Текст книги "Хутор моего детства"
Автор книги: Михаил Скачидуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Михаил Скачидуб
Хутор моего детства
Степь – мой край родной, навек любимый
Каждое место на Земле, каждая страна и город, будь то мегаполис или скромный провинциальный уголок, по своему уникальны и неповторимы. Кому-то нравится лес, кому-то горы, но для рождённого в степи краше её нет ничего на свете.
На юге русской равнины привольно раскинулся край Тихого Дона. Прекрасна наша Донщина! Природные богатства и местоположение на протяжении тысячелетий притягивали сюда многие народы. С нашими степями связана история скифов, сарматов, печенегов, хазар, половцев и других народов прошлого. Были здесь и татаро– монголы, и татары Крымского ханства, и турки. Кишела степь Донская и ногайцами всяких мастей, которых именовали русичи «татарвой».
С тех пор, ушедших в историю времён, нескончаемая даль легла во все стороны неяркого, затянутого дымкой равнинного горизонта. Там и здесь вдалеке маячат силуэты степных курганов. Молчаливые свидетели минувших веков, сторожевые и могильные курганы, едва приметны среди бескрайних полей. Вдоль степных речек тянутся станицы, хутора, села, окутанные зеленью садов. А вокруг селений – поля.
Они огромные. Кажется, что у них нет ни начала, ни края. Поспевающая пшеница свешивает тяжелые колосья к родимой земле. К далекой кромке равнинного горизонта убегают тёмно-зеленые волны кукурузных стеблей, а их мохнатые белесые султанчики переливаются морской пеной.
Шуршат листья высокого подсолнечника, обратившего свой лик к солнцу. Полевые просторы расчерчены в разных направлениях строгими рядами лесополос, которые ныне стали здесь такой же неотъемлемой частью пейзажа, как бесчисленные древние могильники кочевников.
Бескрайние степные пастбища и замечательный травостой когда-то обеспечивали ценнейшим кормом скот многочисленных кочевых народов, а в недалёком прошлом – табуны и стада наших прадедов, дедов и отцов. В пору моего отрочества (после страшной войны 1941– 1945 годов) она была именно такой.
В первый же год после окончания жестокой войны волею судьбы я оказался в степном донском хуторе, где жили родичи моих родителей. О годах моей жизни у дедушки с бабушкой в том хуторе осталось множество воспоминаний. Одно из них, особо врезавшееся в память – это Донская Степь, которая за околицей хутора далеко расстилалась, сливаясь с Кубанской.
Она чарует, когда сияет в тёмно-синем небе лунный свет. Она прекрасна когда на бледно золотом востоке, от света которого уходило ночное небо, делаясь серым, зелёным, как вода, и лазоревым, горела, невысоко над землёй, большая звезда…
Звезда, переливаясь в пламени востока, таяла, и вдруг поднималось багровым шаром солнца над лесом, меняя вокруг все цвета.
Менялась степь и её частица отведённая для выпаса скота – толока. Она казалась тёмно-красной, огненной, вся искрилась, и было в ней зябко и тепло. Шорохи и разноголосье звуков усиливались, и после ночного томления пробуждались утро и жизнь.
Толока – это не только выпас для скота, но и вольница босоногого детства девчонок и пацанов хутора. В долгие зимние вечера и первые весенние дни марта, мы, хуторские пацаны и девчонки, мечтали только об одном – поскорее бы окунуться в весну и лето: в густые травы толоки, в ключевые воды Савкиной речки, в лесные дебри Панского леса с его чудо-озером.
Теперь же знаменитая Донская степь осталась в своём первозданном виде лишь в балках, буераках, на каменистых буграх и увалах. Леса и целинные степи встречаются редко, в пейзажах повсюду преобладают безлесные пространства и распаханные поля.
Но и по сей день прекрасны её поля, золотящиеся необозримым океаном колеблемых ветром колосьев, бесконечные линии густых лесополос, разнотравья лугов, тихие степные речушки, зеленные сады и виноградники.
О ней, о любимой, писал наш земляк В. Моложавенко:
«Степь… Это несусветный простор, напоенный запахами цветущего разнотравья; наяренный цветами всех тонов и оттенков от ярко-красных маков до серебристой ковыли; простроченный любовными трелями всевозможных цикад и кузнечиков; залитый песнями таких же влюбленных степных птиц. И вдаль разбегающиеся холмы, балочки, ерики, овраги, речушки, прудики, перелески…У каждого из нас облик природы родного края свой, особенный. Но любовь к нему у всех одна – безмерная, нежная и необъятная».
