Текст книги "Во тьме окаянной"

Автор книги: Михаил Строганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 9
Еже согреших…

Хрустнули петли, замерзшие ворота тяжело заскрипели, охнули и стали проваливаться назад, отворяя взглядам путников бревенчатые монастырские стены.

Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал сучковатым дрыном, словно предупреждая гостей: «Не балуй, зашибу».

– Из этого самопала пальнуть хотел? – пренебрежительно спросил Карий. – Или у монахов и палки стреляют?

– Только пужнуть хотел. – Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. – На что мне самопал, я и палкой кого хошь во славу Божию знатно отделаю!

Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек с редкой, еще не сформировавшейся бородкой.

– Он и есть старец? – недоверчиво поинтересовался Данила. – Ему от силы двадцать пять годов будет… А то и меньше…

– Так не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют… – Снегов перекрестился.

– По чему именуют? – переспросил Карий.

– По благодати. – Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. – Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали в сугробе, как сторожевые псы.

Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее.

До их прибытия в монастырь Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым. Прежде, в миру, брат Фома звался Веригою и был знатным в пермских землях вором. Впрочем, не гнушался наниматься на темные делишки и к Строгановым, и к чердынскому воеводе, с легкостью нарушая любые договоренности, за что пять лет назад Аника Федорович решил выдрать Вериге ноздри да отрубить по локти обе руки…

От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший набожного купца, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому… Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей.

«Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был бы… – Фома со злостью ткнул дрыном в снег. – Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное… – Фома тряхнул головой и перекрестился: – Прости, Господи! Избави от лукавого…»

Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:

– Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям… Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам… – Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.

Фома посмотрел вослед уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:

– Бог весть, в чем душа держится, ударь – кулаком перешибешь, а взнуздает не хуже игумена. Как медведь на тебя прет, не бояся ни боли, ни смерти…

* * *

Стоило на миг закрыть глаза, и сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная, скользкая, как жабья кожа. Она обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда…

«Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми… мирен сон и безмятежен даруй ми… Ангела хранителя пошли покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла…»

Услышав, как в соседней келье молится Савва, Карий улыбнулся: ежели веришь, просто встать на колени перед образом, перекрестится, прочитать молитву… Или разорвать рубаху, плача бросить себя ниц и, проклиная жизнь, выпрашивать прощения… Вот только услышит ли Господь, а услышав, поверит ли, если не веришь сам…

В детстве возросший в турецкой неволе Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын – пастырь добрый…

Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеной – вода точит камень, но тает в песке…

Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…»

Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег…

По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Вот березка, вот клен, вот ощетинившаяся ель… Беспутно плетется, машет ножом, истово крестясь окровавленной сталью…

– Постой! – Карий окликнул обезумевшего казака, но вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая, как нефть, мертвая земля…

Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по-скоморошьи твердил одну и ту же прибаутку: «Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои…»

Понимая, что если промедлит, то навсегда потеряет его из вида, Карий бросился вослед, догнал, обнимая казака как брата…

– Данилушка! – Пьяный казак хотел было поцеловаться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. – Не пужайся, у меня только по усам текло, да в рот не попало…

Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:

– Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Душою поклянусь, на том свете стану у Христа-батюшки прощение тебе выпрашивать. Без него душегубу никак, видишь, уже и земля у тебя во рту: не к себе забирает, а из себя выплевываешь…

Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была нечеловеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю…

– Тяжело тебе, родимый, – вздохнул Василько. – Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.

Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там на вкопанном в каменистый холм кресте умирал распятый Христос…

* * *

Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:

– Данила… пробудись… иди со мною…

На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.

Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене – ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.

– Василько! – Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.

– Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил… – Трифон посмотрел Даниле в глаза. – Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…

– Все мы слуги Божьи, – неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: – Не следовало держать его здесь, как дикого зверя…

– Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз. Томим от диавола…

– Пойдем, пойдем со мною. – Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом. Это был уже не прежний казак, на него глядели глаза человека, постигшего и принявшего свою скорбь…

Василько долго всматривался в лицо Карего, затем уголки его губ дрогнули, заслезились глаза, и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:

– Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… Почто, Данилушко, меня в живых оставили?.. Умереть хочу, чтобы вместе быть с Акулинушкой…

Впереди мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:

– В кельи пущать не велено… Ошалелого в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз…

По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, принялась нещадно жалить огнем.

