Текст книги "Во тьме окаянной"

Автор книги: Михаил Строганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 11. Прощеное воскресенье

 
Ты взойди-ка, взойди, солнце красное,
Над горою взойди, над высокою,
Над дубравушкой взойди, над зеленою,
Обогрей ты нас, добрых молодцев,
Добрых молодцев, воров да разбойников…
 

Песня лилась мерно, звуча не то увещеванием, не то молитвой. И была в ней сокрыта не то просьба, не то скрытая правда, которую до времени не выводят на свет, а таят про себя, позволяя прорасти словам в плоть и кровь, чтобы стать холодной и расчетливой яростью…

– Что, Данила, без войны дружина полумертвой лежит? – поднося Карему чарку водки, Строганов рассмеялся. – Взяло Фоку и сзади, и сбоку!

Данила чарку принял, но пить не стал:

– Нехорошо, Григорий Аникиевич, с казаком получилось…

– Да, погано… Только что поделать, значит, так у него на роду написано: кому повешену быть, тот не утонет.

Карий прекрасно понимал, что за витиеватыми поговорками Строганов прячется от разговора, скрывая подлинные расчеты и намерения. Однако по выказанному расположению купца почуял, что его нахождением в городке Григорий Аникиевич доволен.

– На похоронах в монастыре не было ни Акулининого отца, ни братьев…

– Что ж не проведали? Мельница недалече от монастыря, за пару верст…

– Ты здесь над всем хозяин: и над землей, и над каждой живой душой. Тебе и любопытство про них справлять. – Карий испытующе посмотрел в глаза Строганова. – Мое дело – убивать по твоему слову, только, видимо, без пользы ем твой хлеб…

– Только ли хлеб? – Григорий вопросительно изогнул бровь. – Я велел ни в чем не отказывать. Если в чем нужду терпишь, не молчи, прямо сказывай!

– Тогда скажи мне прямо, как Аника говорит: где семья Акулины? Нет их ни на мельнице, ни в Канкоре, ни в монастыре…

Строганов присел на лавку и, ухмыльнувшись, покачал головой:

– Была надежда на дурака, а дурак-то поумнел… – Он залпом выпил налитую водку и, переливая через край, налил снова. – Сбежал мельничек, со всем своим поганым выводком утек. Сдается мне, за Камень. Может, и того хуже… весь их выводок оборотнями перекинулись…

Григорий перекрестился и стремглав опрокинул чарку:

– Не разглядел, пригрел гадину… Не такой дока Григорий Аникиевич… Тщусь лучше батюшки быть, а сам Аникию Федоровичу разве в подметки гожусь…

Купец вновь плеснул водки и, кивая на полную чарку Карего, протянул навстречу свою:

– Ты, Данила, зла не держи, хоть и не прав, и спесив с тобой был. Теперь убедился, что батюшка абы кого сюда не прислал…

– Выходит, рука об руку? – Карий сдвинул чарки, так что водка поднялась единой волной. – Не зазорно будет тебе, Григорий Аникиевич, с душегубом ватажить?

– Мне-то? – Строганов громко выдохнул и одним махом проглотил водку. – Сам Спаситель сказал: кто без греха, пусть первым бросит в Меня камень…

– А ежели в тебя Трифон свой камень бросит? – Карий опустошил чарку. – На это что скажешь?

– Значит, и старца с собой привез… Что ж, и бородавка телу прибавка. – Строганов взял кусок пирога с грибами и жареным луком, с удовольствием закусывая разыгравшийся в крови хмель. – Пусть пока за подранком походит, а там как Бог даст!

* * *

Сдавленный полусвет висел над головой легким покрывалом, похожим на летние облака. В избе стоял густой аромат ладана и теплого хлеба, который смешивался с запахом недавно выделанных звериных шкур. Скользнул рукой вниз, чтобы подняться, нащупав под собой твердую основу, но ослабшие пальцы застряли в густых завитках руна.

Савва открыл глаза: над лавкой – начерченные углем кресты и монограммы Спасителя, между ними – плывущее лицо старца, и только потом донеслись до слуха слова:

– В дни печали, нашедшие на ны, к Тебе, Христе Спасе, припадаюше, Твоея милости просим, облегчи болезнь раба Твоего, изорцы нам яко и сотнику: иди, се здрав есть отрок твой…

Заметив, что послушник открыл глаза, Трифон радостно вскрикнул:

– Слава Тебе, Боже! Вернулся!

