Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Михаил Лермонтов

 
Что толку жить!.. без приключений
И с приключеньями – тоска
Везде, как беспокойный гений,
Как верная жена, близка!
Прекрасно с шумной быть толпою,
Сидеть за каменной стеною,
Любовь и ненависть сознать,
Чтоб раз об этом поболтать,
Невольно узнавать повсюду
Под гордой важностью лица —
В мужчине глупого льстеца
И в каждой женщине Иуду.
А потрудитесь рассмотреть —
Всё веселее умереть. —
 
 
Конец! Как звучно это слово,
Как много – мало мыслей в нем!
Последний стон – и всё готово,
Без дальних справок; а потом?
Потом вас чинно в гроб положат,
И черви ваш скелет обгложут,
А там наследник в добрый час
Придавит монументом вас;
Простит вам каждую обиду
По доброте души своей,
Для пользы вашей – (и церквей)
Отслужит, верно, панихиду,
Которой (я боюсь сказать)
Не суждено вам услыхать.
 
 
И если вы скончались в вере,
Как христианин, то гранит
На сорок лет, по крайней мере,
Названье ваше сохранит.
Когда ж стеснится уж кладбище,
То ваше узкое жилище
Разроют смелою рукой
И гроб поставят к вам другой.
И молча ляжет с вами рядом
Девица нежная! Одна,
Мила, покорна, хоть бледна…
Но ни дыханием, ни взглядом
Не возмутится ваш покой —
Что за блаженство, Боже мой!
 

 
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
 
 
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Увы, – он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
 
 
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
 

1834–1835

Когда надежде недоступный,

Не смея плакать и любить,

Пороки юности преступной

Я мнил страданьем искупить;

Когда былое ежечасно

Очам являлося моим

И всё, что свято и прекрасно,

Отозвалося мне чужим;

Тогда молитвой безрассудной

Я долго Богу докучал

И вдруг услышал голос чудный.

«Чего ты просишь? – он вещал. —

Ты жить устал? – но я ль виновен;

Смири страстей своих порыв,

Будь, как другие, хладнокровен,

Будь, как другие, терпелив.

Твое блаженство было ложно;

Ужель мечты тебе так жаль?

Глупец! где посох твой дорожный?

Возьми его, пускайся в даль;

Пойдешь ли ты через пустыню

Иль город пышный и большой,

Не обожай ничью святыню,

Нигде приют себе не строй.

Когда тебя во имя Бога

Кто пригласит на пир простой,

Страшися мирного порога

Коснуться грешною ногой;

Смотреть привыкни равнодушно…»

1836

I see before me the gladiator lie…

Byron[2]2
  Я вижу пред собой лежащего гладиатора…
  Байрон.


[Закрыть]

 
Ликует буйный Рим… торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он – пронзенный в грудь – безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена…
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Венчают похвалой победу и позор…
Что знатным и толпе сраженный гладиатор?
Он презрен и забыт… освистанный актер.
 
 
И кровь его течет – последние мгновенья
Мелькают, – близок час… Вот луч воображенья
Сверкнул в его душе… Пред ним шумит Дунай…
И родина цветет… свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простершего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней…
Детей играющих – возлюбленных детей.
Все ждут его назад с добычею и славой…
Напрасно – жалкий раб, – он пал,
                                                  как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой…
Прости, развратный Рим, – прости,
                                                    о край родной…
 
 
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд – игралище детей,
           Осмеянный ликующей толпою!
 
 
И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
 
 
Для гордой роскоши беспечно ты забыл:
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины,
И рыцарских времен волшебные преданья —
Насмешливых льстецов несбыточные сны.
 

(Из Байрона)

 
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
     Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
     Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес, —
     Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез —
     Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика. – Как мой венец,
     Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
     Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
     Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал – теперь она полна,
     Как кубок смерти яда полный.
 

1837

 
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
     Французу отдана.
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
      Про день Бородина!»
 
 
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
     Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то Господня воля,
      Не отдали б Москвы.
 
 
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
     Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
     О русские штыки?»
 
 
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
     Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
     Французы тут как тут.
 
 
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
      Постой-ка, брат мусью:
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
     За родину свою!
 
 
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
     Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
     Ночная пала тень.
 
 
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
     Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
     Кусая длинный ус.
 
