Текст книги "Моргенштерн"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Харитонов Михаил
Моргенштерн

МИХАИЛ ХАРИТОНОВ

Моргенштерн

В центре Галактики взорвалась звезда.

Причина катастрофы была крайне банальна: лишний вес. Старое, хорошо пожившее светило, с массой около десяти солнечных, и железным ядром весом приблизительно в два Солнца, было обречено на подобную смерть. Нейтронизация звёздного вещества вблизи ядра приводила к образованию нейтрино. Эти легкомысленные частицы, крайне слабо взаимодействующие с веществом и легко пронизывающие насквозь целые планеты, из-за огромной плотности внешних оболочек светила оказывались ими захвачены. Полонённые частицы, пытаясь вырваться, создавали конвекционные течения в оболочках, нарушающие эддингтоновское равновесие звезды. В конце концов, они разорвали её на части. Выделившейся энергии хватило на кратковременную, но эффектную иллюминацию Галактики.

Резкое изменение формы макрообъекта (от покойного солнышка остались буквально клочья с небольшой чёрной дырой в центре) привело и к иным, менее тривиальным последствиям. В геометрическом центре взрыва возник импульс отрицательной вероятности. Из разлома пространства излилась cила, известная человечеству как "мана", "эманация", "негэнтропия", "энергия сущности", "сперматический логос", "дыхание Брахмы" и "Творящее Слово".

Четырнадцать миллиардов лет назад эта сила создала Вселенную из ничего. Теперь она являла своё могущество крайне редко – лишь когда ей удавалось прорваться сквозь пространство и материю. Взрыв звезды освободил её, хотя и ненадолго.

Большая часть потока негэнтропии ушла во внегалактическое пространство. Около десяти процентов было захвачено вероятностной плоскостью Галактики, и начало распространяться в ней. Вероятностные плоскости звёзд и планет играли роль линз и зеркал. Вторичные потоки сходились, рассеивались, смешивались, отражались.

Узкий луч Силы, сфокусированный двойной звездой, прошёл через атмосферу огромного планетоида. В ней родились микроскопические организмы, связывающие метан. Через несколько тысячелетий они использовали все запасы – после чего благополучно вымерли, так и не поняв, что жили.

Эхо минус-вероятностной волны накрыло планету земного типа. На ней имелась жизнь, хотя и довольно примитивная. Эволюционный взрыв, порождённый Силой, привёл к появлению сразу трёх разумных рас, быстро уничтоживших друг друга.

Два фронта потока столкнулись в хромосфере одинокой звезды, лишённой спутников. Это послужило причиной возникновения странного существа из раскалённой плазмы. Ему потребовалась тысячная доля секунды на автоэволюцию и познание законов мироздания, и примерно столько же – на установление контроля над физической реальностью. После этого и сама звезда, и все объекты в радиусе ближайших пятидесяти световых лет исчезли в гравитационной воронке.

Зато расплавленная железная оболочка астероида, вращавшегося вокруг голубого гиганта, оказалась совершенно непригодной для рождения каких бы то ни было существ. Но прекрасный металлический кристалл, в который превратился астероид, заслуживал, пожалуй, восхищения эстетов, если бы таковые нашлись поблизости.

Через четверть миллиона лет многократно отражённый поток Силы достиг ковариационной окружности Галактики. В этом относительно спокойном месте, где шансы на столкновение небесных тел минимальны, располагается галактический "пояс жизни": ожерелье звёзд с обитаемыми планетами. К таковым относился и жёлтый карлик с десятью спутниками. На одном из них, третьем по счёту, существовала развитая биосфера, и даже имелась одна разумная раса. Столкновение потока с планетой могло бы – при определённых условиях – привести к непредсказуемым последствиям.

К счастью, эти условия соблюдены не были. Поток шёл мимо вероятностной плоскости системы. Дыхание Брахмы безопасно рассеивалось в пустоте.

* * *

Российская Федерация, Москва.

Яна стояла в вестибюле и скучала. За окном было темно: Москву накрывали тоскливые осенние сумерки. С улицы, от киосков, доносился унылый крик лотошного зазывалы – "фааааартуна, лаааатерея!" Время от времени в каком-то далёком кабинете заполошно надрывался телефон.

