Текст книги "Траектория судьбы"

Автор книги: Михаил Калашников

Соавторы: Елена Калашникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Через несколько десятилетий, вспоминая об этом случае, я сожалел, что не было у меня тогда возможности найти нужных для вечного двигателя миниатюрных подшипников, строго калиброванных по размеру и весу шариков… Их не было ни в Нижней Моховой, ни в Воронихе! Попадись они мне в ту пору, может, судьба моя сложилась бы несколько иначе. Вечного двигателя, конечно, не получилось бы, но механизм, близкий к нему, вполне мог быть изобретен и где-нибудь применен…

Прошло несколько лет после смерти нашего отца. Несколько очень трудных лет. Изо всех сил старалась мама быть сильной рядом с нами, своими сыновьями. Жила лишь одной надеждой – вдруг правда восторжествует, и можно будет возвратиться в родную Курью, в свой дом. Но годы шли, а той правды все не было…

Трудно нам тогда жилось, безысходно! Хотя, в эти самые годы нашей маме Александре Фроловне суждено было снова испытать счастье, встретив человека, ставшего хорошим для нее мужем, для ее детей – отцом. Это был наш сосед-украинец, такой же, как и мы – спецпереселенец. Ефрем Никитович Косач отбывал ссылку со своими двумя детьми – девочкой и мальчиком. Жена его умерла несколько лет тому назад, и он посватался к Александре Калашниковой, несмотря на ее большое «приданое» – пятерых ребятишек.

Косач был хорошим человеком – мягким, заботливым, трудолюбивым. По своей природной доброте он сразу же начал входить в роль отца, чем вызывал наше недовольство и сопротивление. Лично я воспринял появление отчима в семье так нервозно, что иногда даже вынашивал ужасные планы избавления от него…

Но со временем Ефрем Никитович своим бесконечным терпением и добродушием покорил нас всех. Мы постоянно работали вместе с ним: то гнали деготь в лесу, то заготавливали бревна и рубили новый дом, то пилили доски для потолка и пола. Да мало ли еще какой работы в крестьянском хозяйстве? И все это делалось под руководством нашего неутомимого отчима весело и дружно.

К маме Косач всегда относился с какой-то трепетной заботой, жалея ее и любя. Да и с нами со всеми он был таким же. Все наши шалости воспринимал с терпением и выдержкой.

Иногда приходила в голову мысль, что в некоторых ситуациях наш отец был бы круче – быстро бы «дал ремня».

Помню, был случай с младшим братом Николаем, который в то время учился в воронихинской школе…

Ребята нашего села всегда ходили в Ворониху пешком. Большая часть пути – по таежному лесу. Иногда случалось так, что школьникам приходилось оставаться в Воронихе на неделю, а в холодное время – и на две. И потому родители старались дать им с собой продуктов на несколько дней – на «всякий случай».

И вот однажды осенью мама, собрав моего брата на неделю, проводила его в школу. Но вскоре он прибежал обратно домой в страшном возбуждении. Вид его был жалок: одежда разодрана, царапины на руках и на лице. Николай с гордостью заявил маме и отчиму, что по дороге в лесу на него напал огромный медведь, отобрал продукты – «вон как поцарапал», и лишь по счастливой случайности удалось вырваться из лап разъяренного зверя…

Перепуганная мать, сочувствуя сыну, удачно ускользнувшему от медведя, разрешила ему не ходить пока в школу. На что мой брат с радостью согласился. Его цель была достигнута: он был герой!

Но вот как-то зимой наш сосед поехал в лес. Видит, на дереве висит мешок. Сняв его, он обнаружил там старые продукты и краюху засохшего хлеба, на которой грызуны оставили отпечатки своих острых зубов. Памятуя случай «нападения огромного медведя» на моего брата, сосед принес этот мешок нам домой. Как же был смущен брат, когда мама дрожащей рукой доставала из мешка все то, что осталось от продуктов, сложенных ею несколько недель назад!

Этот случай стал известен односельчанам. И многие родители, отправляя своих сыновей в школу, еще долго подшучивали: «Смотри, сынок, чтобы и тебя не поцарапал медведь!»

