Текст книги "Радищев"

Автор книги: Михаил Жижка

Вот почему ей не суждено было, подобно политическим памфлетам[11]11
  Небольшое произведение злободневно-политического характера, критикующее действие какого-нибудь лица или государственный строй.


[Закрыть] Лильберна и Дефо, сыграть роль духовного оружия в борьбе с феодализмом. Пламенный призыв к восстанию прозвучал в пустоте, среди свинцовой спячки общественного сознания, не встретив активной поддержки в окружающей среде. Вот почему он постепенно перешел в трагический, душераздирающий крик одиночки-Радищева, закованного в кандалы.

Когда скромный чиновник Петербургской таможни писал первые главы «Путешествия из Петербурга в Москву», Екатерина II предприняла грандиозное по своим размерам и невиданное в истории по роскоши путешествие в Тавриду.

Одержав ряд блестящих побед над турками, подавив внутреннего врага – «разбойника Пугачева», абсолютная монархия в лице «почетной казанской помещицы»[12]12
  После подавления Пугачевского восстания Екатерина объявила себя почетной казанской помещицей и издала грамоту о «вольности дворянской».


[Закрыть] справляла праздник победы, все издержки которого легли тяжелым бременем на плечи крепостного крестьянства.

Нет никакой возможности хотя бы приблизительно определить цифры расходов, связанных с подготовкой этого путешествия. Специальные ассигнования сената достигали колоссальной суммы – 4 миллионов рублей, что составляло по тогдашнему курсу 700 000 фунтов стерлингов; к этому надо прибавить стоимость 76000 лошадей, оторванных на продолжительное время от весенних полевых работ для перевозки громадной свиты императрицы; починку дорог, постройку дворцов, заготовку продуктов и зданий для ночлега и отдыха по всему пути следования императрицы, от Петербурга до Крыма.

В Киеве с необычайной поспешностью строилась роскошно обставленная флотилия, а «дабы не сделалось остановки в плавании», по Днепру были взорваны скалы и на все время плавания императрицы прекратилось сообщение между жителями правого и левого берега. Везде сооружались триумфальные ворота, арки и галлереи, а во многих пунктах строились новые дворцы, закладывались общественные здания и соборы. Тогда было заложено основание города Екатеринослава, а Потемкин строил на берегу Днепра свои знаменитые декоративные деревни, вошедшие в историю, как непревзойденный образец обмана и цинизма.

Для достижения главной цели путешествия (пустить пыль в глава иностранным представителям) администрация не щадила ни казенных, ни частных средств. По распоряжению генерал-губернаторов и наместников крестьяне деревень и обыватели городов производили побелку домов, устилали улицы сосновыми ветками и травой и должны были ожидать карету императрицы «в лучшей одежде, а особенно девки в уборе на головах и с цветами в руках… чтобы отнюдь никого в разодранной одежде не было, а паче пьяных, нищих и «калек»… дома должны быть украшены зеленью и цветами, а «в окнах на улице должны быть вывешены какие у кого найдутся портища – суконные, стамедные, ковры и полотна…».

Когда принц де Линь от имени императрицы бросал золото окружавшей карету толпе, миллионы тружеников не имели куска хлеба и крестьяне Кайгородокого уезда в своей жалобе на администрацию писали Екатерине: «недоимки накопилось осьмнадцать тысяч девятьсот пять рублей… и «за взыскание оной продают у них последних коров и лошадей…» что «пропитание многие имеют с нуждой, хлеб едим пополам с колосом и толченою соломою, а многие едят куколь, пихтовую кору и протчее былие».

Сегюр в своих воспоминаниях пишет: «26 апреля императрица пустилась в путь по Днепру на галере, в сопровождении великолепнейшей флотилии, состоящей из 80 судов и 3 000 человек матросов и солдат. На каждой из галер была своя музыка, каждый из нас имел комнату и еще нарядный роскошный кабинет с покойными диванами и письменным столом красного дерева. Множество лодок и шлюпок носилось впереди и вокруг эскадры, которая, казалось, создана была волшебством… Города, деревни, усадьбы, а иногда и простые хижины так были изукрашены цветами, расписаны декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами».

