Текст книги "Черный ангел"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Я снова прервал свой рассказ. Мне надо было подняться. Я стал вышагивать по комнате, посматривая сквозь зеленоватое стекло окон на грозные зубцы стены, отделявшей город от Мраморного моря, и на водную гладь, блестевшую за ней.

– Меня предупреждали, чтобы я не пытался встречаться ни с кем из членов вашей семьи, – проговорил я. – Может, за этот мой визит к тебе меня бросят в мраморную башню. Может, меня не спасет даже служба у Джустиниани. Но я ведь и так уже – твой пленник. Хотя об этой стороне моей жизни никто ничего не знает.

…Женившись на госпоже Гите, – вернулся я к моему рассказу, – я стал одним из богатейших людей Флоренции. Мне достаточно было назвать свое имя, и любой заимодавец – от Антверпена до Каира и от Дамаска до Толедо – кланялся мне в пояс.

Я никогда не хотел знать, сколько ей пришлось заплатить монахам и самому папе, чтобы защитить себя и свое состояние от родственников и чтобы наш брак был признан законным. Ведь у меня не было даже имени. Бумаги моего отца, подтверждавшие мое происхождение, хранились у золотых дел мастера Джероламо в Авиньоне. Но Джероламо решительно отрицал, что кто-то когда-то передавал ему нечто подобное. Однако законники все устроили. Я получил новое имя. Жан Анж исчез. Мы сразу поселились в ее особнячке во Фьесоле и жили там, пока не родился наш сын. Когда я отпустил бороду и велел завить себе волосы, когда оделся как подобает дворянину и прицепил к поясу меч, никто уже не мог узнать во мне бедного писаря-француза, состоявшего при церковном синоде.

Я выдержал четыре года. У меня было все, что душе угодно. Ловчие птицы для соколиной охоты, чистокровные скакуны, прекрасные книги. Веселые застолья и ученые беседы. Даже Медичи уважали и ценили меня. Но не за мои собственные достоинства. Я был лишь сыном своего отца. А вот мой сын был одним из Барди.

А госпожа Гита успокоилась и совершенно изменилась после рождения ребенка. Она стала набожной женщиной. И уже не богохульствовала. Она дала деньги на строительство храма. И, видимо, она любила меня. Но больше всего на свете она любила нашего сына.

Я выдержал четыре года. Потом стал крестоносцем и отправился с кардиналом Чезарини в Венгрию. Оставив своей жене письмо, я потихоньку скрылся. Мне часто приходилось потихоньку скрываться, Анна Нотар. Мои жена и сын думают, что я погиб под Варной.

Но я не рассказал Анне всего. Не рассказал ей о том, что перед путешествием в Венгрию я наведался в Авиньон, схватил золотых дел мастера Джероламо за бороду и приставил ему нож к горлу. Нет, я не рассказал об этом и не собираюсь рассказывать никогда в жизни. Эта тайна известна лишь мне и Господу Богу. Ведь Джероламо не умел читать по-гречески и не решился показать мои бумаги никому из тех, кто знал греческий язык. Но кое-что я все-таки добавил.

– Мой брак был предопределен свыше, – проговорил я. – Мне нужно было познать все радости, которые приносит человеку на земле огромное богатство, чтобы я мог потом от него отказаться. Из золотой клетки вырваться еще труднее, чем из-за тюремных решеток книг, разума и философии. В Авиньоне меня заперли ребенком в темную башню. С тех пор жизнь моя была лишь бегством из одной тюрьмы в другую. Но теперь я сбросил почти все оковы. Остались только цепи моего тела. Цепи моих знаний, моей воли, моего сердца. Но мне известно, что очень скоро я освобожусь и от них. Ждать уже совсем недолго.

Анна Нотар мягко покачала головой.

– Странный ты человек, – вздохнула она. – Я тебя не понимаю. Ты пугаешь меня.

– Страх – это лишь испытание, ниспосланное Богом, – ответил я. – От страха человек тоже может освободиться. Может поблагодарить за все, попрощаться и уйти, твердо зная: единственное, что он может потерять – это собственные цепи. А что еще есть у раба?

– А я? – тихо спросила Анна. – Зачем ты пришел ко мне?

– Выбор остается за тобой. Не за мной, – откликнулся я. – Видишь, как все просто.