 
И только небо засветилось,
Всё шумно вдруг зашевелилось,
     Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
     Он спит в земле сырой.
 
 
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
     Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
     Мы в Бородинский бой.
 
 
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись как тучи,
     И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
      Все побывали тут.
 
 
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена как тени,
     В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
      Гора кровавых тел.
 
 
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
      Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
     Слились в протяжный вой…
 
 
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
     И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
     Товарищей считать.
 
 
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
     Богатыри – не вы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не Божья воля,
     Не отдали б Москвы.
 

 
Погиб поэт! – невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья:
Судьбы свершился приговор.
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… – Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас как светоч дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. издалёка,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что́ он руку поднимал!..
 
 
И он убит – и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
 
 
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет, завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
        Он, с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок – они венец терновый,
        Увитый лаврами, надели на него:
             Но иглы тайные сурово
             Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он – с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
 
 
             Замолкли звуки чудных песен,
             Не раздаваться им опять:
             Приют певца угрюм и тесен,
             И на устах его печать.
 

___

 
     А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
 
 
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
     Таитесь вы под сению закона,
     Пред вам суд и правда – всё молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
     Есть грозный суд: он ждет;
     Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
     Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
     Поэта праведную кровь!
 

 
Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
 
 
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
 
 
Молитву ль тихую читали
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
 
 
И пальма та жива ль поныне?
Всё так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
 
 
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы…
 
 
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
 
 
Иль Божьей рати лучший воин
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?..
 
 
Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой.
 
 
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
 

 
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня!
Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую,
На коня потом вскочу,
В степь, как ветер, улечу.
 
 
Но окно тюрьмы высоко,
Дверь тяжелая с замком;
Черноокая далеко
В пышном тереме своем;
Добрый конь в зеленом поле
Без узды, один, по воле
Скачет весел и игрив,
Хвост по ветру распустив…
 
 
Одинок я – нет отрады:
Стены голые кругом,
Тускло светит луч лампады
Умирающим огнем;
Только слышно – за дверями
Звучномерными шагами
Ходит в тишине ночной
Безответный часовой.
 

 
Кто б ни был ты, печальный мой сосед,
Люблю тебя, как друга юных лет,
     Тебя, товарищ мой случайный,
Хотя судьбы коварною игрой
Навеки мы разлучены с тобой
     Стеной теперь – а после тайной.
 
 
Когда зари румяный полусвет
В окно тюрьмы прощальный свой привет
     Мне умирая посылает;
И, опершись на звучное ружье,
Наш часовой, про старое житье
     Мечтая, стоя засыпает;
 
 
Тогда, чело склонив к сырой стене,
Я слушаю – и в мрачной тишине
     Твои напевы раздаются.
О чем они? не знаю – но тоской
Исполнены – и звуки чередой,
      Как слезы, тихо льются, льются.
 
 
И лучших лет надежды и любовь,
В груди моей всё оживает вновь,
     И мысли далеко несутся,
И полон ум желаний и страстей,
И кровь кипит – и слезы из очей,
     Как звуки, друг за другом льются.
 

1

 
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка,
 

2

 
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
 

3

 
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он:
 

4

 
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога!..
 

 
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
 
 
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
 
 
Окружи счастием душу достойную,
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
 
 
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
 

 
Расстались мы; но твой портрет
Я на груди моей храню;
Как бледный призрак лучших лет
Он душу радует мою.
 
 
И новым преданный страстям
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный – всё храм,
Кумир поверженный – всё бог!
 

 
Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь Бог да совесть!..
 
 
Им сердце в чувствах даст отчет,
У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья;
 
 
Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит;
Пускай шумит волна морей,
Утес гранитный не повалит;
 
 
Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый
И кроме бури да громов
Он никому не вверит думы…
 

 
Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час
                                                          кровавый,
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;
            И я погибну без следа
            Моих надежд, моих мучений.
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый;
Пускай толпа растопчет мой венец:
            Венец певца, венец терновый!..
            Пускай! я им не дорожил.
. . . . . . . . . . . . .
 

1

 
Россию продает Фадей
– Не в первый раз, как вам известно,
Пожалуй, он продаст жену, детей
И мир земной и рай небесный,
Он совесть продал бы за сходную цену,
Да жаль – заложена в казну.
 