Толик Козленко и Шурка Омелько «вместях»
«…у нашего брата, старика, есть занятие, которого никакое развлечение заменить не может – воспоминания»
И.С.Тургенев.
Грех мне или два, уж как будет, но я иногда вспоминаю из своего детства случаи, о которых вам никогда и никто не расскажет, так как не был их соучастником. Особенно, если случаи анекдотические, как этот.
В хуторе моего детства жил колхозный «дурачок», как его считали, Толик Козленко, а ещё и «дурочка» – Шурка Омелько, которую незаслуженно таковой считали.
Это та, что на хворостине скакала по пыльным дорогам и орала:
– Едуть! Едуть вас, гадив, ликвидировать!
Толик же был «чёкнутый» на почве изобретательства универсального трактора, такого, чтобы пахал и копал одновременно.
Толик всегда был в соплях. Особенно при «изобретательстве». Так увлекался, что только шмыгал носом, да изредка сплёвывал то, что лезло в рот. С Толиком и Шуркой мы, пацаны и девчонки, не играли. Чего с «дурачками»-то путнего нашкодишь?! А нам без этого не интересно было. Как это не нашкодить?! Какие же мы тогда сорванцы?! По этой части мы были изобретательны. Мы обносили чужие сады и огороды, колхозную бахчу, или подстраивали какую-нибудь хохму тем, на кого «зуб имели», а не как Толик со своими тракторами и прочей техникой.
А как дружить с Шуркой, когда она, «дурочка» всё взрослые книжки читает?! Им некогда было с нами шкодить. Они, уж не знаю из каких побуждений, иногда кооперировались и что-либо вытворяли, как они говорили, «вместях». Им было хорошо. «Дурачков» всегда на Руси жалели, и особенно на святые праздники.
И как-то раз, на один из праздников, когда посевают святые иконы пшеницей, по-поверью – на урожай, Толик с Шуркой «вместях» посевали.
Пришли они к деду Грицьку, это моих дружков Кольки и Вовки дед, и Толик кричит:
– Пустить посивать!
А Шурка подголасивает:
– Посива-а-ть, посива-а-ть, посива-а-ать!
Дед Грицько был глуховат, поэтому и стал, приставив ладонь к уху, допытываться:
– Чого, диты, вам надо?
В два голоса те заорали:
– Посива-а-ать, посива-а-а-ть, посива-а-а-а-ть!
– А-а-а. Ну тоди заходьтэ в хату.
Как только зашли в хату, Шурка брякнулась на коленки, а Толик, сзади её. Уцепился за фуфайку руками и сразу же козлиным голосом начал такую, изобретённую им молитву:
– А паки-паки, а паки-паки…
Шурка тут же выдала свой куплет:
– Причипывся пэс до сракы! Алиллуя-я-я!
Они встали, сыпанули по горсти пшеницы и проса с горохом по иконам и запели:
– А в поли, поли, Сыдит дид на тупОли, А баба с груши,Обисрала диду уши. Алил-л-у-уй-я-я!
– Добре спивають, – нахваливал дед Грицько.
– Устя, ты чуешь, як гарно спивають!? Ты им канафэтив дай и по три копийкы. Бильш нэ давай. Ще богато посивальщикив будэ, – шамкал дед.
Баба Устя вытирала подолом юбки глаза, смеялась и говорила:
– Ага, дид, гарно! Як бы тиби и вправду уши обисрать! Надо с Толиком посовитоваться. Вин башковытый хлопыць.
Баба Устя одарила посивальщиков пирожками, и те вышли на улицу, смеясь проделке, и на весь хутор загорланили:
– А паки-паки, – Толик, а Шурка:
– Причипывся пэс до сракы!
Дуэт дурачкам очень нравился и они смеялись от всей души.
Некоторое время спустя, Толика, как «врага народа», «ликвидировали» не за «паки-паки».
Дело обстояло гораздо серьёзней. В поисках запчастей для своих изобретений, он лазил по МТФ и при свете луны узрел, как дед Алёшка купался с Валькой Токманьшей в корыте с молоком. В самый разгар оздоровительного купанья Толик из-за угла сарая выставил указательный, весь в мазуте палец, и направил его на купающуюся парочку, и заорал:
– Хендехох! Ду-ду-ду! Ду-ду-ду, – будто из автомата.
