Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Михаил Лермонтов

1839

 
     Ребенка милого рожденье
Приветствует мой запоздалый стих.
     Да будет с ним благословенье
Всех ангелов небесных и земных!
     Да будет он отца достоин,
Как мать его, прекрасен и любим;
     Да будет дух его спокоен
И в правде тверд, как Божий херувим!
     Пускай не знает он до срока
Ни мук любви, ни славы жадных дум;
     Пускай глядит он без упрека
На ложный блеск и ложный мира шум;
     Пускай не ищет он причины
Чужим страстям и радостям своим,
     И выйдет он из светской тины
Душою бел и сердцем невредим!
 

 
Que nous font après tout les vulgaires abois
De tous ces charlatans qui donnent de la voix,
Les marchands de pathos et les faiseurs d’emphase
Et tous les baladins qui dansent sur la phrase?
 

A. Barbier[3]3
  Какое нам, в конце концов, дело до пошлого лая всех этих кричащих шарлатанов, торговцев пафосом и изготовителей напыщенных слов, и всех шутов, играющих фразами?
  А. Барбье.


[Закрыть]

 
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
    Как язвы бойся вдохновенья…
Оно – тяжелый бред души твоей больной
    Иль пленной мысли раздраженье.
В нем признака небес напрасно не ищи:
    – То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
    Разлей отравленный напиток!
 
 
Случится ли тебе в заветный, чудный миг
    Отрыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
    Простых и сладких звуков полный, —
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
    Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
    Не передашь ты их значенья.
 
 
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
    Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, —
Не выходи тогда на шумный пир людей
    С своею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыдися торговать
    То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
    На диво черни простодушной.
 
 
Какое дело нам, страдал ты или нет?
    На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
    Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
    Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
    Слезы не встретишь неприличной.
 
 
А между тем из них едва ли есть один,
    Тяжелой пыткой неизмятый,
До преждевременных добравшийся морщин
    Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
    С своим напевом заучённым,
Как разрумяненный трагический актер,
    Махающий мечом картонным.
 

(Восточное сказание)

 
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.
 
 
И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
 
 
И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Неправ твой, о небо, святой приговор!»
 
 
И только замолкли – в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
 
 
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали…
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
 
 
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
 
 
Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студеный ручей.
 
 
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
 
 
И медленно жгли их до утра огнем.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван,
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный,
И солнце остатки сухие дожгло.
 
 
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне всё дико и пусто кругом —
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит —
Его лишь песок раскаленный заносит,
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
 

 
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
 
 
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
 
 
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
 

 
    Терек воет, дик и злобен,
Меж утесистых громад,
Буре плач его подобен,
Слезы брызгами летят.
Но, по степи разбегаясь,
Он лукавый принял вид
И, приветливо ласкаясь,
Морю Каспию журчит:
 
 
    «Расступись, о старец-море,
Дай приют моей волне!
Погулял я на просторе,
Отдохнуть пора бы мне.
Я родился у Казбека,
Вскормлен грудью облаков,
С чуждой властью человека
Вечно спорить был готов.
Я, сынам твоим в забаву,
Разорил родной Дарьял
И валунов им, на славу,
Стадо целое пригнал».
 
 
    Но, склонясь на мягкий берег,
Каспий стихнул, будто спит,
И опять, ласкаясь, Терек
Старцу на ухо журчит:
 
 
    «Я привез тебе гостинец!
То гостинец не простой:
С поля битвы кабардинец,
Кабардинец удалой.
Он в кольчуге драгоценной,
В налокотниках стальных:
Из Корана стих священный
Писан золотом на них.
Он угрюмо сдвинул брови,
И усов его края
Обагрила знойной крови
Благородная струя;
Взор открытый, безответный,
Полон старою враждой;
По затылку чуб заветный
Вьется черною космой».
 
 
    Но, склонясь на мягкий берег,
Каспий дремлет и молчит;
И, волнуясь, буйный Терек
Старцу снова говорит:
 
 
    «Слушай, дядя: дар бесценный!
Что другие все дары?
Но его от всей вселенной
Я таил до сей поры.
Я примчу к тебе с волнами
Труп казачки молодой,
С темно-бледными плечами,
С светло-русою косой.
Грустен лик ее туманный,
Взор так тихо, сладко спит,
А на грудь из малой раны
Струйка алая бежит.
По красотке-молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного,
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою».
 
 
    Замолчал поток сердитый,
И над ним, как снег бела,
Голова с косой размытой,
Колыхаяся, всплыла.
 