Толпы народа, одетого в праздничные платья, песенники в шлюпках и по берегам реки, пушечная паль-ба и фейерверки, искусственно созданные деревни, рынки, переполненные товарами, дома, украшенные гирляндами и цветами, большие стада, сгоняемые во время проезда императрицы – все это должно было свидетельствовать о богатствах страны, о довольстве ее жителей и опровергать утверждения иностранных писателей о том, что в России лишь одни пустыни и что крестьяне голодают.

Императрица и администрация всеми мерами старались убедить себя и иностранцев в том, что благосостояние и зажиточность, чистота и порядок, благочиние и приличие были правилом по всему государству.

И вот, среди всего этого казенного благополучия и декоративно-рекламного богатства, как гром среди ясного неба, выходит в свет книга таможенного чиновника, в которой с неумолимой последовательностью и беспощадной смелостью подвергается критике весь социально-экономический строй того времени сверху донизу: самодержавие и крепостничество, нравственность и религия, мораль и воспитание, полицейщина и военщина, злоупотребление властью, взяточничество и казнокрадство, взаимоотношения между родителями и детьми, цензура и духовенство, рекрутские наборы, подати, налоги и сборы, торговля и промышленность, прошлое, старые привычки, моды, нормы и традиции– все было призвано на суд разума и общественной добродетели.

«Я взглянул окрест меня, душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Такими словами начинается «Путешествие».

Проехав от Петербуга до Москвы, он, вместо блаженства, довольства и благополучия, нашел: голод, нищету, разорение и дикий произвол помещиков над крестьянами.

«Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноя всю приятность и пестроту зелености… Не было тут источника на прохлаждения, не было древесной сени на умерение зноя… один оставлен среди природы пустынник вострепетал»!

«Блаженно государство, говорят, если в нем царствует тишина и устройство… Когда нивы его не пустуют и в городах высятся гордые здания, когда далеко простирается власть оружия его и проч». «Но все сие блаженство, – говорит он, – можно назвать внешним, мгновенным, переходящим, частным и мысленным». Потому что «устройство на счет свободы столь же противно нашему блаженству, как и самые узы… Сто невольников, пригвожденных к скамьям корабля, веслами двигаемого в пути своем, живут в тишине и устройстве, но загляни в их сердце и душу… Конец страдания их есть начало блаженства…».

«Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы ее кровью природных жителей, положили конец убийствам новою корыстию». Там везде видно изобилие и богатство, нивы не пустуют, сочные луга усеяны скотом, словом, «везде видна строящая рука делателя, везде кажется вид благосостояния и высший знак устройства. Но кто же – спрашивает Радищев – столь мощною рукою нудит скупую ленивую природу давать плоды свои в толиком изобилии?» Рабы, – отвечает он.

«Жертвы знойных берегов Нигера и Синегала…[13]13
  Британские колонии в западной Африке, расположенные в районе озера Чад.


[Закрыть] вздирают обильные нивы Америки, и мы эту страну опустошения назовем блаженною?».

«Огромность зданий, бесполезных обществу, пространные конюшни, зверинцы, дворцы, чертоги и ненужные памятники – суть явные доказательства его порабощения». «В самой славе завоеваний, – говорит он, – мы приобретаем «звук, пустое гремление и надутливость», с одной стороны, и «истощение» с другой. «Может ли – спрашивает Радищев, – государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы, назваться блаженными? Можно ли назвать блаженным гражданское положение крестьянина в России? Ненасытец кровей один скажет, что он блажен, ибо не имеет понятия о лучшем состоянии». И Радищев начинает безжалостно срывать маски с лица самодержавной России, показывая жуткие картины порабощения крестьян помещиками и чиновниками.

В главе «Зайцеве» показан «корыстолюбивый и надменный помещик», который завел в своей вотчине «нравы древнего Лакедомона и Запорожской Сечи». «Он отнял у крестьян всю землю, скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе – и то по одному разу в день, а иным давал из милости, месячину. Если который казался ему ленив, то сек розгам», плетьми, батожьем, или кошками… Сверх этого надевал на ноги колодки, кандалы, а на шею рогатку… сыновья помещика ходили по деревне или в поле играть и бесчинничать с девками и бабами, и никакая не избегала их насилия».

Титульный лист издания, уничтоженного правительством.

В главе «Вышний Волочек» показан другой тип «жадного и корыстолюбивого помещика», который для улучшения земледелия «уподобил своих крестьян орудиям, ни воли, ни побуждения не имеющим». «И суть люди, – говорит Радищев, – которые взирают на утучненные нивы сего палача, ставят его впример усовершенствования «в земледелии»

В главе «Пешки» Радищев попадает в крестьянскую избу. «Четыре стены и потолок, покрытые сажей, пол в щелях и на вершок поросший сажею; печь без трубы… окна, затянутые пузырем, сквозь который тускло пробивается дневной свет… посконная рубаха, обувь, данная природою, онучи с лаптями для выхода. – Вот в чем почитается, по справедливости источник государственного избытка, силы, могущества».

Где же кроется причина столь несправедливого состояния?

«Тут видна, – говорит он, – алчность дворянства, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. – Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы крестьянину оставляем? – то, чего отнять не можем – воздух. Отъемлем нередко у него не только дар земли, хлеб и воду, но самый свет. – Закон запрещает отъяти от него жизнь. Но разве мгновенно. Сколько способов отъяти у него постепенно! С одной стороны, почти всесилие; с другой – немощь беззащитная… Жестокосердный помещик, посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги. Отчего? Не ты ли родивших их в болезни и горести обложил сверх всех полевых работ оброками? Не ты ли несотканное еще полотно определяешь себе в пользу?»

Крепостное состояние, рисуется Радищеву как «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Кошмаром преследует оно его везде и всюду, не давая ему покою ни днем, ни ночью. Куда бы он ни поехал, где бы он ни был, о чем бы он ни рассуждал и на что бы ни упал его утомленный взор – всюду он видит ужасы крепостного права и его «злые последствия». Здесь продают с торга шесть душ крепостных, там закованных в цепи отдают в рекруты. Везде и всюду произвол, насилие, беззаконие и вопиющая несправедливость.

Вот перед нами «царев наместник». Под предлогом казенного поручения он посылает курьера из Москвы в Петербург для покупки «устерсов»; выписывает командировочные… «Казначейская книга пошла на ревизию, а устерсами не пахнет» – замечает иронически Радищев.

Проезд его превосходительства через деревню нагоняет непередаваемый ужас на крестьян… Впереди бежит «гвардейский полкан… он схватил старосту за бороду и начал его бить по плечам плетью нещадно». Ему нужно 50 лошадей. Через полчаса, окруженный стражей, поднимая облако пыли, приезжает сам генерал-губернатор. «Коляска остановилась и его превосходительство предстал нам от пыли серовиден, отродию черных подобен… Дон-Кишот, конечно, увидел бы здесь нечто чудесное». Но для Радищева это была просто ветряная мельница, увешанная лентами и орденами.

Но верхом, венчающим эти бесчисленные безобразия, является барон Дурындин, показанный Радищевым в главе «Зайцево».

На пятидесятом году жизни он связался узами брака с проституткой такого же возраста. Невеста барона Дурындина в молодости торговала собственным телом, а когда «не стала находить покупщиков на свои обветшалые прелести, начала торговать чужим».

Теперь она ушла из общества своден и начала отдавать в рост деньги «своим и чужим бесстыдством нажитые». Этот частный случай Радищев заканчивает таким общим выводом: «Не дивись, мой друг! На свете все колесом вертится, сегодня умное, завтра глупое в моде. Надеюсь, что и ты много увидишь Дурындиных. Если не женитьбою всегда они отличаются, то еще чем-либо. А без Дурындиных свет, не простоял бы трех дней».

Комментарии излишни: абсолютная монархия Екатерины II не «простояла бы трех дней», не будь этих бесчисленных Дурындиных, разбросанных по военным и гражданским ведомствам, департаментам, наместничествам и воеводствам. Произвол Дурындиных является неизбежным результатом существующей политической системы. «Знатность без истинного достоинства, говорит Радищев, подобна колдунам в наших деревнях. Все крестьяне их почитают и боятся, думая, что они сверхестественные повелители. Над ними сии обманщики властвуют по своей воле. А коль скоро в толпу их боготворящую завернется мало кто грубейшего невежеству отчуждающийся, то обман их обнаруживается, и таковых дальновидцев они не терпят в том месте, где они «творят чудеса». Равно берегись и тот, кто посмеет обнаружить колдовство вельмож».

На сам Радищев, не побоялся «обнаружить колдовство вельмож», хотя и поплатился дорого за эту попытку.

Возмущение и ненависть Радищева против, дворянства буквально не имеет границ. Он развенчивает «славу», «гордость» и «честь», ядовито высмеивает привычки, бытовые и культурные традиции дворянства, называет их «коронованными рабами, которые жадной толпой пресмыкаются у трона» и «срамоту души своей прикрывают позлащенными одеждами». Свою ненависть он распространяет не только на живых, но и на мертвых, старающихся «великолепными гробницами» увековечить в глазах потомства сомнительные подвиги и «славу».

В противоположность кн. Щербатову, всячески превозносившему «мужество», «гордость» и «благородство души» родовитого дворянства, Радищев говорит, что «родовитое дворянство ослабело личными качествами в подвигах своих… и на месте мужества водворилась надменность, самолюбие и трусость, на месте благородства души и щедроты посеялися раболепие, самонедоверие и истинное скряжничество на великое».

Какие же практические выводы следуют из этого?

Люди, полезные отечеству трудом своим и отличившиеся истинными заслугами перед народом, должны получить награду и славу, а не коронованные тунеядцы. Дворянская порода, и знатная фамилия должны уступить место чину и личным выслугам.

Деревня Пешки, около Клина XVIII век

«Пройдем степени придворных чинов и с улыбкой сожаления отвратим взоры наши от кичащихся служением своим, но возрыдаем, – говорит Радищев, видя их предпочитаемых истинной заслуге. Дворецкий мой, конюх и кучер, повар, стряпчий… тот, кто меня бреет, кормит, обувает, тот, кто пыль и грязь оттирает с обуви моей, о многих других не упомню», все эти труженики, по мнению Радищева, и являются основой государства, истинными Сынами отечества, «они служат отечеству силами своими душевными и телесными».

«Истинные заслуги и достоинства, рачения о пользе общей да получат награду в трудах своих и едины да отличаются».

Под толчки кибитки, везущей его из Петербурга в Москву, Радищев уснул «крепко и надолго» и грезится ему, что он «царь, шах, хан, король, бей, набаб, султан», словом «нечто сидящее во власти на престоле». Вокруг царского престола, сделанного из чистого золота и окруженного символами власти и величия, с «робким подобострастием» стояли чины государственные, а в некотором отдалении представители нации и толпа простых смертных. Царившее молчание кругом, рабско-покорное выражение лиц, окружающих престол, свидетельствовали о власти над всеми. Все ожидали какого-то необычайного происшествия. Между тем, царя одолевала тяжелая скука. «Обращенный сам в себя и чувствуя глубоко вкоренившуюся скуку в душе от насыщающего скоро единообразия происходящую, царь долг отдал естеству и, разинув рот до ушей, зевнул во всю мочь». После этого «события» толпа оживилась, некоторые горько плакали, другие еле сдерживали улыбку радости – все были охвачены каким-то непонятным смятением. Смотря безразличным и равнодушным взглядом на поведение толпы, царь не мало был удивлен этой беспричинной радости и смятению, которое вызвало лишь тупую улыбку на его лице; после этого он «очхнул весьма громко». Этого было достаточно, чтобы народ в один голос начал кричать; «да здравствует наш великий государь, да здравствует на веки».

Затем под гул одобрений и рукоплесканий толпы царь начал отдавать приказы своим министрам, касающиеся внешней и внутренней политики государства. Эти распоряжения были проникнуты «разумом», «добродетелью» и «милосердием».

В этот день «лести и веселья» щедрая рука царя раздала не мало подарков и наград за труды и подвиги достойные. «Особенно большие подарки, – говорит Радищев, – получили те из министров, которые противоречили делам царя, а улыбкой и словами предупреждали его желания». Все радовались и восхищались мудростью монарха, только одна «истина хижин» в образе женщины не разделяла этого веселья. Она стояла в стороне от всех. Ее строгое и суровое лицо выражало ненависть и презрение ко всему происходящему. Вместо смеха она испускала глухие вздохи скорби и сожаления. То была странница «именующая себя Прямовзоровой и глазным врачом, обязанность которой говорить всем горькую правду, не исключая коронованных особ».

Утомленный работой, опьяненный славой и собственным величием, в окружении придворной свиты, царь направился обедать. В это время к нему подходит Прямовзорова и говорит следующее: «Постой царь, и подойди ко мне – я врач, присланный к тебе и тебе подобным – да очищу зрение твое». Посмо_трев в глаза царю, она в ужасе воскликнула: «какие бельма!.. на обоих глазах бельма!.. А ты столь решительно судил обо всем», сказав это, она сняла с глаз царя толстую плену.

«Ты видишь, – оказала она царю, – что ты был слеп и слеп всесовершенно. Я есть истина, открывающая глаза царям. Мое постоянное жительство в хижинах смертных. Я не могу жить в чертогах царских, так как стража, обсевшая их кругом, стоглазно следит за мной и воспрещает мой вход в оные. Уходя я хочу заметить тебе следующее, – продолжала Прямовзорова: «если из среды народной чуждый всякой мзды и надежды поведает тебе мое имя (т. е. истину. М. Ж.) и будет порицать дела твои, помни, что это есть твой искренний друг. Не вздумай его казнить яко общего возмутителя⁷⁵. Ну, а теперь глазами, очищенными от бельм, посмотри, что делается вокруг и как исполняются твои законы, и благодетели, которые ты так щедро даешь народу».

Картина, представшая взорам прозревшего царя, была весьма печальна: «Одежды его столь блестящи, были замараны кровью и омочены слезами. На перстах виднелись остатки мозга человеческого; вокруг царя стояли «скареды», вся внутренность которых сгорала черным огнем жадности и ненасытности. Во взорах их виднелась «хищность, коварство, зависть, ненависть». Военноначальник, посланный царем на завоевание, утопал в роскоши и веселии. «Воины почитались хуже скота, никто не радел о их здравии и прокормлении; большая часть умирала их от небрежения начальников или от ненужной строгости». «Корабли, назначенные в дальнее плавание, видел я при устье пристанища; отпущение казни и прощение преступников, чем царь особенно гордился, – едва были заметны в обширности гражданских деяний». «Законы царя направлялись в другую сторону, неправильно толковались, нарушались и медленно исполнялись. Милосердие мое сделалось торговлею и тому, кто больше давал (взяток) стучал молоток жалости… В городе я прослыл не милосердным, отпускающим вин, а обманщиком, ханжею и пагубным коммерсантом… «Щедроты царя изливались не на государственные надобности, как-то: вспоможение нищего, одеяние нагого, прокормление алчущего, а на богатых убийц и предателей, нарушителей общественной доверенности и на женщин, кичащихся своим бесстыдством»^.

В этой картине разложения самодержавия нет ничего преувеличенного. В своих секретных мемуарах о России, Аруа Массон дает такую характеристику государству Романовых: «Около двадцати олигархов разделяли между собою Россию… они или сами грабили, или предоставляли грабить другим, или оспаривали друг у друга добычу, захваченную у несчастных… Начиная с самого фаворита и кончая последним чиновником, все смотрели на государственную собственность, как на мачту с призами, которые надо добыть, и бросались на нее с редким бесстыдством. Ничто не сравнится, – продолжает он, – с ничтожеством сильных мира сего в царствовании Екатерины: лишенные знаний, убеждений, возвышенных чувств и честности, они не имели даже той хвастливой чести, которая так же далека от истинной честности, как лицемерие от добродетели; бесчувственные, как колоды, лихоимцы, как мытари, хищные, как лакеи и продажные, как субретки в комедиях, они были поистине сволочью империи».

Среди этих мошенников и шарлатанов царь по своим преступлениям занимает первое место. «Он, – говорит Радищев, – является первейшим в обществе убийцей, первейшим разбойником, первейшим предателем и нарушителем общественной тишины».

Радищев по заслугам растравляется с монархом. Он казнит царя руками восставшего народа.

 
Возникает рать повсюду бранна.
Надежда всех вооружит;
В крови мучителя венчанна
Омыть свой стыд уж всяк спешит.
Меч остр, я зрю, везде сверкает,
В различных видах смерть летает.
Над гордою главой царя.
Ликуйте склепаны народы!
Се право мщенное природы
На плаху возвело царя.
 

Потом восставший народ произносит последний приговор над тираном:

 
Злодей злодеев всех лютейший!
Превзыде зло твою главу.
Преступник, изо всех первейший!
Предстань, на суд тебя зову!
Злодейства все скопил в едино,
Да ни едина прейдет мимо
Тебя из казней, супостат!
В меня дерзнул острить ты жало!
Единой смерти за то мало. —
Умри, умри-же ты стократ!
 

Таким образом борьбу с царем, представляет Радищев, как массовое движение крестьянства, а не как типичный для того времени дворцовый переворот, совершаемый кучкой заговорщиков.

Совершенно понятно после этого, почему ода «Вольность» не могла быть напечатана даже в царствование последнего Николая.

Если в своем отношении к самодержавию Радищев пришел в конечном счете к выводам о необходимости казни царя и замены самодержавия республиканским строем, то в вопросе освобождения крестьян он – «надежду полагал на бунт от мужиков», в творческие силы которых он условно верил.

Но «бунт мужиков» Радищев считал крайней мерой, чреватой многими нежелательными последствиями; вот почему он все время старается уговорить помещиков и царя мирным путем освободить крестьян.

Доказывая невыгодность крепостного права для хозяйственного развития, обращая внимание помещиков на несправедливость крепостного состояния крестьян с точки зрения морали, указывая на неизбежность крестьянского восстания, он хочет всем этим убедить помещиков освободить крестьян. «Неужели, – говорит он, обращаясь к помещикам, – не будем мы толико мужественны в побеждении наших предрассудков, в попрании нашего корыстолюбия и не освободим братию нашу из оков рабства… (Разрядка наша). Идите, – говорит он, – идите возлюбленные мои в жилища братии вашей и возвестите о премене их жребия…, оставьте гордое различие, познайте ваше равенство с земледельцем и убежденные общей пользой лобзайте братию нашу… забудем прежнее злодейство и да возлюбим друг друга искренне».

Такой чисто христианской проповедью Радищев хочет убедить помещика освободить крестьян.

По этому поводу Екатерина иронически замечает: «уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто его не послушает». Позже Радищев и сам убедился в правильности этих слов.

Крепостника трудно было убедить чувствительной проповедью о том, что невыгодно и несправедливо «угнетать себе подобных». Он по-своему понимал «равенство» и «собственную пользу» и крепко держался за крепостное право. Тогда вместо доказательств «от собственной пользы» и доводов морали Радищев пускает в ход угрозы и призраком пугачевщины хочет напугать помещиков. «Страшись, – говорит он, – помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу я твое осуждение».

«Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель, в какой мы вращаемся опасности… Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противостояние. Прорвав оплот единажды, ничто уже в развитии его противиться ему не возможет… Таковы суть братия наша в узах нами содержимые ждут случая и часа… Смерть и суровость нам будет посул за нашу бесчеловечность… и чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее и упорнее они будут во мщении своем».

По мнению Радищева час расплаты близок, «опасность уже вращается над головами нашими»… крестьяне только ждут «часа удобности»… «уже время вознесши косу, ждет часа удобности и первый льстец или любитель человечества, возникши на пробуждение несчастных, ускорит его мах».. В своем мщении «крестьяне» неумолимы, они не будут щадить ни пола, ни возраста» и будут искать «веселения, мщения», нежели пользу сотрясения уз… Блюдитеся!»

Необходимо начать освобождение сверху силами правительства и помещиков, пока оно не началось снизу, силою крестьян. Таков вывод из всех этих рассуждений.

Но русские крепостники в лице абсолютной монархии Екатерины II и не думали расставаться с крепостным правом. Вскоре Радищев и сам начинает убеждаться в справедливости слов Екатерины II и видит, что его действительно «никто не послушает». Чем больше Радищев теряет надежду на освобождение крестьян силами самих помещиков, тем больше ожидает освобождения снизу, при помощи силы самого крестьянства. «Из мучительства, – говорит он, – рождается вольность». Значит, чем хуже, тем лучше.

«Надежда на бунт от мужиков» в глазах Радищева являлась одним из самых решительных средств добиться свободы. Мера эта нежелательна, вынуждена, но она совершенно необходима и логически вытекает из сложившейся общественно-политической обстановки.

Эта надежда часто выливается в открытый призыв к бунту. «Богатство сего кровопийца (помещика), – говорит Радищев, – ему не принадлежит, оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания», а потому «сокрушите орудия его земледелия, сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепел по нивам, на них же совершалось его мучительство». «Но крестьянин в законе мертв, сказали мы… нет он жив, жив будет, если того восхочет».

Важно заметить, что Радищев не только допускал возможность освобождения крестьян революционными методами, но условно верил в творчески, созидательную силу крестьян.

«О! Если бы рабы тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом вольности их препятствующим головы наши, головы бесчеловечных своих господ и кровью нашей обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство?» спрашивает Радищев.

Из его ответа видно, что в этом случае крестьяне положительно ничего бы не потеряли. «Скоро бы из среды их – продолжает он – исторгнулись великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. – Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей ваших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие». (Разрядка наша).

Но социально-экономическая обстановка того времени совершенно не способствовала ни освобождению сверху, ни освобождению снизу. Если царь и помещики отнюдь не были намерены освобождать крестьян, то и крестьянская революция, теоретическую возможность которой Радищев допускал, в успех которой верил и которой вместе с тем боялся, тоже не была способна сокрушить оковы рабства. Не только потому, что крестьянство, по выражению Ленина, «находилось в положении загнанного люда, способного на тупое отчаяние, а не на разумный и стойкий протест и борьбу», но и потому, что крестьянская война была исторически бесплодна и не была способна уничтожить экономической базы самодержавия. «Отдельные крестьянские восстания, – говорит Сталин, – даже в том случае, если они не являются такими разбойными и неорганизованными, как у Стеньки Разина, ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями. Только комбинированное восстание с рабочим классом может привести к цели».

Целью той революции, которую проповедывал Радищев, была ликвидация феодализма и утверждение буржуазно-капиталистического общества. Рабочего класса в то время, как организованного целого, не было, он только формировался из среды крепостного крестьянства. Переворот могла осуществить только революционная буржуазия в союзе с угнетенным крестьянством и городской беднотой. Сила буржуазии заключается в этом случае в том, что она несет новый капиталистический способ производства и распределения. Крестьянство же не несло такого нового способа производства. Но как мы уже не раз отмечали выше, в России того времени буржуазии, как революционной силы, крепкой экономически и организованной политически, не было. В отсутствии этой силы и включается социальная трагедия буржуазного революционера Радищева.

«Глубоко и сознательно Радищев ненавидит чиновничество, духовенство и дворянство, из среды которого он вышел. Он хочет окончательно порвать всякую связь с этими мытарями, лихоимцами, гвардейскими полканами, баранами дурындинами; он бежит душной обстановки пошлости и ограниченности рабовладельцев к угнетенному страждущему человечеству; вырабатывает в себе новое рационалистическое мировоззрение, очищает свою психологию от сословно кастовых привычек, представлений и предрассудков. На протяжении всей книги мы старались показать, благодаря каким личным и общественным обстоятельствам Радищев стал на сторону угнетенного крестьянства. Но дворянин по происхождению и царский чиновник по положению, он остро и болезненно чувствует «вековую вину» перед земледельцем. Его мучает внутренняя совесть и сознание того, что сам он, вольно или невольно, принимал участие в грабеже и казни крестьянства. Ясное сознание того, что «иногда бывал помещиком и я» заставляет его искрение каяться перед народом. «Углубленный в размышлениях о зверствах помещиков над крестьянами, я нечаянно, – говорит он, – обратил взор мой на моего слугу, который сидя на кибитке передо мной, качался из стороны в сторону. Вдруг почувствовал я быстрый мраз, протекающий кровь мою, и прогоняя жар к вершинам, нудил его распространиться по лицу. Мне так стало во внутренности моей стыдно, что я едва не заплакал. (Разрядка наша).

Ты, говорил я сам себе, во гневе своем устремляешься на господина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей, а сам не то же, или хуже того делаешь. Какое преступление сделал бедный твой Петрушка, что ты ему воспрещаешь пользоваться усладителем наших бедствий, величайшим даром природы – сном. Он получает плату, сыт, одет, никогда я его не секу ни плетьми, ни батожьем (О! умеренный человек!) и ты думаешь, что кусок хлеба и лоскут сукна дают тебе право поступать с подобным тебе существом, как с чубарем… Вспомни тот день, как Петрушка пьян был и не поспел тебя одеть. Вспомни о его пощечине. О, если бы он тогда хотя пьяный опомнился и тебе отвечал бы соразмерно твоему вопросу. – А кто тебе дал власть над ним? – Закон. – Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несщастный… Слезы потекли из глаз моих, и в таком положении почтовые клячи дотащили меня до следующего стана».