Пересохшее горло противно зудело и ныло, Савва попытался спросить, сколько он пролежал дней, но вместо слов раздалось тяжелое мычание, переходящее в хрип.

– Сейчас, потерпи. – Приподнимая послушника за плечи, Трифон осторожно поднес ковш. – Пей, ключевая водица…

Савва жадно сделал пару больших глотков, больше не позволил Трифон:

– Вода для тебя – как для грешника молитва: без нее погибнешь, а дать в избытке – захлебнешься до смерти.

Вода… Какое наслаждение несет она жаждущему, каким восторгом наполняет существо, впитывающее в себя каждую живительную каплю, сравнимое разве с пришедшим после удушья вздохом… Савва облизнул растрескавшиеся губы:

– Сколько прошло дней?

– Три дня. – Старец положил земной поклон. – Дивом спасся, да из мертвых воскрес… Воочию чудо зрю!

Старец загадочно посмотрел на послушника и вытащил из сумки замазанные кровью листы.

– Узнаешь?

Савва протянул руку и коснулся переписанного старцем откровения Иоанна Богослова, которое он выпросил почитать до приезда в Орел.

– Кабы не святое слово, зарезал бы злодей насмерть. В бумаге застряло вражье лезвие, увязла в Писании смерть… Сие чудо первое. А мне, грешному, знамение, чтобы не обличать тебя за желание вернуться в мир. Раз Господь хранит, значит, на то Его святая воля…

Трифон вновь поднес ковш к губам, позволяя на этот раз сделать на глоток больше.

– Всякий пьющий воду сию возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую даст Спаситель, тот не будет жаждать вовек; ибо вода, которую дает Он, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную.

Трифон отломил от краюхи маленький кусочек и протиснул его послушнику в рот:

– Вот хлебушко, вкушай во славу Божию, полегчает… Список откровения, кровью скрепленный, теперь по праву твой…

– Второе чудо… – сдавленно прохрипел Савва. – О нем сказывай…

Старец заботливо вытер лицо Снегова большим белым платом:

– Нож лютым зелием мазан, даже от малой царапины неминуема погибель злая. А ты вот живой…

Савва собрался с силами и, подтягивая под себя локти, приподнялся:

– Что пустосвятец? Схвачен?

– Убег… как ветром сдуло… Никто и следу найти не может… Только сказывают, что не тать это был и не шаталец убогий, а соглядатай, присланный из-за Камня…

* * *

Воскресный день подходил к концу, и жители городка спешили насладиться уходящей Масленицей: богатые выносили на улицу остатки пирогов да сырных оладий, выставляли ведра пенистой овсянки; кто победнее, успевали наесться и напиться от чужих щедрот. Затем, испрашивая друг у друга прощения, люди кланялись в пояс и целовались. Так вереница лобызающихся и молящихся о добре-здоровье хлебосольных хозяев двигалась от двора ко двору, обрастая новыми прощенными, превращалась в могучее шествие, подобное Крестному ходу.

К концу дня на узких улочках Орла-городка было не протолкнуться, а толпа все прибывала: кто возвратился из деревень и острожков от родичей, кто смог к вечеру отойти после субботнего взятия снежного городка, а кто едва оклемался от одолевшего похмелья.

Вот пестрая орава уже не движется, застыв в ожидании на церковной площади. С первыми ударами в колокол толпа оживилась, дрогнула, колыхнувшись, подобно набежавшей волне: каждый спешил отдать поклон, считая, что если успеет первым, то испросит прощения грехов за всю разгульную Масленицу.

Снегов с трудом стоял на ногах, но упросил-таки одурелого Васильку сходить вместе с ним на проводы Масленицы, потешиться зрелищем да очиститься вместе со всем миром. Савва любил видеть, как в момент общего покаяния меняются человеческие лица, что даже самые суровые и корыстолюбивые глаза наполняются дивным светом появляющихся на небе звезд.

Вот бабы затянули «Прощай, Масленица», а мужики озорно и рьяно принялись выкрикивать:

– Палить блиноедку! Жечь толстозадую!