Трудно сказать, что могло побудить брата на такой поступок: охотничьи байки взрослых, желание быть героем или возможность увильнуть от этой учебы вдали от дома? Но только отчим даже тогда не «дал ремня» Николаю. Ныколке, как он его называл.

Меня же отчим всегда звал Мыша-большой, а своего сына, который был на три года моложе меня, – Мыша-маленький. На тяжелой работе отчим никогда не делал скидку на молодость своего сына. Все это как бы и сплачивало нашу новую семью, но иногда в ней бывали невыносимые для меня минуты.

Обедали мы, как правило, все вместе, и вот тут начинались мои страдания: я замечал, как мама пытается меня подкормить. Чего только она для этого ни делала, как только ни исхитрялась! То вроде бы случайно и раз, и два, и три все переставляла сковородку: та вдруг оказывалась напротив меня тем самым краем, где кусок был побольше да пожирней. То она так долго и так тщательно перемешивала кашу, что последний крошечный островок оплывающего масла все равно дотаивал как раз напротив меня.

Это выводило меня из равновесия, я бросал еду, если это было за столом, и уходил, сказав, что я сыт. Как будто я был самым слабым или маленьким в семье?.. Мама очень переживала такие моменты, но никогда ничего об этом не говорила.

Так долго это продолжаться не могло, и я стал вынашивать идею возвращения на родину – к сестрам. Я считал, что там жить мне будет спокойнее. Мне было почти 15 лет, и я считал себя способным к самостоятельной жизни.

Мама и отчим противились моим планам, сколько могли, но в конце концов поняли, что останавливать меня бесполезно. Собрали то, что могло мне пригодиться в дороге, приготовили еды на весь неблизкий путь. Отчим положил в мой карман листок бумаги с названием населенных пунктов, через которые мне предстояло идти: плод его долгих перекуров и с мужиками из чалдонов, и с теми, кто уже мало-мальски знал не только округу, но имел представление и о дальних местах.

Ранним утром жаркого летнего дня, простившись с родными, я отправился в дальнюю дорогу. С опаской шел по угрюмой тайге, радостно бежал по степи от сенокоса к сенокосу: все ближе и ближе к родной алтайской стороне.

Поначалу мне везло. Бывало, встретишь своих ровесников, мальчишек чуть помоложе или чуть старше, поговоришь с ними, почитаешь, какие любишь и какие помнишь, стихи – и ты уже свой в избе у кого-нибудь из этих ребят, где продолжается наш «литературный вечер». Как это напоминало мне наши давние курьинские посиделки! И так же, как когда-то дома, меня кормили и так же укладывали спать… Откуда была такая доверчивость? Осталась ли она сегодня у россиян? Или как раз она-то нас нынче и губит: никак не можем понять, кто нам друг, а кто – недруг…

Утром следующего дня или через день – дальше в путь-дорогу. Увидев на краю деревни мальчишку, приветливо здоровался и запросто начинал:

 
Трудно жить на свете
пастушонку Пете…
 

– А я и не Петя, – улыбался тот. – Я – Пашка!

– Тогда – пожалуйста:

 
Трудно жить на свете
пастушонку Пашке:
снова разбежались
по тайге барашки!
 

– Откуда ты знаешь? – искренне удивлялся местный мальчишка.

– Все знаю! – говорю уверенно. – Сам такой!

Однажды таким же образом я попал в семью к украинцам. Они меня долго слушали, умилялись, а потом хозяйка сказала: «Може, изучишь украинский стих – про школяра Миколу? Наш Иванко нэ хоче – такий стих дарма пропадэ!»

Не пропал зря стих – помню его до сих пор. Да и не раз он выручал меня в юношеские годы скитаний…

Как-то моим попутчиком оказался мужчина средних лет с сумкой за плечами и с толстой палкой в руке. Мы вместе шли весь день, и он все время рассказывал всякие занятные истории, чем расположил меня к себе. Я сразу же проникся к нему доверием, бессознательно предполагая в нем такую же искренность, с какой я сам обращался к моим доверчивым слушателям.