Окружающий мир по эту сторону стекла напоминал декорацию к малобюджетному триллеру: ободранные стены, моргающие лампы-трубки, и прочая мелкая пластика. Самым забавным предметом обстановки был раскоряченный фанерный щит-указатель с многочисленными надписями типа "Орто-Дент Плюс (зубной камень ультразвуковым методом) 5 эт. комн. 504", или "Мебель из Италии – прямые поставки". Особенно интриговал загадочный "Приём вещей у населения". От надписи отходила кривая стрелка, указывающая почему-то под лестницу. Там белела огороженная верёвочками горка строительного мусора: цемент, прикипевший к жестяному корытцу, ведро с окаменевшим варом, какие-то поломанные доски со следами побелки. Яна от скуки стала воспоминать, откуда всё это взялось, и в конце концов до неё дошло, что она видела это ведро и эти доски ещё при приёме на работу.

Практически весь первый этаж был сдан руководством Института под коммерческие конторы, третий и выше – тоже. На второй этаж не ходил лифт, и конторы на нём не прижились. Возможно, поэтому от бывшей лаборатории Яковлева кое-что сохранилось. Пришлось, конечно, поужаться: в бывшем машинном зале и смежных комнатах разместилось турагентство, в маленьком кабинете устроилась нотариальная контора, а в большой (где раньше сидел сам Яковлев) вселилось нечто, именующее себя "ООО Люэс". С "Люэсом" у Яковлева были какие-то специальные отношения: одно время Яна каждый вечер видела шефа, выходящего из бывшего своего кабинета в полуобнимочку вместе с ихним главным. Через полгода Яковлев купил себе подержанную "Ауди", и перестал появляться в Институте совсем.

Яна к тому времени уже собралась уходить: её брак разваливался, из-за чего опять начались проблемы... с этим самым. Тогда она выкарабкалась (спасибо Герману), но надо было как-то брать себя в руки и начинать самой зарабатывать на жизнь. В Институте денег не было. Пришлось уйти, а не хотелось: у неё были неплохие математические способности, и она любила звёзды.

Зайцев появился, когда Яна уже собралась идти наверх сама. За последние полгода он не изменился: та же мордашка со старческими веснушками на лбу, тот же робкий взгляд из-под бифокальных очочков, та же куртёнка болотного цвета, кое-как пристроенная на сколиозном плечике.

– Ой, простите, Яна Валерьевна, я, э-э... припозднился сегодня, затараторил Иннокентий Игоревич, на ходу яростно скребя дно кармана в поисках ключа. – У нас теперь интернет есть, провели от Академии, вот я и, того, засел... осваиваю... – он смущённо потёр нос. – Статью свою нашёл старую. Представляете, на американском сервере нашёл... э-э... ну то есть перевод, конечно. Мой студент... он в Массачусетском теперь, представляете? Так вот он перевёл. Хороший такой парень, толковый, я его помню... – Яна недовольно шевельнулась, и Зайцев тут же поправился: – Извините, это я так. Вам неинтересно теперь уже... Пожалуйста, ключик. Вы уж там, пожалуйста, не очень долго. Кофе если... кофе в левом шкафчике, вода там же, банка целая, фильтрованная у меня вода... с горелкой только осторожнее, а то ведь охрана... э-э... в общем, вот, – он неловко сунул ей в руку тёплую железячку, – Всего доброго, Яна Валерьевна. Ключик потом на прежнее место положите...

Не дождавшись ответа, он засеменил прочь, неловкими движениями натягивая на себя куртку.

Зайцев был ей обязан. Прошлой зимой у его жены, Светланы Яковлевны, случился приступ – прямо на работе. Она лежала на холодном дерматине, а сонный мужик со "скорой" позёвывал, пожимал плечами и бурчал что-то вроде "укольчик бы надо... а нету у нас... лекарства, говорю, нету, не выписывают на нас". Столпившиеся вокруг сотрудники стыдливо прятали глаза – Светлану Яковлевну в отделе любили, но отдавать свои деньги на чужого человека тоже ведь не дело, времена не те. Подошёл Яковлев, поцокал языком, сказал что-то вроде "ужас-ужас". Подумал, снял с себя пиджак, накрыл им старуху. Ещё подумал, вытащил из внутреннего кармана портмоне и футляр для очков, оцепеневшему Зайцеву бросил "крепитесь, поможем", и убежал.