Дед Алёшка упал на дно корыта и схватился за голову, а Валька голяком сиганула в коровник, и там спряталась.
Как только дед Алёшка подымал голову, Толик орал:
– Хендехох! Ду-ду-ду! Ду-ду-ду!
И так укладывал деда Алёшку в молоко корыта до тех пор, пока Толика за шкирку не схватили доярки.
На следующий день дед Алёшка говорил своему шефу, Николаю Ивановичу Михайлюку:
– Куды хошь цёго паразита, дивай. Вин мэнэ чуть нэ утопыв. Изобретатель чортив.
И загремел Толик по колхозной путёвке в ФЗУ трудовых резервов учиться на изобретателя, как он с гордостью всем говорил.
Вурдалак
Жил-был на хуторе мальчик. Звали его Мишка Федькин-Мотькин, а все девчонки и мальчишки, почему-то называли ещё и «Ханджей».
Хутор был полон всяких таинств и чудес, отчего жить в нём было страшно, но интересно…
Как говорили, обиталась там и «нечистая сила», которая днём пряталась где-то, а по ночам пугала жителей. По рассказам «очевидцев», были вурдалаки страшные-престрашные: всклокоченные на голове волосы, всё лицо в морщинах, рот с торчащими в разные стороны зубами, как у вампиров, кровавые глаза и руки.
Все они были разные, но страшные-престрашные. Мишка жил у бабушки с дедушкой, а дом их находился недалеко от кладбища. Чтобы не попасть в лапы вурдалаков, Мишка даже днём пулей пролетал мимо этого страшного места…
И вот однажды, когда он пас индюков (а это препротивные домашние птицы, которые обязательно, когда им жарко, прятались в холодок, под кроны деревьев или в заросли кустов), Мишка встретился …. с вурдалаком!
…А дело было так. Неподалёку от кладбища, где мальчишки и девчонки пасли своих гусей, телят, а кто и свинью с поросятами, пас своих индюков и Мишка. Когда пастухи и пастушки увлеклись своими играми, индюки Мишки, наевшись до отвала, потихонечку забрались на кладбище и уселись под раскидистыми деревьями в холодок.
Сидят себе спокойненько, раскрыв клювы. Мишка и не заметил, когда они успели туда уйти. Он стал их искать. Нигде нет! А тут Жорка, один из дружков Мишки, и говорит:
– Вон твои индыки, – и показал пальцем.
У Мишки всё сжалось внутри, и он стал думать – как же ему выгнать их с кладбища? Стал просить Жорку, который был постарше его, чтобы тот выгнал их оттуда:
– Жорка, я тиби кусок макухы дам, тилько ты выгоны индыкив. А тот:
– Твои индыкы, ты и выгоняй, нэ хочу я твоей макухы.
Трясясь от страха, пошёл Мишка на кладбище тихонечко-тихонечко, чтобы не разбудить вурдалаков. Начал он хворостинкой выгонять индюков, а те – птицы бестолковые, как назло, начали меж могилками бегать. Да тут ещё этот противный Жорка, как заорёт:
– Мишка! … Вурдалак!
Бедного Мишку, словно вихрем понесло! За своей спиной он слышал, как клацают зубы вурдалака. Сердце его колотилось так, что он думал, что оно выскочит из груди. А Жорка – этот злодей, хохотал и показывал пальцем всем пацанам и девчонкам на Мишку и кричал:
– Драпай! Драпай дальшэ, а то вурдалак грызанэ!..– И Мишка нёсся ещё быстрее и быстрее. Вдруг один из вурдалаков высунул ногу из могилы и подставил ему подножку, отчего Мишка упал прямо в куст шиповника, и в это время гонящийся за ним вурдалак, впился ему зубами в плечо и своими страшными когтями начал царапать ему лицо. Мишка, как ему показалось, закричал во всю мочь, но это только показалось. А так он просто онемел от ужаса и беззвучно раскрывал и закрывал рот. Оказалось, что он бегал кругами меж могил, а не бежал подальше от вурдалака.
Кое-как Мишка выполз с кладбища и побежал домой. Его дедушка, Алексей Петрович, увидя обезумевшего внука, спросил:
– Ты чого, як оглашенный прибиг? А индыкы дэ? – Мишка ему в ответ:
– Укусыыыв … Вин укусыв! –и, плача, показал на плечо, на котором выступили несколько капелек крови и продолжил:
– Вурдалак укусыв.
