Текст книги "Украина.точка.РУ (СИ)"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Тащи, кто тебе мешает? – Пророк демонстративно выключил дебилятор, в котором диктор с пеной на устах перечислял освобожденные города Востока. – Занимайся тем, что ты лучше всего умеешь. И Цветаеву послушалось окончание фразы: «Только не умничай!»

– Я и занимаюсь! – вспылил Цветаев, словно Пророк был виноват в том, что прошлое не возвращается и никогда-никогда не вернётся, и уже не будет ощущения того счастья, которое он испытывал с жёной и с любимым псом по кличке Африканец.

– Ну и занимайся! – в том же тоне ответил Пророк и ушёл на кухню пить чай, а Цветаева не позвал.

Некоторое время Цветаев всё ещё злился, потом остыл и подумал, что неправ, что нервы «в нашем деле», как говаривал Антон Кубинский, вещь хрупкая и потому в условиях войны непозволительно роскошная.

Он уже два дня не мог обрести душевное равновесие, и всё из-за плохих вестей из Славянска, и из-за того, что ему даже не снится жена. На третий – проснулся как огурчик, энергичный и по-деловому злой. Убьют, так убьют, решил он, стараясь не думать о Наташке.

– Я ушёл! – бросил он, нацепляя на рукав жёлтую львонацистскую повязку с чёрной рунической свастикой.

Куртку он надел самую яркую и рубашку тоже – особый тип маскировки.

– Топай-топай! – крикнул ему вслед Пророк.

– Ну и ушёл… – зло пробормотал Цветаев, подхватывая «калаш».

«Машку» он ещё позавчера ночью отвёз к Татьяне Воронцовой, ибо шляться в открытую с «Машкой» по Киеву, разумеется, было нельзя – отобрал бы первый попавшийся сотник.

Цветаева злило равнодушие Пророка, словно Орлов никому не был нужен. Не понимаю я тебя, думал Цветаев, ломая голову, как всегда, над этой загадкой. Но Пророк был непостижим, и Цветаеву оставалось только мучиться неразрешимостью проблемы.

***

Цветаев, чертыхаясь, выскочил из подъезда, плюхнулся в «косоглазого» серебристого цвета, который они угнали пару недель назад недалеко от ипподрома, в Феофании, и понёсся в центр. На сидение рядом неприкрыто бросил «калаш». Теперь многие ездили так, это было в порядке вещей, номеров тоже не вешали. Однако номера у них были – на всякий случай снятые с другой машины, чтобы на постах меньше придирались.

Первый такой пост оказался на площади Толстого, у подземного перехода. Ещё вчера не было, а сегодня вдруг появился, как прыщик на бугре. В центре под рекламным щитом стоял БТР, естественно, под странным флагом. Цветаев начале не понял, а потом сообразил, что видит государственный флаг Украины с рунической свастикой в центре белого круга. Часы на банке «Кредит» показывали четверть десятого, а дорога была перегорожена с двух сторон от тротуара до разделительной линии. Вход в метро тоже был блокирован, сидящие на парапете бандерлоги пили пиво и бросали банки вниз. Ну и ладно, с угрозой на их беспечность среагировал Цветаев.

– Кого ловимо?![90] – спросил он типа с пацанской челкой и с круглым значком на лацкане куртки. На значке было написано: «Я бандерівець! Трепещіть!»[91]

– Да говорят, российские шпионы просочились, – по-русски ответил бандеровец. – Пропуск! – и заглянул внутрь. Его лицо с рыжеватой бородкой выражало добродушие.

– И всё, что ли?

Стоило ли огород городить, удивился он. Должно быть, его настроение передалось бандеровцу, и он ответил:

– Да говорят, что русские через Чернигов ударить могут, не приведи, господь! – бандеровец готов был перекреститься, но передумал. – Вот и готовимся!

– А-а-а… – Цветаев сделал глуповатое лицо.

Стёкла на «китайце» были тонированными и сквозь них трудно было разглядеть «калаш». Но когда бандеровец в довершение ко всему увидел разорванную десятку с конечным номером «пять», то потерял к Цветаеву всякий интерес:

– Езжайте!