Женщина крепко стиснула сомкнутые руки и резко замотала головой.

– Нет, нет, – возразила она. – Ты не можешь всерьез предлагать мне такое.

Я пожал плечами.

– Как ты думаешь, зачем я так много рассказывал тебе о себе? – спросил я ее. – Неужели для того, чтобы убить время или покрасоваться перед тобой? Я полагал, что ты знаешь меня лучше. Нет, я просто хотел доказать тебе: ни вера, ни воспитание не имеют никакого значения. Богатство и бедность, власть и страх, честь и позор, ученость и невежество, красота и уродство, добро и зло – ничто не имеет значения само по себе. Единственное, что может что-то значить, – это то, что мы стремимся из себя сделать и кем хотим быть. Единственный подлинный грех – предательство: знать правду и не остаться ей верным до конца. Сам я освободился от всего. Я – никто. Для меня это – самое большее, что может достичь человек. Безмятежное ощущение своей силы – и своего царства. Ничего другого я тебе предложить не могу. Выбор за тобой.

Женщина побледнела от возмущения. Она сжала побелевшие губы. Ее карие глаза наполнились холодной ненавистью. Она даже не была теперь красивой.

– Ну, а я? – спросила она еще раз. – Чего ты, собственно, хочешь от меня?

– Когда я увидел твои глаза, я понял: человеку, несмотря ни на что, необходим другой человек, – ответил я. – Не обманывай себя. Ты тоже это знаешь. Такие вещи случаются лишь раз в жизни. И то не с каждым. Я рассказывал тебе о себе, чтобы объяснить: все, что ты до сих пор имела и чем вроде бы владела, – призрачно и ненадежно. Ты ничего не потеряешь, если откажешься от всего этого. Когда сюда нагрянут турки, тебе придется много потерять. Желаю тебе заранее отказаться в душе от всего, чего ты в любом случае лишишься.

– Слова! – вскричала она и задрожала. – Слова, слова, одни слова!

– Я тоже сыт словами по горло, – заметил я. – Но не могу заключить тебя в объятия: твой достойнейший евнух не сводит с нас глаз. Сама знаешь, что ты поняла бы все, если бы я прижал тебя к себе. Тогда тебе уже не нужно было бы никаких слов.

– Ты сумасшедший, – прошептала она, отступая. Но глаза наши встретились – точно так же так возле храма Святой Софии. Наши обнаженные души взглянули друг на друга.

– Анна, любовь моя! – взмолился я. – Наше время уходит. Песок в часах пересыпается впустую. Когда я впервые увидел тебя, я тебя уже знал. Это должно было случиться. Может, мы однажды уже рождались на свет и встречались в предыдущей жизни. Может быть, родимся еще раз, чтобы встретиться снова. Но мы ничего не знаем об этом. Непреложно лишь то, что мы встретились сейчас. И что это было неизбежно. А может, это вообще единственный случай, когда наши пути пересеклись? Одна крошечная точка во времени и пространстве, в которой мы смогли встретиться. Так почему же ты колеблешься? Почему обманываешь себя?

Анна подняла руку и прикрыла ладонью глаза. Она вернулась в свой дом. К своим коврам, окнам, порфировому полу. К своему собственному времени. К своему воспитанию, к своей учености.

– Между нами стоит отец, – тихо сказала Анна. Я проиграл. И тоже вернулся в сегодняшний день.

– Твой отец вышел в море, – проговорил я. – Зачем?

– Зачем? – возмутилась она. – И ты об этом спрашиваешь? Затем, что его тошнит от обреченной на поражение политики бездарного императора. Затем, что отец не собирается пресмыкаться перед султаном, как Константин. Идет война – и отец воюет. Ты спрашиваешь, зачем? Затем, что он – единственный настоящий мужчина в этом городе, единственный настоящий грек. Он не бежит звать на помощь латинян. Надеется на самого себя и на свои дромоны.

Что я мог ей на это сказать? Права она или нет, но она любит своего отца. Она ведь – Анна Нотар.

– Что ж, ты сделала свой выбор, – кивнул я. – Расскажешь обо мне отцу?

– Да, – отрезала она. – Я расскажу о тебе отцу

Я добровольно сунул голову в петлю. Я не стал больше ничего говорить. Не хотел даже смотреть на эту женщину. Но и это должно было случиться.