 
    И старик во блеске власти
Встал, могучий, как гроза,
И оделись влагой страсти
Темно-синие глаза.
Он взыграл, веселья полный —
И в объятия свои
Набегающие волны
Принял с ропотом любви.
 

1

 
Я знал его – мы странствовали с ним
В горах Востока… и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений…
 

2

 
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… но, безумный —
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил – и Бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
 

3

 
Но он погиб далеко от друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей.
Ты умер, как и многие – без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…
 

4

 
И было ль то привет стране родной,
Названье ли оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам! Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно… Дела твои, и мненья,
И думы, всё исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит…
Куда они, зачем? – откуда? – кто их спросит…
 

5

 
И после их на небе нет следа,
Как от любви ребенка безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не вверял заботам дружбы нежной!..
Что за нужда!.. Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья
И терния пустых его клевет?
Ты не служил ему, ты с юных лет
Коварные его отвергнул цепи:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи
 

6

 
И мрачных гор зубчатые хребты…
И вкруг твоей могилы неизвестной
Всё, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно.
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.
 

1840

1-е января

 
Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
     При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
     Приличьем стянутые маски,
 
 
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
     Давно бестрепетные руки, —
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
     Погибших лет святые звуки.
 
 
И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, – памятью к недавней старине
     Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
     И сад с разрушенной теплицей;
 
 
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится – и встают
     Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
     Шумят под робкими шагами.
 
 
И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
    Люблю мечты моей созданье
С глазами полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
     За рощей первое сиянье.
 
 
Так царства дивного всесильный господин —
Я долгие часы просиживал один,
     И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
     Цветет на влажной их пустыне.
 
 
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
     На праздник не́званую гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
     Облитый горечью и злостью!..
 

 
И скучно и грустно! – и некому руку подать
     В минуту душевной невзгоды…
Желанья… что пользы напрасно и вечно желать?
     А годы проходят – все лучшие годы!
 
 
Любить – но кого же? – на время не стоит труда,
     А вечно любить невозможно…
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа.
      И радость, и муки, и всё так ничтожно.
 
 
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий
                                                                      недуг
     Исчезнет при слове рассудка,
И жизнь, как посмотришь с холодным
                                            вниманьем вокруг, —
     Такая пустая и глупая шутка!
 

 
Спи, младенец мой прекрасный,
    Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
     В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
     Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
     Баюшки-баю.
 
 
По камням струится Терек,
     Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
    Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
     Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
     Баюшки-баю.
 
 
Сам узнаешь, будет время,
     Бранное житье;
Смело вденешь ногу в стремя
     И возьмешь ружье.
Я седельце боевое —
     Шелком разошью…
Спи, дитя мое родное,
     Баюшки-баю.
 
 
Богатырь ты будешь с виду
     И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
     Ты махнешь рукой…
Сколько горьких слез украдкой
     Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
     Баюшки-баю.
 
 
Стану я тоской томиться,
     Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
     По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
     Ты в чужом краю…
Спи ж, пока забот не знаешь,
     Баюшки-баю.
 
 
Дам тебе я на дорогу
     Образок святой:
Ты его, моляся Богу,
     Ставь перед собой;
Да готовясь в бой опасный,
     Помни мать свою…
Спи, младенец мой прекрасный,
     Баюшки-баю.
 

 
    На светские цепи,
На блеск утомительный бала
    Цветущие степи
Украйны она променяла,
 
 
    Но юга родного
На ней сохранилась примета
    Среди ледяного,
Среди беспощадного света.
 
 
    Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
    Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных,
 
 
    Прозрачны и сини,
Как небо тех стран, ее глазки,
    Как ветер пустыни,
И нежат и жгут ее ласки.
 
 
    И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых,
    И солнца отливы
Играют в кудрях золотистых.
 
 
    И следуя строго
Печальной отчизны примеру,
    В надежду на Бога
Хранит она детскую веру;
 
 
    Как племя родное,
У чуждых опоры не просит,
    И в гордом покое
Насмешку и зло переносит.
 
 
    От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
    Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.
 

 
Не дождаться мне, видно, свободы,
А тюремные дни будто годы;
И окно высоко над землей,
И у двери стоит часовой!
 
 
Умереть бы уж мне в этой клетке,
Кабы не было милой соседки!..
Мы проснулись сегодня с зарей,
Я кивнул ей слегка головой.
 