Под вечер мы подошли к селу, и я предложил спутнику уже испытанный метод ночевки: попроситься к кому-нибудь на постой. Но он категорически отказался, объясняя это тем, что нас могут задержать и отправить в милицию. Ну а оттуда путь один – обратно домой, да к тому же – под конвоем! Он так нагнетал атмосферу неуверенности и страха, что я сдался.

Когда мой попутчик предложил засветло съесть то, что у нас было с собой, я был очень рад – до того был голоден. Затем, посоветовав мне получше спрятаться, мужчина пошел на разведку в деревню. С нетерпением я ждал его возвращения и очень тревожился. Наконец, послышались осторожные шаги: он вернулся и сказал, что нашел такое место, безопасней которого не сыскать. Я доверчиво пошел за ним и – о, ужас! Мы остановились возле маленькой баньки на дальних задворках крестьянского хозяйства. «Чего ты боишься? – начал он меня уговаривать. – Сегодня же суббота, и, похоже, тут совсем недавно парились – все еще тепло. Да и хозяйка, видать, хорошая – все так чисто вымыла!»

Мне очень не по душе было ночевать вдали от людей, без спроса хозяев, но мой спутник подтолкнул меня к двери: «Да ты хоть загляни!»

Баня действительно была очень опрятная, внутри чувствовался знакомый запах березовых веников.

Страхи и подозрения продолжали меня мучить – однако, что ж теперь делать? Спать, так спать… Я расправил свой мешок с вещами, подбил его, как подбивают подушку, положил на него голову и уснул. А когда утром проснулся, то не увидел ни попутчика, ни своего мешка…

Сел возле злополучной бани и заплакал: ну как же мне быть дальше?

Хозяин дома, увидев меня в горьких слезах, стал расспрашивать, как я оказался возле его бани и почему плачу?.. Когда же я все ему рассказал, он, взяв меня за руку, повел в свою избу. Там мне пришлось повторить эту историю его жене. Они оба принялись меня жалеть, искренне удивляясь тому, как легко я мог поверить какому-то проходимцу.

Погоревав вместе со мной, хозяйка усадила меня за стол, налила большую тарелку холодного борща и дала кусок мяса. С удовольствием и благодарностью я все это съел и запил стаканом парного молока. Пока я ел, они сидели рядом и с состраданием смотрели на меня.

Когда я засобирался в дорогу, эти сердечные и заботливые люди снабдили меня продуктами, по-отечески наставляя: «Ради Бога, Миша, будь осторожен!» Поблагодарив за доброту и простившись с ними, я продолжил свой путь.

Продукты через день кончились, а дорога еще предстояла дальняя. Все сильней и сильней меня мучил голод. Что делать? Не воровать же? Да я и не умею, и не способен на это.

И вспомнилось мне, как к нам под окно, когда мы жили еще в Курье, подходили нищие и просили подать милостыню. А мама всегда говорила нам, что нельзя, когда подаешь, смотреть в глаза христарадника. Хорошо бы и на меня не смотрели! Но ведь перед этим надо сказать те слова, после которых тебя должны пожалеть. Как же их произнести? Нет, уж лучше я умру от голода, но слов этих не произнесу!

Может, мне тогда просто так казалось, что все деревни теперь на моем пути попадались одна беднее другой, а в них – что ни человек – то злей злющего? Всякий раз, когда я, выбрав дом побогаче, подходил к нему, чтобы постучать в дверь или в окно, и уже пытался поднять руку, но рука не слушалась – как будто кто заколдовал меня. Да еще, кроме того, что постучать, надо произнести эти невыносимо тяжелые слова!.. И я опять уходил от чужого дома.

Так продолжалось два дня. Ноги у меня уже подкашивались от голода, и я думал только о том, как бы поесть. Но каждая изба, к которой я подходил, как будто отталкивала меня, и я вновь говорил себе: «Нет, ты не произнесешь этих слов!».

Но голод требовал: «Забудь о совести, о стыде. Что такое «свое я», о котором столько говорили ссыльные учителя в воронихинской школе? Забудь о нем, плюнь!»