15 февраля 1453 год

Вчера вернулся флот. Все пять дромонов. Развевались знамена. Матросы били в барабаны и играли на дудках. Маленькие бронзовые пушечки давали приветственные залпы. Люди бежали в порт. На городских стенах размахивали белыми полотнищами.

Сегодня на базаре продавали турецких рабов: рыбаков, седобородых старцев, худеньких мальчиков, плачущих женщин, которые пытались закрыть лица истрепанными рукавами. Да, блистательную победу одержал над турками флотоводец Лука Нотар.

Он успел захватить врасплох несколько бедных селений, расположенных на азиатском берегу, и взять в плен их жителей. Из остальных деревень люди разбежались, но Лука Нотар сжег их дома. Флот дошел под парусами аж до Галлиполи и сумел потопить турецкий торговый корабль. Когда в море появились турецкие военные галеры, греческие дромоны повернули домой.

Что это был за триумф! Как восторженно встречали греческих моряков жители Константинополя! Каким пылом выкрикивал народ имя флотоводца, когда он ехал верхом к своему дому! О Джустиниани и воинах-латинянах забыли. Лука Нотар стал на один день героем Константинополя.

Но на базаре не нашлось желающих купить турецких рабов. Никто не насмехался и не издевался над пленниками. Зеваки быстро разбежались. Греки пристыженно опускали глаза при виде турецких невольников – беспомощных, бедных людей, в испуге жавшихся друг к другу и искавших утешения в строках Корана, которые они бормотали себе под нос.

18 февраля 1453 года

Как в Константинополе аукнулось – так в Адрианополе откликнулось.

Мехмед приказал читать на площадях письмо императора Константина – как свидетельство греческого коварства, а потом растоптал послание василевса ногами. Султанские гонцы в сандалиях, подбитых железом, разнесли копии письма по всем турецким городам. Дервиши и муллы громко требуют отмщения. Партия мира вынуждена молчать. Мехмед призывает в свидетели даже Запад.

«Раз за разом греки нарушали все свои обещания и при каждом удобном случае изменяли собственным клятвам. Подчинив свою церковь папской власти, император Константин разорвал последние дружеские узы, существовавшие между турками и греками. Единственная цель василевса – натравить Запад на турок. Свои истинные намерения Константин все еще пытается скрыть за лживыми словами и мнимым благородством. Но османские селения, которые пылают сейчас на берегах Мраморного моря, осветили огнями своих пожарищ его кровавые захватнические планы. Стремление Византии к завоеванию соседних земель уже прямо угрожает нашей жизни. Изощренная хитрость и жестокость греков требуют возмездия. Чтобы покончить с постоянной угрозой, чтобы избавить страну от опасности, неизменно исходящей от греков, каждый правоверный обязан встать под знамена священной войны. Тот, кто все еще защищает греков, полностью разоблачает себя, доказывая, что является врагом нашей державы. Да поднимется карающий меч султана, чтобы отомстить за убитых, замученных, заживо сожженных и угнанных в неволю правоверных!»

Чтобы покончить с последними сомнениями, султан повелел зачитать во всех мечетях во время пятничных молитв имена турок, убитых матросами императора.

Маневры греческого флота стали для Мехмеда последним козырем, столь необходимым султану, чтобы сокрушить яростное сопротивление партии мира и великого визиря Халиля. Тот, кто еще осмеливается выступить против осады Константинополя, рискует собственной головой. Даже Халиль – великий визирь и потомок двух великих визирей – не может чувствовать себя в безопасности.

21 февраля 1453 года

В храме Пантократора свершаются чудеса. На росистых рассветах туман оседает каплями воды на святых иконах. Монахи говорят, что на ликах святых проступает смертельная испарина. Какая-то монахиня поклялась, что видела, как Пречистая Дева во Влахернах плакала кровавыми слезами. Люди верят этому, хотя император приказал кардиналу Исидору, лжепатриарху Григорию и ученым философам тщательно осмотреть образ, и те не обнаружили на нем никаких следов крови. Но народ не верит отступникам. Его непросвещенная, фанатичная приверженность изначальному символу веры тверже, чем когда-либо раньше.

