Текст книги "Возвращение в ад"

Автор книги: Михаил Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Вот, черт бы его побрал, – выругался я про себя, – кажется, он понял меня буквально.

Ощущая сжавшееся в тисках тоски сердце, я даже встал, досадуя, что резкими словами прогнал единственного доступного мне собеседника, заходил туда-сюда по камере, думая даже применить изученную некогда азбуку перестукиванья, изобретенную еще декабристами, чтобы попробовать помириться со своим соседом, но, вспомнив о двухстороннем мягком ковре, покрывающем стены, оставил свое намеренье. Чтобы как-то занять себя, я сел опять на табурет и стал быстро листать раскрытую на столе книгу. Но и с книгой что-то произошло: там, где я только что видел страницы, сплошь заполненные текстом, теперь были пустые белые листы, как в отрывном блокноте. Кое-где, правда, попадались отдельные слова, словосочетания или одиночные буквы, как бывает, если только что написанный текст промокнуть рыхлой промокашкой и посмотреть на нее. С трудом собрал я с доброй полсотни страниц всего одну фразу, составляя ее по фонетическим крохам: "Непознаваемое – непознаваемо, непонимаемое – непонимаемо, и не лезь в наш пролетарский огород своим враждебным взглядом". Я попытался было наскрести еще хотя бы одну фразу с оставшихся страниц, как внезапно фитиль лампы затрещал, задергался, засучил своими равномерными конечностями и, дернувшись в последней судороге, затих. Темнота встала на плечи. С детства не терпел темноты, и если мне приходилось спать одному, нередко оставлял на ночь гореть лампочку. Теперь же, в камере, сплошной колпак мглы действовал на нервы особо. Игольчатая мгла и игольчатая тишина. Прислушался. По коридору, кажется, кто-то шел. Сначала донесся звук раскачиваемых и звенящих ключей, а затем ослабленный двойной перепонкой двери донесся голос толстяка-надзирателя: "В Багдаде все спокойно, в Багдаде все спокойно, спите, люди добрые", – голос повторял фразу нараспев, цепляя начало к концу, как кольцевую железную дорогу.

– Эй, кто там? – забарабанил я что есть силы в дверь кулаками, – у меня лампа потухла, эй, кто там?

Пение смолкло, зато распахнулось окошечко двери.

– Спать нужно, дорогой мой, баиньки, – показалась в окошечке добродушная физиономия толстяка. – Спать, спать – у вас завтра, вернее сегодня, трудный день, – и окошечко захлопнулось.

Сразу обмякнув, послушно улегся я на свое жесткое ложе, немного повертелся, укутываясь серым тонким одеялом, и замер. Повернулся на другой бок и попытался заснуть. Чертовски, с самого детства, прошедшего на Социалистической улице, я ненавидел сон. Тогда часто, если мне не удавалось разрядить воображение днем, во время игр, оно начинало одолевать меня ночью; спал я один в большой комнате на тахте, напротив окна, рядом с книжным шкафом, и почему-то рано стал мучиться бессонницей. Занавески на окнах были прозрачные, и лунный свет втекал через них в комнату, сеялся в воздухе, плыл, мягко касаясь пола; комната, казалось, светилась изнутри, свет был серебристый к прозрачный, зато углы странно темнели и углублялись. Эти углы и являлись источниками, откуда появлялись мои ночные посетители; с холодеющим сердцем я замечал, как из-под всколыхнувшейся занавески что-то черное быстро скользнуло вправо, где стояла рогатая вешалка; на секунду мелькнула более светлая подкладка плаща с белыми шестиугольными звездами, и я уже точно знал, что это, конечно, опять черный визирь из арабских сказок; правда, стоило мне только приподняться – как он сразу превращался в старое дедушкино пальто.

Иногда среди ночи вдруг со скрипом распахивалась дверца шкафа за стеной и было слышно, как по коридору кто-то идет на цыпочках в высоких тяжелых ботфортах с позванивающими шпорами. И я далеко не сразу успокаивал себя, что это просто дедушка Рихтер храпит в соседней комнате, да разбиваются вдребезги капли из плохо закрученного крана. Почему-то я долго не стремился скорее прекратить длящуюся иллюзию ужаса, словно привыкая к мучительно больному зубу, который с тайным сладострастием тревожил понапрасну языком, только усиливая зудящее ощущение.

