?

– Взгляни, император! Вот он, окруженный плебеями… Видишь? Нет?.. Смотри по направлению моей руки…

– О, собака! Я предупреждал его, а он ослушался…

Как, не быв ни квестором, ни претором, добиваться консулата?!

Не отрывал глаз от Офеллы.

– Споткнулся, – пробормотал он и, кликнув любимого центуриона, приказал: – Убить!

Геспер и Виллий смотрели издали на Суллу: глаза тирана были устремлены на форум – холодные, равнодушные глаза, твердые, как камень; он видел, как сотник подошел к Офелле и, выхватив меч, пронзил его; слышал, как зашумела толпа…

Геспер бросился на центуриона, добивавшего Офеллу, и вырвал у него меч.

– Вяжите его и ведите к диктатору!

Плебеи остановились у ступеней храма. Пленник спокойным голосом требовал вернуть ему меч. Сулла встал – глаза его сверкали.

– Отпустить центуриона! – резко крикнул он и, когда толпа зашумела, топнул ногою: – Молчать! Он исполнил мои приказание.

Геспер и Виллий вернулись домой в подавленном состоянии.

– Палач, палач, – шептал Геспер, – убивать людей, как мух, плевать даже на своих сторонников! О боги! Выло ли такое чудовище на земле?..

XVI

По случаю второго консульства Суллы и Метелла Пия во дворце диктатора готовились к пиршеству. Палатин был загроможден тележками торговцев, доставлявших живность, овощи, плоды и всё, что было лучшего в Риме. Рабы и вольноотпущенники везли из многих городов Италии вина, мед, рыбу, сыры, пряности, мирру и этруские духи, любимые господином, – их острый, сладковатый запах тяжко дурманил голову. Из школ Кампании были вызваны знаменитые гладиаторы, победители во многих состязаниях; из Афин и Пергама – гетеры; из Спарты – самые красивые девушки, искусные в беге, борьбе и кулачном бою; эфебы из лучших палестр и гимназий: блудницы различных племен и народностей. И все эти люди толпились в садах, на улицах и в портиках, ожидая звонка, возвещающего время обеда или ужина.

В день пиршества обширный атриум был убран цветами и зелеными ветвями. Курильницы дымились на высоких треножниках, распространяя тонкий ароматный запах. Вольноотпущенник Хризогон, с красными щеками, похожими на куски сырого мяса, суетился, бегая по атриуму; громким голосом он приказал сдвигать столы, ставить ложа, покрывать их пурпуром. Рабы и невольницы торопливо разносили дорогие глиняные блюда с сырами, холодным мясом и рыбой и ставили тяжелые серебряные тарелки с различными надписями, выведенными искусной рукой резчика: «Facitis voblissuaviters»; ^[6] 6
  Радуйтесь.


[Закрыть]«Est ita valeas». ^[7] 7
  Пусть посчастливится.


[Закрыть]

Но Хризогон приказал унести сыры и ударил раба по щеке:

– Разве не знаешь, что они предназначены для попойки?

Он приказал раскрыть настежь дубовые двери, выложенные слоновой костью, а медный Щит с висячим молотком повесить у двери, рядом с надписью: «Не забудь ударить», чтобы звенящие звуки возвещали о прибытии гостей.

Сулла. вошел в атриум в сопровождении Лукулла. Он был по обыкновению в военной одежде и высоких калигах. Лицо его было озабочено. Он рассеянно осматривал атриум, думая о чем-то другом. Лукулл пытался развлечь его:

– Взгляни, Люций, на пол: скажешь, не подметен? И, наверно, захочешь наказать нерадивого раба? А ведь кости, куски хлеба и мяса, разбросанные по полу, это искусное подражание Созу, работавшему на Атталидов.

Сулла смотрел тяжелым, немигающим взглядом на столбы из наросского мрамора, на стены, украшенные синеватым лесбийским мрамором, на пол, выложенный плитами ярко-зеленого лакедемонского мрамора и мелкими камешками, похожими на игральные кости. Пестрая мозаика напоминала ковер.

– В Пренесте, в храме Фортуны, я первый приказал сделать настил из цемента, цветных камешков и мрамора, – сказал диктатор, – и теперь мозаика вторглась все богатые дома Рима.