Обычно забитая площадь Толстого была подозрительно пуста. Цветаев без проблем свернул со «встречки» на полосу справа и поехал в центр. Надо было учесть то, что появились посты и то, что перед кинотеатром «Киев» толкутся львонацисты, превратившие его в казарму, этих отличали бандеровские знаки различного калибра: кокарды, трезубцы; и ходили они гордыми, как на плацу. Рогнидинская оказалась заблокирована БТР-ром, а в подземном переходе напротив, которым иногда пользовался Цветаев, сновали бандерлоги с «цинками»: никак готовили огневую точку. На шпилях банка «Южный» вдоль фасадов по обе стороны развевались красно-черный знамёна ОУН[92], а в окнах торчали стволы скорострельных пушек. Так, сообразил Цветаев, уходить будем другим путём. На домах появилась таблички «вулиця Бандери»[93] и лозунги во всю стену: «Набудеш Української Держави або загинеш у боротьбі за Неї»[94], «Ненавистю і безоглядною боротьбою прийматимеш ворогів Твоєї Нації»[95], «Кожен українець – солдат, кожен солдат – українець!»[96]

Улица Бандеры вывела на грязный Крещатик мимо Шевченко, выкрашенного в жёлто-голубой цвет; справа у Бессарабского рынка темнели два танка с расчехлёнными пушками. Ого! – удивился Цветаев, по нашу душу? Последнее время они действовали совсем в другом районе – Печёрском. Наверняка это реакция на гибель графа Сморчевского-Потоцкого. Если Пророк знал об этом и не предупредил, то гад, гад, гад, и ещё раз гад! Впрочем, когда тяжёлая техника и бандерлоги останавливали нас? – задал он сам себе риторический вопрос и от одной этой мысли развеселился. А потом понял, война на востоке! Что-то произошло, а он ещё не знает. Что-то важное. Может, действительно, «наши» ударят через Чернигов? Но звонить Пророку не имело смысла. Он брал трубку только в исключительных случаях и обычно предварял разговор фразой, которую Цветаев выучил наизусть: «Без имён и фамилий». Цветаев не знал, наступил ли этот самый исключительный случай, или нет. Город больше не списывался в кривую Гаусса, в нём возникла некая нервозность, причину её нетрудно было понять. Это произошло вследствие рефлексии на мобилизацию. Или жареным запахло. Самые дальновидные из майданутых бандерлогов увидели в этом залог поражения. Скорее всего, и то и другое, к своему удовольствию решил Цветаев и суеверно скрестил пальцы.

Так или иначе, следовало выбрать «точку» обзора площади «Нетерпимости» и вычислить Гектора Орлова. Больше всего Цветаев боялся, что после того инцидента в кафе Орлова переведут на другую работу. О штрафбате даже думать не хотелось. Или я ничего не понимаю в контрразведке. Ведь должны же бандерлоги контролировать такие вещи. До сих пор я был о них высокого мнения, и, может быть, поэтому оставался в живых.

После «метро» намеренно сбавил скорость, заметив «точку» задолго до Прорезной, как только слева перед ЦУМом закончились трёх– и четырехэтажные непрезентабельные дома купеческого Крещатика и пошла помпезная киноварь гранита, возвеличивающего Сталина. Как это ещё до него не добрались бандерлоги? Должно быть, они плохо знали историю СССР. Идея украсить в столицах республик первые два, а то и три этажа гранитом, символизирующем могущество и незыблемость СССР, могло прийти в голову, естественно, только Сталину. По идее, львонацисты вкупе с бандерлогами должны были ногтями и зубами срывать гранитную облицовку и заменить на педерастически-лазурную бирюзу с золотыми блесками. Вот это и будет абсолютно неповторимый финал!

«Точка» находилась в доме наискосок от Главпочтамта – в башенке со смотровой площадкой, колоннами и шпилем, внизу располагался магазин одежды «Mango». Магазин закрыт, а витрины – заколочены фанерой. Одна витрина всё же выбита, и из неё торчал манекен головой наружу.