Дедушка посмотрел на ранку, и говорит:
– Унучок, ныхто тэбэ нэ кусав. Цэ ты на куст шиповныка наскочив, от ще и колючкы от ёго на твоём плыче и мордахи осталысь.
– Диду, я сам бачив як вин з могылкы выскосив! – Дедушка тронул усы свои казацкие, и говорит:
– То страх за тобою гнався. А шоб ты бильше нэ боявся усяких вурдалакив, давай с тобою пидэм на гробкы и зробымо так, шоб вин нэколы бильше нэ вылиз з могылы, и за таким хлопцем, як ты, нэ гонявся, та и индыкив домой прыгоным.
Дедушка из-под стрехи вытащил осиновый кол, из дровосечной колоды взял топор, и они пошли. Когда они пришли на кладбище, дедушка спросил:
– А из якой могылы выскочив вурдалак?
Мишка показал.
– Ну, тут мы ёго и прыкончим.
С этими словами дедушка поставил осиновый кол на холмик могилы и стал забивать обухом топора. Когда он забивал кол, Мишке послышалось, как вурдалак заголосил нечеловеческим голосом, а потом затих.
Дедушка подал топор Мишке и сказал:
– А ну, унучОк, добывай кол поглубжэ и прыговорувай: «Вурдалак-страх, я тэбэ бильшэ нэ боюсь!»
С тех пор Мишка перестал бояться вурдалаков. Правда, на свете были не только вурдалаки, а и всякие водяные, ведьмы, домовые. Но об этом я вам расскажу в следующий раз.
Чучундра
Бывает же – выродится какое-нибудь «чудо» на вроде Шурки. Все в хуторе знали, что он родился с книжкой под мышкой и никогда с нею не расставался.
Даже тогда, когда мы, пацаны и девчонки, пасли свиней, телят, а то и гусей с индюками, на толоке.
Шурка даже кличку имел не такую, как мы, деревенщина, а «учёную» – «Профэсор» и за то, что книжки читал, да и за то, что один он на всю нашу пацанячую братию очки носил.
Он только «отбывал» на толоке, ничего не пас, даже свою хромоногую свинью, а всё читал да читал свои «учёные» книжки да посасывал свой сахар. У него и сахар был не такой, как у нас, из тростника «сорго», коричневыми плитками. Сахар был у Шурки белый, рафинад кусками, его дедом из города привезённый…
… И дед у него был – не такой как у нас – у кого скотник, у кого – конюх. Шуркин дед нигде в колхозе не работал, а только дома рыбу коптил и чем-то ещё торговал. Кому он рыбу коптил – мы не знали, но мимо их двора проходить было просто невозможно – в носу свербило от ароматов, а в пузе урчать начинало не на шутку! Мы после войны только представить себе копчёную рыбу во рту могли, а Шурка обжирался ею.
Звали того деда Филипп, да кто же его так «по-учённому» звал? Все знали, что он «Пылып, шо до гузна прылып», а для краткости просто, – «Рипях».
Так вот, как уляжется «Профэсор» на ряднушку да почитывает, а мы, девчата да пацаны, носимся всё по толоке, как жеребята, да потихонечку-помаленечку, не заметно так Шуркину свинью подальше и отгоняем, а потом и кричим ему:
– … Шурка! Твою свыню зараз вовкы зъидять! Дывысь, вона жэ пид лисом.
Шурка с неохотой отрывается от книжки, смотрит в нашу сторону и просит так с гонором:
– Тому, кто свинью пригонит, дам кусочек сахару.
Витька Покотыло сразу же срывался, как оглашенный, и быстрее всех добегал до свиньи, запрыгивал ей на спину и, нахлёстывая её хворостиной, «скакал» за кусочком сахара. Свинья, мало того, что хромала, ещё и визжала, как недорезанная, так как Витька голыми пятками поддавал ей жару, как казак шенкелями коня…
Так мы Шурку дурили, отгоняя его свинью подальше. И пришлось «Профэсору» из дома сахару брать побольше, чем раньше…
«Хромую», как звали мы его свинью, так «объездили», что она без хорошего седока уже и не визжала, а сбрасывала сразу неумеху, крутясь, как веретено.
Как-то раз, у Шурки уже кончился сахар, а мы, набегавшись и уставши, сели вокруг «Профэсора».