Он сделал несколько шагов и остановился.

– Главное сделано: всадники низвергнуты с вершины их могущества и подчинены судебному наблюдению сенаторских родов; государственные откупы отменены, повинности провинции Азии превращены в постоянные налоги, ассигнации ветеранам укрепили власть, я запретил закладывать участки и отдавать в приданое, а земли освободил от оброка.

 Звенящий звук возник у входа, расширился и медленно затих.

Собирались гости. Сначала пришел Метелл Пий, коллега диктатора по консулату, затем Марк Красс, Помпей, Катилина, а за ними стали появляться сразу по нескольку человек друзья и любимые Суллой вольноотпущенники. Потом пришли всадники, матроны с красными волосами, дочери их в жемчужных ожерельях и десятки людей, которых император совсем не знал и даже не спрашивал, кто они такие. Все они низко кланялись, проходя мимо диктатора, и Сулла с любопытством искал в глазах их вызова, однако не находил ничего, кроме льстивого восторга.

Хризогон шепотом называл наиболее выдающихся мужей, и диктатор рылся в воспоминаниях, обдумывая, нет ли вины за ними, но не находил.

Он смотрел на белые тоги мужей, длинные столы матрон, похожие на дорический хитон гречанок, на красные, пурпурные и фиолетовые одежды девушек, и глаза его скользили по лицам: женщины и девушки были нарумянены; у всех на висках как бы просвечивали искусно нарисованные голубые жилки, но красота римлянок не привлекала, а запах лука и чеснока, исходивший от них, несмотря на резкий аромат духов, вызывал отвращение.

Хризогон нагнулся к нему:

– Господин, соглядатаи обнаружили в Албанских горах всадника Аниция, которого ты велел разыскать, и дочь его Лоллию. Они схвачены и доставлены в мой дом.

Равнодушное лицо Суллы оживилось, голубые глаза сверкнули стальным блеском.

– Аниций здесь? Как я рад! – вымолвил он, зловеще улыбнувшись. – Хризогон, почему же ты не пригласил дорогих гостей?

И, схватив его за ухо, он притянул его голову и что-то шепнул.

Атриум наполнялся нарядной толпой, и жужжание голосов долетало до сада, где дурачились шуты и мимы в ожидании, когда господин соблаговолит их позвать.

Хризогон велел поставить столы в таблинуме, перистиле и даже в саду, где наскоро устанавливалось освещение: льняные волокна на тарелках, смоляные факелы, фонарики.

Арсиноя, волнуясь, ходила по дорожкам. Она хотела видеть Суллу и передала через Хризогона краткую эпистолу, но диктатор не ответил, и это ее опечалило.

С некоторого времени она стала замечать, что Сулла охладел к ней: он не приходил в ее скромный домик, отговариваясь государственными делами, и когда она однажды упрекнула его в себялюбии, он, хмуро взглянув на нее, ушел, хлопнув дверью.

С тех пор она его не видела, а пришла на пиршество потому, что в числе приглашенных были шуты, мимы и канатные плясуньи.

– Арсиноя, – позвал ее Хризогон, – наш господин приказал передать, чтобы ты не смела писать таких глупых эпистол.

Она опустила голову, готовая заплакать. Хризогону стало жаль ее.

– Я вызову его сюда под каким-нибудь предлогом, – шепнул он, – а ты не выдавай меня…

Через несколько минут вышел Сулла, Увидев Арсиною, он нахмурился и сказал Хризогону!

– Ты оторвал меня от беседы ради нее?

Вольноотпущенник, побледнев, бросился перед ним на колени, но Сулла грубо оттолкнул его.

– Презренный! Я щажу тебя за услуги, оказанные мне… за любовь твою…

– Господин и владыка! – вскрикнул Хризогон. – Сжалься над рабом своим, сердце которого предано тебе до гроба!

– Встань!

И, повернувшись к канатной плясунье, он жестко выговорил:

– Подойди, Арсиноя!

Девушка, дрожа, остановилась перед ним.

– Я выдаю тебя замуж за Хризогона, – сказал он, не обращая внимания на ее побелевшее лицо, – надеюсь, ты довольна? Возблагодари же богов и меня за счастливую мысль!