В остроте к необычности даже самых неприятных ощущений для меня всегда была доля особенной непонятной прелести, той странной прелести, какую грех придает добродетели, или наоборот, добродетель греху. Мне вообще всегда нравились подчас непонятные вещи. Например, долго, до слез, смотреть на солнце или лампу, а затем резко смежить веки и даже чуть придавить глаз пальцами. По внутренней стороне век скользили разноцветные разбегающиеся круги, как если кинуть в воду камень. Если чуть подождать, а потом ослабить пальцы, сознание опускалось в темноту отсутствия зрения; по черному полю, вздрагивая, бежали светлые точки, как инфузории на предметном стекле. С новым толчком пульса, они меняют свое положение в пространстве; еще немного – и голова начинает кружиться, и наступает ощущение, когда каждая проезжающая машина манит броситься под колеса, а высота – полететь вниз. Я находил особое наслаждение в балансировании на карнизе, в исследовании пограничных ситуаций между створками бытия и небытия, может быть, поэтому я здесь, подумал я и провалился в мой первый тюремный сон.

Как всегда, будучи перевозбужден, я брел, проваливаясь в трясину сновидений, то выдергивая из болота сна подчмокивающее сознание, то опять погружаясь по горло, чтобы уже в следующий момент начать выкарабкиваться по новой. Иногда вдруг казалось, что мне и не удалось заснуть, я только брежу, не умея усыпить вскипающий образами мозг, иногда с остервенением боли мечтая исчезнуть, погрязнуть в тенетах временного несуществования, поднырнуть под черную балку блаженного отсутствия. В очередной раз перевернувшись на другой бок, я увидел, что по фитилю лампы побежала искра, подернутая золотой пульсирующей нитью; искра превратилась в легкий порхающий огонек, шелестящий сотней крошечных юбочек; затем мелькание стало более отчетливым и из светоносного треска выпросталось белое обнаженное тельце Виктории, которая, упираясь растопыренными руками в прозрачные стенки стеклянного колпака лампы, смеясь, разметывая гриву волос по плечам, переступала ступнями по тлеющему огоньку, точно Иродица на углях. "Дурачок, спи спокойно, я уже все устроила, – скорее прочел по лепечущим губам, нежели услышал я, – завтра будешь кормить уток". – "Каких уток?" – с раздражением спросил я. "Обыкновенных серых уток. Но для этого я подарю кусочек себя сержанту Харонову. Или кому-нибудь другому. Каково?" – "Не смей, дура, – вскипел я, – только попробуй продайся, я не знаю, что с тобой сделаю!" – "Что, что ты со мной сделаешь, когда ты ничего не хочешь?" – скорбно усмехаясь, какимто тающим точно льдинка, голосом прошептала она. "Ты куда, постой! – вдруг испугался я, видя, что ее трепетная фигурка все более и более растворяется в гаснущем пламени просмоленного фитиля. – Постой!" Но фигурка уже сморщилась, словно сгорая нa огне, и пропала, оставив после себя тонкую струйку ароматного дыма. Сам не зная зачем, я перевернулся да другой бок и увидел сидящего на колченогом табурете своего соседа с яйцеобразной головой, голой, как пустыня. "Простите, что потревожил, – начал он немного кадансированным извиняющийся тоном, – но днем, при свете, я не мог говорить с вами иначе. Я – можно сказать, в некотором роде историк, но действительно почти ничего не помню, что делать, не моя вина". – "Вас заставили забыть?" – догадался я, уже на сердясь, но так и не решив до конца: подсадная утка он или нет. "Заставили – это не то слово. Скорее – я сам помог себя заставить, но у меня не было иного выхода. Вы тоже все забудете, милостивый сударь, и вам будет очень больно, когда очередной сосед, вроде вас, упрекнет вас в этом. Ведь вы были порядочно бестактны, но я не виню вас. Впрочем, мне пора. Сюда, кажется, идут". – "Кто идет? Что за ерунда?" – "Тсс, – прижал он длинный тонкий палец к бескровным губам, – идут", – и пропал.

В тот же момент в замке за спиной сумасшедшей мышью заскребся ключ, бородка, не попадая в отверстие, заскрежетала железом о железо; открываемая дверь взвизгнула, и в камеру, светя такой же, как и у меня лампой вошел толстяк-надзиратель. Непонятно отчего, я почувствовал дикий, липкий страх, вздрогнув, попытался сжаться в комок и внезапно понял, что меня нет. Нет, я существовал, судорожно сжимая в ладони край плоской жесткой подушки, лежал, как зародыш, подтянув для тепла ноги к животу, и в то же самое время отсутствовал, что стало очевидным не только для меня, но и для вылупившегося толстяка-надзирателя, чьи глаза вглядывались в пустую, с выемкой тела, постель.

