Текст книги "В Гремячей пропасти"
Автор книги: Михаил Толкач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
В ГРЕМЯЧЕЙ ПРОПАСТИ
Рассказ
1
На сопках проглянуло утро, а в Гремячей пропасти – сизый полумрак. Шустрый ручей скатывался по каменистьш уступам, то теряясь в мшистых кочках, то выплескиваясь на серые гранитные плитняки.
По мокрому берегу ручья шел молодой солдат Юрий Прохоров. Глядя на окружающие горы, он воображал, что по сторонам шумливого ручья затаились лохматые великаны.
Высокая, с желтинкой трава, подобно звериной шерсти, оплетала ноги солдата, цепкие сухие ветки царапали лицо. Он проворно огибал замшелые валежины, буреломные завалы. Старые деревья тихо роняли солдату под ноги желтые листья. Жесткая хвоя сыпалась на голову и плечи, кропила вороненый тяжелый в походе автомат. А дятлы, барабаня по сухостою, как будто предупреждали его об опасности.
Где-то там, за лесистыми сопками и каменными хребтами, над просторной осенней долиной уже засветило солнце, позолотило трубы, колокольни и мокрые крыши города. А тут, в пропасти, полутемно и мрачно, и Юрий спешил выбраться из ущелья.
Там, в долине, вдоль изгибав серо-маслянистой реки с печальными кликами косяками улетали на юг перелетные птицы. Юрий слышал их даже ночью в казарме и тосковал по родному дому, ворочаясь на жесткой койке. Всего четыре месяца, как он в армии, еще не свыкся...
Юрий затемно покинул казарму. Там остался строгий ефрейтор Потапов – друг и приятель по мирной жизни. Еще в гражданке тот выучился в кружке ДОСААФ на радиста. Теперь – начальник связи. Он и послал Прохорова в обход линии по тайге до самого конечного поста, что приютился на Кедровой горе. Совсем недавно дружки соревновались в одной слесарной бригаде. Теперь—солдаты на три года. Николай изменился на глазах: ходит, как начальник известный. А он, Юрий? Шагай вот по таежной тропе, смотри за проводом, что едва различим на голых ветках... Юрий вздохнул, поправил автомат на плече и скинул ушанку: вспотел на подъеме.
Дробно стучали крепкими клювами дятлы, ища в омертвелой древесине насекомых и червяков. Такую же дробную трель отстукивали ключами Морзе товарищи Юрия по роте. Теперь они, конечно, позавтракали, собрались в учебной комнате. Сидят в тепле, в чистоте. Николай ходит среди них со строгостью на лице. Ну и пусть! Так-то оно так, а на душе... Ну зачем он, Юрий, идет? Даже медведи ушли в глубь тайги: людей появилось много. А ефрейтор все-таки среди ночи поднял его, послал в тайгу. Юрий сознает: служба. Да ведь мог Николай нарядить и другого...
Тонкие серые провода полевого кабеля как бы нанизывали на себя густые леса, струной певучей позванивали в каменных россыпях, прочной паутиной свисали над крутыми обрывами и бездонными расщелинами. Солдат проложил! А зачем проводная линия, если есть радио? Выдумано, чтобы занять солдата, потруднее дать ему наряд. Рядовому остается одно: «Есть!» – и руки по швам.
Вверху лес заметно поредел, расступились толстенные кедры, от них отстали, далеко внизу у ручья, сосенки. Явственно почувствовалось веяние горного ветра. «Напиться бы», – подумал Прохоров. Он высмотрел подходящий валун, окаймленный зеленым мохом, присел, снял автомат, прислушался к затаенному журчанию ключа, но не припал к нему губами, сдержался.
Молодая луна бледным серпом висела над плоской заснеженной вершиной Кедрового кряжа. Острые рожки месяца торчали слишком круто. «Быть непогоде!»– вспомнил примету Юрий и привычно глянул на ручные часы. И эта старинная примета и эти часы на руке – все от отца. Отец Юрия – наладчик новых станков. Всегда он в дороге, в неведомых городах. Любой станок может укротить, к этому приохочивал и сына, но Юрий увлекался больше футболом и прик-люченскими романами. В армию отец провожал сына с надеждой, что он окажется в технических войсках. А накануне похода Юрия в горы отец прислал письмо, в котором писал, что служить в охранном взводе тоже почетно, потому что это долг перед Родиной.