Молодые монахи, ремесленники, горожане и купцы, которые не могли еще недавно отличить одного конца меча от другого, дисциплинированно учатся сейчас владеть оружием; они упражняются группами по десять и по сто человек, которыми командуют опытные солдаты Джустиниани. Новобранцы хотят воевать за свою веру. Горят желанием быть в бою не хуже латинян. Они полны решимости отстоять город.

Возможно, они учатся натягивать луки, но их стрелы летят куда угодно – только не в цель. Новобранцы отчаянно бегут, чтобы вонзить копья в подвешенные мешки с сеном. Но неопытность делает этих людей неловкими. Двое-трое из них повредили себе ноги, запутавшись в собственных плащах. Но есть среди них и несколько сильных мужчин. Лучше всего их использовать на стенах, откуда они будут швырять камни в турок, когда те пойдут на штурм.

На добровольцев и на всех тех, кого император призвал в свое войско, не хватает ни шлемов, ни даже кожаных доспехов. А новобранцы, все-таки получившие шлемы, снимают их при первом же удобном случае и жалуются, что эти штуки давят им голову и натирают лоб. Ремни доспехов впиваются им в тело. А в наколенниках вообще невозможно двигаться.

Я не осуждаю этих людей. Они делают, что могут. Они обучались другим ремеслам, твердо веря в надежность своих стен, защищаемых императорскими наемниками. В чистом поле один янычар в мгновение ока справится с десятком таких добровольцев.

Я видел это по их тонким белым пальцам, которые способны вырезать такие дивные вещицы из слоновой кости. Видел глаза, зоркость которых не притупила работа над образками и фигурками святых из сердолика. Я видел мужей, которые умеют читать и писать, мужей, которые тонюсенькими кисточками рисуют сияющие золотом и киноварью заглавные буквы в старательно переписанных богослужебных книгах.

Это они должны теперь учиться рубить и колоть, целиться мечом в незащищенный пах, направлять копье в лицо человека, выпускать стрелу в глаз, который видит небо и землю.

Безумный мир. Безумные времена.

Из арсенала доставили на стены маленькие новоотлитые пищали, а также большие пушки, выкованные из железа, поскольку у императора нет средств на то, чтобы отливать орудия из бронзы. Неопытные новобранцы боятся пушек больше, чем турок. Они бросаются на землю и затыкают уши пальцами, как только раздается залп. Потом жалуются, что их оглушает грохот и ослепляет вспышка огня. В довершение всех несчастий в первый же день разорвалась одна маленькая железная пушечка – и двух человек разнесло на куски.

24 февраля 1453 года

У Джустиниани готов план обороны города. Протостратор распределяет латинян по греческим отрядам, ставит их на самые опасные участки стен и к воротам. Венецианцы и генуэзцы будут состязаться в рыцарской доблести. Даже из Перы прибыло несколько юнцов, которые вступили в ряды войска Джустиниани. Их совесть говорила им, что позорно не участвовать в войне, которая в конечном счете решит судьбы Запада.

Джустиниани надеется только на латинян и на императорских мастеров и пушкарей. Другие греки будут лишь вспомогательной силой на стенах города. Но и это необходимо. Ведь самая большая стена, которая защищает город с суши, насчитывает десять тысяч шагов в длину и сто башен. Морская и портовая стены, составляющие две остальные стороны мощного оборонительного треугольника, – столь же протяженные, но им, видимо, будет угрожать меньшая опасность. Порт охраняют западные военные корабли, которые безусловно превосходят турецкие суда. Стене со стороны моря турки вряд ли сумеют нанести серьезный урон. Греческий огонь может поджечь их легкие суда на расстоянии полета стрелы. У императорских мастеров есть для этого специальные снаряды – вроде маленьких ядер. Но греки ревниво охраняют свои военные тайны и не выдают их латинянам.

Во всяком случае, Джустиниани исходит из того, что настоящий бой закипит вдоль стены, которая защищает город с суши. В центре этой стены, в долине Ликос, расположены ворота святого Романа. Их оборону протостратор взял на себя; здесь он встанет со своими закованными в броню генуэзцами. Отсюда он сможет также быстро посылать подкрепление на те участки стены, где возникнет угроза прорыва. Но окончательное распределение сил будет зависеть от шагов, которые предпримет султан.