Цветаев отметил башенку как наиболее перспективную «точку» и проехал мимо. Напротив же, в башенке Дома профсоюзов, закрытого от пят до крыши огромным плакатом с надписью по-русски: «Слава Украине! Героям слава!», тоже можно было разместиться, но там велись ремонтные работы и сновало множество людей. Дом профсоюзов с его тошнотворно патриотическим плакатом стопроцентно отпадал. Гостиница «Украина» тоже не подходила, хотя она и возвышалась над площадью «Нетерпимости»: персонал гостиницы явно на пересчёт, а идея снять номер с видом майдан никуда не годилась и отверглась Цветаев в корне, не успел он о ней подумать: в гостинице надо было регистрироваться. Это для дилетантов, решил он. Консерватория не подходит в априори: во-первых, её запечатали, как ларец, во-вторых, она до сих пор под контролем спецслужб. Вопрос, что они там хранят? Скорее всего, наблюдают оттуда за теми майданутыми, которые ещё не покинули площадь «Нетерпимости».

Оставались ещё пять знаний, выходящих на площадь «Нетерпимости»: международный центр культуры и искусства далековат, даже в бинокль все глаза выглядишь; четыре знания, полукругом глядящие на голубой купол магазина одежды и на архангела Михаила, покровителя Киева. Какое из них выбрать? Цветаев медленно свернул на Михайловскую, оценивая обстановку. Ясно было, что здесь слишком много глаз, свой мирок, чужака вычислял в два счёта. Разведчик так не поступил бы, разведчик бы занял менее приметную «точку» обзора, о которой никто не догадается. Вопрос, как её найти?

Он проехал дальше по Михайловской, свернул на Тараса Шевченко, затем по Гринченко и по Прорезной вернулся на Крещатик. На углу Житомирской стоял второй пост. Его почему-то охраняли «чвашники» в форме цвета хаки и с собаками в кольчугах. Собаки презрительно скалились на прохожих.

Башенка нравилась Цветаеву всё больше и больше: во-первых, путей отхода – масса, и в верхнюю часть города, и в нижнюю, во-вторых, башенка находится на периферии площади «Нетерпимости» – отодвинута чуть в глубину, стало быть, внимания к себе привлекает меньше всего. Оставалось найти решение, как в неё проникнуть.

Всё это время, пока Цветаев колесил по центру, его не оставляла надежда случайно увидеть Орлова, хотя он знал по опыту, что фортуна на сегодня сделала всё, что могла, чудес не бывает. Достаточно того, что она определилась с точкой обзора. А это немаловажно. Это можно считать самой большой удачей. «Тьфу-тьфу-тьфу», – поплевал он через левое плечо боясь сглазить. До сих пор ему везло, и он надеялся, что будет везти и дальше. Он всегда жил с этим чувством, и до сих пор оно не подводило его.

Теперь надо было придумать способ проникновения в «точку» обзора, то бишь в башенку. Цветаев сморщился, вспомнив, как однажды три часа просидел на жёрдочке в выгребной яме, пока его искали в Печёрском парке. Редко он это вспоминал, а сейчас почему-то вспомнил, быть может, потому что думал о чистой, светлой башенке. Припарковался напротив «Макдоналдса», оставил в бардачке львонацистскую повязку и пошёл в Пассаж. Ему приглянулось кафе слева, в котором было совсем мало народа. Внутри его встретила кондиционерная прохлада, и он сел так, чтобы его не было видно с улицы, а он видел бы всех входящих. «Калаш», естественно, он не взял и делал вид, что он праздношатающийся киевлянин, чудом избежавший мобилизации, и потому с радостью вкушающий жизнь. Заказал кофе с молоком, «безе» и принялся рассуждать: как удалить из дома жильцов без их согласия. Можно было открыть газ в подвале и создать аварийную ситуацию. Жильцов выселили бы, а аварийные службы быстренько устранили бы дефект. Нет, не пойдёт, понял он, ерунда какая-то, ведь в башенку надо было ходить регулярно и беспрепятственно. Однако сама идея о аварии ему понравилась. Требовалось детальней её проработать.

Неожиданно его внимание привлёк не сколько странный, а сколько громкий разговор. За соседним столом беседовали две старушенции, но явно с таким расчётом, чтобы их слышали окружающие. Обе с типично нервным лицами киевлянок, одна уверяла другую:

– Война будет продолжаться до тех пор, пока из Киева гроб не вынесут!

Подруга, которая, должно быть, долго терпела, наконец возмутилась:

– Что ты говоришь, Клава?! – при этом она испуганно оглянулась, словно призывая в добропорядочные свидетели. – Я категорически не согласна с тобой!