Тут Витька и спрашивает:
– А про шо ты, Шурка, читаешь? Шо путного в тих кныжкАх можно узнать? Там же всэ – одна брэхня. Писатилёв хороших нэ бува. Воны уси тилькы одни дармоеды, ны пахать, ны сиять нэ умиють, шо же воны могуть полизного напысать? Воны даже свыней пасты нэ умиють.
– А у вас только одно на уме – свиней пасти, да шкоду какую-нибудь делать. Хотите, я вам расскажу про то, что я сейчас читаю?
– Ну давай, – с радостью соглашаемся мы.
… И Шурка начинает свой рассказ: «Не за горами, не за синими морями, а в небе, там, где боги живут, был настоящий рай. Не было ни войн, ни голода, все любили друг друга и были красивыми… Но появились среди них такие, что работать не хотели, а только пить кровь из нормальных людей. И чтобы возвыситься над всеми остальными людьми, назвали себя они по-ненашенски – «В-а-м-п-и-р-а-м-и»…
– Ой, мамочка моя! Та ты шо, Шурка, в кныжки так и напысано, шо кров пьють? И ны хлиба, ны молока, а тилько кров?..
– Да, – отвечает Шурка,– особенно им нравилось у таких маленьких девочек, как ты, кровь высасывать. Так что ты, Нюрка, сама в лес не ходи.
– Та ты шо?! Я тэпэрь и за «Хромой» твоей нэ побижу. Вона у тебэ всэ до лису прэтся, як скаженна. Може, вона сама с тимы «вамп-па-пырамы» снюхалась. Не-е-е-еее, я бильше за нэй нэ побижу…
– … Так вот, те вампиры избрали над собою царицу. Волосья у неё чёрные-пречёрные, длинные-предлинные, губы – красные-кровавые, зубы у неё белые-пребелые, как у Колькиного кабана, Сатаны-Окоянного… Она, как царица, первая высасывала не только кровь, но и мозги из своей жертвы, а потом отдавала остатки подданным своим – высасывать из них всё до капельки!..
А царица вампиров была та ещё красавица и зубы были у неё – белые-пребелые, так называли они её как-то необычно – «Чучундра»…
– Шурка, так шо, оти нэхрысты там у всих высосалы уси мозгы и выпылы усю кров?! – возмутилась Валька Голубовская.
– В том-то и дело. Они там истребили всех не только людей, но и животных.
– Так воны, мабуть, и друг дружку знычтожилы? – сказал с надеждой Никитка, по прозвищу «Горобчик».
– Нет, – говорит Шурка, – кто остался, попрыгали с неба на нашу землю. Попадали, кто куда. Одни в речки, другие в лес, а некоторые в горы, на хутора, станицы и города.
– Так цэ шо, и у нашом лису могуть таки буты? – с ужасом в голосе и в глазах говорит самая маленькая из нас, пастушечка Нюрочка Зарецкая.
– Конечно, есть. Вот из Маркова пошёл Серёга Карий в лес на Мокрую Чубурку купаться. Накупался, вылез на бережок, лежит себе, на солнышке греется. И вдруг – видит из лесу выходит девка красивая-прекрасивая. Вся кожа на ней сияет серебром, коса заплетена совсем не так, как наши девки хуторские плетут, руки и ноги так и светятся, а глаза – огнём горят.
Подошла та красавица к Серёге, а он и слова вымолвить не может, так влюбился он сразу, по самые уши.
– А ты откуда знаешь?.. – спрашивает Васька Бздыка.
– А я так думаю, – многозначительно промолвил «Профэсор». И продолжил: – С тех пор Серёга пропал… Искали его долго, и наконец – нашли. Лежал он там в осоке у самой речки. В голове была у него дыра, а на шее мильон укусов от клыков. Так вот в хуторах и узнали, что в нашем лесу водятся не только всякая нечистая сила, но и чучундры-вампиры…
Пока Шурка рассказывал, его свинья дошкандыляла почти до самого леса. Даже за сахар никто уже не побежал бы за нею… И пришлось «Профэсору» самому идти за нею, потому как уже наступал вечер, заходило солнце и надо было скотину гнать домой.
