Текст книги "И все-таки она хорошая!"
Автор книги: Михаил Панов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Фонемная орфография лучше фонетической
Фонетическая, звуковая орфография имеет много недостатков. Она приведет к разнобою, к беспорядочности письма. Чуть ли не у каждого села появится свое правописание.
Фонемная орфография свободна от этого недостатка. Многие говоры, диалекты сильно отличаются друг от друга по произношению, а системы фонем у них разнятся значительно меньше. У множества говоров и вовсе нет различий в составе фонем. Например, диссимилятивные якальщики скажут: у ряки, вот рика. Почему то [а], то [и]? Это влияние ударного слога. Всякое влияние соседа надо, по фонемной орфографии, убрать, надо передать звук, свободный от этого влияния.
Влияние идет от соседнего ударного слога; мы ударение и перенесем на самый проверяемый гласный: реки, речка. Оказывается, без влияния соседа появляется е.
Следовательно, по фонемной орфографии: у реки, река. Так напишет и тот, кто произносит эти слова литературно, и тот, кто диссимилятивно якает. У тех и других фонема одна: Э, а произносится она по-разному, потому что по-разному ее изменяют соседи.
Фонетическое письмо может стать помехой при общении «отцов и детей». Фонемный состав языка меняется медленно-медленно, гораздо медленнее произношения. Фонемное письмо без труда объединит и детей, и отцов, и дедов, и прадедов.
Наконец, вспомним самое важное: звук обманчив, его трудно определить; многие просто не обладают речевым слухом. А фонему не надо стремиться услышать. Фонема – это ведь звук, очищенный от влияний соседей. Фонема требует не тонкого слуха, а умения произвести такую очистку: сравнить одно слово с другим. Операция эта доступна всем и по существу гораздо легче, чем мучительная операция прослушивания каждого звука.
Десять замков одним ключом
Я уже говорил, что нельзя определить: сколько звуков в русском (или каком угодно другом) языке. Это все равно, что спрашивать: сколько величин умещается от 0 до 10. Чем точнее мерим, тем больше будет возможных величин; чем детальнее анализируем речь, тем больше окажется разновидностей звуков.
А сколько в языке фонем? Сколько самостоятельных звуков, способных различать слова? Оказывается, их число определенно и ограниченно. Например, в русском языке пять гласных фонем. И никакой точнейший анализ не способен найти еще хоть одну: их пять, и все тут. Конечно, каждая фонема представлена большим числом звуковых разновидностей, оттенков; их-то число и нельзя сосчитать.
Ясно, что мы, обозначая на письме фонемы, не будем мучительно сомневаться: как же обозначить немногими буквами необозримое море звуков? Число фонем вполне обозримо и сравнительно невелико. Их и только их следует передавать на письме, а вовсе не все звуки.
Некоторые сторонники буквы ѣ когда-то говорили так: буква е пишется у нас большей частью там, где произносится [ӭ] закрытое; буква ѣ – там, где произносится [э] открытое. Конечно, из этого правила есть много исключений; надо их устранить, провести правило последовательно, и всегда писать с буквой ѣ те слова, где встречается [э] открытое… Тогда и не будет необходимости эту привычную букву изгонять из алфавита.
Это предложение не было принято, и с полным основанием. Ведь [э] открытое и [ӭ] закрытое – не разные фонемы, это две разновидности одной фонемы. Нет двух слов, которые отличались бы только звуками [э – ӭ]; мы с вами говорили уже об этом. Значит, не нужно и двух букв для этих звуков, хватит одной. И здесь решение задачи дает фонология.
Итак, десять замков-вопросов:
Какой буквенный облик выбрать для каждого корня, приставки, окончания, если хотим их писать одинаково в разных словах?
Какие орфографические принципы надо использовать, чтобы добиться в разумных пределах единообразного написания каждой морфемы? Каковы эти «разумные пределы», т. е. в каких случаях надо передавать чередования на письме, а в каких – нет? Каким образом во время письма и чтения равномерно распределить работу между разными отделами нервной системы, чтобы они помогали друг другу?