Она молчала, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

– Что же не благодаришь?

– Господин мой, сердце мое в твоих руках…

– Хризогон богат, у него дворец на Палатине, сокровища, отобравнные у проскриптов, веселая жизнь с плясками и играми…

– Ничего мне не нужно…

– Что-о? – вспыхнул Сулла. – Неблагодарная! Через три дня, клянусь Юноной, ты будешь его женой! Слышишь, Хризогон?

Вольноотпущенник, низко кланяясь, бормотал:

– Поистине ты добр и мудр, о господин! Твой выбор осчастливил меня…

Войдя в атриум, Сулла подал знак возлечь за столы. Хризогон сбился с ног, чтобы угодить во всем диктатору.

– Quesumus demeresoleas! ^[8] 8
  Просим возлечь за столами (дословно: просим снять туфли).


[Закрыть] – громко крикнул он и приказал слугам подавать кушанья.

Сулла возлег на низком ложе, заняв хозяйское место; рядом с ним поместились Лукулл и Помпей. На среднем ложе находились Метелл Пий, Хризогон и Арсиноя, а на высоком расположились Марк Красс, Катилина и Сизенна.

Сначала появилась закуска (ее запивали напитком, составленным из смеси морса и меда): тибрские и иные рыбы, павлиньи и куриные яйца всмятку, салат, капуста, кампанский хлеб. Затем обед: жареные на кассинском масле фазаны, зайцы, кролики, свинина, свиные вымена, матка, печень, колбасы, ветчина, куры, почки вепря, цыплята, усыпанные мукой утки и «троянская свинья», начиненная мясом разных животных, подобно тому, как был аполнен вооруженными людьми троянский конь. Потом – печенье, тарентский мед, пирожные, сушеные плоды, тускуланскне фиги, райские яблоки, груши, орехи, каштаны, виноград и оливки.

В доме стоял гул голосов, слышались смех, шутки.

Когда обед кончился, слуги быстро убрали блюда и стали надевать гостям на головы венки, пропитанные нардом, предохраняющим, как думали, от опьянения. Запах нарда резко распространился в воздухе, хотя он уже исходил и в начале пира от ног, освобожденных туфель.

На столах появились кубки из кархедонского камня и белого офита, испещренные листьями, цветами и плодами, рога для питья. Перед диктатором поставили кантарос, сделанный из электра, – бокал на золотой высокой ножке, из которого пивал, по преданию, сам Вакх и имели право пить лица, участвующие в шествии во время Вакханалий.

Хризогон обратился к Сулле:

– Прикажешь?

Диктатор кивнул и, повелев начать пирушку, предупредил:

– Пить по греческому обычаю.

Гости столпились у стола Суллы, где Лукулл, Метелл Пий, Красс и Катилина, бросая кости, избирали царя пирушки. Но всех постигла неудача, и только на долю Катилины пришелся ход Венеры.

– Шесть очков! – возвестил он со смехом, окидывая гостей взглядом победителя, и, сделав знак флейтисткам начинать игру, объявил смесь вина и воды.

Не успел он договорить, как зазвенел щит, распахнулась дверь и вошли два человека: бородатый муж, в тоге всадника, с золотым перстнем на пальце, и толстая матрона, с тройным подбородком, уже пожилая.

Сулла встал с ложа и с улыбкой пошел им навстречу:

– Как я рад, дорогой Аниций, увидеться с тобою! – вскричал он и, повернувшись к матроне, прибавил: – Какому счастью обязан я смотреть на Лоллию, прекрасную розу Рима?.. Хризогон, прикажи поставить лишний стол: мы будем потчевать дорогих гостей…

Гости смотрели со страхом на Суллу: всем было известно, что Аниций и Лоллия внесены в список проскриптов и таблицы с их именами выставлены на форуме.

Не доверяя словам Суллы, Аниций сказал, бледнея от злобы:

– Часто собачий лай бывает ложен, о всесильный диктатор! Но когда лжет рыжий пес со свиным рылом – лай ложен вдвойне. Поэтому не лицемерь, Люций Корнелий Сулла, тиран Рима!