И вдруг мы услышали душераздирающий крик Шурки: «А-а-а-а-аа!..» И видим – несётся он от леса, как сумасшедший. Подбегает к нам, трясётся весь и лопочет: «Т-т-а-аа-ам Чу-чу-ндра-вам-пи-рная..!» – и показывает трясущейся рукой в сторону леса…
Мы все, конечно, подхватились, и давай хворостинами гнать свою скотинку домой. А «Профэсор» знай себе – всё орет и впереди всех бежит…
Вскоре Хутор облетела «благая» весть: "Шурка, «Рипяха» унук, пид лисом бачив Чучундру. Она ёго до сэбе маныла, но вин нэ поддався еи чарам и удрав. А колы вона побачила на толоки цилую гурьбу пацанив та дивчат и стала пыдходыть блыщще, то уси далы дёру до дому, гоня хворостынамы и свынэй, и тэлят, котори, чуя нэчисту сылу, хрюкалы, мычалы и нэ просто тикалы, а нэслысь як по воздуху, як и их пастухы и пастУшкы!.."
Переполох в хуторе нарастал. И в уже в сумерках все видели, что во двор Михайлюков зашла Чучундра.
К ужасу всех подглядывающих, Вера Федотовна, которая была любимой учительницей в хуторской школе, начала обниматься и целоваться с «Чучундрой». А та прямо на глазах у всех всё хорошела и хорошела, стараясь завлечь Веру Федотовну.
Чучундра вся была, как золотой мрамор, ресницы оттеняли её щёки, на которых красовались ямочки, алые губы изгибались в улыбке, коса, как ночь тёмная, была у неё ниже пояса.
Все кинулись спасать Веру Федотовну, крича: «Вера Федотовна, не цилуйтэ еи. Цэ Чучундра из Панского лиса!»
А та посмотрела на них, да как засмеётся звонко-звонко и говорит:
– Да что вы, это же моя доченька-красавица из города приехала! Посмотрите на неё. Разве вы не узнаёте Ниночку? Это она ещё девчушкой уехала в педучилище учиться, а теперь вот стала какая красавица! И будет она в нашей школе учительницей.
Все хуторяне присмотрелись и признали, что это никакая не Чучундра, а Нина Михайлюк. Шурка со стыда больше на толоке не появлялся, а хромую свинью стал гонять вместе со своей Витька, за что «Рипях» давал ему раз в неделю копчёную рыбину…
Колька Робинзон
Тот, кто знает толк в молоке, согласится, что фамилия «Кысляк», может быть, и вызывает приятные вкусовые ощущения, но на слух – не очень. Во всяком случае, Колька был страшно недоволен, когда у всех фамилия как фамилия, прозвища как прозвища, а у него – просто уничижительно для его самолюбия – «Кысляк»! Это же насмешка для такого боевого казака!
«Кысляком» можно было пережить пелёночный возраст, можно было терпеть ещё на горшке сидючи, но, когда пришёл возраст любви, это для Кольки стало просто невыносимо. И он стал со всеми, кто его обзывал «Кысляком», драться. Но другой клички ему никто и никак не давал, так как это была «законная» его фамилия!
– Уси вы Кысляки спокон вику! – утверждал и стар и млад в хуторе. – И ты, Колька, той-же закваскы! Так шо «Кысляк» и конэц.
"А тут оця любов! И виткиль вона взялась на мою голову?" – размышлял он в одиночестве. "Жил як нормальный пацан, так нет же – зализла она в душу! Колы вона умудрылась? Наверно, ночью, колы спав. А тэпэр от и спать спокийно нэ дае. Сныться и сныться. Отлупыть еи, чи шо? У других любов як любов – по толоки бига, в рички купается, за косу дёрнуть еи можно, а моя – сыдыть цилый день в холодочки дома, та кныжкы чита. Тоже цаца – прынцэса на горошини!" – такие мысли мучали Кольку Кысляка, день и ночь думающего о дочери Веры Федотовны, учительницы их школы, Зойке, которая в историю хутора вошла как «Зойка Михайлючка» – возлюбленная Кольки Кысляка, и Мишки Федькина-Мотькина.
Зойка, как нам всем казалось, на нас – босоногую шантрапу, – никакого внимания не обращала.
Была она дочерью учительницы, это уже одно отличало её от нас, но это было не главное! Главное, что её отец, Николай Иванович Михайлюк был, как говорили, «большая шишка». В колхозе не работал, а надзирал над всеми политотделами МТС района и знал, кто чем дышит – хоть днём, хоть ночью.
Его боялись все! Попробуй что-нибудь украсть в колхозе – не поздоровится! Все это знали, и Колька знал тоже. Да вот, как на грех, влюбился он в Зойку!
Да так «втрескался», что решил в конце-концов обратить на себя её внимание. Подкатился он как-то к Шурке-«Профэсору», да и спрашивает:
– Шурка, от ты кныжкы читаешь, скажи, а як мине зробыть, шоб мэнэ «Кысляком» нэ дразнылы? Може, надо шо зробыть, чи зъиесты шо?