Из-за Кедровой горы показалось большое облако. Оно распухало, темнело снизу. Рядом с ним громоздились другие тучки, поменьше и почернее. Юрию казалось, что на плоском кряже вырастал горб. «Успеть бы добраться», – подумал Юрий. Он припоминал, как отец учил его терпеть дорожные трудности, и не пожалел, что не напился. Солдат должен привыкнуть к невзгодам!
Навстречу подул ветер, срывая последние листья с деревьев. Прохоров с тревогой посмотрел на часы и на мутную пелену облачков над Кедровым кряжем.
Дорога взбиралась все выше, становилась отвеснее. Рядом есть тропки положе, да оттуда провод не виден. И Прохоров карабкался по козьим стежкам. Высокие пихты поскрипывали, качались их поределые макушки, нервно подрагивали крепкие, чуткие к непогоде лиственницы, а кедры встряхивались, словно спросонья, недовольно мотали мохнатыми ветками – тайга глухо шумела.
Сквозь дрожавшую мглистую дымку Юрий различил за редкими деревьями на голой верхушке одинокий домик, возле него спицы антенн и вращающийся зеленоватый шит.
– Наконец-то! – облегченно сказал солдат. Он одернул шинель, поправил ушанку и вышел на протоптанную, -припорошенную снегом дорожку. Запахло жильем, терпким дымом. Где-то у домика задорно та-такал движок. В нос ударило запахом бензина. Из трубы курился дымок. Домик казался баркасом, плывущим в белесом озере. На подходе к посту в каменистой ложбине залаяла собака. Узнав солдата, она прижала голову к передним лапам, вскочила и с радостным визгом кинулась навстречу.
Юрий не первый раз на этом посту, он всегда припасал лайке гостинец и теперь, довольный, что успел к людям до большой непогоды, что выполнил в срок задание ефрейтора, щедрой рукой отдал собаке кусок хлеба и сала, которые остались от завтрака.
– Ешь мой сухой паек, Щербинка... А я закреплюсь на кухне, – добродушно проговорил Юрий и направился к дому. Часовой строго окликнул его, будто бы и не признал.
– Оглазел? Я это, Прохоров,– возмутился Юрий и двинулся было дальше.
–Стой!—Часовой вскинул автомат, засверчал свистком.
Из пристройки выбежал лейтенант. На нем – ремни, пистолет, противогаз, каска. «Тревога? С чего бы вдруг?» – удивился Юрий, переминаясь с ноги на ногу.
Лейтенант проводил связного в дежурку, но сесть не разрешил. Торопливо написал что-то, запечатал в конверт и поднялся:
– Солдат Прохоров, пакет доставить командиру роты к восемнадцати ноль-ноль. Повторите!
– Есть, товарищ лейтенант, доставить пакет командиру роты к восемнадцати ноль-ноль! – повторил Прохоров и принял конверт. – Разрешите исполнять?
– Минутку, Прохоров. – Лейтенант шагнул к солдату и доверительно предупредил: – Телефонная связь между первым и вторым контрольными постами потеряна. Речка Малая Пьяная вышла из берегов, снесен мост. Проверьте, где обрыв линии, доложите капитану, Исполняйте!
– Есть! – Прохоров вышел, ошеломленный неожиданностью.
Лайка дожидалась Юрия в затишье. Повизгивая, она преданно ластилась к нему.
Снег повалил густой, крупный. Ветер сметал его с каменистой площадки, где разместился пост. Сквозь завывание ветра слышались ровный гул мотора, приглушенное тарахтение двигателя электростанции. Зеленый щит вращался непрерывно, настороженно.
Прохоров топтался на месте, не решаясь завернуть на кухню. На счастье оттуда вышел повар.
– А, Юрий! Заходи...
Узнав о приказе, повар вынес хлеба, кусок вареного мяса.
– Крой!
Прохоров опустил уши шапки и двинулся в снежную муть. Лайка увязалась за ним.
– Вот тебе и щи понаваристее да каша с маслом...– бурчал Прохоров, спускаясь по уступам крутой тропы. Миновав лощинку, что по краю каменистой поляны, он оттолкнул лайку: – Домой, Щербинка!
Собака недоуменно остановилась, подняла морду. Не дождавшись, затрусила обратно, навстречу ветру.