Лицо Суллы стало кирпичным, – казалось, оно лопнет от прилива крови. Он хотел что-то сказать, но не мог, прыгая на месте и заикаясь:

– Ан… Ан… Аниций… сын блудницы… пес…

Он замолчал. Пот струился по багровому лицу, перед глазами мелькали желтые круги, он шатался, как пьяный. И вдруг очнулся.

– Пусть гости пьют, – загремел его голос, – пусть флейтистки играют, пока еще не все насытились. Аниций!

Всадник не двинулся с места.

– Аниций, – повторил Сулла, садясь на троноподобное кресло, – помнишь, как некогда ты послал мне во время Сатурналий чашу с желудями? Ты, свинья, хотел, чтобы и я уподобился тебе. Хризогон! Кликни корнелиевда прикажи принесть желудей!

– Сделано, господин! – сказал вольноотпущенник и хлопнул в ладоши.

Эфиопка внесла корзину с желудями, и вслед за нею вошли преданные Сулле телохранители. Было их шестеро; вооруженные мечами, они окружили, по знаку Хризогопа, Аниция и Лоллию и, взяв корзину, поднесли ее всаднику.

– Ешь, – сказал Хризогон, – так велит господин. Аниций ударом кулака выбил корзину из рук корнелиев, и желуди, прыгая, покатились по полу.

– Кормить силою! – приказал Сулла и равнодушно смотрел, как корнелии, сбив Аниция с ног, раздирали его жатый рот и совали желуди.

Аниций задыхался, лицо его посинело – он давился, глаза выкатились, жуткий хрип заставлял бледнеть людей.

Все молчали, оцепенев от ужаса. Лоллия, упав на колени, уткнулась лицом в холодную мозаику пола и не шевелилась.

– Задушить, – услышала она равнодушный голос Суллы и, вскочив, бросилась к корнелиям, растолкала их и, обхватив отца за шею, приникла к его лицу.

– Не дам, не дам! – кричала она в исступлении и вдруг, подняв голову, взглянула на Суллу. На нее смотрели холодные глаза: в них таилась скука, насмешка, презрение. – О Люций, умоляю тебя, сжалься! Вспомни, как ты некогда обещал исполнить любое мое желание…Теперь наступило время… О Люций!..

Она подползла ни коленях к троноподобному креслу. Ухватившись за ногу диктатора, она прижалась лицом к грубой калиге и выла в смертельном ужасе:

– Пощады! Милосердия!..

Ударом ноги Сулла опрокинул ее навзничь.

– Подлая тварь, – выговорил он, сделав знак корнелиям покончить с Аницием, – не ты ль поносила меняв кругу всадников, похваляясь стать моей любовницей, чтобы поразить меня кинжалом в сердце? Не отец ли твой поддерживал сначала обоих Мариев, а затем самнитов, самых упорных врагов, подстрекая их против меня? Оба вы заслужили смерть. Аниций уже издох, – указал он на распростертый труп, от которого отходили корнелии, – а ты, Лоллия, умрешь прежде, чем пройдет вторая стража…

И, нагнувшись к Хризогону, шепнул:

– Немедленно снести ей голову и зарыть обоих, как собак, у стены Сервия Туллия…

Хлопнул в ладоши.

– Пить, петь, играть и плясать! – крикнул он на весь атриум. – А кто будет дрожать от страха – отнесет жолуди в подземное царство Аида! Эй, плясать!..

Вернулся Хризогон и объявил, что корнелии повезли хоронить трупы.

– Каталина! Кантарос вина!

Катилина, блестя беспокойными глазами, сам налил греческого вина, смешанного с медом, и поднес Сулле кубок, высеченный из золотистого хризопраса.

– Пей, господин мой, вино хорошее: взгляни на тессеру, – возвестил он, протянув белую табличку с красной надписью.

Сулла усмехнулся, искорка сверкнула в его голубых глазах.

– Rubrum vetus vinum picatum CIG «Marii», ^[9] 9
  Старое красное вино, засмоленное в 1 консульство Г. Мария.


[Закрыть] – громко прочитал он и с удивлением взглянул на Катилину: – Откуда достал?

– Спроси Хризогона, я выбрал самую пыльную амфору.