– Пойдем в избу, скажу чего…

– Пойдем, пойдем, погуторим! – довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.

– Остановись! – Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:

– Охлынь, старче! Чай не живота лишать иду, науку малую задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.

Данила молчал, никак не отвечая на дерзкий выпад самонадеянного бугая. Сдерживал себя, медлил. Но ярость уже просачивалась с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды. Неукротимая, она вливалась бурным потоком, разносясь огненной кровью, наполняя собой сердце до краев…

Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку и взвыл от боли. Нож Карего вонзился под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…

Не обращая внимания на поверженного противника, Данила подошел к Трифону:

– Недолгий разговор вышел. Прости, так уж вышло…

Трифон троекратно перекрестился:

– Бог простит…

* * *

Поутру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы и следовать за ним в пещеры Пыскорские.

После тяжелой монастырской дремоты белый путь показался особенно желанным. В лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце.

Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание или пройти искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.

– Пыск – по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю: темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали. Ибо тайна сия не этих племен, может, и не людей вовсе…

Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:

– Потому и поставлен монастырь?

– До его основания старцы жили здесь около века, хоронясь по землянкам да норам. Их ловили да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима. Но свет Божий на этом рубеже выстоял… – Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.

«Он и правда святой, – подумал Карий. – Чистый сердцем».

– Так волки от беззаконной тайны лютуют? Да и прикормлены так, что людоедство у них в крови…

– Место здесь нечистое, не капище даже – врата в преисподнюю. Отец Варлаам о сем знает, поэтому и держит подле себя пса лютого – Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда изредка приходит, дабы ничтожить знамения диавольские. И сам Аника про это место сведущ, да не ведает, что с ним делать… Вошел однажды в гору купцом да вышел иноком. Оттого тебя и призвал…

– Оттого, что я душой черен? – с напускным равнодушием заметил Данила. – Может, Григория в гору сводить, глядишь, и уверует…

– Григорий Аникиевич сюда близко не подъезжает. Как побывал с родителем, больше и не подступился. Только ныне собрался монастырь по бревнышку разобрать да в Канкор перенести…

– А ты меня почто к преисподней привел? О грехах и злодеяниях говорить станешь, обличать будешь во гневе? – спросил Карий. – Или ласкою возьмешь, мол, Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее?

– Еще перед вашим приездом в Орел-город, на Сретенье, явился мне святой Николай. Оборванный, с кровоточащими ранами, закованный в пудовую цепь. «Видишь, – говорит угодник, – это меня Ирод мучает за то, что хотел младенцев Вифлеемских от смерти спасти». Говорит, а с очей кровавые слезы капают… – Трифон утерся ладонью и отвернулся. – При виде его мук упал на колени, умоляя страдания возложить на меня, а в ответ святой Николай только покачал головой: «Вскоре пошлет Господь спасителя и заступника, грозного Ангела Своего. Сам, Трифон, узришь, когда приидет и встанет перед тобою. Он и избавит…»

Старец внимательно посмотрел на Карего.

– «Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». Ведаешь слова эти?

– Нет.

– Так пророк Исаия говорил о Спасителе нашем. Говорил, да не договаривал…

Трифон задумался:

– Знаешь ли сам, что ты за человек? Думаю, не знаешь. И я не знаю. Один Бог знает…

Глава 10
Адова паперть

Протискиваясь сквозь узкие проходы, попадая из одного колодца в другой, они, наконец, оказались на замерзшей глади просторного ледяного грота.

– Тепереча смотри. – Трифон скинул с плеч холщовую охотничью суму и вытащил факел. От первых искр смола жадно зашипела, заурчала и, разгоняя темноту, рванулась кверху длинным языком пламени.