Прохоров, встревоженный негаданным приказом, плотнее нахлобучил ушанку и начал спускаться в Гремячую пропасть.
2
За ручьем, на пологом уступе, в мелколесье, чернел шалаш, служивший прибежищем для ягодников и случайных путников.
Еще утром, поднимаясь к посту, Юрий застал у шалаша трех мужчин и старую женщину. С фанерными ящиками за плечами – горбовиками, как зовут их в Забайкалье, они поспешно уходили собирать бруснику, оставив у шалаша тлевшие головешки.
Теперь шалаш сиротливо мок под дождем и липким снегом. Пепелище было утрамбовано тяжелыми каплями. Лишь стойкий запах головешек напоминал о недавнем костре.
Повинуясь соблазну хотя бы передохнуть, Прохоров вполз в шалаш. Внутри было сухо. Пахло вялой травой, застарелым дымом и терпким лекарственным багульником. Юрий снял раскисшую ушанку и повесил ее на сучок. Пятерней расчесал русый чуб. Затем с трудом снял сапоги, вылил из них желтоватую воду, постелил внутрь сухой травы. Из-за пазухи достал газетный сверток с куском мяса и ломтем ржаного хлеба. Ел с аппетитом, думая о предстоящем пути. «Непогода, наверное, надолго. Ягодники вернулись в город, бросили шалаш. Они-то тайгу знают. Поздней осенью с ней шутки плохи...»
Тревожило Юрия и то обстоятельство, что ему до сих пор не удалось обнаружить повреждение связи.
Прохоров откинулся на спину, под голову подложил автомат. Всю дорогу Юрий нес его вниз дулом, прикрывал рукавом затвор. Запасную обойму положил в карман. Быть может, обрыв связи намеренный: диверсия! Врагу легко укрыться в потайных местах средь каменных завалов, в ущельях. И пока он, Юрий, лежит на сухой траве...
«Диверсант не пройдет!» – решил солдат и заторопился. Дожевал крошки, кусочек мяса отложил про запас. На самом дне кармана нащупал конфету: сладкое было его слабостью. Но тут удержался: впереди еще долгий и трудный спуск! Ноги обернул в портянки ровно, без морщин; дома отец, а в армии старшина учили Юрия беречь ноги в походе. Расстегнул ремень. Гимнастерка стала волглой, плотно обтянула тело. Пот или от шинели промокла? Пакет лейтенанта тоже отсырел, чернила поползли. Юрий вынул из внутреннего своей рукой пришитого кармана конверт из целлофана с комсомольским билетом. Внутрь непромокаемого пакета вложил и донесение командиру роты: так надежнее.
Юрий с отвращением натянул холодную и мокрую, как лягушка, шапку и ползком выбрался наружу из Лалаша. Небо стало еще ниже, тучи тяжелее: они словно давили ему на плечи. Первая же березка, неосторожно задетая рукой, обдала Юрия такой капелью, что по спине заструилась вода, и он в который раз за переход пожалел, что нет с ним верной плащ-палатки. Оплошность поучительная...
Солдат снова зашагал в глубь тайги по малозаметной тропе, что спускалась все вниз, вниз, терялась на гладких валунах, исчезала в полой воде и опять появлялась в поникшей, прибитой снегом и дождем лесной траве. Все чаще по тропинке ручьилась вода, словно по руслу. Юрию приходилось сворачи– и вать, огибать валежины, обросшие молодняком, съезжать по промоинам на дно ущелья. Досаждали деревья: чуть заденешь ветку, и на голову, за шиворот, на плечи обрушиваются потоки. Густая поросль неотступно обрамляла ручей, бежавший вниз до самой Селенги, что катила в долине свои воды в Байкал. Линию связи солдаты проложили в самой чаще подлеска.
Провод стал различимее. Там, наверху, на нем задерживался снег, кабель виделся серым пунктиром в мокром, почерневшем лесу. Ниже, в глубине Гремячей пропасти, где снегопад сменился нудным мелким дождем, на проводе повисли бусами капли. Обрыва пока не видно.
Скорее добраться бы до контрольного поста, выпить кружку горячей воды. А хорошо бы за ним, солдатом, послали вертолет. Поднялся бы он, Юрий, над тайгой, опустился в расположении роты. То-то удивились бы все, как скоро вернулся Прохоров с Кедровой горы!