 
Разлучив, нас сдружила неволя,
Познакомила общая доля,
Породнило желанье одно
Да с двойною решеткой окно;
 
 
У окна лишь поутру я сяду,
Волю дам ненасытному взгляду.
Вот напротив окошечко: стук!
Занавеска подымется вдруг.
 
 
На меня посмотрела плутовка!
Опустилась на ручку головка,
А с плеча, будто сдул ветерок,
Полосатый скатился платок,
 
 
Но бледна ее грудь молодая,
И сидит она, долго вздыхая,
Видно, буйную думу тая,
Всё тоскует по воле, как я.
 
 
Не грусти, дорогая соседка…
Захоти лишь – отворится клетка,
И как Божии птички, вдвоем
Мы в широкое поле порхнем.
 
 
У отца ты ключи мне украдешь,
Сторожей за пирушку усадишь,
А уж с тем, что поставлен к дверям,
Постараюсь я справиться сам.
 
 
Избери только ночь потемнее,
Да отцу дай вина похмельнее,
Да повесь, чтобы ведать я мог,
На окно полосатый платок.
 

 
Молча сижу под окошком темницы;
Синее небо отсюда мне видно:
В небе играют всё вольные птицы;
Глядя на них, мне и больно и стыдно.
 
 
Нет на устах моих грешной молитвы,
Нету ни песни во славу любезной:
Помню я только старинные битвы,
Меч мой тяжелый да панцирь железный.
 
 
В каменный панцырь я ныне закован,
Каменный шлем мою голову давит,
Щит мой от стрел и меча заколдован,
Конь мой бежит, и никто им не правит.
 
 
Быстрое время – мой конь неизменный,
Шлема забрало – решетка бойницы,
Каменный панцирь – высокие стены,
Щит мой – чугунные двери темницы.
 
 
Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало.
 

(Комната писателя, опущенные шторы.

Он сидит в больших креслах перед камином;

читатель с сигарой стоит спиной к камину.

Журналист входит.)

Les poètes ressemblent aux

ours, qui se nourrissent en

suçant leur patte.

Inédit[4]4
  Поэты подобны медведям, которые кормятся тем, что сосут свою лапу.
  Неизданное.


[Закрыть]

Журналист

 
Я очень рад, что вы больны.
В заботах жизни, в шуме света
Теряет скоро ум поэта
Свои божественные сны.
Среди различных впечатлений
На мелочь душу разменяв,
Он гибнет жертвой общих мнений!
Когда ему в пылу забав
Обдумать зрелое творенье?
Зато какая благодать,
Коль небо вздумает послать
Ему изгнанье, заточенье,
Иль даже долгую болезнь:
Тотчас в его уединенье
Раздастся сладостная песнь!
Порой влюбляется он страстно
В свою нарядную печаль…
…Ну, что́  вы пишете? – нельзя ль
Узнать?
 

Писатель

 
Да ничего…
 

Журналист

 
Напрасно!
 

Писатель

 
О чем писать? – восток и юг
Давно описаны, воспеты;
Толпу ругали все поэты,
Хвалили все семейный круг;
Все в небеса неслись душою,
Взывали, с тайною мольбою,
К N. N., неведомой красе, —
И страшно надоели все.
 

Читатель

 
И я скажу – нужна отвага,
Чтобы открыть… хоть ваш журнал
(Он мне уж руки обломал).
– Во-первых: серая бумага!
Она, быть может, и чиста,
Да как-то страшно без перчаток!..
Читаешь – сотни опечаток!
Стихи – такая пустота;
Слова без смысла, чувства нету,
Натянут каждый оборот;
Притом – сказать ли по секрету? —
И в рифмах часто недочет.
Возьмешь ли прозу? – перевод.
А если вам и попадутся
Рассказы на родимый лад —
То верно над Москвой смеются
Или чиновников бранят.
С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышат?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим!
Когда же на Руси бесплодной,
Расставшись с ложной мишурой,
Мысль обретет язык простой
И страсти голос благородный?
 

Журналист

 
Я точно то же говорю;
Как вы, открыто негодуя,
На музу русскую смотрю я.
Прочтите критику мою.
 

Читатель

 
Читал я. – Мелкие нападки
На шрифт, виньетки, опечатки,
Намеки тонкие на то,
Чего не ведает никто.
Хотя б забавно было свету!
В чернилах ваших, господа,
И желчи едкой даже нету,
А просто грязная вода.
 