Карий увидел огромный белоснежный свод, переливающийся бессчетными гранями ледяных кристаллов. Старец махнул факелом – тысячи зеркал сорвались с места, заполняя пространство пляшущими огоньками, и в какой то момент вдалеке, за ледяной гранью, Карий явственно увидел другого себя и другого старца.

– Теперь помолимся…

Трифон достал из-за пазухи икону святого Николая чудотворца, благоговейно приложился, бережно выставляя святой образ на ледяной нарост. Затем, не выпуская факела из рук, встал на колени и тихо, почти шепотом, начал молится:

– О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению, и теплою молитвою тебя призывающих, скоро потщися и избави Христово стадо от волков губящих. Огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, меча, нашествия иноплеменников, от междуусобныя и кровопролитныя брани. И якоже помиловал еси триех мужей в темнице седящих, и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и помоги нам, угодниче Божий. Избави нас от всякого зла, и от всякия вещи сопротивныя управи ум наш и укрепи сердце наше в правой вере. Аминь.

Свод дрогнул, вспыхнул огненной лавой, отзываясь на слова далеким, протяжным волчьим воем…

– Слышишь? То бесы стонут. – Глаза старца истово заблестели. – Значит, дошла молитвушка, услышал святой угодниче…

Они пошли дальше, вглубь горы, потом стали спускаться вниз почти по вертикальному лазу.

– Диковинно тебе, Данилушка, внутри горы быть? – Старец тяжело отдышался. – Небось, и не ведал о ходах змеиных…

– Десять лет в горах Персии прожил. – Данила остановился, почти уткнувшись Трифону в ноги. – Там меня тоже старец наставлял, как теперь ты. Только ты учишь прощению, а он учил убивать…

Монах ничего не ответил, промолчал, но пополз быстрее, изо всех сил перебирая худыми локтями…

Наконец показался грот, много выше и больше прежнего, ледяного. Данила встал на ноги, огляделся. Взгляду открылось странное убранство пещеры, отдаленно напомнившее останки древних ромейских храмов.

Полупрозрачные колонны свисали из-под нерукотворного купола и вырастали снизу, прямо из-под ног. Они срастались в единое целое, переплетаясь друг с дружкой, как ненасытные тела любовников; другие образовывали причудливые скопища фигур, словно вросшие в лед грешники. Поодаль стояли ледяные ложа, напротив них зловеще поднимались колья и плаха…

– И вправду ад… – шепнул старцу Карий. – Злая красота, злыми недрами взращенная…

– Пойдем… – Трифон с трудом выговаривал слова. – Ты еще не видывал ее…

– Разве здесь есть кто? – Карий удивленно посмотрел на монаха. – Акулина?

– Нет здесь места живым, и мертвым нет… – Трифон многократно перекрестился, принимаясь прорекать дрожащим голосом. – И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами…

Старец сжал руку Данилы и подвел его к стене, скрытой в непроглядном пещерном мраке…

Взгляд скользнул по темноте и, встретившись с желтым свечением немигающих совиных глаз, замер. Раздался хруст, какой обычно бывает в лесу, когда невзначай тяжело наступит нога на сухой хворост… Карий посмотрел вниз и резко отступил назад – под ногами лежали почерневшие от времени черепа вперемешку с остатками пережженных костей.

Переводя дух, Трифон поднес факел ближе:

– Поганская земля, идеже покланяются идолом, идеже жрут жертвища, идеже веруют в кудесы, и в волхованья, и в чарованья, и в бесованья, и в прочая прельсти дьявольскиа…

На большом, словно отполированном черном камне показалась безобразное женоподобное существо в человеческий рост, но с совиной головой. Существо, или, как ее назвал старец, адова баба, содрогалось в родовых схватках на гигантском ящере. Вокруг чресл демоницы на полированной каменной глади разливалась кроваво-красное нерукотворное марево…

Огромное чрево трескалось от натуги, заставляя роженицу корчиться и кричать, приседая на толстых ногах. Изогнувшиеся руки уперлись локтями в бедра, язык из переплетенных змей вывалился изо рта, свисая до раскрывшегося лона.