Дождь усилился. Ручьи с гор устремлялись в пропасть, собирались на дне, и незаметный прежде ключик вышел из-под камней, покрыл травянистые берега. На каменных перепадах образовались пороги. Вода зловеще урчала, подмывала слабые корни низинных елочек, гнула к земле кусты смородины, раскачивала молодые березки.
Дятлы уже не стучали клювами – попрятались в дуплах, дожидаясь погоды. Вездесущие бурундуки и те не показывали свои расписные шубки, не провожали путника удивленным присвистом.
Юрий дошел до такого места, где все ущелье было залито водой. Глубокие потоки мчались стремительно и мощно, ворочали камни, сбивали с ног. Встревоженно искал Прохоров обхода. Пришлось забраться выше по склону. Внизу, сколько глаз мог проникнуть сквозь дождливую дымку, виделись голые лиственные деревья вперемежку с кудлатыми кедрами. Верхушки волновались от ветра.
Все чаще Прохоров посматривал на часы. Он продвигался к цели очень медленно. А что будет к концу перехода, когда силы иссякнут? Хоть бы погода изменилась к лучшему. Миновав опасный разлив, Юрий очутился в широкой горловине, где горы расступились и пропасть приняла на свое дно другой ручей с бокового распадка. Паводок стал мощнее, шум его заглушал звериные завывания ветра, вырвавшегося на простор седловины.
Тропка стала растоптаннее, идти полегчало. Но в сапогах хлюпало, в одежде не было и нитки сухой, тело знобило. Пришлось бежать, чтобы согреться.
«Будь я гражданским человеком, развел бы огромный костер», – утешал себя Юрий. Времени осталось не так много, а надо еще перебраться через Малую Пьяную. А там и потемки подкрадутся незаметно. Ноги сами собой ускоряли шаги, а глаза беспрестанно искали и находили увитый светлым ожерельем провод. Холод проникал до костей, и солдат опять побежал, придерживая автомат. Ручей отвернул к самой скале. Тропа стала ровнее, положе, вывела на прогалину. Прохоров решил на пологих спусках экономить время. Бежать становилось труднее. Под горкой Юрий увидел на светлой поляне темную копну сена: до города не больше девяти километров, а до срока – три часа. Солдат перевел дыхание.
Впереди начинался лиственный лес. Подоткнув полы шинелш за ремень, Прохоров не разбирал дороги. Брызги разлетались фонтаном. Юрий уже не обращал вншмания на воду, на дождь. Мокрая одежда тягостно облегала тело, давила на плечи. Пласты мокрых листьев прилипали к сапогам, замедляли бег. Пар столбом вился над солдатом. Он придержал шаги. Стал слышнее ветер, гудевший вверху, голые лесины шумели тоскливо. В сухостое ветер завывал по-волчьи, и Прохорову было не по себе.
Он поспешн>о оглядывал небо: не самолет ли врага?
Там, в серо м небе, над самыми макушками деревь– jев, плыли ч«ерные излохмаченные и раздерганные тучи, обливаая тайгу, камни, редколесье мелкой водой.
Горы снова сблизились, стиснули ручей, ущелье круто падало вниз. Тропа свернула вверх, а провода словно нарочно тянулись над ущельем. Прохорову невольно пр:ишлось перелезать в чаще через буреломы, миноватть чернолесье, переходить бурный холодный ручей. Ветер свободно гулял в лесной трущобе; пропасть полнилась треском, гулом; скрипели засохшие, переплетавшиеся стволами осины.
Прохорове замер: метрах в десяти от него через поток перебшрался медведь. Зверь не спешил: обнюхивал пни, тыкал носом под корни толстенных сосен.
Стрелять Юрий не решился. «Вдруг патроны отсырели!» – по своей неопытности опасался молодой солдат. Мед;ведь не торопясь по камням перешел бурный потоок, отряхнулся, повел носом. Юрию показалось, что косолапый почуял его. Солдат бесшумно вскинул автюмат к плечу. Щелкнул предохранитель. Металлический стук привлек внимание медведя. Он чмыхнул недовольно, рявкнул, почуяв человека. Заметив Юрия, двинулся на него, мотая лохматой башкой.