Яне надоело стоять и ждать, пока Светлана Яковлевна умрёт. Она отвела детину в сторонку и спросила цену. Лицо увальня сделалось осмысленным. После недолгого торга укольчик был всё-таки сделан, и Светлана Яковлевна поехала в белой, воняющей бензином машине в Боткинскую.

Где-то через месяц Зайцев подошёл к Яне и, путаясь в придаточных предложениях, осведомился, во что ей тогда всё обошлось. Яна в тот момент была злая, и со злости ляпнула "сто долларов", хотя это было не так. Зайцев побледнел, а девушка, мысленно кляня себя за дурной язык, стала объяснять старику, что никаких денег ей не надо. Иннокентий Игоревич настаивать не стал: никаких денег у него всё равно не было. Всё, что он мог – это оказывать ей время от времени мелкие любезности.

Яна пошла по лестнице вверх, подбрасывая ключ на ладошке. Оставалось ещё где-то около получаса до закрытия. Потом по этажам пойдёт охрана, но в зайцевский закуток никто обычно не заходит. Придётся посидеть тихо и без света, переждать первый обход. Потом, когда они пойдут смотреть телевизор, можно будет и делами заняться.

У Зайцева на рабочем месте было всё то же самое: каморку не перестраивали ещё с восьмидесятых, когда здесь сидели электронщики. С тех времён сохранился цинковый стол, белые шкафчики с инструментом, картонные коробочки из-под транзисторов и сопротивлений. На столе пылился набор химической посуды и горелка. На ней Иннокентий Игоревич приспособился варить себе кофе в кварцевой колбе – помол "Кофейни на паях", купленный у производителя в Тучково. Ещё он играл в тетрис на маленьком компьютере. На большом, который в углу, в фоновом режиме крутилась основная задача – та самая, на которую в своё время работал весь вычислительный центр.

Яна кое-как устроилась на колченогом лабораторном стуле и задремала.

Ей приснился дремучий лес, в котором играла музыка – кажется, военный оркестр. Потом подул ветер и сдул все звуки, кроме шороха высоких сосен.

Она проснулась из-за того, что остро захотелось писать: низ живота ныл, требуя немедленного облегчения. Ещё затекли ноги и шея. В темноте пахло сыростью, тёплой батареей и кофейным порошком. На светящемся окошке часов было 23:12.

Выходить было пока нельзя. Чтобы отвлечься от позывов, она потихоньку закурила. Сигарета отдавала медью, как обкусанная губа.

Не зажигая свет, девушка осторожно подобралась к консоли большого компа. Протёрла носовым платком запылённый экран, подвигала мышкой. Пробуждённый монитор тихо хлопнул статическим электричеством и засветился, продемонстрировав грозди зелёных цифр на чёрном фоне.

Присмотревшись к цифрам, Яна тихо и зло выматерилась.

Господи Боже мой, как хорошо, что она пришла сейчас, мы бы ничего не успели. Зайцев, этот старый идиот со своим интернетом, совсем забросил свои прямые обязанности. Похоже, это оно. Н-да, тяжёлая была звёздочка. Судя по пикам – десять солнечных масс как минимум. Разнесло к чертям, поминай как звали. Рентгеновский и радиоспектр – прямо из учебника. Н-да, это оно.

Дерьмо, какое же всё-таки дерьмо. Золотой петушок уже вторую неделю клюёт в темечко – а царь Додон лежит на печи и не чешется. Хотя где тот царь Додон? Это в советское время сводки по основной задаче сразу шли на самый верх, в Политбюро, даже при Горбачёве шли. Тогда ещё ждали, верили, надеялись на что-то. Космос, космос подвёл, Вселенная, боженька не послал нам потока-богатыря... А теперь вот он, вот он, идёт, родимый, да только нет уже той страны, кончен бал, погасли свечи, и неизвестно ещё, в каком состоянии спутник, и зацепит ли зеркало ось потока, и вообще всё ни фига не понятно...