– То и говорю, Соня! – нервно молвила её оппонентка. – Говорю, потому что знаю!

Для убедительности она стукнула сухой ладошкой по столу. Получилось неестественно громко. Из-за дальнего столика во всеуслышание спросили:

– На що ти натякаєш, карга стара?[97]

– Я не намекаю, – с достоинством ответила Клава и так тряхнула головой и жиденькими волосами, что, ей богу, Цветаев услышал, как у неё хрустнули шейные позвонки.

Её подружка, Соня, испугалась и зашипела:

– Тише, Клава, тише!

– Да, – веско сказал бармен, который давно прислушивался к разговору, – здесь не майдан, здесь приличное заведение.

У бармена были загорелые руки и загорелое, обветренное лицо.

– Ти що, гад, сказав?![98] – спросил его, судя по всему, местный бандерлог, и встал из-за стола. Был он млад и хлипок, но горяч. Его уже тянула за фалды:

– Угомонись! Хватит! Не связывайся!

Видно, майдан уже всем надоел и никому не шёл на пользу, время и с ним сыграло дурную шутку под названием вырождение.

– Иди ты!.. – смело ответил ему бармен и положил руки куда-то под стойку.

Должно быть, там у него была спрятана бита или пистолет. Цветаев стал опасаться за свою безопасность: заметут всех скопом, разбирайся потом. Но самое интересное было впереди.

– Не верите?! – смело спросила Клава и торжествующе огляделась.

После непродолжительной тишины бандерлог ответил за всех:

– Не віримо! Якщо не переконаєш нас, я тебе, стара карга, на майдан відтягатиму![99]

– Отведи, если сможешь, молокосос! – смело ответила старуха.

– Що?! – вскочил бандерлог. У него была желторотый пушок на щеках. – Як ти смієш?! Ми за тебе кров проливали![100] – он оглянулся в поисках взаимопонимания, но встретил лишь осуждение, мол, хватит с нам чокнутых, пора угомониться, иди воюй на восток, и затравленно плюхнулся на место.

– Тихо, тихо! – сказали ему из-за соседних столиков. – Пусть молвит!

– А як же наша кров?![101] – едва не зашёлся в истерике бандерлог.

Но на него уже никто не обращал внимания. Бандерлог сдался: он заплакал, детские слёзы возмущения текли у него по щекам.

– Так! – смело сказала Клава. – Слушайте меня внимательно, в кафе вначале войдут две девушки, одна в белых летних сапожках, другая с косичками.

– Косички нынче не в моде, – заметил кто-то вяло.

– Они сядут около двери, – непререкаемо добавила Клава.

– Так це ж і так ясно! Найвільніший столик![102] – никак не хотел сдаваться бандерлог.

Но старуха Клава не отреагировала на выпад.

– Потом мимо проедет инвалид в коляске, он будет кричать: «Всеобщая мобилизация! Ура! На Донбасса!», а только потом сюда войдёт милиционер. Он сядет за стойку и попросил дешёвого коньяка марки «коктебель» три звездочки.

– А скільки?[103] – тут же ехидно спросил бандерлог.

Ему не терпелось посадить старуху в лужу. Клава подумала и сказала:

– Ровно сто пятьдесят граммов, на большее у него денег не хватит.

– Не слухайте її! Не слушайте её! – закричал бандерлог. – Вона нас дурить![104]

– Тихо ты, майданутый, – упрекнули его хором. – Дай старухе наколдовать!

Странный ажиотаж охватил всех, в том числе и Цветаева.

– Ну гаразд… – пригрозил бандерлог. – Я за наслідки не відповідаю[105].

И всё, в том числе и Цветаев, поняли, что он сейчас отправится за подмогой.

– Мы её, если что, сами отведём в милицию, – заверили его. – Сиди, не волнуйся!

– Так я вам і повірив![106] – обличил всех бандерлог, но за подмогой почему-то не побежал.

Кафе успокоилось, и все в напряжении стали ждать, что произойдёт. Цветаеву тоже стало любопытно, он ещё никогда не сталкивался с ясновидящими.