Ветер софвался с вершины, крутым сильным порывом пром чался в пропасти. Ручей подмыл высокую ель, а порыв ветра довершил его дело. Дерево с гулким шумом и треском обрушилось на густую осину внизу, обломало сучья, грохнулось между человеком и зверем.
Юрий отпрянул, ветки хлестнули его по лицу. Тугим воздухом, словно взрывной волной, свалило медведя. Косолапый испуганно кинулся без оглядки через ручей и исчез на том берегу.
Юрию стало на миг жарко. Он медленно оторвал от плеча автомат и в страхе оглянулся, словно кто-то мог увидеть его испуг и растерянность. Далеко ли убежал зверь? Не затаился ли он в засаде?
Меж крутыми склонами в глубокой пропасти потемки сгущались. Юрий тронул пакет на груди и решительно шагнул вперед, держа автомат на изготовку.
Один поворот... другой... тропка падает вниз. Вот чаща осинника, дальше непроглядный кустарник. Так и есть: медведь затаился! Юрий рывком вскинул автомат, остановился, собравшись с духом, затем на носках ступил на камни, подкрался к кусту.
– Тьфу! – Прохоров смущенно опустил автомат. Тропку загораживал обгорелый сосновый пень.
И все же молодой солдат озирался. Он ускорил шаги, побежал. Трудно дышать. Пальцы на автомате застыли.
В ущелье глухо шумел вековой лес, вода мощно перекатывала камни. Ветер обламывал сухие ветки, и они с коротким треском падали в траву. Пропасть гудела.
Вот и приметное место: поперек ручья лежало горбатое, с острыми сучьями дерево. Оно обросло травой, побелело от времени. Смолистый комль и обломанная вершина утопали в оранжевом папоротнике. Юрий устало вздохнул, взял автомат на плечо. Придерживаясь за сучья, перебрался на ту сторону. До последнего перед городом контрольного поста осталось каких-нибудь три-четыре километра. Самый крутой и скалистый участок.
Солдат привычно глянул на часы: стрелки показывали четверть третьего. Юрий всполошился, приложил часы к уху: стоят! Не завел в ночной суматохе.
Сморщенными от влаги пальцами торопливо крутил рифленую головку. Но сколько времени? Давно ли они остановились? Может быть, он уже опоздал?
Вскинул голову, надеясь на солнце. А там – тучи непросветные покрывали небо, серой ватой путались в вершинах деревьев. Солдат опять побежал. На посту у ребят он сверит часы. Неотвязно сверлило мозг: опоздал! Всплыло в памяти, как в строгом строю принимали присягу, как торжественно колотилось тогда сердце: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик...» Как празднично было на душе: часовой Родины!
Прохоров спешил, спотыкался на камнях, чертыхался, попадая в глубокие ямки, залитые водой. С таким напряжением когда-то бежал он стометровку на заводских состязаниях, отстаивая честь своей бригады коммунистического труда. Тогда он победил. Теперь его первое по-настоящему боевое задание. Он задохнется в беге, а приказ выполнит!
Провод, как и прежде, высвечивал меж деревьями. Он словно указывал Юрию путь, звал вперед, вперед, вперед...
Дождь не прекращался, тучи сгустками чернобокими задевали землю, и в ущелье становилось совсем сумеречно.
«Не опоздать! Не опоздать! Не опоздать!» – стучало сердце, вырываясь из груди. Во рту сохло, пот заливал глаза. Солдат облизывал губы, ощущая на языке соль.
3
Впереди послышался треск сучьев, чавканье грязи, хлюпанье воды. Кто-то там шел, не остерегаясь, шел грузно. А может быть, тот же медведь?
Юрий остановился: тяжелые шаги удалялись. Не опуская автомата, Прохоров вытер пот и кинулся следом. Его глаза были заняты проводом, ему не до страха. Он не мог, не имел права медлить. Если впереди медведь – убить, но задание выполнить.
Выскочив за крутой поворот, Юрий заметил, как шевелились кусты, дрожали ветки, только что потревоженные. Снял предохранитель. И вдруг за кустами солдат увидел сперва женскую голову, затем спину с горбовиком. Женщина, немолодая, наверное, давно за пятьдесят. Она была в старых глубоких галошах, привязанных к ногам веревками. Жидкие пепельного цвета волосы выбивались космами из-под серого грязного платка. Поношенная телогрейка ее промокла, почернела; короткие порванные рукава открывали большие кисти рук, увитые синими вздувшимися венами. За плечами – фанерный ящик, лямки его вдавились в плечи.