Ладно-ладно. Ничё-ничё. Будет вам и белка, будет и свисток.

Соединённые Штаты Америки, Вашингтон.

– В восемьдесят восьмом советская империя уже была обречена, – Аксель Гомес, PhD, вице-президент "Гуманитарного клуба", правительственный эксперт, специалист по России и постсоветским государствам, многолетний неофициальный сотрудник Ведомства, и – last not least – личный друг действующего Президента страны, заканчивал свою речь. – Советский коммунизм оказался неконкурентоспособным, и в Политбюро это многие понимали. Утопающий хватается за соломинку. В те годы у русских ещё были деньги, и они тратили их на всякие безумные проекты. Это просто очередной безумный проект. В любом случае, придавать слишком большое значение этому вопросу смешно. Президент со мной полностью согласен.

– Вот как? – подняла бровь Дороти Шоу. – В таком случае, дело плохо. Если уж вы начинаете ссылаться на мнение некомпетентных лиц...

Гомес понял, что опять сказал лишнее, и разозлился ещё сильнее. Ему не нравилась обстановка на этих совещаниях. Слишком много умников, и слишком мало людей по-настоящему толковых.

– Вы хотите сказать, что Президент некомпетентен? – не удержался он от попытки отыграться.

– Разумеется, он некомпетентен – Дороти сладко улыбнулась, – иначе он не был бы лидером нации. Компетентный человек не может быть искренним и уверенным в себе, а это необходимые качества лидера...

Гомес стиснул челюсти. Говоря начистоту, его воротило от всей этой вашингтонской поросли, от бесполых мужчин в пиджаках стального цвета, и особенно от холёных сук в брюках, вроде этой Дороти. Даже её кабинет огромный, холодный, с подковообразным столом и двумя мониторами для демонстраций – был ему противен. В его собственном кабинете в Нью-Йорке можно было жить: там окна закрывали не жалюзи, а французские шторы, на полу стояли красные кожаные кресла, а стол украшала фотография жены в серебряной рамке и огромная копилка в виде головы бульдога. Здесь же были только пластик и стекло. Пластик и стекло. И дрянной кофе в бумажных стаканчиках.

– Мы направили русским запрос по поводу спутника, – сказал он чуть громче, чем ему того хотелось.

– И что они ответили? – подал голос полковник Стоун. – Как обычно, молчание, а потом враньё? Интересно, они когда-нибудь научатся правдоподобно врать?

– Никогда. Скорее уж они научатся носить дорогие галстуки, – в том же тоне ответил Гомес. Стоун ему нравился: по крайней мере, настоящий военный из Академии, а не какой-нибудь педик. – На этот раз они отреагировали быстро. Они готовы сотрудничать. Они готовы предоставить нам доступ в свои архивы...

– Мы и так можем взять из их архивов всё что нужно, – усмехнулся полковник. – И они это прекрасно знают. Это всё?

– Нет, не всё. Они готовы принять наших экспертов и допустить к пультам. Любой уровень наблюдения и контроля над всеми системами спутника.

– Нам это нужно?

– Нет.

– Вот именно. Нас устроит только одно: чтобы этой штуки на орбите больше не было. Какова цена этого вопроса?

– Они торгуются, и нам это не нравится, – Гомес стиснул челюсти. – Я считаю, что все переговоры следует прекратить. Через неделю спутник станет безопаснее плюшевого медвежонка.

– За неделю они могут решиться нажать на кнопку.

– Они не нажмут на кнопку. Я уверен. А даже если нажмут – что это изменит?

Дороти взглянула на него с интересом.

– У вас хорошая репутация, Гомес. Жаль будет, если вы ошибётесь.

– Я уверен, – Гомес был и в самом деле уверен в себе. Он чувствовал: эти люди уже готовы с ним согласиться, а главное – сука в брюках на его стороне. Осталось только чуть-чуть нажать...