– Да, надо. Лучше всего – призраком стать. Чтоб тебя сразу никто не узнал.
Колька обратил внимание на картинку в книжке «Профэсора». Там был изображён человек со звериной шкурой на плечах вместо рубашки, весь заросший так, что чуть глаза были видны из-под свисавших космами волос, и в руках он держал здоровенную дубину.
На такого человека не обратить внимание мог только пустой человек, но не Колька.
– Шурка, а хто цэ такый? – Колька ткнул пальцем в картинку.
– О! Это знаменитый Робинзон Крузо, – говорит «Профэсор». – Его сама королева заприметила и полюбила.
– Оце такого?
– Ну, да. А если бы он таким не был, на него никакая бы даже доярка внимания не обратила.
Колька решил – стану Робинзоном! Была-не была! И стал он готовиться к этому перевоплощению.
Перво-наперво с чердака стащил старый-престарый овчинный полушубок своего прадеда. Был он не только потёртый, но и шерсти на нём мало уже осталось, моль поела.
Колька поотрывал полушубку рукава, топором отрубил длинные полы и кое-как приспособил его себе на плечи. Затем он сбегал на огород, где текла в зарослях камыша, куги и куширя речка. Без труда вытащил со дна ворох тины вместе с ракушками и пиявками, и всё это водрузил себе на голову.
Затем во дворе прихватил здоровенную палку и в таком виде появился у дома Михайлюков, где Зойка, как всегда, лежала на ряднушке с книжкой в руках в холодочке под акацией.
Она зачиталась и абсолютно не обращала внимание на то, что делалось вокруг. Надо было привлечь её внимание.
И Колька обратился к ней, возвышено пришёптывая и противно перевирая:
– Вашэ королевскэ бэсподобие! Вы чёго на толоку нэ ходытэ? Чого в рички нэ купаетэсь? Я же без вас с тоскы помираю! Сжальтэсь надо мною, красавыця!
Стоило Зойке поднять глаза на голос, и у неё сердце зашлось в предвкушении – наконец-то к ней явился сказочный принц … в облике водяного!
Это ей было так интересно и захватывающе, что она, подымаясь и протягивая дружески руку пришельцу, чуть слышно пролепетала:
– Я вас узнала. Вы – Робинзон! Заходите! Я вам очень рада! Знаете, как одной скучно. А вы такой необыкновенный!
У Кольки в глазах всё закружилось, когда Зойка дотронулась до его руки и повела во двор. Он на онемевших уже ногах не шёл, а скорее летел за той, что снилась ему и не давала спать, что так безжалостно жгла и мучила его пацанячью душу!
Кольке очень хотелось сбросить с себя и противную облезлую шкуру барана, и скинуть с головы тину, но Зойка не давала на то согласия ни словом, ни жестом, и только повторяла:
– Вы такая прелесть! Давайте в прятки играть. Только вы мне свою палку отдайте и поделитесь тиной. Я тоже хочу побыть необыкновенной!
Это были счастливые и незабываемые мгновения Колькиной любви. Он носился по двору Михайлюков, как одержимый, а за ним с тиной на голове, с палкою в руках и пиявкой на шее носилась его возлюбленная. Они так кричали от восторга первого свидания, так сияли её синие глаза, а его – карие, что день становился всё светлее, теплее и радостней!
У Кольки мутилось в голове и он сказал:
– Зоя, я у Панском лису зроблю хату, як Робынзон, и мы туда утичем. Будэмо жить удвОх. Завыдэм свынэй, скопаем горОд. И ныхто нам будэ нэ нужин.
А она, начитавшаяся книжек, говорит ему:
– Хижину Робинзона ты построй, а играть в ней мы будем втроём. Я, ты и Мишка. Я вас обоих люблю!
На что Робинзон, нахмурив брови ответил:
– Хай будэ так, як ты сказала, но я тэбэ бильше люблю.
И они продолжили игру.
Когда приехал Николай Иванович и увидел счастливую дочь, он не стал гнать прочь «чудище» со двора, а чуть улыбаясь, спросил:
– Зоинька, это Колька Кысляк?
– Нет! Папочка! Это Микола Робинзон!
– Ну, да. Теперь и я вижу, что это не Кысляк, а «Робинзон»!