Внезапно, словно из-под земли, показалось соломенное чучело, горделиво восседающее на козле, украшенном пестрыми лентами да увешенном шумелками с шаркунцами. Козел вез Масленицу не своей волей – дюжие детины напирали ему в шею березовыми черенями с двух сторон.

– Ишь, чертова образина, упирается не идет… – ахала толстая баба в заношенном шушуне. – Все бы ему, нечистому, барахвоститься да шуликать…

– Ничаго, – подбодрил плюгавенький мужичок, – запалят огнем, вмиг отшуликает!

Толпа радостно загудела, загорланила песни и, подгоняя козла хворостинами, двинулась из городка прочь, направившись к яру.

 
Масленица-обманщица,
Обманула, провела,
За околицу завела!
Дала редьки хвост
На Великий пост!
Сама села на козла
Втихомолку удрала!
Воротись, воротись,
На костре вознесись!
 

Разношерстный народ остановился на высоком берегу, куда проворные ребятишки загодя натаскали вдоволь поленьев, сучьев, соломы да сена.

– Прощай, Масленица! – пронеслось над толпою.

Мужики привязали козла к вкопанному столбу, быстро обложили его дровами. Ожидающий смерти козел уже ничему не противился, безучастно наблюдая за происходящим, неспешно выщипывая прижатую поленьями сухую траву.

– Запаляй да подпаливай! – пронеслось над рекою, но вместо масленичного кострового из толпы выскочил Василько с обнаженною саблей. Одуревшим взглядом посмотрел на соломенное чучело и с диким воплем принялся пластать ее от плеча.

– Ой, ма! – заголосили женщины.

Мужики было двинулись урезонить казака, но Василька оглядел их безумным взглядом и задиристо выпалил:

– Не казачье дело – горшки лепить, казачье дело – горшки колотить!

Затем посмотрел на жалобно блеющего козла и одним ударом снес ему голову. В этот момент костровой исхитрился толкнуть казака в спину, и он, теряя в снегу саблю и шапку, под всеобщий хохот кубарем покатился с горы, к прорубленной еще в Крещение иордани… Костровой живо разжег огонь и принялся закидывать в него разбросанные куски чучела.

 
Масленица, Масленица,
Весело гуляла,
Песни играла,
Протянула до поста —
Гори, гори, сатана!
 

Никто, кроме Саввы, не разглядел в безумной выходке казака вещее предзнаменования, сулившее кровь, войну и пожарища…

– Огненные колеса! Огненные колеса!

Над головами собравшейся толпы медленно плыли три колеса уезжающей Масленицы, собранные из просмоленных ветвей, бересты и соломы. Большие, в полный человеческий рост, они мерно покачивались на поднятых вверх руках, словно венки, пущенные по речным водам, готовые утонуть или исчезнуть за горизонтом, чтобы, возродившись поутру, взойти на небо живым солнцем.

 
Давай, давай, не зевай,
Яро пламень занимай!
 

Костровой подхватил первое колесо и, ткнув его в масленичный огонь, с силой толкнул катиться под гору. Раскачиваясь из стороны в сторону, колесо нехотя покатилось вниз, но, занявшись и превращаясь в подпрыгивающий огненный шар, понеслось быстрее, оставляя яркие всполохи по сугробам. Достигнув реки, подпрыгнуло вверх на небольшом бугорке и, разломившись на части, рухнуло в открытую прорубь.

 
Первое – неверное!
Земля пухом
Старым духам!
 

Костровой поджег второе колесо, но не как прежде, а запалив разом с двух сторон. Он подождал, пока оно не превратится в пылающий сноп, и только затем столкнул его вниз. Ночь осветилась яростным сиянием пронесшегося огненного смерча, что, долетев до реки, мгновенно исчез в очищенной от льда иордани.

Толпа восторженно закричала, отзываясь на пламенный сход многоголосным пением бубенцов.

 
Второе – золотое!
Смотри, Христос,
Как понеслось!
 

Распластавшись возле проруби, очумевший Василько следил слюдяными глазами, как катятся с плахи отрубленные головы; скоро и весело несутся они вниз, прожигая землю пылающими нимбами, при каждом ударе о бугорок брызжут не святой кровью, а огненными серафимами, неустанно поющими одну и ту же песнь: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Вся земля полна славы Его!»