– Я работал по России восемь лет в качестве правительственного эксперта. Я знаю Москву. Я знаю, кто у них сидит наверху. Они подлецы, мерзавцы, бандиты, всё что угодно, но не дураки. И совсем не патриоты, конечно. Они прошли через кровь и грязь, и не хотели бы пройтись вторично тем же маршрутом, да ещё и в обратном направлении. Они знают судьбу своей страны и примирились с ней. Короче говоря, они не нажмут на кнопку.

– Что ж, – хозяйка кабинета сладко потянулась, показав мужчинам небольшую, хорошо очерченную грудь. – Пожалуй, наш нью-йоркский коллега говорит разумные вещи. К тому же, что мы теряем, если даже и ошибёмся? Не так уж много. С этой территорией всё равно предстоит возиться. Даже если у них лет через тридцать подрастёт новое поколение – ну и что? У них уже не будет ракет.

– У них ничего не будет, – добавил Гомес, понимая, что раунд выигран.

– Я остаюсь при своём мнении, – желчно заметил Стоун. – Спутник должен быть уничтожен. Так или иначе, мы вынуждены учитывать эту вещь в своих планах. Я за простоту.

– Простота – не всегда благо... Интересно было бы попробовать, – голос принадлежал профессору Райдеру, эксперта из Военной Академии.

– Что значит попробовать? – полковник умышленно добавил в голос побольше желчи. Он недолюбливал высоколобых, и не упускал возможности это продемонстрировать. – Вам понятен смысл слов "угроза национальной безопасности"? Вы знаете, что это такое?

– До сих пор мне казалось, что я это знаю, – как ни в чём ни бывало заявил профессор. – Самые страшные угрозы национальной безопасности – это самоуверенность и некомпетентность власти, особенно если это власть силы... – Райдер, в свою очередь, не жаловал армейских, и тоже не считал нужным это скрывать. – Я же не предлагаю разрешить русским облучать свою территорию. Но если взять, скажем, изолированный остров в океане, с небольшим населением? Почему нет? Ущерба для физического или психического здоровья людей – никакого. Экологический ущерб нулевой. На такие условия согласилась бы даже IRB. А если эта штука всё-таки сработает – мы получим уникальные данные.

– Уникальные данные? – полковник как будто разгрыз эти слова зубами. В кабинете стало очень тихо.

– Нас учили разным вещам, – наконец, сказал он. – Возможно, вас хорошо учили теоретической физике. Меня учили воевать. Меня учили хорошо воевать. Знаете, что такое хорошо воевать? Это значит – не оставлять противнику никаких шансов. Ни одного шанса. Ни одного.

– Генерал, где вы видите противника? – Райдер картинно воздел руки к небесам.

– Не знаю, – ответил Стоун. – И этого вполне достаточно.

Аксель Гомес демонстративно сдвинул ладоши, аплодируя. Полковник улыбнулся.

– Будем считать, что мы достигли взаимопонимания, – заключил Гомес. Я передам согласованное решение Президенту...

– Я это сделаю сама, с вашего позволения, – подала голос мисс Шоу. Как председатель комиссии.

– Вы уверены, что это необходимо? – Гомес постарался сделать недовольный вид.

– Да. Если вас интересует моя поддержка, разумеется, – сука в брюках вежливо осклабилась. У неё были мелкие ровные зубки. Такими зубками хорошо откусывать полусырое мясо от стейка.

– Меня интересует ваша поддержка, – Гомес склонил голову, изображая покорность.

На самом деле ситуация его более чем устраивала. Если суке в брюках так хочется взять на себя ответственность – пусть берёт на себя ответственность. В конце концов, он с Президентом – старые друзья, а это ведь совсем другое дело. Можно подождать до воскресенья, когда старине Джорджу захочется поболтать со стариной Аксом...

Он откинулся в кресле и отхлебнул кофе.

Российская Федерация, Москва.

Господин председатель Специальной федеральной комиссии по науке при Министерстве науки и технологий Российской Федерации Илья Григорьевич Миних был в гневе – и не пытался этого скрыть. Напротив, он всем своим видом демонстрировал, насколько он взбешён.