– Смотри и разумей! Внизу, под ногами, десять голов ящеров, да вверху над личиною пять грифоньих, да по бокам две: звериная да змеиная…

– Посвети-ка сюда. – Карий показал на правую руку адовой бабы. – Никак вместо пальцев волчья пасть! Здесь, на левой что? Ничего не видно…

– То Варлаам лазает блудницу Вавилонскую затирать, – пояснил Трифон. – Поет псалмы да скоблит окаянную. Только без толку… Ужо пять раз дочиста стирал, а сатанинское отродие появляется снова. Из стены прет, из камня вырастает…

– Это зеркало, не камень. – Данила провел рукой по холодной каменной глади. – Скобли его или на нем малюй, только она не отступит, не уйдет, пока не убьют ее дух…

Трифон, вздрагивая телом, сжал кулаки:

– Страшно мне, Данилушко, иной раз так страшно бывает, что, думаю, не выдюжу, да и уйду отсюда, назад ворочусь, домой, в Немнюшку или к своему отцу духовному Иоанну, в Великий Устюг. Покойно там, службу Богову без соблазнов сатанинских нести можно…

Старец вопросительно посмотрел на спутника, но тот сосредоточенно разглядывал рисунок и не произнес ни слова.

– Земля пугает, камни великие, изрытые пещерами бездонными, нисходящими до преисподних глубин. Люди здесь превращаются в бесов, а бесы становятся людьми. – Трифон горько вздохнул. – Воля и то здесь другая, злая, безнадежная, наподобие той, что дается попавшему в капкан зверю, познающему тьму…

– Уходить надо… – Данила подхватил суму и протянул трепещущему старцу. – Правильно сделал, что привел, не спроста здесь оказался…

Трифон кивнул головой:

– Варлаам настрого не велел… Фома доложит… Только Варлаам хоть и игумен, да не указ мне…

Карий посмотрел на Трифона, подумав: «Может, игумен и не указ, но бить Фома умеет отменно».

– Братию правильно не пускаете, насмотрятся, глядишь, сами взбеленятся. – Немного помолчав, добавил: – Что, старец, пойдешь ли ты со мной к Строганову, в Орел-город? Мне любого дозволено в отряд брать. Да и кто окромя тебя казака от бесовского сглаза выправить сумеет? Сейчас говори, пойдешь?

Трифон с благодарностью посмотрел Даниле в глаза и поклонился:

– Пойду…

* * *

Орел-городок устал от Масленицы, объелся блинами и пирогами, опился щедро подаваемой со строгановского двора брагою, а праздник все не кончался, едва пересилив свою середину.

Никто не мог сказать, когда в городке появился пронырливый юрод Семка Дуда, маленький, колченогий, обвешанный бутафорскими веригами и крестами. Попади он на глаза приказчику Игнату в будний день, да что там Игнату! Первый же староста схватил бы мазурика за шиворот, приволок на кнутовой допрос в съезжую избу, там бы в два счета открылось его пустосвятство с поддельными цепями, теплой бабьей душегрейкой под суровым рубищем, мягкие заячьи шкурки под грязными онучами…

Теперь, в дни Масленицы, Дуда чувствовал себя вольготно: днем сидел на площади или на церковной паперти, грозя непочтительным прохожим анафемой, таращил глаза, истошно вопил, пуская изо рта слюни, или смиренно обнимал ноги, умоляя вместе помолиться о грядущей кончине мира. Оттого Дуда собирал щедрое подаяние, набивая суму отменным харчем или разживался деньгой. По вечерам юродец ходил вместе с ряженой молодежью по дворам, охальничал, пел срамные песни, пытаясь залезть к девкам под подол. Но больше того смотрел да спрашивал, что, мол, здесь так, а что эдак…

Каждый день, собрав после утрени подношения, Семка бежал к воротной страже, поил их водкою и, потешая озорными да похабными прибаутками, скакал на палочке вокруг хохочущей стражи:

 
Ай дуду, ай дуду!
Сидит ворон на суку.
Во горшке ядреный суп,
Зачесался девкин пуп.
Надо, надо мужика,
Чтобы не было греха!
Ой, смех, смех, смех,
Позабавиться не грех!
Ибо грех, когда ногами вверх,
А под венец встала – невинною стала!
 