– Эй, что за шутки? – с беспокойством освещая темные, удлиненные тенями углы камеры, проговорил он. – Куда вы спрятались? Перестаньте валять дурака!

Услыхав его голос, процеженный тонкими пленками всхлипывающего испуга, я пришел в себя, понимая, что раз боится он, значит, мне бояться негоже, и снова стал существовать доступный для его взгляда.

– Ax, вот вы где! – с облегчением вздохнул толстяк, замечая меня лежащим на продавленной под тяжестью тела сетке тюремной кровати. – Тьфу, черт, я испугался, что вы сбежали, – он вытер вспотевшую лысину свободной ладонью. – Померещилось.

Тут я заметил, что никакой лампы в его руках нет, ибо уже давно рассвело, а держит он в руках странное веревочное сооружение, свисающее до асфальтового пола.

– Пора, я за вами, – он опять добродушие ухмыльнулся, – собирайтесь.

Так и не поняв до конца, спал я или нет, с разбитым и помятым телом, с гудящей, как сосновый ствол, если по нему шарахнуть палкой, головой, я опустил ноги вниз, нашел деревянные коты и встал. Вышел из камеры я вслед за ним. Мы прошли по пустынному низко-сводчатому коридору с ребрами ромбовидных перекрытий, мимо одинаковых, как сиамские близнецы, закрытых дверей с одной стороны и матовых окон с мелкой расстекловкой с другой. Только, кажется, в четвертом окне один квадратик мачтового стекла был разбит, и его, очевидно, не найдя ничего подходящего, заменили простым прозрачным стеклом, проходя мимо, я умудрился заглянуть в него и увидел крышу одноэтажного дома, похожего на баню, с покрытой черной сажей трубой, из которой валил дым. Затем поднялись по лестнице на второй этаж. Вдоль отполированных перил, стертых до белого скелета многими руками, шла сплошная металлическая сетка, чтобы отчаявшийся заключенный не попытался выпрыгнуть в пролет вниз головой. Затем по точно такому же низко-сводчатому оштукатуренному коридору второго этажа, пока не остановились перед маленькой железной дверкой, на которой висел огромный амбарный замок. Найдя нужный ключ, долго копаясь и чертыхаясь в нос, толстяк-надзиратель справился, наконец, с хитроумным замком и распахнул узенькую, местами покрытую ржавчиной створку с открывшейся за ней угольной темнотой.

– Ну, вам пора, – ободряюще подтолкнул меня в спину, пропищал толстяк, – счастливого пути.

Ничего не подозревая, я нагнул голову и протиснулся в узенькую дверцу, которая за мной тотчас захлопнулась. Попытался сделать в кромешной темноте еще один шаг, и тут же почувствовал, что нахожусь в узком каменном мешке, тесном, словно чулок, облегавшем меня со всех сторон, так что не представлялось никакой возможности шевельнуть ни рукой, ни ногой. "Эй, эй вы? – заорал, испугавшись, я, слыша глухое замирание звука в камне, и вдруг почувствовал, что никогда еще не ощущал себя так отчетливо, что я – это я и никто другой, что я плотно сижу в своей коже, и все мои члены ладно упакованы под ней. Надсаживая голосовые связки, я крикнул еще несколько раз, с яростью и страхом прислушиваясь к издаваемым мною звукам, точно впервые слушал себя, как внезапно, чуть выше моего лица, в стене, казавшейся сплошной, распахнулось небольшое окошечко, и в нем появилась добродушная толстая физиономия надсмотрщика.

– Ну, чего расшумелся? – тоном заядлого балагура спросил он. – Сейчас, погодь немного, – и, просунувшись чуть вперед, стал что-то делать у меня над головой. Закинув, насколько позволяла стена за спиной, голову, я скосил глаза и увидел, что руки толстяка, покрытые рыжеватым пушком, цепляют за приделанный специально крюк веревочное сооружение в виде мертвой петли. Затем, проверив прочность завязанного узла, стал одевать петлю мне на шею; заскулив от бессилия, я попытался присесть, чтобы его руки не дотянулись, но тут же уперся коленями в сырую холодную кирпичную кладку. Сам не понимая, что делаю, я попытался укусить скользнувшую по лицу веревку, но толстяк уже затянул петлю на моей покрывшейся гусиной кожей шее, еще раз поправил свое хитроумное сооружение и сказал:

– Ладно, чего там, потерпи еще немного, чуть-чуть осталось, – и в последний раз подтянул петлю под самый подбородок. – Счастливого пути.