Василько тянет руки, хочет поймать серафима пальцами, погладить, приласкать маков цвет, да только руки его дыбою растянуты, выворочены из суставов, безвольно болтаются поникшей травой, не живые, не мертвые… Хочет он позвать своих товарищей, да монашек Савва далече, на горе, играет деткам на дудочке, а атамана Карего за рученьки да за ноженьки привязали к колесу и, потешаясь, дробят железным прутом его кости.

Колесо несется, мчится над заснеженной рекой, парит на бессчетных серафимовых крыльях, нисходя от сияющего светами престола Божьего в непроглядный мрак грешной земли…

 
Прощай, Масленица!
Живы будем – свидимся…
 

Глава 12
Волчий лов

Наступили дни Великого поста, вместе с ними пришло время исполнения обетов, трудов неустанных, самозабвенных, что приводят к вратам райским и праведного, и грешного…

– Никак к Григорию Аникиевичу пожаловал? Так ты не в хоромы ходь, а сразу в баню. Он тама из себя скверну гоняет… – Дворник заломил шапку, утер вспотевшее лицо снегом и указал, где найти хозяина.

В небольшой, но ладно срубленной баньке тепло и сыро. Пахнет березовым листом и густым ароматом хвои. На полоке горит свеча. Истоплено, но не для пару, а ради теплого омовения. Григорий Аникиевич, босоногий, в белоснежном исподнем, стоял возле парной шайки и полоскал водкою рот. Заметив Данилу, улыбнулся, протягивая хмельной ковш. Карий отрицательно покачал головой.

– Тебе виднее, мне помогает, – вздохнул Строганов широко крестясь. – Посты постимся, а никуда не годимся; но выполощешься после Масленицы водкою, так будто заново на свет народишься…

– Праздники, Григорий Аникиевич, минули. Пора волчий лов открывать. – Карий кинул на полок отсеченный волчий хвост. – Обоз твой еле уцелел, воротная стража одного застрелила.

– Худо, зверь пошел крупный… – Строганов покрутил хвост и бросил его к порожку. – Надобен пытливый ловчий, хитрый, рыщущий, ни в чем волкам не уступающий. Такой, что ведает повадки и хитрости не только зверя, но и оборотня. А такого ловца у меня нету!

– Что, пермяки не добывают волков? Или среди них охотники перевелись?

– Куда там! Святое зверье! – Строганов махнул рукой. – Думаю, врут, черти, специально берегут волков в своей Парме, чтобы русские особо в их уделы не совались…

– Сами как промышляют? Бьют же стрелами и белок, и куниц, и осторожных соболей добывают, неделями в лесах пропадая. Почему же волки их не режут? Или какой уговор промеж себя держат?

– Выходит, что так… Загнали нас в городки да в острожки, как в клети, земля только на царевой грамоте наша. Пермяки ею миром правят, вогульцы – войною. А мы взаперти сидим, стены ладим повыше да покрепче, глаза пучим, как их деревянные болваны…

– Негоже жить, когда от страха небо с овчинку кажется… – Данила почуял, что купец готов к схватке, не боясь никакого исхода. – Разберемся с волками, одним ворогом меньше станет.

Строганов поставил ковшик на лавку и принялся промывать лицо березовым настоем:

– Есть парнишка, Пахомием кличут, безусый, совсем малец… Отец его был знатным следопытом, настоящим крещеным лешаком, волхователем Пармы. За зиму столько мягкой рухляди наготовит, что и царю не стыдно преподнесть за весь Орел-город!

– Что с ним случилось? – Карий подал Строганову рушник.

Григорий тщательно утер глаза, затем уши и бороду, а потом начал не спеша вытирать руки.

– Извели, окаянные. Не то ядом, не то порчу наслали. В месяц высох мужик, сгорел, как лучина, да и в тень смертную сошел…

– Искали виновных?