Как сделать, чтобы не надо было зазубривать каждую орфограмму, чтобы их можно было во время письма восстанавливать в памяти с помощью простых проверок, сопоставлений?
Как добиться высокой степени разграничения, дифференцированности орфограмм? А то ведь будут смешиваться друг с другом! До какой степени надо стремиться к этой дифференциации?
Как создать орфографию, объединяющую представителей разных говоров, нетрудную для них? И в то же время объединяющую дедов – отцов – внуков, разные поколения? Как создать письмо, не требующее трудных наблюдений над звуками, простое и доступное для всех? Как найти количество букв (или буквосочетаний), достаточное для передачи всех звуков языка?
Все они открыты одним ключом: фонемной орфографией.
Не пестрота, а единство
В нашей орфографии есть такие правила: чтобы определить, какую гласную писать, безударные проверяй ударными; в сочетании чк, чн мягкий знак не пишется; мягкость согласных обозначается только тогда, когда в измененном слове мягкий согласный может оказаться перед твердым; пишется ча, ща, не пишется чя, щя… Какая пестрота! Одно такое правило, другое этакое. С бору да с сосенки.
Вовсе не пестрота, а единство. Все эти правила фонемны.
Насчет гласных и мягких согласных – все ясно, мы уже говорили о них. А почему в сочетаниях чк, чн но пишется никогда мягкий знак? У нас есть фонема Ч; она одна. Нет слов, которые отличались бы только мягким [чь] – твердым [ч]. Твердым и мягким [т – ть] слова могут отличаться: одет – одеть. А твердым – мягким [ч – чь] слова не могут различаться: нет у нас твердого [ч]. Значит, незачем нам и обозначать его мягкость.
Ведь в фонемном письмо обозначаются только различительные звуковые особенности. Потому-то и не обозначаются позиционные мены, что они не помогают различать слова. Значит, нет надобности указывать мягкость [чь]: она неразличительна.
По этой причине после ч не пишется я. Буква я указывает, что предшествующий согласный произносится мягко. А ч не нуждается в этом обозначении.
Насквозь фонемна наша орфография. Поэтому-то и хороша. Поэтому и устойчива, экономна, проста… Почти во всем. Если не считать некоторых исключений… Позже о них поговорим.
Как это получилось?
Фонетическое и традиционное письмо я показал на примерах. А фонемное? Какое оно? Ну, вот это; обычное наше письмо.
Как же оно сложилось? Стихийно? Или кто-нибудь его сознательно складывал, формировал? Было и то и другое. И стихийно складывалась фонемная основа нашего письма, и сознательно строилась.
Много думали о русской орфографии русские ученые, литераторы, общественные деятели. Белинский предлагал: выбросить буквы ять, ижица, фита, у прилагательных писать окончания ова, ева (больнова, верхнева); были у него и другие предложения – и все они фонемны.
Но в ту эпоху не было теории письма, не было и фонологии. Значит, Белинский просто интуитивно почувствовал, понял, что нужно для нашего правописания.
Так скромно выглядели постановления орфографической комиссии, которые превратили наше письмо из традиционного в фонемное
Все же орфография наша была не полностью фонемной, а вместе с тем и традиционной. Помните, сколько традиционных написаний пришлось нам отметить точками?
Законодатель русского правописания Я. К. Грот писал: «Перевес этимологического элемента в нашем письме находит себе оправдание в истории…» Не было и мысли, что орфография должна быть оправдана современностью, а не историей.
Настоящая битва с традиционностью в орфографии началась в начале нашего века[73]73
Напомню, в каком смысле я всюду употребляю термин традиционность. Традиционные написания – это не значит старинные написания. Они традиционны потому, что не находят оправдания в современном языке. В этом смысле местоимение та пишется нетрадиционно (хотя так же писалось восемь-девять веков назад): оно оправдано современным произношением слова та. Напротив, написание мiръ всегда было традиционным, с самого своего появления.
[Закрыть].
Великая битва
Русская общественность давно уже настаивала на упрощении орфографии. Академия наук получала одно требование за другим: реформировать русское письмо.