Дверца над головой захлопнулась, окуная меня в тесное море темноты, сбоку что-то заскрежетало, и уже в следующее мгновение люк под моими ногами со скрежетом открылся, и петля, дернувшись, тугим галстуком захлестнула горло. Челюсти мои по-собачьи щелкнули, издав звук закрываемых тупых ножниц, сознание только что текшее широким потоком, превратилось в узкую струйку, которая, растянувшись, насколько это возможно, наконец, оборвалась, и я полетел вниз.

Даже не знаю – сколько продолжалось падение: время было не существенно, для меня оно прекратилось, – не ощущая своего тела, с померкшим сознанием, я грохнулся пыльным мешком на что-то твердое, издавая звук выброшенного с пятого этажа шкафа с посудой. Не открывая глаз, полузадушенный, чувствуя, что лежу в нелепой позе на жесткой поверхности, я услышал над собой довольный мужской голос: "Прекрасно, что говорить, ювелирная работа, мастер своего дела". Затем в лицо мне брызнули холодной водой, я поежился и открыл глаза.

Скомканным кулем лежал я на полу просторной светлой комнаты, в которой за длинным письменным столом, заваленном бумагами, сидело двое мужчин, сразу мною узнанных, те двое, в строгих костюмах с галстуками, что напоминали доцентов университета на вчерашнем, нет, позавчерашнем отчетно-перевыборном собрании и расписывали слово "электрификация" на всевозможные компоненты. Один, с лицом более вытянутым вверх, по вертикали, заметив, что я очнулся, похлопал ладонью руки по столу и вежливо предложил: "Прошу садиться", второй с лицом более вытянутым в стороны, по горизонтали, только кивнул. Ослабив все еще сдавливающую горло петлю, верхний конец которой был явно отрезан в последний момент чем-то острым, я приподнялся, машинально отряхивая подол своей смирительной рубахи, и плюхнулся на стоящий рядом стул, еще раз оглядывая комнату. Стены от потолка до пола были увешаны афишами мультипликационных фильмов, кинокомедий и просто радостно улыбающимися физиономиями. Прямо над моей головой чернело пятно люка, через который я, должно быть, только что вывалился и на который не мог без содрогания смотреть.

– Не буду скрывать, ваше положение серьезно, почти безнадежно, – начал первый, с лицом, вытянутым вверх, поправляя ручкой сбившийся вбок галстуку – однако, как вы понимаете, многое зависит от вашей откровенности.

– Вы согласны отвечать на наши вопросы? – быстро перебил его второй, с лицом, растекавшимся по сторонам.

– Да, – ответил я, внезапно почувствовав, что спазма дичайшего страха постепенно отпускает мою душу, ибо, очевидно, я был нужен этим кретинам больше, нежели они мне.

Так начался перекрестный допрос.

– Ваша фамилия? – спросил первый следователь с вертикальным лицом.

Я ответил.

– Как, по-вашему, с чего началась история? – вмешался второй.

Не зная, что передо мной за звери, немного поерзав, спрятав за спинку стула дулю, я неуверенно проговорил:

– Грузчик Каин убил сантехника Авеля.

– Год вашей смерти? – уже опять наступал первый, вопросы которого были проще.

– Из-за чего, по-вашему, произошло это убийство? – дождавшись ответа на предыдущий вопрос, спрашивал второй.

– Из-за классовых противоречий, – нашелся я, пытаясь подобрать диаметр шаров-ответов точно под соответствующие лунки вопросов.

– Ваша прежняя профессия? – опять услышал голос первого.

– Бумагомаратель, – немного помешкав, ответил я.

– Что такое память? – подавая пиджачное тело вперед, интересовался второй.

– Часть прошлого, присутствующая в настоящем, – не найдя ничего лучшего, ляпнул я, уже чувствуя, что говорю не то.

В тот же момент следователь с вертикальным лицом, издав радостный вопль, схватил себя за уши, приподнял из-за стола, и, не отпуская рук, пробежал туда-обратно по комнате. Успокоившись и сев на место, он, как любезный школьник, с выражением первого ученика на физиономии, поднял руку на шарнире локтя. Второй, с горизонтальным липом, благосклонно взглянув, даровал ему слово.

– Память – это иллюзия, имеющая целью одурачивать массы, – радостно выпалил готовую формулу первый следователь, глядя на умильно улыбающегося второго. – Вот.