Если бы причиной его гнева был бы кто-нибудь их подчинённых ему лиц, всё было бы не так плохо. Однако, все причины неудовольствий Ильи Григорьевича лежали за пределами его непосредственных административных возможностей. Это делало старого носорога особенно опасным. Поэтому Роберт избрал традиционную, веками проверенную линию поведения подчинённого перед руководителем, рекомендованную ещё Петром Первым: "вид иметь лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство". То есть стоять и ждать с тупым видом, покуда барский гнев пройдёт.

Наконец, Илья Григорьевич накричался, попил водички, и, несколько умиротворившись, достал из шкафчика початую бутылку дорогого подарочного вискаря.

– Садись, Арутюнян, – не дожидаясь ответа, он плеснул молодому помощнику на два пальца бурой вонючей жидкости.

Роберт пододвинул к себе стакан и сделал вид, что мочит губы. Сам он не пил ничего, кроме сухого красного вина, и шеф это отлично знал. Миних, однако, предпочитал напитки позабористее. И того же требовал от подчинённых.

– Мидовцы решили, что они великие, – в заплывшем жиром горле господина председателя комиссии всё ещё булькала свежая обида, – они опять решают вопросы с америкосами без нас. И просрали всё, конечно, – это было сказано не без удовлетворения, – просрали, потому что не в теме совершенно. Если бы они с нами пошли, ещё можно было бы как-то. Нет, решили сами всё сдать, за фу-фу. Так дела не делают.

"Так дела не делают" – это была любимая поговорка господина Миниха. Господин Миних хорошо знал, как делают дела. За полтора года работы на новом месте он сдал американцам и англичанам советских научных разработок где-то на полмиллиарда американских долларов, по самым приблизительным подсчётам. За это он получил где-то около восьмидесяти тысяч тех же денежных единиц (на счета и наликом), а также был приглашён на два ооновских семинара – по развитию и по разоружению. Кроме того, в прошлом году Илья Григорьевич в составе российской правительственной делегации ездил в Англию. Оттуда он привёз дорогую чернильную ручку с золотым пером, клетчатый пиджак, и вересковую трубку в футляре – подарок принимающей стороны. Трубку господин Миних не курил, и через некоторое время подарил её господину Зайончковскому из Конституционного Суда, страстному курильщику и полезному человеку. Господин Зайончковский отдарился настольным хрустальным шаром со статуэткой Гермеса, бога торговли. Арутюнян, глядя на этот шар, каждый раз вспоминал немецкую сказку про дурака Ганса, который поменял золотой слиток на коня, коня на корову, корову на козу, и так дошёл до точильного камня, который утопил в колодце.

– Так что у нас там, так сказать, говорят мидовцы, а, Илья Григорьевич? – Роберт решил, что пора уже демонстрировать интерес к проблеме.

– Да ты пей, что-ли, – Миних никак не мог отойти. – В общем, они хотели переговоров по тому спутнику, помнишь, ты документы приносил? Гутенморген какой-то... что-то по немецки. Не люблю немецкий. Грубый язык.

– Проект "Моргенштерн", Илья Григорьевич, – вежливо ответил Арутюнян. – Моргенштерн – это по-немецки "утренняя звезда", то есть Венера. Ещё так называли ручное оружие, нечто вроде булавы с шипами... Ну немцы, они вообще всякие такие штуки любили. Я эту дулю в музее видел, в Нюренберге, кажется, помните, мы были? Приятная такая бешечка...

– Не надо мне тут образованность показывать, – Миниху явно изменяла выдержка. Роберт напомнил себе, что старый носорог и вправду зол. – Ты слушать будешь, или вискарь глушить?

Роберт с готовностью отодвинул от себя ненавистный стакан.

– Пей, – тут же скомандовал шеф. – Вискарь ему, видите ли, не нравится. Коллекционный, меж проч. Сингл-молт. Может, коньяка тебе плеснуть? Армянский, кстати. Что мне в армянах конкретно нравится, это коньяк. Вот ты скажи, как армянин...

– Илья Григорьевич, так что там с МИДом? – Роберт терпеть не мог разглагольствований шефа на национальную тему.