Журналист

 
И с этим надо согласиться.
Но верьте мне, душевно рад
Я был бы вовсе не браниться —
Да как же быть?.. меня бранят!
Войдите в наше положенье!
Читает нас и низший круг;
Нагая резкость выраженья
Не всякий оскорбляет слух;
Приличье, вкус – всё так условно;
А деньги все ведь платят ровно!
Поверьте мне: судьбою несть
Даны нам тяжкие вериги;
Скажите, каково прочесть
Весь этот вздор, все эти книги…
И всё зачем? – чтоб вам сказать,
Что их не надобно читать!..
 

Читатель

 
Зато какое наслажденье,
Как отдыхает ум и грудь,
Коль попадется как-нибудь
Живое, свежее творенье.
Вот, например, приятель мой:
Владеет он изрядным слогом,
И чувств и мыслей полнотой
Он одарен Всевышним Богом.
 

Журналист

 
Всё это так. – Да вот беда:
Не пишут эти господа.
Писатель
О чем писать? – бывает время,
Когда забот спадает бремя,
Дни вдохновенного труда,
Когда и ум и сердце полны,
И рифмы дружные, как волны,
Журча, одна во след другой
Несутся вольной чередой.
Восходит чудное светило
В душе проснувшейся едва;
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова.
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит,
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт.
Но эти странные творенья
Читает дома он один,
И ими после без зазренья
Он затопляет свой камин.
Ужель ребяческие чувства,
Воздушный, безотчетный бред
Достойны строгого искусства?
Их осмеет, забудет свет…
 
 
Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемлет;
Болезненный, безумный крик
Из груди рвется – и язык
Лепечет громко без сознанья
Давно забытые названья;
Давно забытые черты
В сиянье прежней красоты
Рисует память своевольно:
В очах любовь, в устах обман —
И веришь снова им невольно,
И как-то весело и больно
Тревожить язвы старых ран. —
Тогда пишу. – Диктует совесть,
Пером сердитый водит ум:
То соблазнительная повесть
Сокрытых дел и тайных дум;
Картины хладные разврата,
Преданья глупых юных дней,
Давно без пользы и возврата
Погибших в омуте страстей,
Средь битв незримых, но упорных,
Среди обманщиц и невежд,
Среди сомнений ложно-черных
И ложно-радужных надежд.
Судья безвестный и случайный,
Не дорожа чужою тайной,
Приличьем скрашенный порок
Я смело предаю позору;
Неумолим я и жесток…
Но, право, этих горьких строк
Неприготовленному взору
Я не решуся показать…
Скажите ж мне, о чем писать?..
К чему толпы неблагодарной
Мне злость и ненависть навлечь?
Чтоб бранью назвали коварной
Мою пророческую речь?
Чтоб тайный яд страницы знойной
Смутил ребенка сон покойный
И сердце слабое увлек
В свой необузданный поток?
О нет! – преступною мечтою
Не ослепляя мысль мою,
Такой тяжелою ценою
Я вашей славы не куплю.
 

 
Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно… потому что весело тебе.
 

 
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
 

 
О грезах юности томим воспоминаньем,
С отрадой тайною и тайным содроганьем,
Прекрасное дитя, я на тебя смотрю…
О, если б знало ты, как я тебя люблю!
Как милы мне твои улыбки молодые,
И быстрые глаза, и кудри золотые,
И звонкий голосок… Не правда ль? говорят,
Ты на нее похож… Увы! года летят:
Страдания ее до срока изменили;
Но верные мечты тот образ сохранили
В груди моей; тот взор, исполненный огня,
Всегда со мной. – А ты, ты любишь ли меня?
Не скучны ли тебе непрошеные ласки?
Не слишком часто ль я твои целую глазки?
Слеза моя ланит твоих не обожгла ль? —
Смотри ж, не говори ни про мою печаль,
Ни вовсе обо мне… К чему? Ее, быть может,
Ребяческий рассказ рассердит иль встревожит…
Но мне ты всё поверь. Когда в вечерний час,
Пред образом с тобой заботливо склонясь,
Молитву детскую она тебе шептала
И в знаменье креста персты твои сжимала,
И все знакомые родные имена
Ты повторял за ней – скажи, тебя она
Ни за кого еще молиться не учила?
Бледнея, может быть, она произносила
Название, теперь забытое тобой…
Не вспоминай его. – Что имя? звук пустой!
Дай Бог, чтоб для тебя оно осталось тайной…
Но если как-нибудь, когда-нибудь, случайно
Узнаешь ты его – ребяческие дни
Ты вспомни, и его, дитя, не прокляни!