Сначала Юрию стало жаль старую: ему тотчас припомнилась мать, занятая всю жизнь тяжелым трудом. «И зачем забралась в такую глушь таежную? – лихорадочно думал он, отдуваясь и догоняя женщину. – Купила бы себе пару стаканов брусники, отвела душу. А то нагрузилась: ноша до земли гнет! Жадность людская. Пропадет ведь, старая...»
Настигнув путницу, Юрий признал в ней ту старуху, что утром на горе поспешно вместе с мужчинами покинула шалаш. Теперь, вспоминая утреннюю встречу с ягодниками, сопоставляя ее с потерей связи и тревогой на посту, Прохоров с подозрительностью смотрел на женщину. «Ягода ли у нее в горбовике? – насторожился он. – Чего бы старой не пересидеть дождь в том же шалаше?»
Прохоров догнал женщину.
– Здравствуйте, мать!
– Здорово, сынок! – сиплым голосом отозвалась путница, ни чуть не удивляясь появлению солдата. Видя, что Прохоров намерен обогнать ее, попросила:
– Погодь, солдатик, вдвоем-то веселее. Муторь какая настигла! Годиков десять такой не выпадало.
Юрий резко обернулся и оглянул спутницу. На него с мольбой смотрели выцветшие серые глаза. Губы женщины посинели, глаза ввалились. На скуле желто-сиреневыми разводами пылала большая ссадина, на хрящеватом носу чернела царапина. Разум подсказывал Юрию, что старая непричастна к тревоге, но воображение рисовало, как эта женщина режет провод, забрасывает в кусты под листья кусачки и где-то потом в темном подполье докладывает главарю шайки о диверсии...
Дождь уныло лопотал по лиственному ковру, сек хмурые оголенные деревья. Ветер бушевал в вышине, и до путников доносилось его студеное веяние. У Юрия стыла спина, и он снова прибавил шагу.
Дорога круто падала по узкой каменной россыпи в котловину. Ручей клокотал, мчался изломанным широким потоком, выплескиваясь далеко за русло. На волнах плясали, уносились в стремнину сучья, клочья травы, исчезали в водоворотах. В заводях вода крутилась, на примятой траве застревали комки желтой пены.
Путникам то и дело приходилось перебредать шумные потоки. Юрию налегке и то утомительно было спускаться по неровной, заваленной лесинами тропе. Он сочувственно поглядывал на женщину. Гор-бовик выматывал последние ее силы. «Пропадет одна с такой ношей, если не помочь , – с жалостью думал Юрий, высматривая в густых ветках провод. – Замерзнет как пить дать. Мало ли таких случаев знает Забайкалье? А может, ее ждут впереди те трое, потому и идет? Может, они все заодно?» И снова ему рисовались мрачные предположения. И он не знал, как поступить. Одно было совершенно ясно: скорее дойти до контрольного поста, узнать точное время. Старуху можно оставить там: проверят!
Женщина старалась не отстать от солдата. Должно быть, она сама сознавала опасность, боялась потерять спутника. Чаще, чем прежде, она поправляла лямки. Отряхивала с бровей и носа капли пота, смешанные с дождевой водой. Она, наверное, стеснялась попросить Юрия умерить шаги. И он слышал ее трудное хриплое дыхание.
«Попрошу горбовик, мол, помочь. Если там не ягода – замечу. А если она хорошая женщина, то в самом деле понесу горбовик», – решил Юрий и замедлил шаги.
Попутчица рассказывала ему надтреснутым голосом, то умолкая, то вновь начиная, и Юрию неудобно было перебить ее.
– Собралась по бруснику, да припоздала смениться. Всё нарядчики наши: «Сходи, Ульяна, вызови того-то». Иду. «Заверни к другому...» Заворачиваю. Глядь, уже половина девятого. А, будь вы неладны... Ноги гудут: походи-ка в мой возраст рассыльной. Видел, наверное, солдатик, сколь паровозов бегает? То-то, много. А на каждом паровозе три человека полагается. На работу их вызвать надо? Надо. Мол, изволь, твоя машина на станции. Расселились люди по всему городу. До ближнего верста добрая. Считай, тридцать душ вызвала, клади тридцать километров. Вот она, работка наша вызывальщицкая...