– Ну что с МИДом? Я так понял, с ними связались америкосы. Занадобился им этот спутник, говна пирога. Небось решили, что это оружие. В советские времена хрен знает сколько всякого оружейного понаделали... Ну им предложили условия, всё как обычно – так и так, мы решаем вопрос по спутнику, вы нам пети-мети, ну короче всё цивильно. Но потом какая-то срань случилась непонятная. Короче, америкосы совершенно упёрлись, как никогда, типа нам этого не надо. И пети-мети того, тю-тю.

Арутюнян вздохнул. Миних, как человек старой интеллигентной закваски, не любил вульгарных слов, обозначающих деньги. В частности, он никогда не позволял себе общеупотребительное в его кругах словечки – "капуста", "бабло", "грины", "лаве" – предпочитая наивный жаргон времён своей юности.

Зазвонил белый телефон. Илья Григорьевич глянул на определитель, поднял бровь, собрал губы жопкой, и заквакал в трубку:

– Йе, хай. Хай, деа миста Петникофф. Йе, из спид. Йе, из вери спид. Сделаю. Ви шелл дисайд виз проблем. Короче, колл туморроу ин сикс ивнингс он ве Москоу тайм. Ну в обшем ты понял. Бай!

– Петников звонил, – объяснил он. – Из Уошингтона. Совсем заработался мужик, родной язык забывать стал... Хотя может и правильно. Я вот, знаешь, себя иногда на чём ловлю? Что уже на английском думаю. Говорю по-русски, а думаю на английском. Теперь бы вот ещё произношение подработать.

Роберт сыграл лицом, изображая внимание и сочувствие. Илья Григорьевич которой год занимался английским по индивидуальной программе. К сожалению, языковой барьер оставался непреодолённым – иностранцы упорно не понимали английского языка в исполнении Ильи Григорьевича, что роковым образом сказывалось на количестве пети-мети. Однако, Миних не терял надежды, и упорно ходил на занятия.

Телефон зазвонил снова.

– Ай донт андестэнд! Ин рашен, плиз! – прокричал в трубку Миних, после чего грязно выругался на языке родных осин.

Интеллигентного Роберта передёрнуло.

Республика Украина, Киев.

От старика воняло – гнилым ртом, немытым телом, лекарствами, и ещё чем-то противным, как оно бывает у зажившегося старичья. Герман надеялся, что скоро придышится, и его перестанет подташнивать.

– Аркадий Яковлевич, вам не душно? – попробовал он всё же закинуть удочку.

– Форточку открыть? Форточку мне нельзя, – проскрипел старик. Простужусь, помру. А у меня ещё есть дела. Грехи замаливать, – старик сухо, неприятно засмеялся, брызнув слюнькой. Розовая нижняя челюсть задрожала. Герман постарался отвести глаза: непристойный голый подбородок с несколькими седыми волосёнками выглядел как-то особенно гадко.

Аркадий Яковлевич Шапиро с кряхтением приподнялся и сел в кровати, кое-как пристроив спину на продавленной жёлтой подушке.

– Что, Гера, стариков не любишь, – вдруг сказал он. – И правильно. Старость – страшная вещь. Но для души – полезно. Это надо потрохами почувствовать, что прах ты еси... – старик выдержал паузу – и в прах обратишься. Вот так. Сам-то как в плане здоровья?

– Как обычно. Сердце, как всегда, но это врождённое... а так вроде живой, – вежливо ответил Герман.

Крошечная комнатка, где доживало свой немалый век угасающее светило советской астрофизики, напоминало внутренности обувной коробки: со всех сторон давила теснота от ненужных посторонних предметов. Рядом с узенькой девичьей кроватью лежали какие-то ящики. В углу возвышалась капельница, похожая на никелированную вешалку. На подоконнике громоздились горшки с кактусами, подпирающие друг друга оббитыми рыжими боками. Аркадий Яковлевич, продав огромную профессорскую квартиру на Крещатике, оставил там библиотеку, а вот кактусы зачем-то забрал...