Под одобрительное улюлюканье стражников Семка, виляя бедрами, как мог подражал женской походке, хватая мужиков за полы шуб. Затем ласково гладил и обнимал свою палочку-коняжку и, подражая близости, ахая и охая, валился в снег.

Воротные, надрываясь от смеха, подбадривали юрода криками:

– Давай, хорошенько наддай!

– Сотри пузо начисто, чтобы как бляха блестела!

– Жми пуще, будет гуще!

Семка кувырнулся через голову и, ловко вскочив на ноги, стал обегать стоящий полукруг стражников, заглядывая им в глаза:

 
Баю-баю-баю,
Не ложися с краю.
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок!
 

После этих слов юрод присел на корточки, съежился и стал по-кошачьи фырчать, отмахиваясь руками:

 
Усь, усь, не боюсь,
На полати заберусь,
Кирпичами закладусь!
Говорите шепотом,
Пропадите пропадом…
 

* * *

На широкий четверг Карий возвратился в Орел, удивляясь царившему в городке разгулу: на башнях не выставлены дозорные, крепостные ворота настежь растворены, а плохо соображавшая стража, ища похмельного рассола, слонялась без оружия.

– Появись сейчас Кучум с сотней нукеров, до захода солнца город падет к его ногам. – Карий посмотрел на Трифона, а затем на Савву. – Понимаете, к чему говорю?

Не дожидаясь ответа, пояснил:

– Вы заметили трущегося у городских ворот юрода? Ты, Трифон, знаешь, кто этот блаженный?

– Единожды зрю. – Старец пожал плечами. – Разумею, не Божий слуга это, пройдоха и пустосвятец. Вишь, телом гладок, а ликом и повадками паскудист – истинно скоморох со двора боярского!

– Может, не боярского, а княжеского? Откуда здесь боярам-то взяться? Вот за Камнем князь пелымский Бегбелий живет-поживает, добра наживает, да о том, как Строгановых со свету сжить, день и ночь думает. Теперь смекаете?

– Выходит, что под носом у Григория Аникиевича соглядатай пелымский разгуливает, а Строганов празднует да в ус не дует?

– Молодец, Савва! – Карий хлопнул послушника по плечу. – Раз ты догадливый такой, прыгай из саней, походи за юродом. Под вечор найдемся, повяжем пустобреха и потолкуем, какому Богу наш дурачок молится, какому царю службу справляет…

Данило взял у Снегова поводья и, подталкивая послушника в спину, попросил Трифона:

– Благослови, старче, раба божьего Савву постоять за дело правое.

Трифон с укоризной посмотрел на Карего, но Савву благословил охотно…

На разгульском ристалище прежде кулачных боев назначали медвежью потеху: каждый охочий показать удаль, вооружась рогатиной да ножом, мог схлестнуться с медведем и биться на смерть. За уважение, не за деньги… Охотником потягаться с медведем вызвался здоровенный солевар Фомка Лапа. Он трижды перекрестился, поклонился собравшемуся люду, взял рогатину, засунул за пояс нож и вошел за ристалищный частокол.

Медведя подвезли в большой клетке на колесах, собранной из толстых, перевязанных лыком жердей, протолкнули в ворота, закрывая их наглухо, чтобы зверь случайно не вырвался из ристалища.