– Искали! Монах пленный, взятый с войны Ливонской, Бенька Латинянин, почитай, половине девок титьки перещупал, все волосы с тела обрил. Представь, каков паскудец! Так после сего ребята так отделали, что он чуть было в нашу веру не покрестился. Я не позволил. Сказал, что у нас силком никого не гонят. А мужикам наказ дал: кто Беньку дерзнет бить, тому собственноручно ноздри рвать стану!

– Помогли уговоры?

– Как иначе? Ясно, помогли. Только Бенька все равно боится из хором выходить. Целыми днями сидит, книжки латинские читает… Ну да и аминь с ним, пусть себе читает. Глядишь, и он на что сгодится!

Карий усмехнулся, подумав, что Строганов наверняка точно так же думает про него.

– Сведи-ка меня с Пахомием. Погляжу на него, потолкую, может, что передалось ему от отца. Да и зверь не хитрее и не крепче человека будет. Из праха изошел, в прах и сойдет…

Строганов вышел в предбанник, залез в катаные чуни и укутался в тулуп:

– Добро, Данила, добро! Сейчас же кликну Пахомку, вместе посидим, покумекаем. Истинно говорится, не так трудно сделать, как тяжело задумать. Пора бить волков: не все окаянным Масленица!

* * *

– Волк, все ра-авно, что человек, ищет лучшей до-оли через чужую кро-овь, да идолу, лесному Царьку, мо-олится… – Смущенный, что сидит за одним столом с самим Строгановым, Пахом заикался, беспрестанно от волнения теребя мочку уха. – Только алчность их превы-ыше человеческой жа-адности, да ярость ихняя слепа, оттого и вера их сла-абже нашей.

– Ты, отроча, прежде чем рот открыть, крепко подумай. – Негодуя, Григорий Аникиевич, хлопнул по столу ладонью. – Битый час травишь побасенки! Ты не о вере волчьей толкуй, говори, как можно побыстрее извести проклятое племя. Или мыслишь, что не звери они, а волколаки, и в деле без колдовства никак не обошлось? Тогда прямо скажи, Строгановы за правду не карают!

– То не са-ам умыслил, то меня ба-атюшка учил. – Пахомий потупил глаза полные слез. – Сперва велите ска-азывать без утайки, как есть, а потом бра-аните…

– Никто тебя не бранит, – ободрил паренька Данила. – Непривычно говоришь, путано. Как не усомниться?

– Вера-то гла-авней всякого колдовства будет. – Пахомий виновато посмотрел на Строганова. – Убьешь волка без веры, та-ак его дух в чело-овека войдет, изведешь стаю – столько ж людей станут во-олками.

– Не верю! Чертовщина, да и только! – Григорий Аникиевич смачно выругался, но, вспомнив о начавшемся посте, смирил гнев и троекратно перекрестился. – Видишь, дурья башка, оборотнями во искушение вводишь!

Он встал из-за стола, походил по комнате и быстрым, не терпящим возражения голосом сказал:

– Теперь подробно рассказывай, как надобно привадить волков да обложить кумачовыми лентами, где спорей располагать загонщиков со стрелками. Волков перебьем, знатное богомолье устроим, монастырь добром пожалуем, глядишь, святыми молитвами и прогоним волчий дух!

– Не тот ли дух, Григорий Аникиевич, изгнать хочешь, что веками в Пыскорсхой пещере хоронится?

– Свят, свят, свят! – Строганов обернулся к образам и, крестясь, прочитал трисвятое: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…»

Закончив молитву, вновь подошел к столу и, смягчившись сердцем, сказал:

– Будет, отроча, по-твоему! Не спроста учил Господь, что утаит от мудрых да разумных, но откроет младенцам. С чего начнем?

Услышав строгановское одобрение, Пахомий воспрянул духом и стал говорить, уже не заикаясь:

– Надобно по волчьему следу походить. И там, где следы сходятся, поставить ихнее капище…

– Услышал бы отец Варлаам, о чем сейчас говорим, – вздохнул Строганов, но тут же махнул рукой. – Валяй, сказывай, какое капище надо ставить?

– Волчье… – Глаза Пахома азартно заблестели. – Для того на распутье надо вкопать бревно – волчьего истукана, чтобы на сажень или аршина на три из земли торчало. Затем привязать к нему убитого лося, да так, чтобы головой на вершину насел, а задними копытами ткнулся в снег.