Не знаю, чем бы все кончилось, ни попадись мне возле одного дома пожилая женщина с добрым лицом, которой я и поведал о своем горе. Она обняла меня и сказала: «Милый мальчик, воровать грешно и зазорно, а вот просить честно – не стыдно. Или тебе никто никогда не говорил, что у Бога милости много? Найдется и для тебя! Наш народ всегда жил не только милостью Божьей, но и людской милостыней. Ты ведь не нищеброд какой, ты мальчик разумный, но это в тебе не гордость говорит, а твоя гордыня. Сломи ее!»

Сказала и ушла.

Много раз потом я возвращался к мысли: почему сама-то она не захотела мне дать кусок хлеба? Хотя, может быть, у нее и не было ничего? Может, сама она была не из этой деревни или вообще не из этих мест? А может?..

Какая-то загадка была для меня в ней и тогда, и остается теперь. Такое доброе лицо, такой ласковый взгляд, такой проникновенный голос… И дала она мне куда больше, чем простой хлеб – дала знание, которого у меня до этого не было, заставив тут же применить его. Тем самым она спасла меня.

Но об этом я размышлял уже гораздо позже, а тогда я был совсем в другом состоянии духа. Не помню уже, что я говорил, когда раз и другой стоял под окнами. Не помню, глядели на меня или нет. Но отчетливо сохранилось в памяти, что перед тем, как проглотить тот хлеб, я глотал слезы, и казалось, они были тверже хлеба.

Признаться, мне и сейчас не просто об этом рассказывать, но умолчать – было бы не то, что нечестно – несправедливо.

Только на седьмой день я добрался до станции Тайга. А там уже зайцем в товарном вагоне – до Поспелихи. От Поспелихи до Курьи предстояло пройти пешком еще шестьдесят пять километров.

День был жаркий, и я, сняв ботинки, принялся босиком покорять этот путь. Вскоре меня так начала мучить жажда, что я время от времени стал видеть миражи: казалось, вот она – вода! А ее все нет и нет.

Поздно вечером я постучал в дом сестры Нюры, жившей в маленьком селе совсем близко от Курьи. Увидев меня, она глазам своим не поверила. Только все повторяла: «Ты ли это, Миша?.. Да ты ли это?» Затем стала охать и причитать: да как же это я сумел один преодолеть такой тяжелый и такой опасный путь?

Потом Нюра принялась меня расспрашивать о семье, и ее вопросам не было конца. Как мама, братья, как умер отец и что за отчим у нас там появился? И я терпеливо рассказывал обо всем. И так она каждый день задавала мне все новые да новые вопросы: откуда она их только брала?.. Я не утаивал ничего. Хотя про ночевку в бане и про то, как голодал, рассказал не сразу, а через несколько дней – когда все ее переживания потихоньку улеглись.

После двухнедельного отдыха я решил, что пора бы чем-то заняться, и договорился насчет работы с колхозными мужиками, собиравшимися уезжать на заготовку леса. Меня взяли, хоть и предупредили, что дело это очень тяжелое. Но я был готов на все, лишь бы только в бедной семье сестры не быть «дармоедом».

Работа в лесу была не по моим годам и не по моим силенкам. Одежка на мне быстро оборвалась: мне досталось рубить сучья. А потом и ботинки пришли в полную негодность. Продолжать работу стало невозможно, и я попросил расчет. Мне выписали двадцать пять рублей, и на попутной машине я вернулся в село.

Жена моего брата Виктора пригласила меня немного пожить у нее. Я согласился: мне было жалко ее и их маленького сына, который мне сразу показался не совсем нормальным ребенком. Однажды, без злого умысла, я решил об этом написать Виктору в письме, которое недописанным оставил на столе. Жена Виктора его нашла и прочитала. После чего мне пришлось уйти от нее. Хоть я и не понял тогда, за что же она так рассердилась на меня: я ведь написал истинную правду?..

Старшая сестра Гаша пыталась было забрать меня в свою семью. Но, почувствовав вскоре недоброжелательное отношение ее мужа ко мне, «кулацкому сынку», я снова перебрался к Нюре. В бедной семье сестры я был явно лишним едоком. Поэтому решил: пока лето не кончилось, надо возвратиться обратно в Нижнюю Моховую, где у меня осталось столько друзей и знакомых. Да и нужно было продолжить учебу в школе.

Сестра Нюра долго отговаривала меня от этой затеи, но я настоял на своем.

Перед возвращением мне захотелось сходить в Курье на то место, где когда-то стоял наш дом. Ни от дома, ни от надворных построек не осталось и следа. Я ходил по углям и соображал, где у нас что стояло и как все было. Любопытные соседи, увидев меня в это время, позже сказали моей сестре Гаше: «Миша что-то искал на месте вашего дома, наверно, золото». Сестра ответила, что, когда родителей увезли, она взяла ведро и хотела набрать в их погребе картошки, но там уже все растащили, да и погреб разломали. Вот вам и золото! Мы тогда не имели о нем понятия.

Когда я стоял на пепелище бывшего нашего дома, то думал отнюдь не о золоте, а вспоминал стихотворные строчки Сергея Есенина – они ходили в нашей воронихинской школе по рукам, тоже переписанные на березовой коре:

 
Я никому здесь не знаком,
а те, что помнили, давно забыли.
И там, где был когда-то отчий дом,
теперь лежит зола да слой дорожной пыли.
 

Эти строки были для меня дороже золота и тогда, и теперь.

Итак, я снова в пути. До железнодорожной станции Поспелиха я доехал на попутной машине, потом легко добрался до станции Тайга. А вот пеший путь, пройденный мною почти три месяца назад, оказался для меня чрезвычайно трудным.

В дороге я переходил много маленьких речушек и ручейков, из которых иногда утолял свою жажду. Черпал кружкой воду и пил. На второй день пути я почувствовал очень сильную резь в животе. В таком состоянии дальше идти не мог. Мою боль ослаблял только один метод: сидение в прохладной воде, но надо было идти вперед. С большим трудом я дошел до села, и у одного из ближних домов лег около завалинки и уснул. Сколько я спал, не помню. Открыв глаза, увидел пожилых женщин, которые суетились около меня: не могли понять, откуда я взялся и почему здесь лежу.

Поговорив со мной, они определили, что со мной случилось. Принесли какой-то микстуры и дали выпить. Ох, как противно было ее пить! Вспоминаю это, и даже сейчас, много лет спустя, становится неприятно во рту. Но вечером я снова ее глотал, а потом поел каши и выпил чашку чая. Ночевал у добрых хозяек по-барски: в сарае на сеновале.

Утром бабушки вновь принесли мне микстуру, кашу и чай. Чай был приятный, настоянный на каких-то травах. Употребив все это, я поблагодарил добрых старушек и пошел по указанной мне дороге. Как жаль, что память не сохранила ни названия населенных пунктов, ни имена добрых людей. Как жаль!..

Идти на этот раз было гораздо труднее, чувствовалось, что организм мой совсем ослаб. Я стал часто останавливаться, чтобы собраться с силами.

Когда я, наконец-то, добрался до Нижней Моховой, было еще совсем светло, и идти в таком виде по селу, где меня все знали, я не решился. Развел костер и стал ждать темноты. Время, как на грех, тянулось медленно. Комары атаковали меня, как полчища Мамая. Отбивался ветками, подставлялся под дым, а им хоть бы что. Наконец-то стемнело, и вот я вновь перешагиваю порог своей избы, где каждая трещинка на досках пола и бревнах стен казалась давно знакомой.

Мама накормила меня, и долго от себя не отпускала – была ее очередь расспрашивать о Гаше, о Нюре, о бедном Викторе. Но, наконец, я поднялся на чердак, где стояла марлевая палатка от комаров и была постель для отдыха летом. Меня тут же окружили братья, друзья-сверстники, и мы проговорили далеко за полночь.

Так закончилось мое первое путешествие. Путешествие трудное и совсем не мальчишеское… Сколько же километров было пройдено и ради чего?

Продолжая учебу в воронихинской школе, я часто вспоминал о тех злоключениях, что происходили со мной в дороге, и пришел к выводу, что первый мой поход на родину был не продуман. Да и рановато я его совершил – мне было всего 14 лет, а надо бы достичь того возраста, когда по закону положено получить паспорт. Хотя, кто мне его здесь, интересно, выдаст? Ведь спецпереселенцам давали паспорт только по истечении срока наказания. Где и как мне получить паспорт – вопрос, над которым я стал все чаще и чаще задумываться. Он тревожил меня постоянно.

И вот у меня окончательно созревает идея снова вернуться на родину: на этот раз с документом, подтверждающим право на получение паспорта. Но где и как взять такой документ? Ведь он должен быть подписан не в сельском Совете, а в комендатуре округа, и подпись эта должна быть на соответствующем бланке, со штампом и печатью… А где их взять? Выходит, идея неосуществима?..

Но не оставляла она мою бедную головушку…

Обычно все свои начинания я любил обсуждать с друзьями. Но тут уж, упаси Господь! Никому ничего я не говорил. Ушел в себя и замкнулся. Это мое тревожное состояние заметила мама и стала допрашивать, не случилось ли чего со мной? Просила меня признаться, но я отвечал одно: года сказываются! В ответ она начинала тереть глаза: «Какие у тебя года? Ведь ты же еще ребенок!» Я пытался отшучиваться: «Ты, мама, по-видимому, до старости будешь считать меня ребенком?»

Но сердце матери, видимо, не обманешь.

Я стал уединяться все чаще и чаще. Я и до этого нередко уходил на чердак что-либо мастерить, например – берестяные туески. Мама знала, что я их делаю, и всегда меня за это похваливала: они получались и действительно загляденье. Посуду в наших краях трудно было достать, да купить особенно не на что. Поэтому мои туески заметно помогали в хозяйстве и считались хорошим, лучше не надо, подарком друзьям и соседям – в общем, шли нарасхват.

Но вдруг однажды мама увидела, как из кармана у меня выпал бесформенный кусок какого-то совершенно неизвестного ей материала… ни камень, ни дерево. Что такое?

Но это как раз и была моя тайна.

Я уже много месяцев потихоньку собирал конверты от писем, которые из разных мест приходили в наше село, и пытался воспроизвести оттиски незамысловатых штемпелей. Опыты свои проделывал на чердаке, где у меня была настоящая мастерская. Благо, что дом наш был покрыт большими листами березовой коры – под этой кровлей у меня было столько тайников-карманов, что запомнить, где какая вещь лежит, – и то была целая проблема. Но я продолжал тщательно прятать всякую мелочь – ни одна живая душа не должна знать о моих дерзких опытах.

Сотни опытов, сотни! И все они пока не давали нужного результата. Но неудачи меня не останавливали, а только подстегивали: пробуй снова и снова. Медленно, шаг за шагом, шел я к намеченной цели. И вот однажды я получил оттиск, близкий к оригиналу. Это вселило еще большую уверенность: я на верном пути. С удвоенной энергией и упорством я продолжил свою работу. Это была и в самом деле настоящая, серьезная работа, а не какая-либо забава. И вот, наконец, я увидел, что оттиск полностью соответствует оригиналу.

Теперь передо мной встала следующая задача: чтобы довести это дело до конца, мне нужен был надежный человек. В колхозе работал бухгалтером мой хороший знакомый Гавриил Бондаренко, или просто – Гаврик. Он был всего на два года старше и часто приглашал меня помочь ему в конторе. И я всегда с удовольствием помогал ему.

Вот и решил я обратиться к нему с просьбой: не смог бы он дать мне неучтенный документ с печатью и штампом комендатуры? Сначала он удивился, а потом сказал: «Попробую поискать». И однажды он принес мне хорошо сохранившийся документ, но предупредил: с возвратом! Я ответил: мол, конечно, с возвратом, но ты, друг, дай мне несколько листов чистой бумаги. И эту просьбу он тоже выполнил. Спрятав все под рубашку, я побежал к своим тайникам на чердаке.

Много дней я провел над воспроизведением штампа и печати грозного учреждения. Наконец результат оказался хорошим, и я принес показать тот оттиск Гавриилу. А он долго не мог поверить, что это моя работа: скажи, говорит, честно, где ты нашел эти бланки? И потом вдруг попросил меня взять его в компанию – ему тоже хотелось на волю. Я с радостью согласился: что ж, двое – лучше, чем один!

Теперь нужно было решить, как нам действовать дальше. Рассуждая, как можно использовать эти бланки, мы решили, что с их помощью вполне можно появиться на родине и получить паспорта. Ну, а там дальше будет видно, куда можно устроиться на работу. Был бы паспорт!

Мечты, мечты… Но как их осуществить? Прорабатываем вариант накопления хоть каких-то средств для дальней и небезопасной дороги: а что, если нам «заработать» за счет таких же справок? Ведь вернуться на родину – голубая мечта каждого ссыльного.

Решаемся пойти в ту деревню, где нас никто не знает, и попробовать предложить вариант освобождения. Заготовили примерный текст справки. Получилось неплохо. Поговорили с одним мужиком, потом с другим: боятся, а не обман ли это? Мы вошли в роль и говорим: «Не хотите на свободу – не надо!» И пошли дальше, но когда оглянулись, увидели: мужики пытаются нас догнать. «Дороговато, – говорят. – Да ладно – пишите». У Гавриила был очень красивый почерк, и он заполнял бланки с таким мастерством, что мужики только ахали: «Ну молодцы, ребята, ну молодцы!» Таким образом, скопив небольшую сумму денег, мы стали готовиться в дальнюю дорогу: заготовили справки для себя и раздобыли за малую цену старенькое охотничье ружье – на всякий случай…

Родители на этот раз не пытались отговаривать нас – так решительно, по-видимому, мы были настроены. Но мать есть мать. И вот она говорит мне: «Миша, неужели ты не намучился первый раз и хочешь повторить все сначала?» Я ответил: «Теперь, мама, мы идем на свободу, так что не плачь и не скучай». Она, конечно же, плакала: «Знаем, сынок, мы эту свободу!»

Ранним летним утром 1936 года с котомками за плечами, соблюдая осторожность, окольными путями мы вышли из Нижней Моховой. В стороне от нашей дороги находилось кладбище, где несколько лет назад был похоронен мой отец, и я с грустью сказал своему спутнику: «Гаря, давай зайдем!» Он ответил: «Как ни зайти, ведь я тоже хорошо помню твоего отца». Мы долго ходили по заросшему сорняками кладбищу и, наконец, увидели на березовом кресте еле сохранившуюся надпись. Постояли немного, и я сквозь слезы сказал: «Прости, отец! Я пошел в другую жизнь. Пожелай мне удачи!»

Выйдя на дорогу, мы долго шли молча. Да и о чем можно говорить в такие моменты?

Наше молчание нарушил внезапно выскочивший из зарослей на дорогу заяц. Словно издеваясь над нами, идущими с ружьем, он спокойно прыгал по дороге, показывая нам свой еще не вылинявший хвост. Эта забавная идиллия развеселила нас – приятно было видеть впереди себя этого смельчака. Но вдруг за крутым поворотом болотистой дороги мы его не увидели. Куда делся? Пройдя еще сотню метров, мы обнаружили отпечатки лисьих лап: вот почему заяц покинул нас! После этого мы шли и рассуждали: как хорошо, что звери обладают таким чутьем! Как иначе избавиться от неминуемой гибели? Вот бы и людям так!..

Что ж, заяц показал нам пример осторожности. Будем беречься и мы. Ведь «береженого Бог бережет», как говорила, напутствуя меня, мама.

Пройдя несколько километров, мы через мелколесье увидели сначала дымок над трубой, а потом и первую крестьянскую избу на нашем пути… Через село шли так: я, изображая пойманного злоумышленника, – впереди, а высокий ростом Гавриил – с ружьем сзади. Он – конвоир.

Прошли село, зашли в кусты, сели и, как ненормальные, расхохотались до слез: «Пронесло? Пронесло!» Сняли котомки, достали еще не успевшую остыть печеную картошку, вареные яйца, кусочек сала и специально выпеченный хлеб без добавок лебеды. Мать, зная мое неравнодушное отношение к блинам, напекла их побольше и, каждый сложив вчетверо, доверху наполнила ими разрисованный берестяной туесок.

Это был самый красивый туесок, сделанный мною последним. Вообще – последний мой туесок…

Отдохнув от первой усталости, мы ускоренным шагом пошли дальше по известному лишь мне трудному пути. Теперь-то нам вдвоем гораздо веселее! Правда, веселости этой немного, ведь в каждом населенном пункте нас могли задержать.

План нашего побега мы разрабатывали так: по крайней мере, первые два-три дня ни в селе, ни в колхозе никто не должен знать о нашем исчезновении. Дома предупредили: никому ни слова. На всякий лихой случай взяли ружье – вот и изображаем теперь доставку арестованного в какой-то поселок впереди. Некоторые встречные, особенно женщины, ахали: «Вот ведь какой молодой, а уже успел набедокурить! Что творится кругом, ну что творится?!» Нам самим, по молодости лет, такое шествие очень нравилось…

Но вот беда, когда в одном из сел мы проходили мимо комендатуры, нас заметили конные милиционеры, стоявшие около дороги. Кто-то из них крикнул нам вслед: «Веди, веди этого разбойника!» Мы ускорили шаг и уже подходили к густому лесу, куда вела наша дорога, как вдруг сзади услышали громкую команду: «Задержать их и проверить, кто такие, откуда ружье!?» Конники бросились в нашу сторону, но мы уже в непроходимом лесу: скорее дальше, скорей! Мы еще долго слышали лай дворняжек да ругань всадников: «Вот гады – обманули!»

Пробыли мы в этом лесу до темноты. Ночью, озираясь по сторонам, вышли на дорогу – и дай Бог ноги!

На следующий день мы решили избавиться от нашего ружья, как говорится «от греха подальше». Проходя через мост над бурной речушкой, бросили посередине реки то, что нас спасало не раз, но вчера чуть было не подвело…

На пятые сутки мы пришли в деревню, где жила семья Гавриила. Родня с плачем обнимает его и все приговаривает: «Ах, какой ты, Гаря, стал большой. Ни назови ты себя, мы бы тебя и не узнали!»

Вечер прошел в расспросах: «Что они там? Все ли живы? Как там твой братик: он же ведь был совсем ребенок?» Мой друг был хорошим рассказчиком и подробно обо всем доложил, и я тоже с интересом слушал историю еще одной ссыльной семьи…

Утром, когда позавтракали, Гавриил отправился в милицию, за паспортом. А я не знал, куда себя деть. Как я волновался! Вдруг сейчас явится и с порога выпалит: «Мы пропали»?!

Но этого не случилось. Дверь с шумом открылась, и еще на входе в избу Гавриил так саданул себя по груди, что звон пошел: «Завтра в этом кармане будет паспорт!» От радости у меня перехватило дыхание, слезы навернулись на глаза. Но тут же холодной змеей в сердце закралась тревожная мысль: а почему завтра? Почему не сегодня?! Вдруг это всего лишь проверка?..

Бессонная ночь прошла в тяжелом томлении: что нас ждет утром? Прикидывали варианты: как нам себя вести в том или ином случае? Что говорить? Чем оправдываться?

Но этого не понадобилось. Вскоре временный паспорт надежно лежал в кармане Гавриила. Мы стали собираться в дорогу на мою родину. Что мне скажут там?

Перед самым уходом в Курью произошло событие, в каком-то смысле предопределившее всю мою дальнейшую судьбу: Гавриил позвал меня на чердак дома и, покопавшись в каком-то старом хламе, достал нечто, завернутое в тряпки. Когда он развернул их, я увидел покрытый ржавчиной пистолет или «леворверт», как он мне тогда прошептал. Откуда взялся и каким чудом сохранился, не известно. Но это был тот самый пистолет Браунинга, с которого и началась моя любовь к оружию!

Гавриил взял пистолет с собой в Курью, спрятав в вещевом мешке. Поселившись у моей сестры Нюры, мы первым делом определили место хранения для него – в погребе под домом.