– Кто задает ход истории? – считая, что вопрос остался за ним, опять спросил горизонтальнолицый.

– Жилконтора номер "7" во главе с водопроводчиком-академиком Мавром Васильевичем Юденичем.

– Хорошо, а как вы… – начал было первый, но второй прервал его: – Мне кажется, хватит, уже все ясно, – они согласно переглянулись и стали, не обращая на меня внимания, читать какие-то бумаги, лежащие перед каждым из них, делая иногда пометки карандашом. С трудом я расправил введенные судорогой в дулю пальцы, осторожно достал руку из-за спины и вытер вспотевшую от напряжения ладонь о край своей рубахи. Делая вид, что рассматриваю мультяшные афиши, краем глаза я заметил, как следователь с лицом, вытянутым вверх, толкнул своего товарища с лицом, вытянутым в стороны, и показал, отчеркивая длинным ногтем, что-то в своих бумагах. "Пятый пункт", – прошептал, думая, что я не слышу, первый, и они опять понимающе переглянулись. Минут десять продолжалось это чтение с отметками и перемигиванием, наконец, оба поставили свое факсимиле на каждой из лежащих на столе бумаг и встали, чопорно поправляя галстуки и шаркая ножками стула.

Не зная, что от меня требуется, я продолжал таращиться на них, как вдруг следователь с лицом, которое от возмущения вытянулось, спрятавшись за нос, зычно заорал:

– Встать, суд идет!

Я даже не вскочил, а взлетел, чувствуя, что стою в воздухе, не касаясь пола, как внезапно дверь за моей спиной распахнулась, и в комнату на детском самокате вкатил добродушно улыбающийся толстяк-надзиратель в надвинутой на глаза "буденовке", сложенной из газеты, с крошечным барабанчиком, висящим на груди.

– Итак, – хорошо поставленным голосом начал следователь, лицо которого постепенно показывалось из-за носа, – рассмотрев вышеуказанные обстоятельства, которые не имеют никакого значения, суд после долгого совещания нашел подсудимого виновным в политической неосведомленности и в связи с законом приговорил его к смертной казни через повешение! – Только замерли в воздухе последние звуки его голоса, как толстяк-надзиратель, выхватив из кармана приготовленные палочки, забил ими по своему крошечному барабану торжественную дробь.

– Но, – следователь поднял вверх палец, и дробь растаяла в напрягшемся воздухе, как облако в небе, – учитывая поданные за подсудимого ходатайства и желания некоторых лиц взять его на поруки, высокий суд решил удовлетворить ходатайства и отпустить подсудимого на условную свободу, считая его политически неблагонадежным!

Барабанная дробь вновь засучила голыми пятками по натянутой воловьей коже барабанчика, и ошеломленный, я ощутил, что поочередно пожимаю руки то одному, то другому следователю, которые дружески-поощрительно похлопывали меня по спине, сам я шептал при этом какие-то несуразные благодарности.

– Запомните хорошенько своего благодетеля, – внезапно сказал следователь с горизонтальным лицом, и вытащил из внутреннего кармана пиджака цветную фотографию в застекленной рамочке. На меня, чуть прищуривая глаза под свисающим чубчиком жидких волос, смотрело лицо черно-фрачной "шестерки", похожее на стертый пятак, которое я некогда таскал за плоский, еле выступающий носик.

– Да и у подружки вашей ножки хороши, – доверительно улыбаясь, заметил следователь с вертикальным лицом.

– Виктория! – с изумлением переспросил я и поочередно посмотрел каждому из них в глаза, сам не зная; что хочу там увидеть. И тут произошло следующее. Под влиянием моего недоуменного взгляда, который я переводил с одного на другого, точно шарил прожектором пограничников по горам, обе физиономии как-то сморщились, сжались, покрываясь все углубляющимися морщинами; то же самое, очевидно, происходило и с их телами, ибо строгие выглаженные черные костюмы с серой искрой внезапно стали обмякать, проваливаясь куда-то внутрь, точно там образовывались впадины полого пространства; за какие-то несколько секунд лица сморщились до размеров засушенного чернослива, после чего провалились внутрь полностью сдутых костюмов, которые, постояв еще какое-то время совершенно пустыми, вдруг подломились на уровне колен и упали на пол, образуя две одинаковые кучки скомканной одежды.

– Мусорят, мусорят, а мне потом убирать, – недовольно проворчал толстяк-надзиратель, запихивая все, что осталось от следователей в нижний выдвижной ящик письменного стола. – Ладно, пойдемте, одежду вашу выдам…