2

 
Россию продает Фадей
И уж не в первый раз, злодей.
 

 
Спеша на север издалёка,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж востока,
Принес я, странник, свой поклон.
 
 
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит,
И гордый ропот человека
Твой гордый мир не возмутит.
 
 
Но сердца тихого моленье
Да отнесут твои скалы
В надзвездный край, в твое владенье
К престолу вечному Аллы.
 
 
Молю, да снидет день прохладный
На знойный дол и пыльный путь,
Чтоб мне в пустыне безотрадной
На камне в полдень отдохнуть.
 
 
Молю, чтоб буря не застала,
Гремя в наряде боевом,
В ущелье мрачного Дарьяла
Меня с измученным конем.
 
 
Но есть еще одно желанье!
Боюсь сказать! – душа дрожит!
Что если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт!
 
 
Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца после многих лет?
 
 
Или среди могил холодных
Я наступлю на прах родной
Тех добрых, пылких, благородных,
Деливших молодость со мной?
 
 
О если так! своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
 

1838

 
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
 
 
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза – жемчужина страданья.
 
 
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
 
 
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример не бесполезный;
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
 

 
Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;
Придет ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать – что мне Бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.
 
 
Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла;
Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла;
Я в мире не оставлю брата,
И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя;
Как ранний плод, лишенный сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.
 

 
Как небеса, твой взор блистает
     Эмалью голубой,
Как поцелуй, звучит и тает
     Твой голос молодой;
 
 
За звук один волшебной речи,
     За твой единый взгляд
Я рад отдать красавца сечи,
     Грузинский мой булат;
 
 
И он порою сладко блещет
     И сладостней звучит,
При звуке том душа трепещет
     И в сердце кровь кипит.
 
 
Но жизнью бранной и мятежной
     Не тешусь я с тех пор,
Как услыхал твой голос нежный
     И встретил милый взор.
 

 
Слепец, страданьем вдохновенный,
Вам строки чудные писал,
И прежних лет восторг священный,
Воспоминаньем оживленный,
Он перед вами изливал.
Он вас не зрел, но ваши речи,
Как отголосок юных дней,
При первом звуке новой встречи
Его встревожили сильней.
Тогда признательную руку
В ответ на ваш приветный взор,
Навстречу радостному звуку
Он в упоении простер.
 
 
И я, поверенный случайный
Надежд и дум его живых,
Я буду дорожить, как тайной,
Печальным выраженьем их.
 
 
Я верю, годы не убили,
Изгладить даже не могли,
Всё, что вы прежде возбудили
В его возвышенной груди.
 
 
Но да сойдет благословенье
На вашу жизнь, за то, что вы
Хоть на единое мгновенье
Умели снять венец мученья
С его преклонной головы.
 

 
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
     В бездействии состарится оно.
     Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
     Как пир на празднике чужом.
     К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
     Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час!
 
 
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
     Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
     Но юных сил мы тем не сберегли,
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
     Мы лучший сок навеки извлекли.
 
 
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
     Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
     Глядя насмешливо назад.
 
 
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
     Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
     Над промотавшимся отцом.
 

 
Отделкой золотой блистает мой кинжал;
     Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал —
     Наследье бранного востока.
 
 
Наезднику в горах служил он много лет,
     Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след
     И не одну прорвал кольчугу.
 
 
Забавы он делил послушнее раба,
     Звенел в ответ речам обидным;
В те дни была б ему богатая резьба
     Нарядом чуждым и постыдным.
 
 
Он взят за Тереком отважным казаком
     На хладном трупе господина
И долго он лежал заброшенный потом
     В походной лавке армянина.
 
 
Теперь родных ножон, избитых на войне,
     Лишен героя спутник бедный,
Игрушкой золотой он блещет на стене,
     Увы, бесславный и безвредный!
 
 
Никто привычною, заботливой рукой
     Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
     Никто с усердьем не читает. —
 
 
В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
     Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
     Внимал в немом благоговенье?
 
 
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
     Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
     Как фимиам в часы молитвы.
 
 
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой
     И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
     Во дни торжеств и бед народных.
 
 
Но скучен нам простой и гордый твой язык,
     Нас тешат блёстки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
     Морщины прятать под румяны.
 
 
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
    Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
    Покрытый ржавчиной презренья?..