Николай Иванович строго посмотрел на новоявленного «Робинзона», погрозил ему пальцем и сказал:
– Смотри, Колька, Мишка Федькин-Мотькин тебе наквасит нос, как только узнает про твои «шуры-муры» с Зойкой…
А на следующий день, как только молва облетела хутор, на бригаде, при большом скоплении колхозников состоялся бой между давнишними соперниками.
Бой за Зойку Михайлючку
Испокон веков в крестьянских семьях дети рано взрослели в трудах и…в любви.
Бои гладиаторов промеж собою, а также со зверьём – капризы римлян.
Бои тореадоров с разъярёнными быками – испанцам будоражат кровь доныне. А тараканьи «бои» – латиноамериканская забава, как и петушиные бои, потешные для Мексики и Чили.
И только бой за Зойку Михайлючку, представьте, люди, был… за Любовь. О чём и речь пойдёт здесь…
Вместо эпиграфа:
Весь хутор знал – нет краше Зойки Михайлючки.
Её краса пленила всех,
И пацаны из моего детства,
Страдали тайною мечтою нег.
Она же надменно и красиво,
Как то теченье Куросиво,
По хутору не шла – плескалась,
Красою девичьей нас сводя с ума…
У каждого из нас в жизни была, а может быть, и есть своя «Зойка», но Зоя Михайлюк была Единственная. То не важно, что прошли годы, то не важно, что мы обзавелись жёнами с другими именами, детьми, внуками и правнуками. Важно, что у каждого мужчины была своя «Зойка Михайлючка» – символ детской, отроческой или юношеской любви.
Два претендента на ту дивчину в нашем хуторе были: Колька, по кличке «Робинзон» и Мишка, по кличке «Федькин-Мотькин». Мишек в хуторе было много, но такой «Федькин-Мотькин» – один! Тогда пиара с фотокамерами ещё не было, поэтому «посмотрим» тот бой «глазами очевидца».
На обёрточной ржаво-жёлтой бумаге, в которую дед Филипп по кличке «Рипях» заворачивал копчёную им рыбу для начальства, его внук – Шурка по кличке «Профэсор» сотворил коряво-красивое объявление:
«Сегодня у клуби до кино «Тахир и Зухра» будэ кулачка про мэж Мыколою Робинзоном и Мишкою Фэдькиным-Мотькиным за Зойку Мыхайлючку».
Заболтав муки в ведре с водою, «Профэсор» на борту здоровенной фурманки, которую тягали быки Бздюха и Блоха, прилепил болтушкою объявление. Быки, роняя пену с губ на пыльную дорогу, от жары и лени еле тянули ноги по полям, где – кто косил, а кто – снопы вязали. Шурка Омелько по кликухе «Дурка» правила быками:
– Гэй-й! Шоб вы повыздыхалы, прокляти! …Цоб! Цоб, Бздюха! Куда ты вэрнэш, зараза проклята?!
А бык, громада страшенна, презрев все от шуркиной хворостины боли, с дороги в поле люцерны потянул фуру с Шуркой и Блохой вместе.
– Цабэ! Цабэ, Блоха! А тэбэ куда, чёртяка, тянэ?!
Хорошо что ехал объездчик, дед Гнат, да батогом и матом выгнал быков из люцерны, а то бы точно пообдулись.
Кое-как добралась Шурка до людей с опалёнными лицами и потрескавшимися от полуденного жара солнца губами. И все, читая объявление, радовались предстоящему представлению и, конечно же, улучшали показатели в труде, как-то было принято в стране строящегося, развитого и победившего социализма.
«Как-никак, колхозное правление о нас заботится, – размышляли они, – и кино привезли. А тут ещё и бой, как в старину – кулачный!»
Вот уже вечерело. Придя домой, и освежившись колодезной водою, «причипурились» перед зеркальцем женщины, и девчата, конечно же, и всякая мелюзга из детворы. А как же? – без мелюзги и вода не освятится! Набрав в карманы семечек, все отправились к хуторскому клубу… Мужики, пополнив кисеты самосадом и, втихаря нарвав клочки газеты «Правда» для самокруток и козьих ножек, степенно потянулись к месту культурной жизни – к школе, где и был клуб.
Хоть и мужики, но про любовь Тахира с Зухрою посмотреть не помешает, может там что и приглядишь полезное. И чего же не посмотреть на драчку подрастающего поколения?! У самих кулаки чешутся при виде таких боёв, и они, на всякий случай, закатили рукава своих праздничных рубашек.