Прошла минута, другая, в кафе, действительно, вошли, нет, не вошли, а влетели две безрассудно смелые девушки, на одной из них, действительно, были светлые летние сапожки, вторая была с тощими косичками. Не обращая ни на кого внимания и не замечая ничего вокруг, они заняли свободный столик справа от входа. Та, что с косичками, воскликнула:

– Ох, как я за тебя рада! А мне не везёт! Женихов много, но всё не те!

– «Всё не те!» – передразнила её подруга. – Кривые, что ли?! По-моему, ты, подруга, перебираешь!

В гробовой тишине кафе бандерлог осуждающе произнёс:

– Вона їй ще співчуває![107]

На него довольно миролюбиво шикнули:

– Не мешайте эксперименту, товарищ майданутый!

Девушки смутились и покраснели. Бандерлог заткнулся. В этот момент все услышали ещё издали: «Всеобщая мобилизация! Ура! На Донбасс! На Донбасс!» и, естественно, бросились к окнам. Но вначале увидели не инвалида, а согбенную спину, потом – седую голову: женщина толкала коляску по центру улицы мимо бронзового Городецкого в шляпе, с чашкой кофе в руке, мимо гранитных столбиков, чтобы машины не заезжали на тротуар. Непомерно толстый инвалид с красным лицом, в «американке», размахивал костылём, в другой руке он держал подтаявшее мороженое, которое капало ему на «американку», прямо на звездно-полосатый флаг. И всё поняли, что инвалида угостили на входе в Пассаж, чтобы он кричал: «На Донбасс! На Донбасс!», а он патриотично добавил отсебятину о всеобщей мобилизации. Ну не дурак ли? Кто же об этом вопит?! Об этом только шепчутся, бестолочь! Следом пара-тройка фотографов снимала эту комедию. Призывные крики инвалида постепенно затихли по мере того, как он удалялся к выходу из Пассажа, и по мере того, как интерес публики к нему падал. Большинству в кафе было стыдно. Все испытали одно и то же ощущение гадливости, словно подглядели неприличную стенку, все, кроме бандерлога, давно утратившего чувство реальности:

– Ну і де твій міліціонер?! – крикнул он, демонстрируя, что смертельно оскорблён старухой Клавой. – Де?![108]

– А вот где! – показала театральным жестом на дверь старуха Клава.

Лицо её было вдохновленным и горело праведным светом. В кафе вошёл милиционер в куртке защитного цвета с капюшоном, на бедре скромно болтался пистолетик.

Милиционер, не обращая ни на кого внимания, подошёл к стойке и сказал:

– У меня двадцатка с копейками, налей мне вот… – он поводил пальцем бутылкам, – вот этого. Сколько выйдет?

– Сто пятьдесят три грамма, – в пику старухе сказал бармен.

– Для ровного счёта, налей сто пятьдесят, а три оставь себе.

– Давай, за нас счёт сто шестьдесят?

Кафе нервно ахнуло.

– Нет, мне лишнего не надо, – грубо ответил милиционер, который оказался честным человеком даже в таких мелочах.

Только после этого он обратил внимание, что все с напряжением смотрят на него.

– Что?! – спросил он. – Что?! Я голый или у меня ширинка не застегнута?!

Его пальцы с армейской естественностью сыграли на ширинке короткое глиссандо.

– Да нет, – ответили ему радостно хором, – просто мы на вас поспорили!

– Поспорили, что? – удивился он и провёл той же ладонью по «ежику» на голове.

Справа от макушки у него темнел плохо залеченный ожог.

– Вот эта добропорядочная женщина, – объяснили ему, – сказала, что если вы закажете ровно сто пятьдесят граммов конька и если из Киева вынесут гроб, то война закончится!

– Не может быть! – рефлекторно воскликнул милиционер. – Что, всё так просто?! – С его лица сошла краска: – Меня хотели на фронт отправить… Форму выдали… Получается, я поеду домой?!

– Да, представьте себе! Теперь не заберут! – обнадёжили его хором.

– Стоп, стоп, стоп! – закричал бандерлог, который не хотел сдаваться. – А який коньяк ви п'єте?..[109]

Снова наступила напряженная тишина. Всё ощутили разочарование от того, что из-за какой-то ерунды пророчество старухи Клавы может и не сбыться и мобилизация может продолжиться до последнего киевлянина. Негоже умирать там, где тебя не ждут! Негоже умирать за олигархов! Негоже умирать за бандеровщину и за другую сволочь, которая засела за океаном и не даёт обещанных денег.