Не дав зверю опомниться и рассвирепеть, Фомка нанес удар первым, да не удачно – рогатина скользнула по ребрам, ушла в сторону, продрав толстую шкуру насквозь, вынося на острие остатки мяса и жира. Толпа ахнула и замерла в ожидании развязки…

Преследуя юрода, Снегов протискивался сквозь толпившийся вокруг ристалища народ, пока наконец не встал за Семкиной спиной. Не отрывая глаз, Савва смотрел на застывшее в безмятежной улыбке лицо юрода. Кто-то из рядом сказал:

– Отступи назад, перехвати рогатину, нырни под лапу…

– Не успеет, растерялся ваш Фомушка-то, оттого и умрет, – неожиданно серьезно прошептал юрод и, встретившись со взглядом Снегова, стал быстро выскальзывать из плотного круга армяков и тулупов.

Фомка резко потянул рогатину на себя, но медведь откинул ее лапой и, не давая солевару опомниться, ударил по голове другой. Боец застонал и рухнул наземь. Зверь победно поднялся над ним, замахиваясь для последнего, смертельного удара…

В этот миг раздался выстрел. Медведь зашатался и начал медленно оседать на зад. В левом боку дымилась рана, из которой, пульсируя, била кровь.

– Дело не сделано, Фомка покудова живой!

– Медведя надо теперя в лес отпущать!

– Кто стрелял? По какому праву?

Сначала в толпе послышались недовольные голоса, которые постепенно стали перерастать в разъяренный гул.

– Я стрелял, – показался дюжий человек в простом охотничьем полушубке с большой пищалью на сошке.

Толпа расступилась и, смиряя гнев, ахнула:

– Григорий Аникиевич…

– Я стрелял, – утвердительно сказал Строганов. – Право мое Божье: «Зуб за зуб, око за око, смерть за смерть». Или не слышали о сем, маловеры?

Григорий зло оглядел собравшихся:

– Вам потеха нужна или смерти Фомкиной возжелали? Нате, – он швырнул на снег длинный нож, – идите, дорезайте солевара. Тогда и потешитесь от души…

– Что мы, Каины какие? Зачем так, Григорий Аникиевич… Просто положено по-другому, по-честному, чтоб до конца…

– Выходит, я бесчестье творю, не позволив зверю человека задрать?! Или вам лучше будет, если его дети останутся сиротами да по миру пойдут?! – Григорий отшвырнул пищаль и неверной пьяной походкой пошел от ристалища прочь…

* * *

– Постой-ка, постой, тебе говорю! – Снегов едва поспевал вслед улепетывающему со всех ног юродцу.

Наконец, догнав Семку, схватил его за шиворот:

– Попался, чертяй криволапый… живо сказывай, кто таков, чего высматриваешь…

Семка принялся было верещать да отбиваться, но, уступая настойчивой силе послушника, сник, осел в снег, принявшись ползать на карачках у ног Саввы, жалобно подвывая:

 
Несчастный сиротка,
Соли щепотка,
Землицы горсть,
Да убогая кость.
На паперти сижу,
На мир гляжу —
Все Богу скажу!
 

– Ты своими побасенками зубы не заговаривай! Иначе… – Савва замахнулся на юрода рукой, подумав, что до встречи с Карим он ни за что не мог бы ударить человека.

Семка сжался, взвыл и, отползя в сторону, затараторил:

 
Волк – молодец,
Жил средь овец.
Бога не слушал,
Кровушку кушал.
Спасу крестился —
Переродился.
С нашего краю
Выехал в раю.
Грешным – спасенье,
Всем – умиленье…
 

Разозлившись, Савва хорошенько стукнул юрода кулаком по голове:

– Хватит мороку напускать. Вставай, пошли со мной, про все потолкуем!

Семка, вцепившись в колени послушника, стал трясти головой и упираться пуще прежнего:

 
Не поп писал – Ермошка,
Коротенькая ножка…
 

Савва и не заметил, как юрод раздвинул бутафорский крест, в руках дурачка блеснуло лезвие и стремительно метнулось под шубу, в живот. Савва ощутил холод, словно по телу провели сосулькой, а через мгновение понял, что руки и ноги его не слушают, тело стало тяжелым и чужим.

Свет таял, застилавшая мутная пелена смерти утаскивала на дно забвения, туда, где белою кувшинкою покачивался на болотной зыби рассудок, блуждающий по водам смерти…