– Может, корову привяжем или свинью? – Строганов вопросительно посмотрел на Пахомку. – Слышал, что волков еще и на козу ловят…

– Нет, нельзя! – запальчиво отрезал Пахомий. – Слона сохатая – не еда и не приманка, это ихний божок! Они не жрать на капище придут, а соберутся учинить волчью службу. И покудова голова лосяти будет на истукане, вовек с того места не уйдет стая, хоть живыми их режь, хоть огнем жги!

– Вот это мне по нутру! Кот видит молоко, да у него рыло коротко. А ты, Данила, что думаешь?

– Если в стае будет хотя бы пять волков, вроде той, с которой столкнулся по дороге в Орел, то нас ожидает кровавая резня, – спокойно ответил Карий. – Много народа с собой не возьмешь, в лесу друг дружке мешать станут, с испугу сами себя перестрелять могут. Да и на рану звери очень крепки – хуже медведя будут. Еще надо помнить, что в бою волк дерется до победы или до смерти. Так что пока не ясно, кто возьмет верх…

* * *

Весть о готовящемся волчьем лове облетела городок быстро, впрочем, Строганов ничего особо и не скрывал. Решив покончить с пришлой стаей на великомученика Феодора Тирона, он рьяно всех убеждал, что нашел верный способ снискать покровительство святого воина, доверив руководство юному новобранцу.

Пока отрок искал в лесу место под звериное капище, Григорий Аникиевич принялся отбирать людей, желающих поучаствовать в облаве. Никого не неволил, платил щедро, потому и от охочих отбоя не было. Однако Данила настоял на том, чтобы в дело взять не больше дюжины стрелков.

Поутру третьего дня к строгановскому двору прорвался негодующий Трифон. Неистовствовал у ворот, колошматя поленом не противившихся побоям стражников, вопия:

– Слушай меня, неверный и блудный Божий раб! Забыл ли ты заповедь не делать идолов? Ответствуй, проклятый отступник, отвори ворота, пусти на двор, окаянный!

Григорий Аникиевич с укоризной посмотрел на Карего:

– Зачем ты его сюда притащил? Сидел бы себе в Пыскорах да мучил братию… Там от него уже все наплакались…

– Отворять пойдешь? Хочешь, вместе потолкуем.

– Куда там отворять! Он мне весь двор разнесет и самому голову проломит! Всыпать бы ему плетей, так ведь грех, святой человек! – Строганов раздосадовано махнул рукой. – Пойду, через ворота поговорю, авось уймется…

Григорий Аникиевич подошел к воротам и, вглядываясь в узкую щель, тихонько шепнул:

– Охлынь, старче! Браниться хочешь, так иди к вогулам, там обличай грешных и просвещай язычников сколь душе угодно. Это их бесовские волки моих людей поедом едят…

Старец в разодранной на груди рясе и с посыпанными пеплом волосами изо всех сил лупил по воротам, целясь в место, откуда доносился строгановский голос:

– И поразит Господь отступников, и будут они как тростник, колеблемый в воде, и извергнет их из земли доброй за то, что они сделали у себя идолов, раздражая Господа!

– По добру говорю: уймись, старче, не доводи до греха! – в ответ запалятся Строганов.

– Много у меня гонителей и врагов, ибо вижу отступников и маловеров и сокрушаюсь о том, что не хранят они слова Твоего!

Трифон яростно орудовал поленом, словно тараном, так, что Григорию Аникиевичу показалось: вот-вот ворота рухнут, рассыплются в щепы, но не от малого березового обрубка, а от неведомой, исходящей от старца силы.

– Тришка, слышь меня? – прохрипел Строганов. – Я ведь сейчас прикажу страже тебя выпороть, затем мазать дегтем и валять в перьях куриных… Грех-то не только на мне будет, но и на людей подневольных ляжет; значит, и на тебя, что из-за гордыни меня, раба грешного, ввел во искушение…

Выслушав Строганова, старец прекратил ломать ворота, отбросив палено прочь:

– Прав ты, Григорий Аникиевич. Не пристало обличать мне, во грехе погрязшему, да в беззаконии исчахшему. Посему сегодня же ухожу из Орла-городка. Но и ты запомни слова мои: дело в слепоте своей замыслили. А если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму…