Текст книги "Ушаков. Боярин Российского флота"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Все это наше, из Мокши выловленное, – с гордостью говорил хозяин, угощая гостей. – Кушайте на здоровье. Линя попробуйте, батюшка, придвинул он Ушакову мясистую рыбу с бронзовой, прожаренной корочкой, страсть как хороша рыбка! Наших озер. Таких линей в Петербурге разве что к царскому столу подают.

– Очень вкусно, – подтвердил Ушаков, попробовав кусочек рыбы. Ему надоели расспросы о флоте, о политике, и он был рад случаю завязать с Медновым разговор о простых житейских вещах, связанных с краем, где ему предстояло жить. Меднов, почувствовав к себе его расположение, воодушевился:

– Вы, кормилец наш, ежели желаете знать все о нашем крае, меня спрашивайте – никого больше, меня только. Лучше меня, батюшка, края нашего никто не знает. Я весь уезд по делам своим купеческим вдоль и поперек изъездил, нет такого уголочка, в котором бы не был. Все знаю. А край наш, доложу я вам, привольный. Лучшего края не найти.

Его не перебивали. Он разохотился до того, что отодвинул от себя еду – все говорил, говорил. Много добрых, восторженных слов сказал. Всего здесь, в крае Примокшанском, хватает. Лесов, озер – не счесть. Одна Мокша чего стоит! Идешь тихим вечером по берегу, а в воде рыба плещется, купола церквей отражаются, ветлы раскидистые, дома крестьянские… А народ здесь всякий живет – русские, мордва, татары. Больше мордвы и русских. Их селения будто нарочно кем перемешаны: село русское – село мордовское, село русское – село мордовское…

Добрая сторона! Деревеньки малые, зато частые. Худо только, земля с песочком, плохо родит, хлеба своего едва до Пасхи хватает. Трудно крестьянину прокормиться хлебопашеством одним. Да темниковский мужик досуж. Чего не может взять от пашни, дают ему лес, озера да Мокша. Не найдешь деревушки, где бы промыслом не занимались. Все тут делают: телеги, сани, дуги, бочки, лопаты, ложки, кули рогожные, мочало… А какие лапти плетут! Во всей России таких не сыщешь. Загляденье! В зиму наплетут целые возы и везут на ярмарки – даже в Арзамасе и Саранске ими торгуют. Прибыток от промыслов, правда, невелик, а все ж мужику легче. Сыт не сыт, а без хлебова спать на ночь не ложится.

В середине обеда появился капитан-исправник. Он кивнул Ушакову своей большой кудлатой головой, подтверждая этим, что доволен знакомству с ним, после чего потребовал себе водки.

– Почему поздно приехал? – спросил исправника Никифоров.

– Дела были, – отвечал тот, принимаясь за уху. – Недоимщики задержали. Беда с ними. Да и помещики тоже хороши! Распустили крестьян своих.

– А много в уезде имений? – полюбопытствовал Ушаков.

– Имений-то много, да что толку! Почти все они заложены и перезаложены. Многие управляются старостами, сами дворяне живут в городах.

– Это верно, – подтвердил Никифоров, – не хотят дворяне в деревнях своих жить. В города их тянет.

Когда обед подошел к концу, отцы города изъявили желание проводить Ушакова до гостиницы.

У гостиного двора стояла рессорная тележка с впряженной в нее парой тяжелых крестьянских лошадей. На скамье у ворот сидели, беседуя, Федор и чернобородый мужик в высоком картузе, какие обычно носили богатые крестьяне. Увидев приближавшихся господ, чернобородый вскочил, рванулся им навстречу и низко склонился перед Ушаковым, выделявшимся от прочих своим адмиральским одеянием:

– Здравия желаю, батюшка!

Федор, подойдя, доложил:

– Это Филипп, староста наш. За нами приехал.

– Все ли сделано, как я просил? – обратился Ушаков к старосте.

– Все, батюшка, как есть, все. Пожалуйте, батюшка!..

– Что ж, господа, поеду к себе, – сказал Ушаков своим спутникам. Спасибо за угощение.

– С Богом, ваше высокопревосходительство! – отвечали провожавшие. Не забывайте нас, наведывайте.

Попрощавшись с ними, Ушаков уселся на тележку, и староста направил лошадей на дорогу, что вела к Мокше. Федор поехал на крестьянской телеге, куда были сложены сундуки адмирала.

Берег Мокши подходил к самому Темникову. В том месте, где стоял из бревен и досок мост, река была неширокой, с песчаными отмелями.

С моста были хорошо видны как Алексеевка, прижавшаяся к лесной опушке, так и островок строений Санаксарской обители. Не узнать стало монастыря. Когда Ушаков бывал здесь в последний раз, над берегом теснились деревянные строения, а сейчас все из камня, ограда тоже каменная, на куполах церквей кресты позолоченные… А вот Алексеевка совсем не изменилась. Стоит, как стояла, ничего нового в ней не прибавилось. Избы крестьянские и сам барский дом, выстроенный фасадом к Мокше, оставались такими же, какими запомнились Ушакову с того времени, когда подростком уезжал отсюда в Морской корпус на учебу.

Ушаковы происходили не из знатного рода. Жили в Романовском уезде, что в Ярославской провинции. Поместье крохотное – крепостных за ними было всего-то двадцать душ.

Однажды дед Игнат прослышал, что далеко за Рязанщиной, там, где течет река Мокша, есть свободные земли. Дед решил попытать счастья и двинулся в трудную дорогу, взяв с собой сына Ивана. Так он оказался в Темникове.

Мокша деду понравилась. Он не стал возвращаться обратно, а позвал сюда и сына Федора, отца будущего адмирала. Федор имел чин коллежского регистратора и довольно быстро нашел себе службу в Темникове. Он оставался на службе до тех пор, пока не стал владельцем Алексеевки. Что же касается брата его Ивана, то тот после смерти Игната ушел в Санаксарскую обитель, где вместе с монашеским саном принял имя Федора и вскоре стал ее настоятелем.

Много в Мокше воды утекло с тех пор. Уже нет в живых ни деда, ни его сыновей. Никого не осталось. Только дом от них остался да деревенька Алексеевка, перешедшая в наследство ему, Федору Федоровичу Ушакову внуку, сыну и племяннику тех, кто пустил здесь корни ушаковского рода.

– В доме живет кто-нибудь? – спросил Ушаков старосту.

– Кроме дворовых, никого…

У барского дома Ушакова встречала большая толпа. Вся Алексеевка собралась – мужики, бабы, ребятишки. Чуть в сторонке, выделяясь от прочих одеждами, стояли два монаха. При появлении барина мужики, обнажив головы, опустились на колени. Монахи поднесли барину хлеб-соль.

– Игумен наш, – оказали они, – шлет тебе, батюшка, свое благословение и будет рад видеть в своей обители.

Ушаков поблагодарил их за хлеб-соль и пообещал быть в монастыре, как только позволит время. Потом обратился к своим крестьянам:

– Здравствуйте, дети мои!

– Здравия желаем, отец наш!..

– Что ж вы на колени-то?.. – сказал Ушаков. – Я не царь какой.

Мужики поднялись и, смелея, стали обступать его со всех сторон.

– Тише вы, – закричал на них староста, – барин устал, барину с дороги отдохнуть надобно. – И к Ушакову: – Проходите в дом, батюшка. С ними успеется.

Ушаков и в самом деле чувствовал себя усталым, ему было сейчас не до разговоров.

– Потом, дети мои, потом. Мы еще успеем обо всем поговорить, – сказал он и в сопровождении старосты последовал в дом.

3

В Санаксарский монастырь Ушаков пошел ранним утром, едва взошло солнце. Федор был немало удивлен, когда, собираясь в путь, Ушаков потребовал одеть его в адмиральский мундир и предупредил, что пойдет в монастырь один, без сопровождения.

– А я как же? – опросил слуга.

– Дома побудешь.

Ушаков шагал по дороге с ощущением неосознанной радости, словно там, в монастыре, его ожидало что-то необыкновенное, торжественно-праздничное. В монастыре была могила дяди Ивана. Он шел поклониться его праху.

Он любил дядю. Помнил, как тот говаривал:

– Справедливость – суть человеческого бытия, все мы должны содержать оную в сердце своем.

А благословляя его, Ушакова, в Морской корпус, сказал полушутя-полусерьезно:

– Езжай и не оглядывайся, если вздумаешь вернуться, то возвращайся лучше адмиралом.

Ушаков исполнил его завещание, вернулся адмиралом. Только дядя в адмиральском мундире его уже не увидит…

Дорога в монастырь шла лесом. Слева бор стоял сплошной стеной, на правой же стороне он сужался местами до узкой полосы, начинал просвечивать. В просветах угадывались лежавшие сразу под кручей пойменные луга, залитые молочным светом.

Ушаков шагал медленно, наслаждаясь смолистым лесным духом, любуясь стройными стволами огромных сосен. Лес был настолько высок и плотен, что солнечные лучи, застряв в зеленой хвое сосновых шапок, не доходили до земли, подернутой утренней сыростью. И все же, несмотря на то что солнце не могло пробиться к дороге, к замшелым подножьям сосен-великанов и робким кустарникам, жавшимся на обочинах, в лесу не было сумрака, он весь светился тем утренним светом, который после восхода солнца еще не успевает стать резким, «огрубиться», – воистину святым светом, тем светом, который пробуждает в лесных птицах желание петь. И они сейчас пели. Слушая их голоса, глядя на красоту, его окружавшую, Ушаков чувствовал, как сердце его таяло от тихой радости. Боже, как же хорошо в лесу!

На какое-то мгновение в сознании мелькнул Петербург, мелькнула дорога от его дома до места службы, которую обычно тоже проходил пешком, но утяжеленный грузом обид… Стоило ли переживать? Махнул бы давно на все рукой да сюда!.. Здесь ждать обид, несправедливостей не от кого. Лес хранит в себе одну доброту. Здесь настоящий рай.

Дорога повернула вправо, и перед глазами неожиданно показалась желтая стена часовни. Монастырь! Да тут, оказывается, совсем рядом!..

Когда Ушаков еще подростком приходил сюда, кирпичной часовни не было. Тогда еще многого не было из того, что представилось его взору, едва дорога вышла из леса. Строения были деревянными, а сейчас всюду кирпич да камень. В центре – красивый собор с высокой колокольней, четыре угловых башни, две однокупольные церкви, дома с монастырскими кельями… Это был совершенно новый монастырь, непохожий на прежний.

"А ведь все это он, он!.." – с восхищением подумал Ушаков о покойном дяде. Дядя его, Иван Ушаков, став в 1768 году настоятелем монастыря, сразу же принялся за стройку. Деньги собирали со всей округи – кто сколько пожертвует. Тысячу рублей пожертвовала монастырю императрица Екатерина II. Кирпич, камень, известь возили на лошадях. Стены класть приглашали местных мастеровых мужиков. Так год от году и строился монастырь…

В соборе шла служба. Едва Ушаков появился в народе, как прихожане стали шушукаться, поглядывая в его сторону. Появление человека в военном мундире, орденах и лентах было всем дивно. Много знатных особ приходило сюда, а чтобы явился полный адмирал со столькими орденами – такого еще не бывало.

Когда служба кончилась, к нему подошли те самые монахи, которые встречали его в Алексеевке. Они сказали, что отец Филарет будет ждать его в своей келье к завтраку, а до завтрака, если Ушакову будет угодно, ему могут показать монастырские храмы и жилища.

Прихожане расходились медленно, распадаясь на мелкие группки, заводя тихие разговоры. Трудно было уловить, о чем они говорили. Может, о том, как сегодня прошла служба и почему на ней не было самого иеромонаха. Или об урожае, который в этом году опять не удался из-за весенних суховеев. А может, о нем, об Ушакове, так поразившем всех своим появлением?

Монахи, взявшиеся сопровождать Ушакова, указывая руками в разные стороны, немногословно объясняли:

– Это – церковь больничная, а та, что у леса, – кладбищенская… Это – мыльня. Тут скарб хранится. Тут квас варят. А тут монахи живут…

– Мне бы на могилу дяди, отца Федора, взглянуть, – сказал им Ушаков.

– Дойдем и до могилы.

Наконец его привели к стене монастырского собора, что с северной стороны.

– Здесь, – показали они на низенькую чугунную ограду, – здесь покоится прах его, отца Федора.

За оградой лежала массивная каменная плита с надписью, а над ней возвышался небольшой чугунный крест. Да, это была могила дяди Ивана, скончавшегося под именем Федора. Ушаков снял шляпу и низко склонился над плитой, стараясь разобрать надпись. Монахи стали креститься.

– Святой человек был отец Федор, – заговорили они, кончив креститься и почтительно отступив от ограды. – Не было среди братии более справедливого, чем он. За справедливость на муки не побоялся пойти.

Ушаков знал, какие муки, принятые на себя дядей, имели они в виду. В 1774 году, в том самом году, когда по России полыхало восстание под водительством Пугачева, крестьяне Темниковской округи, доведенные до отчаяния поборами и жестокостью темниковского воеводы, пришли к игумену искать справедливости и защиты. Много горькой правды сказано было ими.

– Защити нас, отец, – говорили они, – некуда нам больше идти, не к кому больше обращаться.

Отец Федор выслушал их и поехал к воеводе поговорить начистоту. Однако разговора между ними настоящего не получилось, а получился скандал. Отец Федор назвал воеводу грабителем и кровопийцей, тот его – бунтовщиком, пугачевцем. С тем они и расстались. А потом к игумену явились стражники. Над ним учинили суд, обвинив его в сочувствии пугачевцам, лишили игуменского сана, заковали в кандалы и увезли на студеные Соловецкие острова. Девять лет сидел он в темнице Соловецкого монастыря, девять лет ждал решения о пересмотре его дела, возбужденного по наветам злобствующего на него темниковского воеводы. Только в 1783 году Екатерина II соизволила наконец «даровать» ему свободу. Он вернулся в свой монастырь, но вернулся уж с подорванным здоровьем, и через три года его не стало.

О смерти дяди Ушаков узнал, живя в Севастополе, имея чин капитана бригадирского ранга. Никогда до этого не плакал, не плакал даже после известия о кончине родителя, а тут не выдержал, залился слезами. Целый день не показывался перед матросами, отдавшись власти постигшего его горя.

Долго стоял Ушаков у чугунной ограды, вспоминая любимого человека. Но вот он выпрямился, посмотрел на своих спутников – глаза его оставались сухими, – сказал:

– Пойдемте.

– Может быть, еще в кельи заглянем?

После священной для него могилы продолжать осмотр монастыря уже не хотелось, но он согласился: торопиться было некуда…

Его ввели в узкую длинную комнату с единственным окном, выходившим во двор, и четырьмя аккуратно заправленными койками. В келье оказался всего лишь один человек, смотревший в окно. Когда за вошедшими захлопнулась дверь, он повернул к ним свое хмурое лицо, скривил в презрительной усмешке рот и, ничего не сказав, снова обратился к окну, продолжая прерванное занятие.

– Кто это? – спросил Ушаков своих спутников, когда они вышли из кельи.

– Помещик Веденяпин.

– Помещик?..

– Постригли в монашество на пятилетнее покаяние за убийство крепостных своих.

– Он убил человека?

– Двоих: одного батогом, а другого плетью…

Ушаков отказался продолжать осмотр монастыря и попросил отвести его к настоятелю.

Игумен жил в отдельном кирпичном домике недалеко от собора. Сегодня ему недужилось, но при появлении Ушакова он поднялся, пошел навстречу, перекрестил, благословляя. Сморщенное лицо его было желто, борода и волосы отливали древней сединой. А ведь был он лет на шесть-семь моложе Ушакова.

– Присаживайтесь, Федор Федорович, сейчас чаевничать будем. – Он сделал монахам знак, чтобы их оставили одних, и, когда те вышли, спросил: – Понравилось у нас?

Ушаков отвечал, что он восхищен собором и всем ансамблем строений такое встречается не часто.

– Это все он, дядюшка ваш, отец Федор, царство ему небесное. Его главная заслуга. И мне довелось кое-что сделать, – добавил отец Филарет не ради хвастовства, а для того только, чтобы гость знал, с кем имеет разговор. – Раньше я здесь живописцем и зодчим служил. В миру звали меня Былининым. Былинин Филипп Иванович. В монастырь пришел в тот год, когда отца Федора в Соловки сослали. Он был моим первым наставником. А теперь вот самому приходится православных на путь истинный наставлять.

Игумен тяжело вздохнул, вспомнив, видимо, как нелегко приходится нести ему Божескую службу.

– Дядя верил в церковь как в силу, способную утвердить в разуме людей справедливость, – сказал Ушаков.

Игумен подтвердил:

– Это правда. Но примечаю я, – добавил он, – справедливость сию даже среди Божьих служителей утвердить трудно. – Филарет налил из самовара чаю, одну чашку придвинул гостю и продолжал: – Однажды завязался у нас спор с Саровским монастырем из-за озера Глушицы. По справедливости, озеро сие нам должно принадлежать, но Саров стал оспаривать наши права. Дело дошло до консистории. Назначили следственную комиссию. Два года тянула дело сия комиссия. Мы представили ей веские доказательства своего права. И все же решение принято было в пользу Саровского монастыря, потому как у того монастыря более сильные покровители оказались.

Отец Филарет попил немного чаю и вернулся к прерванному разговору:

– Сарову ежегодно многие тысячи рублей жертвуют, даже из Москвы и Петербурга присылают. Недавно граф Разумовский четыре тысячи рублей им пожаловал. Граф Разумовский! А у нас что? Нету у нас таких покровителей. А в деньгах нужда постоянная.

Ушаков почувствовал, как покраснел. В словах игумена послышался скрытый укор. Игумен как бы внушал ему: ты имеешь больше причин быть привязанным к Санаксарскому монастырю, чем Разумовский к Сарову, и денег у тебя хватает, но за все время не получили от тебя даже полушки…

Игумен придвинул к чаю просвирки, но Ушакову уже не хотелось ни есть, ни пить. Ему ничего больше не хотелось.

Домой Ушаков возвращался на лошади: Филарет предложил ему монастырский выезд, и он не отказался. Пробыв в монастыре несколько часов, он настолько утомился, что идти пешком был просто не в силах.

4

Ушаков ехал в примокшанское селение с надеждой обрести здесь полный покой, но не достиг желаемого. Уже больше месяца жил в Алексеевке, а все никак не мог привыкнуть к новой жизни. Оказывается, не так-то это просто уйти, отрешиться от всего, что тебя связывало в течение полувековой жизни, чем ты жил, радовался, страдал, чему отдавал свои силы. Ему почему-то все время казалось, что здесь он вроде гостя, поживет какое-то время и уедет, но куда уедет, еще сам не знает…

Его одолевало смутное беспокойство. Того состояния полнейшего удовлетворения новой жизнью, которое испытал при первом посещении монастыря, точнее по пути в монастырь, уже не было. Собственно, и хандра-то пришла к нему после монастыря. Он утратил интерес к живописным местам. И колокольный звон, доносившийся до Алексеевки, уже не манил его на церковную службу. После разговора с игуменом, сделавшим, может быть, даже неосознанно намек на желание монашеской братии заполучить в его лице щедрого покровителя, ходить к игумену представлялось неудобным. Чтобы это прошло, нужно было время такое же, какое нужно больному для исцеления.

– Ты, батюшка, занялся бы чем, – посоветовал ему как-то Федор. – Без дела и лопата ржавеет.

Ушаков и сам понимал: надо найти дело. Но какое? В первые дни после приезда он, как и обещал себе, занимался записками о Средиземноморском походе русско-турецкой соединенной эскадры, написал несколько новых страниц, а потом бросил. Подумал: кому нужны его воспоминания? В настоящий момент, когда Россия находилась в союзе с Францией и Ионические острова вновь перешли Бонапарту, публикация истории изгнания французов с этих островов могла лишь повредить политике, проводимой Петербургом. Да и напечатать их при нынешнем положении вряд ли кто согласится. Словом, раздумал писать, даже собирался порвать уже написанное, бросить в печь, да в последний момент остановился, спрятал в сундук.

Хозяйственные дела его тоже не увлекали. Чтобы хозяйствовать, надо знать, как это делается, а знания его в этой области, по существу, ограничивались теми впечатлениями, которые сохранились с далекой поры отрочества, когда он босым прибегал на Мокшу смотреть, как мужики вытаскивали сети с серебристой трепещущей рыбой. В страдную пору, бывало, он вместе с деревенскими ребятишками возил на лошадях снопы, и это тоже сохранилось в памяти. Он представлял, как пашут землю, как выращивают хлеб, как его жнут, но знания его были поверхностными, а поверхностные знания Ушаков ставил ни во грош… Вот военно-морское дело – тут совсем другое, тут Ушаков знал все глубоко, досконально.

Уезжая из Петербурга, Ушаков прихватил с собой «Ведомости», где был напечатан высочайший Указ о вольных хлебопашцах, принятый царем еще 20 февраля 1803 года. По этому указу помещикам разрешалось отпускать крестьян на волю вместе с землей на основе обоюдной договоренности. Ушаков собирался воспользоваться этим указом и распустить своих крестьян, чтобы каждый стал сам себе хозяином. Зачем ему крепостные, зачем ему рабы? Разве для жизни мало того, что получает он от казны за полувековую службу свою?

И вот приказал он старосте собрать алексеевских мужиков, а когда те собрались, прочитал им царский указ. Чтение государевой бумаги мужики выслушали внимательно, но своего одобрения не выразили. Стояли перед ним, Ушаковым, словно воды в рот набравши.

– Что ж, дети мои, или воли не желаете?

– Как не желать! Какой птичке в клетке сидеть охота?..

– Тогда что же?

Мужики наконец загалдели:

– Воля хороша с землей да с деньгами.

– Волк на воле, да и воет доволе.

И вдруг:

– Не отвергай нас, батюшка, до гроба верны будем!

Нет, не удалось договориться с мужиками. После сего случая Ушаков пытался выяснить причину их несогласия выйти на "вольное хлебопашество" у старосты, но тот только двусмысленно кряхтел, повторяя одно и то же:

– Кто их знает, батюшка, кто их знает… Мужик он есть мужик, не поймешь его сразу.

– Сдается мне, не поняли они, не проникли в суть указа, – сказал Ушаков. – Возьми себе газету, сам прочти им указ да растолкуй как следует, чтоб поняли. Своими словами растолкуй.

– Растолковать можно, – согласился староста, – только, думаю, напрасно сие. Притеснений от тебя, батюшка, мужик не имеет, оброка с него не требуете. Чего ему еще надо? А прочитать – это можно, это нетрудно. И растолковать, что спросят, растолкую.

Толковал староста с мужиками насчет воли или не толковал, только их отношение к царскому указу не изменилось. В Алексеевке так все и осталось, как раньше было.

В сентябре зачастили дожди. Лес потемнел, стало сыро кругом и до того неприветливо, что не хотелось выходить из дома. Главными предметами внимания Ушакова стали теперь книги и газеты.

Однажды, сидя на оттоманке, он перелистывал старую книгу по морским сигналам, написанную Кушелевым. Давно бы плюнуть ему на эти сигналы, а он все еще тянулся к ним, словно они могли пригодиться ему в будущем. Когда он который уж раз просматривал эти самые сигналы, в комнату, не спрашивая разрешения, вошел Федор. В руках у него была газета.

– Свеженькая, – сказал Федор. – Только что из Темникова доставили, сам Филипп привез.

Ушаков тотчас отложил книгу и взялся за газету. Газеты были для него главнее всего, он по-настоящему тосковал, когда задерживалась их доставка. В его положении они служили ему неким окошечком, через которое можно было заглядывать в мир.

Сразу же бросилось в глаза сообщение о заключении перемирия с Турцией. "Конечно, это хорошо, – обрадованно подумал Ушаков. – Но что последует за сим перемирием?" Вспомнился Сенявин. Куда ему теперь с эскадрой? Чичагов что-то говорил о повелении государя отозвать эскадру в Балтийское море. Но, если Сенявин направится туда, на пути его могут появиться англичане, которые сейчас обозлены и не упустят случая причинить неприятности русским, предавшим дружбу с ними. При сложившихся обстоятельствах было бы благоразумнее уговорить Порту пропустить русские корабли через проливы в Черное море, в Севастополь.

Севастополь… Ушаков прикрыл глаза, стараясь представить, как выглядит сейчас молодой русский город – главное пристанище Черноморского флота, но вместо города в воображении его появилось море, корабли на рейде… Боже, неужели он все это никогда больше не увидит, никогда больше не услышит шума прибоя, звона корабельных склянок, не увидит матросов на вахте?.. Ушаков встал, прошелся по комнате и вдруг напустился на Федора, занявшегося вытиранием пыли на подоконнике:

– Где, куда девал?..

– Что, батюшка?

– Макет. Тот, что из Севастополя прислали.

– Игрушка-то? В сундуке. Еще не доставал после дороги, не до нее было.

– Принеси немедленно.

Борясь с нахлынувшим вдруг беспричинным гневом, Ушаков приблизился к окну и стал смотреть во двор. Там моросил дождь. Молодая скотница с накинутой на голову мешковиной гонялась за свиньей, стараясь загнать ее в хлев, а рядом под навесом стоял верзила из дворовых и давился от смеха. "Неужели вот так и будет до конца?.. – с ужасом подумал Ушаков. – Нет, нельзя так более… Нельзя мне без моря. Надо бежать".

Услышав за спиной возню Федора, устанавливавшего принесенный им макет корабля, Ушаков подошел к нему, сказал умоляюще:

– Друг мой, распорядись, чтобы собрали нас в дорогу. Поедем в Севастополь.

– В Севастополь? Или что там оставили?

– Не могу я тут больше. Не могу!..

Федор хотел было возразить, но, увидев в глазах его страшную тоску, испугался за него.

– Поедем, поедем!.. – заговорил он. – Конечно же поедем! Пока тепло. Соберемся и поедем.

Ночью Федор трижды поднимался на второй этаж, на цыпочках подходил к двери барской спальни и слушал: спит адмирал или не спит? Из спальни доносилось неровное дыхание. Ушаков спал, хотя и сон его был неспокоен.

В Севастополь Ушаков выехал через несколько дней, взяв с собой Федора.