– Отмирающая профессия, – заметил Юрий, все еще приглядываясь к старухе и не решаясь исполнить задуманное.
– Покамест помрешь, ноги вдребезги разобьешь, – рассуждала Ульяна. – В армии эвон сколь машин-то разных... А ты все вышагиваешь, солдат. Без живых рук и ног немыслимо...
– Спутники без людей обходятся, вертятся себе, – откликнулся Прохоров.
– Без людей толку мало: вертится, вертится, да и поминай как звали! Человек всему голова, – слышал Юрий ее поучение. И начинал сердиться на себя, на эту старую женщину, на беспрерывный дождь, на ефрейтора, что отправил его в такую дрянную погоду.
– Позволь, мамаша, помогу, – Юрий указал на горбовик.
Женщина вскинула на него удивленные слезящиеся глаза. И в них Юрию почудилась хитрая насмешка.
– Ладно, сама как-нибудь. Благодарствую.
Это усилило подозрения Прохорова: дело нечисто! И он загородил старухе дорогу.
Из-под гнилой колодины выпорхнул черный с красной грудкой дятел. Крикнул что-то свое сварливо и стрелой улетел в гущу осинника искать новое убежище от дождя. Кто его спугнул? Юрий настороженно проводил дятла глазами.
Ульяна покачивала взлохмаченной головой.
– Сам-от заморозился, сердешный. Ишь, пар-то дымит, как на загнанной лошади. А я привычная. Десять таких-то, как ты, соколик, поставила на ноги. Втянулась в тягости-то...
Юрия раздражала говорливость Ульяны, ее медлительность. Но без нее Прохоров не мог уйти: солдат теперь не сомневался, что она причастна к тревоге. И он строго поторопил:
– Поживее, мамаша!
– Хорошо, солдатик, хорошо, – говорила женщина, освобождая затекшие плечи от громоздкого груза. – Притомилась, ты угадал. На работе вчера, чай, тридцать верст оттопала. До ягодных мест пятнадцать километров считается, а хоженых все двадцать наберутся. За сутки полсотни километров наберется. Это как? В мои-то лета...
Юрий с силой тряхнул горбовик: проверить. Внутри мягко пересыпалась ягода. И Юрию почему-то стало веселее. Он приветливее глянул на старую женщину, вдел руки в лямки и с трудом взгромоздил ящик на плечи. Солдата качнуло.
– Ружьё давай-ка мне, – сказала Ульяна.
Прохоров снова насторожился в душе.
– Оружие? Не положено!
Пошли молча. Не удержавшись, Юрий с грузом сбежал по крутизне и попал в воду выше колен, сердито побрел на сухое. Старуха мелкими шажками спускалась следом.
А дождь лил и лил... Ручей вернулся в узкое русло, зажатое меж отвесными скалами, пенился, бурлил, бубнил, как в бочке. Ветер по-прежнему неистовствовал вверху. Но Юрию стало теплее: горбовик грел. Подозрительность сменилась в нем жалостью к натруженной женщине. Станет такая хилая старуха ввязываться в опасные переделки! Юрию было совестно за свои страхи и сомнения.
– А чего в шалаше не переждали погоду? – спросил он участливо.
– Завтра утром на дежурство... Да, по правде сказать, компаньоны не приглянулись...
Юрий шел весь в напряжении: горбовик вдавливал его в землю. Сгущались синеватые сумерки, нужно было не потерять провод. По расчетам Прохорова, до контрольного поста оставалось километра два. Но бежать теперь он был не в силах, да и попутчица не поспела бы за ним. Услышав отзыв старой о мужчинах, он стал внимательно следить за ее словами.
– Заметила, у всех троих совки новенькие, видать, не бывалые в работе доброй, – сипло, с перерывами толковала женщина, семеня рядом с Юрием. – Главное, ручки полые – жесть в трубочку скатанная. Незадачливый, думаю, человек мастерил: в рукоять-то надо деревяшку. Ягоды когда наскребешь, ручка равновесие придает. Рука устает меньше. Говорю это им по-хорошему. А они быстро так зыркнули друг на друга: мы, мол, сильные. И вправду, бычиные шеи...