– Откуда?

Хризогон шепнул Сулле на ухо:

– Прислала Юлия, вдова Мария Старшего. Она поздравляет тебя с консульством и желает…

– Почему не пригласил ее?

– Прости, господин! Столько было хлопот в эти дни, столько…

– Что? – загремел диктатор, и лицо его исказилось. – Подлый раб! Который раз ты уже доводишь меня до бешенства?..

Хризогон побледнел, зубы его колотились.

– Неблагодарный! Я освободил тебя, возвысил, подарил дворец и сотни невольников, а ты не радеешь о своем господине! Ты возгордился. Ты…

Он размахнулся и ударил его по щеке с такой силой, что Хризогон опрокинулся навзничь.

– Прошу тебя, успокойся, – услышал диктатор спокойный голос Лукулла. – Прикажешь отливать его?

– Да, да. И пусть он придет сюда немедленно… Налей еще, Катилина!

Пил, шепотом беседуя с Лукуллом о романизации Италии.

Когда вошел Хризогон, бледный, с рассеченной губой, и остановился перед диктатором, Сулла тихо сказал:

– Хризогон, я погорячился… Знаю, ты привязан ко мне и любишь меня… Готовься же к свадьбе и объяви Арсиное, что о приданом я сам позабочусь.

Хризогон упал на колени и поцеловал его руку.

– Что же танцовщицы? – спросил диктатор.

Середина атриума был мгновенно освобождена от столов, пол устлан пестрым мохнатым ковров. Из-за колонн выбежали греческие, персидские, сирийские, египетские и армянские танцовщицы; они показывали свое искусство перед диктатором, стараясь вызвать его одобрительную улыбку. Но бесстрастно было лицо Суллы: казалось, он не видел ни плясок, ни пиршества, не слышал звуков инструментов и споров за столами.

Пение Миртион оживило его. Он поднял голову, и легкая улыбка, появившаяся на его губах, вызвала на лицах певиц и танцовщиц зависть к счастливой сопернице.

Песня взволновала его: вспомнил Азию, Траллы, удушливые ночи, знойную любовь и пожалел, что недолго пробыл в Азии после поражения Фимбрии, недолго тешился покоем. И ему захотелось бросить всё, отречься от власти и удалиться подальше – жить, дышать полной грудью, наслаждаться любовью юных певиц и танцовщиц, писать воспоминания в назидание потомству и, отдыхая от умственных трудов, прижиматься лицом к девственной груди.

А Миртион пела, и припев глубоко волновал диктатора:

 
Веселись всю жизнь,
Не печалься ничем.
Ведь жизнь коротка,
Время к концу приведет. ^[10] 10
  Перевод автора.


[Закрыть]
 

– Чья песня? – вздохнул Сулла, и затуманенные глаза его ласково окинули певицу.

– Сейкила, господин мой!

– Подойди ко мне, цветущий мирт! Рой вожделений кружится вокруг твоего пояса… Я любил твои песни в Афинах, а еще больше в благословенной богами Лидии.

– Я была счастлива петь тебе, император! – Хочешь жить в моем дворце?

Певица опустила голову, как бы в раздумьи, и ответила с порочной улыбкой на губах:

– Твоя воля – закон.

Играли флейты, звенели кифары, цитры, мерно пели лиры, позвякивали систры, и голоса певиц выводили песнь на римском языке с греческим, сирийским, египетским и македонским припевом. Но Сулла почти неслушал: в его ушах застрял иной припев.

«Что власть? Для чего она мне, прославившемуся навеки? Кончится жизнь, и даже слава станет излишней. Не пора ли отдохнуть? Самое главное в жизни – покой, телесные наслаждения и умственные удовольствия».

Он прижал к себе Миртион и вдруг увидел умоляющие глаза Арсинои, заплаканное лицо и привстал с удивлением:

– Что с тобой?

– Господин мой, ты не ошибся?.. Хризогон сказал…

– Ты выходишь за него замуж…

– Господин мой…

– Я хочу, чтобы ты успокоилась и была счастлива!

Он встал:

– А теперь пойдем в сад. Травля диких зверей будет показана завтра в амфитеатре, а сегодня вы увидите бой гладиаторов.