В это время в Академии работали два замечательных русских языковеда: Ф. Ф. Фортунатов и А. А. Шахматов. С их именами связана целая эпоха в развитии русского языкознания. Большая удача, что дело орфографической реформы попало к ним в руки. Вернее, они сами взяли его в свои руки; они-то и сделали наше письмо хорошим.
Много было истрачено энергии, настойчивости, упорства, чтобы наконец из канцелярии Академии наук разлетелись такие повестки: Господа Члены комиссии но вопросу о русском правописании
Такие приглашения получили высокопоставленные чиновники, владельцы некоторых газет и типографий, несколько писателей, ряд ученых-языковедов. В назначенный день, 12 апреля 1904 года, они собрались (в сюртуках), чтобы решить судьбу русского письма.
В комиссии было не так уж много людей, способных глубоко и верно судить о том, каким должно стать русское правописание, что в нем нужно изменить с пользой для дела. Поэтому Фортунатов постарался свести роль этой комиссии к минимуму. Комиссия должна была ответить на вопрос: следует ли изменять русское письмо и можно ли при этом пойти на изгнание из алфавита некоторых букв. Комиссия ответила: да, можно. Дальнейшая работа по настоянию Фортунатова была передана подкомиссии. Подкомиссия же состояла из специалистов, людей знающих и добросовестных.
Придворная знать, сановные лица, владельцы типографий больше не появлялись на заседаниях комиссии по реформе орфографии. Дело решали ученые. Были горячие споры, обсуждения; было желание дать народу легкое и ладное письмо. Фортунатов привлек к работе комиссии ученых, хорошо знавших нужды народной школы, людей демократических взглядов. «Малые члены» подкомиссии (т. е. те, кто не был избран официально, а привлечен к делу лично Фортунатовым) были рады деловому и товарищескому тону заседаний. Но демократический дух в работе комиссии многим пришелся не по вкусу. Обсуждать нужды школы? Приглашать на заседания комиссии простого учителя? (А этот учитель, в будущем академик В. И. Чернышев, был уже и тогда автором многих ценных исследований по языкознанию.)
Сторонники академической чопорности, чинности, чиновничьего этикета, сюртучности демонстративно вышли из комиссии.
И. А. Бодуэн де Куртене
Черносотенная печать сразу же начала травить Фортунатова и Шахматова. Полились грязные газетные помои Суворина и других охранителей. Шахматов с горечью писал Фортунатову о реформе: «…громадное большинство против нее».
Большинство… Если не считать народа. Почти поголовно неграмотный, он, казалось, не подавал своего голоса. Неистовствовала буржуазная печать; против реформы было именно ее «большинство».
Впрочем, некоторые круги буржуазии стояли за реформу, и о мотивах своей поддержки писали весьма откровенно. Грамотный рабочий «толковее» неграмотного, писал один буржуазный публицист.
Эта толковость при грамотности должна даваться школой, которою надлежит готовить нам… всю рабочую массу, способную идти в уровень с требованиями боевой конкуренции… Деревенский ребенок, которому книжка опротивела из-за трудностей школьной учебы, бросает всякое чтение после школы, почти все забывает, вступает в жизнь и полуграмотным и бестолковым! И таково большинство наших рабочих.
Трудно сказать, чего здесь больше: клеветы на рабочих или жадного стремления выжать из них все до последнего. Кончается послание плаксиво-сентиментально:
Неужели, господа, это (т. е. малограмотность народа. – М. П.) маловажный факт, даже с нашей чисто утилитарной точки зрения, уж если мы не хотим по-человечески отнестись к напрасным слезам и страданиям миллионов детей…?[74]74
Приложение к «Тверской газете» (22 апреля 1912, № 37). «Доклад обществу для содействия улучшению и развитию мануфактурной промышленности». (В некоторых случаях сохраняю орфографию подлинника.)
[Закрыть]
Плаксивый тон весьма примечателен. Очевидно, мало было надежды, что большинство заводчиков посочувствует демократизации русского письма.