Солдат с обостренным вниманием слушал попутчицу и не спускал глаз с провода. Линия все по-прежнему тянулась по деревьям, то ныряя под кручи, то выпрямляясь на пологих спусках.
– Под утро по нужде выползла из шалаша. Светать стало. Слышу, внутри вроде всполошились: «Где старая?» Думаю себе, заботливые попались. Вдруг зло так: «Выдь, без шуму чтоб!» «Варнаки беглые!» – ахнула я. Да к костру, сучьев смолевых набросала. И вроде мне треск в лесу примерещился. Только ют варнак выглянул из шалаша, я и скажи: «Идет кто-то! Слышь, валежник ломает?» И остальные заспешили в ягоды, а до того завтракать собирались. А тут – ты...
– Что же вы мне тогда не сказали? – упрекнул Юрий. «Так вести себя могли лишь опасные люди»,– подумал он.
– Их трое, ты один. Я не в счет. А может, мне и приснилось? Я баба. Жизнь-то мяла, терла, кидала по ухабам без жалости. Десять детей было, солдатик, десять, как пальцев. Семь сыновей и три дочери. Веришь, сердешный, сядут, бывало, за стол: тазик со щами на середку-, а мало – два! Черпают ложками: где же каждому тарелку? Все рабочие, все едоки. Семья большая, а пошла на распыл... Старшую дочь в Бичуре кулаки порешили, когда против нашей власти бунтовали в тридцатом году. Она, дочь-то, смело учила семейских казаков новым порядкам. Другую Байкал прибрал: рыбачкой ходила. В шальной баргузин замотало...
Старуха перекрестилась, догнала Юрия, тронула его за плечо:
– Давай, сынок, понесу. Тяжелый, поди, пуп трещит?
– Ладно. Поспевайте. У меня дело спешное, – хрипло отозвался Юрий, широко шагая по воде: ручей залил тропу во всю ширину.
– Помоги тебе бог! Так вот, сыновей у меня было семь, и один за другим на войну ушли. Получила шесть похоронных... А красавица Груня на японца отправилась в сорок пятом. В дальнем китайском городе сложила русую голову. Вот и остался один Сократ, кочегаром на паровозе.
– Сократ? Выдумают же! – Юрий даже приостановился от удивления.
– Мой это покойник все... Нравились ему непонятные имена. Я ему – Елисеем назовем. По-русски, крещеное имя. Ласковость в нем. Нет, заладил: мол, Сократ – самый первый был насупротив бога. Мой-то попов недолюбливал, не переносил их... Твердо держал семью. Крутенек был, что зря говорить. И Сократ в него удался, в отца родненького. Вот видишь?
Старуха тронула скулу. И чтобы Юрию было лучше видно, повернула к нему лицо.
Прохорову открылись совсем другие, чем прежде, глаза: быстрые, с живой лукавой искоркой.
– Он стукнул, Сократ, в сердцах, ненароком. Подвыпивший, значит...
Юрий, занятый своими думками, придавленный тягостной ношей, промокший до нитки, не хотел и рта раскрывать. Но, услышав чудовищное для него признание, не удержался.
– Сын ударил?! – возмущенно воскликнул он. – Какой подлец!
– Не приведи бог никому такие страсти. Драчливый удался, прости господи. В отца пошел: буйне-хонек!
Юрию теперь казалось понятным, почему старая женщина отчаялась в такую ненастную погоду пойти в тайгу: нужда погнала. Солдат шагал и все думал, как он расскажет товарищам в роте о Сократе, как они пошлют делегацию в паровозное депо, будут стыдить непутевого кочегара...
– Отец удалой был. Работал умеючи. Мастера такого по печкам во всей Сибири не сыскать. Выпивал.тоже ладно. Ну, когда в меру... Пройдем, быва-лоче, по кругу с ним – земля качается. Весь город сбегался. Ловок был, строен, что напрасно говорить. До сих пор в депо помнят... «Уля ты моя, ненаглядная, Ульяна Федоровна, свет в окошке, – говаривал мой-то, когда трезвый. – Кровинушка моя живучая. Вырастим детей да будем ездить к ним по гостям. В десять мест. Года не хватит...» А сам под Смоленском как лег стрелять по немцу, так и не поднялся. Вот и осталось у меня дитя одно, былинкой. Ездить не надо, под боком...
