Текст книги "В кавычках и без"

Автор книги: Михаил Вершовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

ПАРАДОКСЫ УНАБОМБЕРА

«Независимая Газета», 5 июня 1996

Бомба под здание либерализма

Вот уже два месяца легендарный Унабомбер снова на первых страницах североамериканской прессы. На сей раз – в связи с вроде бы состоявшейся поимкой «преступника номер 1», которым, как уверяет ФБР, оказался отставной гарвардский профессор математики, отшельник и мизантроп Теодор Казинский

Радостную возбужденность прессы трудно не понять. Еще бы – наконец-то пойман индивид, державший в страхе не только университеты и авиакомпании (откуда и его фэбээровский псевдоним), но практически всю Америку, с неприятным удивлением обнаружившую, что всевластное детище Гувера отнюдь не всесильно, коль скоро позволяло безнаказанно водить себя за нос более 17 лет одному единственному человеку.

Но в торжествующих реляциях газет, в потоке анализов и домыслов, в сумасшедшей гонке по откапыванию очередных пикантных подробностей из жизни Теда Казинского как-то оказался вытесненным за рамки этой детективной истории один крайне существенный ее момент. И быстрые, как ртуть, репортеры, и солидные обозреватели, словно сговорившись, старательно уходят от разговора о самой, вероятно, главной «бомбе», подложенной Унабомбером не просто под университетскую кафедру или офис очередной авиакомпании, но под все здание современного «левого» движения, а по сути, под всю систему западного либерализма в современной его ипостаси. Речь идет о документе, подведшем итог многолетним размышлениям Унабомбера – о его «Манифесте»

Этот внушительного объема трактат (в 35 тыс. слов) озаглавленный «Индустриальное общество и его будущее», был одновременно прислан в редакции «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» с требованием напечатать его без малейших купюр. В случае публикации Унабомбер обещал полностью отказаться от насилия в будущем, подводя тем самым черту под 17-летней террористической деятельностью (стоившей, если все взрывы были действительно делом его рук, жизни троим людям и здоровья еще двадцати трем.) В случае же отказа в публикации автор манифеста угрожал отправить очередную бомбу без указания адреса, но «с намерением убить». Три месяца редакции двух этих самых влиятельных американских газет держали совет с ФБР и офисом министра юстиции, после чего решение было принято:печатать. «Манифест» вышел приложением к обеим газетам 19сентября 1995 года.

Публикация документа вызвала в читающей и, главное, пишущей американской публике состояние немалого шока. Надо было как-то реагировать, но мало кто знал, что вообще делать с этим фантом. Предполагалось, что иррациональный тип (а иным и не мог быть человек, с легкостью перечеркивающий жизнь невинных и неведомых ему людей) должен был произвести на свет соответствующее детище, очередной бредовый «революционный» опус в стиле тех, что печатали десятками все прочие экстремисты – от «Красных бригад» до полковника Каддафи. «Манифест» же, как оказалось, был написан человеком, сочетавшим отточенную логику аналитика с глубоким инсайтом социального психолога. И если было относительно легко отмахнуться от внешне основной посылки документа – а ею был не более и не менее как призыв к тотальному и, если нужно, насильственному разрушению нынешнего индустриального общества, – то не так-то просто было опровергнуть сам анализ этого общества и его болезней.

В «Манифесте» отчетливо выделяются два основных, хотя и неравновесных момента. Там, где речь идет об опасностях, поджидающих нас на пути дальнейшего роста индустриализации и технологизации общества (эти два термина употребляются как равнозначные), Унабомбер хотя и точен, но вряд ли оригинален. Самоубийственное пренебрежение природой и ее законами? Кто же спорит. Возрастающая зависимость человека от все новых и новых «игрушек» технологической цивилизации? Верно. Как верно и то, что чем более технологически развита цивилизация, тем катастрофичнее были бы последствия ее внезапного крушения. Трудно спорить и с тем, что на пути технологического прогресса индивидуум постепенно лишается многих своих свобод (уже хотя бы потому, что вынужден одну за другой приносить их в жертву целостности все более сложной системы), что человек во все большей степени становится объектом социальной инженерии, управляемых социальных экспериментов, а как цели их, так и средства могут оказаться не самыми благородными (хотя преподносятся они именно как таковые). Опять-таки верно, что уже сейчас человека на Западе можно взять под абсолютно тотальный контроль системы: ведь в нашем портмоне не просто набор пластиковых карточек – банковских, медицинских,социального страхования, водительских прав и т.д. – но за каждой из них стоит солидный блок информации о ее владельце. А вместе взятые, эти блоки складываются в пугающее своей детальностью досье.