Самая большая спешка уже позади. Стены, правда, продолжают укреплять до сих пор, но все идет по плану и каждый получает четкое задание на день. Так же проходит и обучение новобранцев. Но из-за огромных размеров города затягиваются перерывы на завтраки, обеды и ужины. Добровольцы питаются у себя дома.

Джустиниани перестал носить кожаные штаны, велел завить себе волосы и искусно уложить их волнами на греческий манер. Он покрасил бороду хной и заплетает ее в косицы, перевивая золотой нитью. Но он не подкрашивает уголки глаз синей тушью и губы алой помадой, как делают молодые греки из личной гвардии императора. Зато он носит на шее множество разных золотых цепочек и стал хорошо себя чувствовать в обществе греков. Благородные женщины с Влахернского холма оказывают ему лестное внимание. Ведь он – крепкий и рослый мужчина, на голову выше большинства греков. Он теперь до блеска начищает свои доспехи, вечерами заменяет цепь протостратора, которую вручил ему император, на аметистовое ожерелье – в надежде, что аметисты защитят его от опьянения.

Василевс золотой грамотой подтвердил свою клятву в том, что Джустиниани получит остров Лемнос в наследное владение, если сможет спасти город от турок. Одна только печать, которой скреплена грамота, стоит много бизантов, а император собственноручно начертал на документе свой тройной крест.

Флотоводец Лука Нотар, вернувшись из морского похода, заперся в своем доме.

По совету Джустиниани император решительно запретил Нотару выводить впредь дромоны из порта. Лука Нотар со своей стороны столь же решительно утверждает, что поступил правильно, и обвиняет василевса в трусости и раболепии перед латинянами.

Он дал понять, что ждет Джустиниани на совет по поводу обороны города и распределения войск. Как знатный вельможа и командующий императорским флотом Нотар считает себя по меньшей мере равным Джустиниани по рангу – невзирая на то, что генуэзец является протостратором. Прежде всего, Нотару, конечно, любопытно, какое место отвел ему Джустиниани в своих планах защиты Константинополя. Игнорировать флотоводца генуэзец не может. Тот – слишком высокопоставленная и влиятельная особа. Но капитаны-латиняне, несмотря ни на что, совершенно самостоятельно распоряжаются своими судами и получают приказы непосредственно от императора. Таким образом, Нотар командует, в сущности, лишь теми самыми пятью прогнившими, неповоротливыми дромонами. И даже они формально являются императорскими, хотя это флотоводец велел отремонтировать их и переоснастить за собственный счет.

Несмотря на приобретенную популярность, он сейчас очень одинок, этот Лука Нотар. Во всяком случае, судя по известиям, которые доходят с Влахернского холма.

Джустиниани заставляет Нотара ждать. Генуэзец – рыцарь удачи, вознесенный судьбой в протостраторы и потому еще более осознающий высоту своего нынешнего положения, чем наследный аристократ. Так что, возможно, между двумя этими мужами разгорится теперь смешное детское соперничество. В принципе, город уже полностью в руках латинян, и греки не имеют здесь никакой власти, хотя император старается этого не замечать. Порт принадлежит латинским кораблям. Закованные в броню отряды генуэзцев и венецианцев распоряжаются в городе и занимают ключевые позиции на стенах Константинополя.

Возможно ли, что Джустиниани тайно вынашивает большие политические планы? Он завязал отношения – в том числе и через женщин – с наиболее влиятельными греками, настроенными пролатински. Если Константинополь выдержит турецкую осаду и Мехмед потерпит поражение, если папский и венецианский флоты со вспомогательными войсками латинян придут вовремя, этот город превратится, наверное, просто в один из латинских опорных пунктов, откуда будет вестись борьба за торговые пути на Черном море и за покорение расколотых турецких земель. Уния уже провозглашена. Суждено ли Византии еще раз стать латинской – притом, что марионеточному греческому императору будет позволено и дальше занимать свой трон?

Захочет ли победитель покорно удовлетвориться положением вассала на Лемносе?

Моя греческая кровь уже не верит, будто что-то может быть таким, каким кажется. Да, сомнения у меня в крови, впитавшей в себя за тысячу лет яд политических интриг. День за днем спадает с меня лохмотьями латинская оболочка. Я – сын своего отца. Кровь вернулась домой.