Окно было наглухо закрыто чёрной тряпкой. В одном месте, впрочем, всё же нашлась предательская щель. Остренький лучик раннего утреннего солнышка бил от здания Оперы, протыкал спёртый воздух с пылинками, и падал на облупившийся дверной косяк.

В красном углу поблёскивала сусальным золотом икона Богоматери.

– Вот мы и говорим про старость, – Герман попытался повернуть разговор в прежнее русло. – Русские постарели...

– Не-ет, Гера, это с русскими не старость. Это грехи в гроб тянут. Тяжёлые, неискупаемые, – старик отчётливо пукнул под одеялом. – Бог возлюбил Россию, дал ей Святое Православие. Мы его дар отвергли. У нас был Царь. Мы его убили. Помазанника Божьего убили! Потом стали убивать друг друга. А знаете, почему? У меня есть гипотеза, – Аркадий Яковлевич оживился, – почему столько убивали. Именно потому, что установилось безбожие. Святые иконы топором ведь рубили, в печку бросали, зачем? Чтобы над Богом поругаться, или хоть над образом его... А ведь человек – он тоже, некоторым образом, образ Божий, живая икона. И вот потому-то безбожника так тянет убить ближнего. Это как икону в печь, понимаете? Поругаться над образом Божьим, явленном в ближнем своём. И потому... не перебивай! рявкнул он, видя, что Герман пытается что-то сказать. – Вот ты думаешь, небось, что я не хочу вам помочь, не хочу спасти Россию. Потому что еврей, да? А я ведь как христианин говорю: отступитесь. Помнишь, у Волошина, стихи эти страшные – "чтоб искупить смиренно и глубоко Иудин грех до Страшного Суда". России-матушке на Страшном Суде бы оправдаться... об этом думать надо. А не алкать даров диавольских. Дай мне стакан. Вон, там, на тумбочке стоит.

Герман подал старику грязный стакан с водой на дне. Престарелый академик вытащил из-под подушки коробочку, достал таблетку, положил под язык. Поморщился, запил водой.

В кармане у Германа тихо затрясся мобильник. Молодой человек немного поколебался, потом вытащил чёрную коробочку, посмотрел на определитель. Нажал на зелёную кнопку и приложил к уху.

– Гера? Это Яна, – зашелестело в трубке. – Идёт поток.

– Янка, ты где? – забеспокоился Герман.

– Я в Институте, – голос стал чуть тише, – данные скачала и отправила, куда ты сказал. Тут интернет есть. Ухожу. Всё. Бай.

Трубка хрюкнула, отключаясь.

– Звоночки... – старик моргнул. – Из Москвы звоночек? Давно я там не был... а теперь уже не буду.

– Вас же приглашали, – начал было Герман, но старик вяло махнул ладошкой.

– Ну и чего – приглашали? Что я там не видел? Института больше нет. Всё дорого. А здесь моей пенсии хватает, чтобы пожить. И летом тепло. Не московская эта гадость – жара со сквозняками. А настоящее тепло, ровненькое... Ну что там? Идёт поток, ведь так? Что-то в Большом Космосе того – хрусть и пополам? Что-то очень большое.... Охти, дела Господни, дела Господни... Господь создаёт, Господь и разрушает. Сверхновая?

– Я сам пока не знаю, – Герман вытащил телефон, потом подумал, положил в карман. – Это из Института звонили. Там у нас есть свои люди, неопределённо добавил он, постаравшись сделать значительное лицо.

– Я там всех знаю, – старик фыркнул, – и кто ушёл, и кто остался. Никого у вас там нет... Для вашего дела требуется хоть какой-то идеализм, а Яковлев, прости Господи – скотина скотиной. За деньги он, конечно, маму продаст. А так, из абстрактного партиотизма... сам не ам и другим не дам.

– Тем не менее. У нас есть координаты оси потока. Из вычислительного центра.

– Из ве-це? Невозможно... Мне самому выдавали распечатки только в секретной комнате, с особистами... Это мне! А я был главным разработчиком системы!

– Аркадий Яковлевич, сейчас другие времена, – терпеливо принялся объяснять Герман. – Сейчас всё это никого не интересует...