Все это, повторяю верно. Однако большой новизны в этом, конечно, нет. Все эти предупреждения уже звучали с разной степенью тревожности и с весьма различных идеологических позиций.

Однако второй момент трактата (а по сути и по хронологии – первый, ибо именно им открывается"Манифест") куда более неожидан, во всяком случае – по части беспощадности оценок и выводов. Этот раздел называется «Психология современного левого движения» и не оставляет буквально камня на камне от либерализма, имеющего в Америке (и не только) авторитет едва ли не светской религии (деление на «левых» и «правых» автор «Манифеста» проводит, разумеется, по традиционной для Запада схеме).

Унабомбер отмечает в современных «левых», или либералах (он зачастую использует эти слова как синонимы), две основные психологические тенденции: комплекс неполноценности и «сверхсоциальность» (последнее в несколько иных. обстоятельствах можно было бы назвать «тяготением к кодле»). Человек, высоко ценящий индивидуальную свободу и имеющий возможности реализовать себя в круге реальных, жизненных задач (или еще проще – поставленный перед необходимостью решать такие задачи), вряд ли обзаведется упомянутым комплексом. Но западное общество сегодня изобилует и совсем иными типами. Как правило, это люди, не состоявшиеся психологически и мировоззренчески, которым, однако, не нужно сражаться за физически необходимые для их жизни вещи. Унабомбер пишет: «Достаточно пройти тренировочную программу, обзаведясь минимальными техническими навыками, а затем приходить на работу вовремя и прилагать крайне невеликие усилия, чтобы эту работу сохранить. Единственные требования – хотя бы умеренная способность к мышлению и, прежде, всего, послушание. Если человек располагает этими качествами, общество заботится о нем от колыбели до могилы». В такой ситуации не приходится говорить об индивидуальных, автономных целях и усилиях по их достижению, об обретении уверенности в себе, о чувстве самоценности. Тогда-то, пишет автор"Манифеста", на сцену и выходят «скука, деморализация, низкая самооценка, чувство неполноценности, пораженчество, депрессия, тревожность, чувство вины, агрессивность, неутолимый гедонизм, извращенное сексуальное поведение и т.д.». Современные «левые» (либералы) ищут выход из подобной ситуации через активность, которая, не являясь насущной, необходимой, тем не менее позволяет обрести «как бы уверенность всебе», наполнить жизнь индивидуума «как бы ценностями», обрести чувство «как бы самореализации» и прочая, и прочая. То есть, вся их нерастраченная энергия уходит в суррогатную активность. (Естественно, что сам комплекс неполноценности в ходе такой суррогатной активности не исчезает; напротив, он эту активность подпитывает, одновременно окрашивая ее в весьма патологические тона.)

Вполне понятно, что подавляющее большинство пропагандистов «политической корректности», феминизма, защитников прав сексуальных, расовых, нетрудоспособных и прочих меньшинств вовсе не относятся к числу темнокожих обитателей гетто, к регулярно избиваемым женщинам или к инвалидам. Напротив, обычно это представители вполне привилегированной прослойки Но их самоидентификация с «униженными и оскорбленными» происходит именно вследствие уже упомянутого комплекса неполноценности