Но были и другие мнения. Фортунатов получил письмо, подписанное: «Ремесленники города Житомира». В письме говорилось, что простой рабочий человек не может полностью овладеть сложным русским письмом, с ятями, с сотнями разных каверзных написаний.
Если же и есть счастливцы, кои говорят и пишут правильно, то это досталось им благодаря интеллигентной среде, среди которой выросли, воспитывались – имея при том достаточно средств, чтобы быть среди хорошо образованных воспитателей…
О врагах реформы сказано строго:
Только такие, как Суворин, могут не сочувствовать предпринимаемой реформе, так как подобные люди рождаются, воспитываются и работают не ради добра на благо ближнему, а ради того, чтоб выделиться внешне из среды, получить сладкий пирожок, и с высоты-мишурного величия, с гордым самообольщением презрительно взирать на обездоленную братию и в то же время читать лекции о добре – истине, о вредности сладкого пирожка для желудка[75]75
Архив АН СССР, ф. 90, оп. 2, ед. хр. 11; лл. 12 об – 14. Орфографию, очень своеобразную, не передаю.
[Закрыть]…
В печати стоял рев противников реформы. О чем писали они? О том, что традиционное русское письмо освящено историей. Что после реформы орфографии народ не сможет читать священное писание. Что без буквы ять не отличить образованного от невежды. Что надо беречь русский язык, а реформаторы хотят его испортить.
А. А. Шахматов
Последний довод поддерживался особенно ретиво. Это был прямой вздор; изменение письма – вовсе не изменение языка. Письмо – одежда, мундир языка. Говорят: рукава очень длинны, надо бы подрезать!…И в ответ – вопль: не позволим рубить руки!
Ремесленники из Житомира писали в своем письме: «Реформа касается внешности, правописания, а не живого языка, который реформируется временем и обществом, а не комиссией»… Фортунатов подчеркнул это место в письме и с особым удовольствием доложил о нем орфографической подкомиссии. Прочесть целиком это послание житомирцев он не смог. Из-за резкости выражений, писал Фортунатов, оно «не могло быть доложено мною в полном виде» даже членам подкомиссии.
Предложения подкомиссии были глубоко продуманны, дельны, практичны. Почти все они имели фонемный характер. (В Комиссии участвовал и создатель фонологии И. А. Бодуэн де Куртене.) Все они были направлены против мертвых традиционных написаний. «Желательно, – говорил Фортунатов, – освободить русское правописание от всех тех орфографических правил, которые не основываются на фактах, существующих в языке».
Но от первоначального, последовательного плана пришлось не раз отступить. Ф. Е. Корш, участник комиссии, блестящий ученый-языковед, сторонник решительного облегчения русского письма, говорил, что положение подкомиссии можно обрисовать пословицей: и хочется, и колется, и маменька не велит… Маменька, и правда, не велела. Когда предложения ученых были вполне обдуманы и готовы, президент Академии великий князь Константин приказал все положить под сукно: верхи царской России сочли «орфографическую смуту» нежелательной.
Только после Великой Октябрьской социалистической революции труд Фортунатова, Шахматова и их помощников получил признание и стал всеобщим орфографическим законом.
До введения этого закона орфография у нас была традиционной – но сквозь традиционность пробивался, еле брезжил фонемный принцип письма. А после введения нового правописания, у нас письмо фонемное – но с некоторыми, не всегда обоснованными остатками традиционности.
Иногда эти остатки стихийно уничтожаются. Практика письма постепенно заставляет их отменять. Например, писали: пловучий. Фонема в корне – А; вовсе не О; это видно по словам плавать, вплавь (где гласная фонема – под ударением, в своем основном виде). Она проявилась и при образовании сокращенных слов: Плавсредства (во время войны было такое учреждение в Ленинграде), плавдок, плавсостав. Конечно, Плавсредства, а не Пловсредства: это ясно каждому, говорящему по-русски. Затем стали писать и плавучий; это было узаконено. Фонематическое письмо здесь пробило себе путь, одолело традиционное написание корня.
Еще одна традиционная окаменелость: гарь, загар – но загореть, горелый. Это прямой вызов фонематическому принципу: под ударением в корне всегда а, без ударения пишем всегда о. Фонема-то А! Но вот что важно: в новых словах, которые появляются в наши дни, пишется уже а (в этом именно корне), например: выгарки.
Эта страница из книги Бодуэна де Куртене «Об отношении русского письма к русскому языку». Новаторская книга Бодуэна по-новому поставила многие вопросы теории письма. И напечатана она с некоторыми новшествами. Читателям резало глаз, например, что нет еров в конце слов. (А вы бы, читатель, и не заметили их отсутствия, если бы я не обратил на это вашего внимания)
Да, нефонемные написания в нашем письме еще остались. Но основа заложена прочная: во всех основных чертах письмо наше фонемно. Помните пример традиционного письма? Там я отметил 144 традиционных написания. А если тот же текст переписать современной орфографией и посчитать, сколько сейчас в нем традиционных написаний, окажется – мало, очень мало. Всего только два (выучишь, великого)
Глава 5. Что можно улучшить?
«Орфографическая тайна»
Начиная свою деятельность, врачи обязуются хранить врачебную тайну. О болезни не все надо знать и самому больному, и его родным, знакомым, соседям.
Создается впечатление, что есть и орфографическая тайна. Строго хранят ее специалисты по теории письма. Не принято рассказывать непосвященным, в чем недостатки нашей орфографии.
И это понятно. Не все люди, пользующиеся орфографией, одинаково хороши. Встречаются отчаянные скандалисты. Не так давно вышла книга одного крупного специалиста по русскому письму. Предназначалась она для сравнительно узкого круга лиц; в ней обсуждались положительные и теневые стороны нашего письма. И редакции газет сразу же стали получать письма разгневанных читателей: профессор такой-то колеблет устои нашей орфографии! Рассуждает, как можно было бы писать некоторые слова! И это вместо того, чтобы укреплять ее, упрочивать…
Ну, попробуйте растолковать этим лицам, что стремиться улучшить правописание не значит его расшатывать.
Есть и другая причина, почему орфографисты не считают нужным выносить свои суждения на общий суд. И так-то мало ценят наше письмо, не замечают, не хотят замечать его больших достоинств, а тут еще подлипать масла в огонь. (В орнаментально-восточном стиле можно было бы сказать: подливать масла порицания в огонь недоброжелательства.) Каждый окажется не прочь посудачить о пашем правописании, дан только повод… И чем меньше знаком человек с теорией письма, тем с большей напористостью отстаивает он свои «деловые предложения» об «улучшении» орфографии.
Каждый, кто живот в многоэтажном доме, пользуется лифтом, знает, что это такое. Но если надо исправить лифт, зовут мастеров. Никто не кричит: «Подумаешь – мастер! Что я, сам что ли не знаю? Ткнул пальцем в кнопку и поехал! Вот и вся премудрость…» И хорошо, что не кричат, а ждут мастера.
Но сколько же есть охотников перекроить правописание, ничего в нем не понимая! Они чувствуют, что письмо, одежда нашего языка, не всюду хорошо скроена, где-то жмет – и готовы располосовать ее по всем швам. Дело-то простое… буквы… а – бе – ве… Всякому понятно. Подумаешь, какая-то наука о письме, какие-то специалисты… Я, может, на дню двадцать писем и отношений напишу – уж я ли не специалист по письму, уж мне ли не знать?
Так, к сожалению, рассуждают многие. Поэтому-то и не принято обсуждать открыто, «для всех» недостатки нашей орфографии.
Даже в этой книжке – а в ней полтораста страниц – дается только азбука теории письма, самое простое, самое элементарное. И освещаются только некоторые, немногие разделы этой теории.
Врачи не боятся, что кто-нибудь прочитав популярную книжку о хирургии сердца, побежит к соседу, чтобы сделать ему небольшую операцию. А я боюсь. Боюсь, что разговор о том, какие операции было бы нужно провести в нашей орфографии, толкнет некоторых читателей к разным орфографическим самоуправствам.