– Как ты всем, пацан, надоел! – закричали все, кроме двух девушек и милиционера, которые не были в курсе дела.

– Что ты мне налил? – оборотился к бармену милиционер.

Раздосадованный бармен шмыгнул носом и непозволительно долго задержал паузу.

– Ну говори![110] – потребовал бандерлог, которому издалека не было видно, из какой бутылки наливал бармен.

– «Коктебель», – удручённо ответил бармен.

Раздались аплодисменты. Старуха Клава встала и театрально раскланялась:

– Всё в руках божьих!

– Правильно! – поддержали её. – К чёрту мобилизации! Пусть майданутый воюют, и всякие там вальцманы-кровавые, а нам и так хорошо. Вот ещё в Евросоюз вступим, заживём, как у Христа за пазухой!

Пока публика разбиралась с этим вопросом, Цветаев тихо спросил у бармена:

– «Коктебель»?..

– Ага.. – беззастенчиво кивнул бармен. Что-то в его взгляде было такое, что давало ему моральное право не боялся разоблачения.

Цветаев понимающе усмехнулся. Похоже, он один видел, что в тот момент, когда милиционер проверял ширинку, бармен налил ему не «Коктебель», а банальный, хоть и дорогой «Шабо».

– У меня белый билет, – не моргнув глазом, сообщил бармен.

– Поздравляю, – сказал Цветаев.

– И пупочная грыжа…

– Неоперабельная? – со знанием дела уточнил Цветаев и, вспомнив о дурной привычке, почесал шрам на груди.

– Да… А у тебя?

– Спанделопатия.

– Ага… – понимающе кивнул бармен. – У моего брата на всякий случай сосудистая деменция, флегмона и заражение крови, а ещё он инсценирует «донбасским синдромом»: при малейший более-менее громком звуке у него происходит калоиспускание, он норовит куда-нибудь забиться и делает вид, что не контролирует себя.

– Такого точно не возьмут, – с сознанием дела сказал Цветаев.

– Что ты! – воскликнул бармен. – Повестку прислали. А я… – вдруг доверительно наклонился он, – я просто сбежал «оттуда» и живу под чужой фамилией.

– В смысле, дезертировал? – уточнил, отстраняясь, Цветаев.

– Прихватил документы двухсотого. Официально я покойник. Меня нет, я не существую. Я остался в «южном ящике»[111], но зато живой. Вот так-то!

– Это там так загорел?

– Ну да, ничем не смывается.

– А не боишься рассказывать мне?

– Нет, ты же свой!

– В смысле?

– Видел я тебя «там», только с другой стороны. Мы с тобой супротив стояли.

– Похоже, – удивился Цветаев и понял, что видит перед собой «пушечное мясо» в чистом виде, с такими даже никто не заводил знакомства, чтобы не привязываться и не сожалеть о дружбе. Повезло парню, обыграл он смерть, теперь играет в игры с хунтой на Банковской.

– За встречу по сто пятьдесят? – предложил бармен.

– Давай!

Бармен налил от души, и они выпили.

– Больше воевать не буду и тебе не советую, – сказал на прощание бармен.

– А я и не воюю, – признался Цветаев, – я теперь санитаром служу.

– Где?

– В Подольской клинической.

– Хорошее место, – доверчиво согласился бармен, хотя Цветаев, конечно же, под словом «санитар» подразумевал совсем другое. – Главное, на фронт не заберут. Надо будет на заметку взять, может, пригодиться.

Между тем, публика, охваченная естественной потребностью разнести по округе сногсшибательную новость, стала поспешно покидать кафе. И только один молодой бандерлог потеряно сидел на месте. Кажется, он горько рыдал, закрыв лицо руками, потом вскочил:

– Я вас, гадів, спалю![112] – закричал он, обращаясь к бармену, но даже те, кто еще не вышли из кафе, ему не поверили, он был крайне неубедителен.

Цветаева осенило: огонь! Вот что нужно для дела! Оказалось, всё просто, как всё гениальное, оставалось проверить детали. Забыв допить кофе, Цветаев выскочил из кафе, потом – через вторую арку в переулок, свернул на улицу Городецкого и почти добежал до Крещатика, здесь ещё раз свернул налево во двор нужного ему дома.

С первого взгляда было ясно, что дом, как минимум, наполовину пуст: во дворе, больше походившим на каменный колодец, стояла всего лишь одна машина, да и то со спущенными колёсами, которые поросли легкомысленными одуванчиками. А ведь в былые времена каждый жилец имел своё место для стоянки, но это уже детали, подтверждающие выводы: жильцы сбежали давным-давно, ещё весной, когда начал бузить майдан.

Не задерживаясь ни на мгновение, не поднимая головы и не излучая радость, как заблудившийся турист, Цветаев подошёл к подъезду и с облегчением вздохнул, хоть в этом повезло: домофон был сломан. В фойе среди пыли и запустения сидела консьержка и вязала на ощупь.

– Опять вы?! – спросила она с упрёком, откладывая спицы и выключая маленькое портативное радио, которое успело проорать: «Мобілізація – це наш єдиний шанс на порятунок! Україна, або смерть!»[113]

– Да, это я! – на всякий случай подтвердил Цветаев, прикинувшись неизвестно кем.

Консьержка надела очки посмотрела поверх них и подтвердила:

– Опять вы!

– Как видите, – потупился на всякий случай Цветаев.

– Ну что с вами сделаешь! – консьержка поднимаясь с трудом, опираясь на руки. – Ходят, ходят, по десять раз на день ходят, а мне покой нужен!

Цветаеву захотелось оправдаться, что он здесь впервые, что если бы не нужда освободить Орлова, он бы и носу сюда не казал, но, естественно, передумал. Консьержка ещё раз с сомнение посмотрела на него и воскликнула в сердцах:

– Идемте! Лифт-то у нас не работает, – объяснила она сдержанным тоном. – То вам нравится, то вам не нравится! А что, нет? Объявление висит, там всё написано! Телефоны, адреса владельцев!

– Объявления я не разглядел, – признался Цветаев.

– Никто не смотрит на объявление. Все хотят видеть! А у меня ноги больные, – пожаловалась на тон ниже, кряхтя, вползая на второй этаж.

Она переваливаясь, как утка. Пахло от неё прогорклым запахом и ещё чем-то, не поддающимся объяснению.

– Ты не знаешь, как колени лечить?

Вдобавок ко всему прочему у неё было астматическое дыхание, как у старой гармошки.

– Меньше ешьте жирного и печеного, проживёте до ста лет! – машинально ответил он, соображая, как половчее избавиться от неё.

– Вы думаете?! – обрадовалась консьержка, неестественно ловко замирая на ходу.

– Ха! – воскликнул Цветаев, поворачиваясь к ней. – Я уверен!

Он хотел разразиться длинной речью на предмет лечения подагры, даже открыл было рот, но передумал: обстановка была не та, да и слушательница не располагала. У неё на лице было написана, что она любительница котлет, пельменей, отбивных, сала с чесноком и жирнющего борща с жирнющей, домашней сметаной. Кто по доброй воле откажется от такого счастья?

– Дальше я не пойду! – сказала, отдуваясь, консьержка. – Тебе какой этаж нужен?

– А какой можно?

Он старался ускользнуть от её подозрений, сделаться незаметным, покладистым, как ленивиц.

– Можно любой! Постой, – она снова посмотрела на него поверх очков. – Где я тебя видела?..

– Я же приходил…

Бесцветный голос не должен выдавать характер его обладателя.

– Да-да… – ответила она с сомнением. – Из?..

– С востока, – словно нехотя подтвердил он.

– Много вас ездят, скупают? – покачала она головой. – Потом перепродавать будешь?!

– Нет, что вы! Давно мечтаю жить на Крещатике!

– Да?! – с недоверием посмотрела она на него. – Впервые такого дурака вижу! Но ты был в костюме и панаме!

– Переоделся. Дочка настояла, понимаете ли.

Робость, построенная на бесхребетности. Таким он представлял себя сейчас, таким она его и запомнит, вернее, не вспомнит: кому нужны бесцветные люди, к тому же перепуганные войной.

– Понимаю, понимаю… – задумчиво согласилась консьержка и тут же переключилась на привычное, – у нас здесь грязно, а по ночам крысы бегают. Думаешь, я бы сидела за гроши? Но где теперь работу найдёшь?

Она вопросительно уставилась на него, словно он, раз заикнулся насчёт колен, должен был ответить и на все остальные вопросы.

– Не сидели бы, – согласился он, – и не нашли бы.

– Все разбежались… – она сделала паузу, с тревогой прислушиваясь к тому, что уже отшумело – к майдану, к тому прошлому, за которое рвали душу. – Здесь в марте такие страсти кипели!

– Шекспировские? – мягко пошутил Цветаев.

– Они самые… – отдуваясь, согласилась консьержка. – Все и мотанули. Меня караулить оставили. А квартиру выбирай любую.

– А можно, восьмой этаж?

– Прошлый раз ты хотел пятый с видом на улицу? – округлила она глаза.

– Дочка передумала, восьмой, с окнами во двор.

Консьержка с сожалением посмотрела на него:

– Под крышей?

– Под крышей.

– Во двор? – не поверила она, потому что ни одни здравомыслящий человек не будет селиться в такую дыру с видом на вонючую улицу.

– Во двор, – прошептал Цветаев так скромно, что она едва расслышала, – чтобы тише было, – утешил он её.

– Во двор тише, – по-житейски согласилась консьержка. – Иди смотри, – она взглянула на Цветаева, как на больного, и снисходительно протянула связку ключей. Что возьмёшь с неразумного русского? – Только там эти хотят…

– Кто? – спросил он, не выходя из образа.

– С майдана, – поведала она почему-то на тон ниже и посмотрела в лестничный пролёт, хотя внизу никого не было.

– Часто?

– Не-а-а… вечерами наведываются. А утром уходят. А вчера, слышали, грозились взорвать главпочтамт и вокзал, – она перешла на испуганный шёпот.

– Не взорвут, – успокоил он её, делая шаг по лестнице вверх.

– Вы думаете?.. – спросила она недоверчиво.

– Уверен! – ответил он, всё ещё находясь под впечатлением увиденного и услышанного в кафе, но ни на секунду не выходя из роли испуганного беженца с востока.

Теперь-то он знает истинную историю, не верит ни в какую другую и может действовать смело, без компромиссов, потому что, возможно, он тоже участник представления.

– Храни вас господь! – вдруг перекрестила она Цветаева так, словно признала его правоту.

– Ну, я пошёл?.. – робко спросил Цветаев.

– Иди, иди, сынок, – благословила она его с просветлённым лицом.

Старинная мраморная лестница вывела Цветаева на крышу в башенку. Ясно было, что дом покинут жильцами. На лестничных площадках стойкий кошачий запах, смешанный с запахом костров майдана, окна мутные и тоскливые, в углах грязная паутина.

В цоколе башенки лежали старые матрасы, под навесом притаился ящик. Цветаев сунул нос в него и обнаружил две бутылки с коктейлем Молотова. Вот это удача, обрадовался он и посмотрел вниз: швырять отсюда бутылки на головы прохожим было сплошным удовольствием.

Площадь «Нетерпимости» лежала как на ладони. Немногочисленный киевский люд бродил, словно потерянный, не мешая, однако, коммунальщикам разбирать баррикады. Орлова на площади не было, не было и майданутых, которые прятались от жары в переходах, в метро и в фонтане.

Цветаев вернулся, чтобы отдать консьержке ключи.

– Я слышала, – радостно светясь, прошептала консьержка и тыкнула пальцем в радио, – гроб вынесут, и всё!

– Что «всё»? – сдержанно удивился Цветаев.

– Только что сообщили! – посмотрела она на него снисходительно: что возьмёшь с этого перепуганного русского? – Так что покупайте быстрее, цены взлетят!

– А кого вынесут? – поинтересовался Цветаев.

– Известно кого, – всё так же радостно светясь, прошептала консьержка.

Русский далёк от чаяний города. А они очевидны: побыстрее бы в ЕС, на халяву, колбасу, и баста!

– Кого? – уточнил Цветаев.

– Кого надо, того и вынесут, – ответила она так, как отвечают круглому дураку.