Я не случайно закавычил «униженных и оскорбленных». Многие из них если и оскорблены в тех или иных своих чувствах, то уж никак не унижены. Но либералы настойчиво муссируют именно тот миф, в рамках которого любая индивидуальная распущенность, антисоциальность, а то и просто криминальное поведение становятся наследием и результатом «проклятого рабства» (для темнокожего населения), «циничного колониализма» (для индейцев), «веками подавлявшейся сексуальности» (для гомосексуалистов, трансвеститов, педофилов – или, в соответствии с политически корректной терминологией, «сторонников альтернативного образа жизни»). В результате ситуация, как остроумно замечает Унабомбер, становится образчиком черного юмора: многие социальные группы, которые в реальности вовсе не являются ущербными или неполноценными, усилиями воинствующих «левых» начинают восприниматься как таковые. Параллельно лихорадочная либеральная активность идет ещена одном фронте: усиленно вливают в сознание белого, англоязычного, христианского большинства чувство вины за все реальные или воображаемые преступления их дедов и прадедов. Отсюда уже вполне «логично» следует не просто необходимость покаяния и раскаяния, но и расплаты, с повсеместно возникающей «дискриминацией наоборот» (что в словаре нынешних либеральных структур власти торжественно именуется «аффирмативной акцией»), с требованием пересмотра традиционной системы ценностей, традиционной этики, традиционной семьи и т.д.

«Сверхсоциальность», с другой стороны, проявляется в тотальном нежелании и неумении «новых левых» принять на себя бремя индивидуальной ответственности за свои поступки, идеи и убеждения. Их отличает не только стремление ввести всю окружающую их реальность в рамки жестко сформулированных отношений, инструкций и кодексов, не только бинарное мышление и черно-белое видение мира («хороший-плохой»,"враг-свой", «эксплуататор-жертва»), но и явная способность без всяких усилий по букве этих инструкций жить, говорить и даже думать. Парадокса никакого в этом нет. «Левые» лишь выглядят – как и во все времена – бунтарями и нонконформистами. На самом же деле конформизм их порой переходит все мыслимые границы, потому что всегда жив страх отлучения за шаг в сторону от любого из многочисленных кодексов их среды. А что они сами по себе, без этой среды, без «кодлы»?

Именно это либеральное меньшинство, вооруженное лозунгами социальной справедливости, компенсации за все причиненные реальные и кажущиеся обиды, с помощью постоянного накручивания страстей между этносами и социальными группами (под видом корректировки отношений между ними) совершает в последние годы прорыв к власти. И в этом, пожалуй, наиболее серьезное предупреждение «Манифеста». Унабомбер убедительно доказывает, что западное общество в нынешней его ипостаси не только не является идеалом «всего страждущего человечества» (а тезис этот вот уже добрый десяток лет вколачивается российскими «демократами» в умы и души россиян), но вряд ли может рассматриваться как незыблемый «бастион свободы и демократии». Именно потому, что неумеренное и неудержимое либеральное рвение «новых левых» в конечном итоге оборачивается тоталитаризмом. И не стоит искать противоречия во вроде бы нестыкуемой паре «либерализм-тоталитаризм», никакого противоречия здесь нет. Западное общество, тяготеющее к тотальной атеизации (затевавшейся, как всегда, под лозунгами наиценнейших свобод), освобождению от «устаревших» этических норм, торжеству гедонизма и вседозволенности, оказалось, в результате разрушения прежней нравственной основы, беззащитным перед натиском нового тоталитаризма. Натиском тем более неудержимым, что поддержан он всей мощью средств массовой информации, а нередко и самого государства.

Нет во всем написанном выше ни тенденциозности, ни попытки сгустить краски, ни паникерства. Иначе как быть с постепенным, но неуклонным исчезновением тех свобод, которые первоначально были так кричаще ярко написанына знаменах либерального движения? Как быть с неуклонно тающими академическими свободами, когда профессор университета и школьный учитель опутаны гигантской сетью табу и запретов, зачастую писанных черным по белому, в инструкциях и циркулярах – и относятся они не только к тому, что этот профессор может говорить, а что нет, но и к тому, каких предметов он не может даже касаться? Как быть с политиками, в одно мгновение исчезающими с политической арены, потому что выразили какую-то, пусть даже случайную, мысль, идущую вразрез с аксиомами «политической корректности»? Как быть с обязательными квотами – не только для госучреждений, но и для частного бизнеса – на трудоустройство этнических, сексуальных и прочих меньшинств, безотносительно к тому, насколько эти люди профессионально пригодны? Как быть с ситуацией клерка, инженера, рабочего, который старается лишний раз не взглянуть на сотрудницу, чтобы не схлопотать обвинения в «сексуальном преследовании» или «визуальном сексуальном преследовании» (в ходу уже и такой термин)? Как быть с десятками государственных комиссий разного уровня, занятых составлением и изданием все новых инструкций и циркуляров относительно того, какие слова и выражения следует на данном этапе вытеснять из употребления и какие «новоязовские» конструкции внедрять на их место? Как быть с постоянным запугиванием читателя газет и телезрителя ордами вооруженных правых экстремистов, фундаменталистов от религии, фашистов, «бритоголовых» и прочей ужасающей публики, которая спит и видит, как бы установить очередную бесчеловечную диктатуру? (Смысл такого запугивания просчитывается как дважды два. Он в том, что если существует опасность, да еще такая страшная, то уж для того чтобы «они не прошли», мы просто обязаны поступиться еще одной свободой, подкрутить еще две-три гайки, а главное – еще теснее сплотить ряды. В обыденной же реальности за четыре года жизни в Канаде я видел лишь пару скучных и даже тоскливых «бритоголовых» – при том, что антифашистских, антирасистских, феминистских выступлений, а равно и гомосексуальных шествий-"парадов" успел перевидать изрядно.)

История с публикацией «Манифеста» обнажила великое множество существующих парадоксов и добавила немалое количество новых. Один из них – по самому внешнему ряду – заключается в том, что напечатан был трудУнабомбера не просто в двух самых тиражных газетах Америки, но на страницах двух бесспорных столпов современного либерализма. Дальше – больше. Унабомбером двигало, как мне думается, не просто вполне понятное «Не могу молчать!», но и стремление найти отклик в умах и душах потенциальных сторонников. Как выяснилось, обнаружились они лишь… в лагере все тех же «левых», причем на самом крайнем его фланге, среди воинствующих активистов всех мастей (готовых за пойманного в капкан бобра спалить фермера, этот капкан поставившего, или перестрелять за спиленное дерево бригаду лесорубов). Не случайно именно «антитехнологические» анархисты первыми высказали одобрение «Манифесту» – но лишь в луддитской, «антииндустриальной» его части. И с гневом или, в лучшем случае, с натянутой иронией (как это сделал Киркпатрик Сэйл, соредактор журнала «Нейшн»), отнеслись они к главному в документе – беспощадному анализу современного либерального движения. Прочие же издания эту тему просто аккуратно опустили.

«Манифест» Унабомбера, документ чрезвычайной остроты и силы, должен был стать последней, самой мощной бомбой, изготовленной им, бомбой, подложенной под все здание современного западного либерализма. Но именно эта бомба, на которую создатель ее возлагал столь большие надежды, и не сработала. И, думается мне, вовсе не потому, что властители дум (и газет) Америки отнюдь небездарно предали историю с «Манифестом» забвению. Не сработала эта главная бомба потому, что, к величайшему сожалению, сработали многие из предыдущих. Которые лишили жизни трех людей, сделав еще десятки калеками. Унабомбер (был ли им арестованныйФБР Тед Казинский или кто угодно еще), человек бесспорно талантливый и интеллектуально честный, нарушил главнейшую из заповедей: «Не убий». Тем самым он вписал свое имя в длинную и бесславную череду тех, кто вколачивал свои идеи в умы человечества кровью и насилием.

И, конечно же, все предыдущие бомбы, как и угрозы их применить, позволившие Унабомберу опубликовать свой труд, перечеркнули само его послание Америке. Мы склонны (часто не без оснований) отождествлять криминальных носителей и пропагандистов какой-то.идеи с самой этой идеей. Автор «Манифеста» всей своей жизнью террориста вложил мощное оружие в руки тех, против кого он нас предостерегает.

ИЗ РОССИИ С ЛЮБОВЬЮ. БЕЗОТВЕТНОЙ…

«Независимая Газета», 2 августа 1996

В политике нет симпатий, есть только интересы

К числу психологических странностей российской коллективной души, несомненно, следует отнести воспаленную потребность любить и, главное, быть любимыми. Не сегодня это чувство проявилось впервые, и вовсе не только на гребне посткоммунистической потребительской надежды на то, что кто-то полюбит, поможет, накормит и обустроит. В разные века чувство это направлялось на самые разные объекты – от братьев по вере болгар и сербов до не слишком ласковых французских или немецких кузенов, и даже до совсем уж неблизких культурно индийцев и китайцев. В первые постсоветские годы острие российской любви нацелилось на Запад вообще и сытую вальяжную Америку в частности. В немалой степени тому способствовала уже упомянутая надежда на «дядю», который теперь-то уж, на развалинах и коммунизма, и некогда могучей империи, распахнет объятия. В еще большей степени приложились к тому российские «демократы», испытывавшие к богатому дядюшке страстную, непритворную и, в отличие от остального населения, не совсем безответную любовь.

Любовь, однако, ослепила не всех. Находились циники, утверждавшие, что природа взаимоотношений государств такой эмоции не знает – и знать не должна. Что американец вполне способен полюбить русскую или даже русского (на дворе, увы, конец ХХ века), но нация в целом, а тем более государство, на такие чувства вряд ли расщедрится. Потому что в таких отношениях процветают не, как уже было сказано, эмоции, а прагматизм. И нередко жесткий прагматизм, где мерилом хорошего и плохого служит только и единственно собственная колокольня. Скептики, усвоившие уроки истории и призывавшие поставить во главу угла колокольню отечественную, клеймились как национал-шовинисты, изоляционисты, милитаристы и прочая. Благо, «измов» на наш с вами век хватало, и прилепить пару-тройку похлеще труда не составляет.

За последние годы, правда, страстное желание любви несколько поугасло. Но не исчезло совсем. Да, все большее количество россиян стало отходить от прежней эйфории и начало все более скептически относиться к бодрым заверениям детей и внуков бессмертного Остапа Ибрагимовича о том, что «Запад нам поможет». Все чаще стали подумывать люди о суровой правоте старого Тараса Бульбы, укоризненно произнесшего в седые усы: «Что, сынку, помогли тебе чертовы ляхи (немцы, французы, американцы)?» Эмоция, о которой речь, теряла силу по мере того, как ситуация меняла жанр, двигаясь от мексиканской мелодрамы с непременным хэппи-эндом в сторону странной помеси натурализма с сюрреализмом. И все же чувство это, как видится, угасло не совсем, благодаря еще одному мифу.

Миф этот существует в массовом сознании (и время от времени подпитывается российскими газетами) опять-таки не один год. Новую силу этот миф набрал накануне судьбоносных президентских выборов. И сводился он к простой и понятной схеме: Запад крайне заинтересован в сильной России. Но – в России демократической, потому что под демократию (а слово это, согласно мифу, действует на наивный Запад как стопка поутру на алкоголика) он отдаст все. И даже больше. В то время как под Россию неокоммунистическую или национал-патриотическую не даст ни шиша. И даже, напротив, займет совсем уж непримиримую позицию с повторным возведением Берлинской стены, но уже в районе Белгорода.

По другую сторону Атлантики упомянутый миф воспринимается качественно иначе. Попросту говоря – именно как миф, потому что к истинному положению вещей он не имеет ни малейшего отношения. Я живу там, где живу, и посему, хочешь не хочешь, смотрю тутошнее телевидение и читаю тутошние газеты. В которых нет и не было ни намека на радостное ожидание того, когда же из Москвы махнут родным флажком с надписью «демократия» – чтобы с однозначной реакцией собаки имени академика Павлова тут же вбухивать деньги и технологию в строительство новой России.

…Просматриваю едва ли не наугад взятые газеты и публикации. Вот Тайсон Винарски в газете «Колорадо дейли»: «Америка все еще может победить в ситуации „холодного мира“. Америка может победить, дав членство в НАТО восточноевропейским демократиям. Америка может победить, заняв твердую позицию против российского милитаризма. Как члены НАТО демократии Восточной Европы будут защищены американским ядерным щитом…» Нетрудно заметить, что г-н Винарски по отношению к России сослагательного. наклонения не использует. Дескать, это вот, если Россия такой будет, а будь она демократической – и так далее. Ничего подобного. Есть ситуация, есть Америка, есть Россия, и надо делать что-то, чтобы Америка во что бы то ни стало победила. И у меня позиция г-на Винарски вызывает, если и не согласие, то уж как минимум уважение. По той простой причине, что он даже не пытается представить, как оно выглядит с дальней российской колокольни, а спокойно оценивает ситуацию с колокольни собственной, американской. В той рубашке, которая к телу ближе.

Сходные позиции по отношению к «сильной России» можно найти где угодно – и в региональной прессе, и в толстых журналах. Вот точка зрения Гарри Гейпела в ежемесячнике «Атлантик»: «Если НАТО предпримет ограниченную экспансию, русским лидерам останется лишь принять ее как данность.» А профессор русской истории Эндрю Эзергайлис добавляет в рамках той же дискуссии: «Настоящим друзьям России стоило бы поучить ее скромности.»

Редакционная передовица в «Вашингтон тайме» накануне российских выборов четче других проиллюстрировала предмет нашего разговора: «Кто бы ни победил в России, политика США должна заключаться в том, чтобы подойти к этому с холодным умом, сухим порохом и ясным пониманием того, что служит интересам Соединенных Штатов.»

Иной читатель, ни за какие коврижки не желающий разочаровываться в предмете своей, пусть и безответной, любви, может возразить: «Эка невидаль – газеты-журналы. Они и у нас без особых шлагбаумов функционируют. На то он и газетчик, чтобы как-то похлеще дело изобразить. В то время как здравомыслящие американские политики…»

Что ж, любовь, как известно, зла. Но и контраргументы на это возражение далеко искать не приходится. Во-первых, пресса на Западе не только отражает общественное мнение, но и формирует его. Причем самым серьезным образом. Во-вторых, можно обратиться к здравомыслящим американским политикам и напрямую.

Скажем, Строуб Тэлботт, заместитель госсекретаря Кристофера, заявил накануне все тех же российских выборов, что американская администрация «предпримет все необходимое, чтобы защитить» американские интересы – если Россия сделает антидемократический поворот после выборов. С одной стороны, вроде бы продолжение того самого мифа, о котором мы с вами толкуем. Дескать, ежели демократия, то друзья навек, а ежели нет… Но стоит обратить внимание на не самую ласковую формулировку в устах профессионального дипломата. Проведите-ка мысленный эксперимент и, перенесясь в ноябрь 1996-го, переверните доску на 180 градусов. С тем, чтобы тот же текст (где Россия и Америка меняются местами) был бы произнесен накануне президентских выборов в США. И что ежели США сделают поворот в сторону республиканской партии… Я. честно говоря, не хотел бы и представлять реакцию американцев. Конечно, напрашивается мысль о том, что, как видится г-ну Тэлботту, то, что позволено Юпитеру, не позволено быку. Но какая дружба или даже какое партнерство возможны между небожителем и тягловым животным?

Бывший сенатор и нынешний кандидат в президенты Боб Доул высказался еще более определенно и опять-таки без сослагательного наклонения: «Кто бы ни победил на выборах, Америка должна преследовать собственные интересы, а я считаю, что нашими интересами до сих пор пренебрегали». Нимало не кривя душой, могу сказать, что не нахожу в заявлении г-на Доула ни грана цинизма. Если он считает, что пренебрегали – что ж, ему с его американской колокольни виднее. А мысль о том, что Америка должна преследовать не чьи-то, а американские интересы – так просто азбучна. (Иной вопрос: следует ли отсюда, что Россия – страшно подумать! – тоже располагает правом.свои интересы иметь и именно их преследовать?) Хочу лишь напомнить читателю, что кандидат в президенты в своем заявлении никакими демократиями в России ничего не обусловливал.

Вернемся, однако, к прессе. В ней, мне кажется, абсолютным чемпионом по части откровенности является весьма известный канадский обозреватель Эрик Марголис. Проживая в Торонто, ов не ограничивает свою аудиторию этим довольно большим городом – страстные (без преувеличения) статьи г-на Марголиса распространяются газетным синдикатом в добром десятке газет Северной Америки. Его, уверяю вас, очень трудно заподозрить в равнодушии к России и ее судьбам (а этому предмету он посвятил не одну и не две статьи). Но чувство, которое г-н Марголис испытывает, любовью назвать язык как-то не поворачивается.