Любое изменение письма лишь тогда пойдет на пользу, кода будет принято и узаконено всеми. А для этого оно должно быть провозглашено как закон. Строго официально. Мы с вами не можем, не имеем права изменять современное письмо. Но обсудить, какие изменения желательны, у нас право есть. Не вводить их самостийно, анархически, а серьезно обсудить.
И в этом даже есть необходимость. Многие хорошие предложения об улучшении орфографии, высказанные учеными, были «забаллотированы» только потому, что для общественности осталось неясным, зачем эти предложения, в чем их разумность, их необходимость. Часто вполне обоснованные и дельные предложения возбуждали активность тех, кто считает себя специалистами сразу во всех областях. Улучшение же орфографии нуждается в другой активности: в активности широких слоев нашего народа, в активности понимания и поддержки.
Дрожь, сидишь, настежь, отрежь
Я уже говорил, что в истории русского письма традиционные написания постепенно устранялись, фонемные – побеждали. По этому пути должно пойти и дальнейшее улучшение орфографии. Сохранился ряд традиционных написаний; они-то и вызывают наибольшее количество ошибок в диктантах, труднее всего усваиваются, требуют большого времени для заучивания их.
Вспомните правило о мягком знаке в конце слов после шипящих. Таких правил много. Пишется: дрожь (но еж), тишь (но камыш), мощь (но хвощ), дичь (но клич)… Зачем здесь мягкий знак? Ведь что пиши его, что не пиши – читается одинаково. Говорят: затем, чтобы узнать, где слова женского рода. Неужели мы потому знаем о женском роде, например слова рожь, что пишем его с мягким знаком? Разумеется, нет, как раз наоборот: знаем, что оно женского рода, и поэтому пишем в конце ь. И без этого будем знать, какого рода это слово, слыша ежедневно: поспела рожь, спелая рожь, тропка во ржи, пшеница с рожью и т. д. Ведь пишем же мы в множественном числе: туч, рощ, кож, каш, не отличая их, например, от вельмож, чинуш. Нет буквенного указания на род, и все без него обходятся.
Можно было бы ввести одно правило, охватывающее много разных случаев, сводящее целый рой наставлений и исключений к одному простому указанию. Вот какое это правило: после шипящих в конце слова никогда не ставится мягкий знак. Следовательно, конечные написания жь, щь, чь – запрещены. Везде, во всех словах.
Мы сразу избавимся от многих хлопот и затруднений. То приходилось зубрить и помнить наречия: уж, замуж, невтерпеж, сплошь, вскачь, прочь, настежь… А теперь просто не будет отдельного правила о правописании этих слов. Будет действовать общее правило…
Приходилось заучивать сочетания чк, чн, щк и другие – в них никогда не ставится мягкий знак… А теперь это частное правило поглощается нашим общим.
Почему-то многим кажется кощунственным менять написания идешь, глядишь, живешь, читаешь… Но можно ручаться, что новые написания: идеш, глядиш, живеш, читает… будут резать глаз только первые месяцы после введения нового правила. К мягкому знаку в этих формах мы очень привыкли, но и отвыкнуть недолго.
Надо будет и в формах повелительного наклонения писать: отреж, отрежте и т. д. Это тоже не страшно. Разумных возражений во всяком случае нет.
Говорят: как же останется необозначенным повелительное наклонение? А так и останется; никакой беды не будет. Пишем же мы форму ляг – и всем она понятна.
Оправдано ли фонологически наше нововведение? Конечно. Фонемы Ш, Ж в нашем языке всегда твердые. Нет таких же по качеству, но мягких. Напротив, фонемы Ч, Щ – всегда мягкие; нет таких же твердых. У этих фонем твердость и мягкость – неизбежные признаки. Как вы помните, именно поэтому их не следует обозначать. Мягкий знак не нужен.
Итак, одно новое правило снимает целый ряд орфографических затруднений (не для нас с вами – для учеников; для детей, но ведь это и важно. А нам придется переучиваться).
Не забудьте, что это новое правило никем не утверждено, не одобрено, значит – не правило. Пишите пока что по-старому: лишь, уж, сплошь, настежь, рожь, отрежьте и т. д.