Не раз высказывался Эрик Марголис на самые злободневные российские темы. Не обошел своим вниманием и Чечню. Ну, к тому, что он имама Шамиля, аварца, ничтоже сумняшеся в чеченцы произвел, придираться не будем. В конце концов, малое знание с лихвой компенсируется большой страстностью. Зато рецепты г-на Марголиса по решению чеченской проблемы подкупают своей простотой и наглядностью: «Что может сделать мир? Отрубить всю финансовую и технологическую помощь Москве. Бойкотировать русский экспорт нефти, водки и сырых материалов. Вооружить чеченцев». И все дела.

Эрику Марголису, как и многим другим, сугубо «до лампочки», будет ли Россия строить капитализм или восстанавливать порушенное коммунистическое прошлое. Опасность, считает Марголис, не уменьшается при любом раскладе: «По мере того, как российская экономика будет становиться на ноги, будь то при сегодняшнем гангстерском капитализме или изжившем себя коммунизме, российский национализм будет усиливаться и становиться еще более агрессивным. Делать вид, что это не так, наивно и опасно. Розовый оптимизм не может быть политикой». (Под последней фразой, кстати, готов подписаться и я.)

В одной из своих статей на предвыборные российские темы г-н Марголис побил даже собственные рекорды откровенности. В статье этой, небанально для нынешнего времени озаглавленной «Империя зла на подъеме», он пишет: «… В терминах реальной политики для Запада было бы, пожалуй, лучше, если бы выборы выиграли коммунисты». Парадокс? Никакого парадокса. Марголис далее поясняет свою мысль. Дело в том, что Россия – огромная страна с огромными же запасами природных и человеческих ресурсов. Благодаря же (в тексте именно это слово!) коммунистам и их фантастически неэффективной экономике Россия за 74 года приземлилась «на задворках» в качестве некоей «Индии в снегах». Так вот, опасность некоммунистического пути, по Марголису, заключается в следующем: «Эффективная капиталистическая система и свободный рынок могли бы реанимировать Россию и укрепить ее силы, позволяя ей бросить военный и экономический вызов США, Японии и Европе». И далее: «Когда внутренняя ситуация в России наконец стабилизируется, она, вероятно, станет для Запада как минимум такой же угрозой, как и покойный СССР».

Честно говоря, вот за это умение расставить жирные точки над всеми "i" я Марголиса чрезвычайно ценю. То, что другие цедят сквозь зубы или осторожно втыкают между строк, он высказывает однозначно и без недомолвок. Так что, как Марголису (но не только ему) с этого берега видится, проблема не в том, демократия или партократия, монархия или анархия, капитализм или коммунизм (хотя последний лучше, так как при нем Россия скорее вылетает в трубу). Проблема в том, чтобы стабилизация в России не состоялась. Чтобы экономика в ней, не дай Бог, не пошла в гору. Чтобы она так и не поднялась с колен. Если Запад – в лице тех, кто принимает реальные решения, и тех, кто формирует мнение публики, – чем и озабочен, то, похоже, все-таки не «возрождением великой России». И, как выясняется, никто на этом берегу не вопит спросонья, узрев во сне воскресающего Леонида Ильича. Этот-то как раз был всем хорош.

У американцев есть поговорка, которая сплошь и рядом служит для них руководством к действию. «Права она или нет – это моя страна». Кто бы ни восседал в Белом доме – демократ или республиканец, либерал или консерватор – он никогда и ни при каких обстоятельствах не покусится на это утверждение и на то, что за ним стоит. На американские интересы, на американский патриотизм. И совершенно, замечу, справедливо – если посмотреть, как и положено, с американской колокольни.

Небесполезно было бы и россиянам вспомнить, что в политике нет симпатий, а есть только интересы. И что пылать любовью к объекту, который тебе не только не желает здоровья, но даже наоборот, – занятие и непроизводительное, и опасное. Не надо в этом деле любви. Как, впрочем, не надо и ненависти. А ежели по любви сердце все же тоскует – ну так пусть конкретный Василий полюбит конкретную Бетти, а Маруся – Питера. Или даже Сергей – Джона. Хоть и не скажу, что очень я одобряю последний вариант.